CC BY
65
ПРОБЛЕМЫ ЯЗЫКОЗНАНИЯ И ТЕОРИИ КОММУНИКАЦИИ
Н. А. КАРЛИК
Надежда Анатольевна Карлик — кандидат филологических наук, доцент, заведующая кафедрой русского языка и литературы Государственной полярной академии.
В 1993 г. окончила РГПУ им. А. И. Герцена. Автор 47 научных публикаций.
Сфера научных интересов — русская литература, риторика. ^ ^ ^
РИТОРИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ ДРЕВНЕРУССКОЙ УЧИТЕЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
В ТВОРЧЕСТВЕ Л. Н. ТОЛСТОГО: О ХУДОЖЕСТВЕННОЙ АКСИОЛОГИИ «КРУГА ЧТЕНИЯ»
В настоящее время не только филологи, в круг исследовательских интересов которых риторика входила всегда, но и экономисты, политики, юристы, одним словом, представители самых разных профессий стали проявлять к искусству публичных выступлений самый живой и искренний интерес.
Чтобы понять, как можно получить необходимые умения и навыки грамотного общения с аудиторией, научиться говорить не только красиво, но и убедительно, исследователи, понимающие, сколь важна роль риторики в современном обществе, обращаются к опыту прошлого. Из книгохранилищ извлекаются не только старинные риторики и руководства по красноречию, но и незаслуженно забытые тексты речей духовных и светских, воинских и судебных; панегирики и приветственные слова; произведения русской классики, демонстрирующие образцы стилей, правильного, ясного, образного оформления на письме мыслей в слова. Активно изучая законы и правила современной коммуникации, перспективы возрождения отечественной риторической культуры современные ученые связывают с изучением ее истоков и с последующим применением традиционных форм для решения современных задач.
На творчество писателей Нового времени существенное влияние оказала древнерусская риторическая традиция. Ее формирование восходит к периоду, когда Русь тесно контактировала с Византией: первые произведения теоретического характера были трансплантированы на русскую почву. Но путь ученичества был недолгим: быстро освоив переводные памятники, русские ораторы стали на их основе создавать свои, новые и оригинальные произведения, стали применять в своей риторической практике приемы, разработанные античными авторами и их византийскими продолжателями. Эти риторические опыты оказали огромное влияние на последующее развитие отечественной риторики. Творчество средневековых казнодеев должно быть учтено, в частности, при изучении творческого наследия представителей русской классики. Среди отечественных писателей, чьи произведения самым тесным образом связаны с древнерусской культурой, особое место занимает Л. Н. Толстой. В данной статье речь пойдет о специфике риторической традиции в философских произведениях афористических жанров, над которыми писатель увлеченно работал в последний период творческой деятельности. Вступлением к разговору на эту тему будет краткий перечень тех точек соприкосновения творчества Л. Н. Толстого с
ГРНТИ 17.07.31 © Н. А. Карлик, 2010
церковно-книжными источниками Средневековья, которые были обнаружены и проанализированы в трудах отечественных литературоведов.
Связь поздних произведений Толстого с древнерусскими церковно-книжными памятниками была отмечена читателями сразу же после их публикации. Несмотря на то, что писатель не давал никаких прямых ссылок на какие-либо древние источники, современники Толстого (Н. С. Лесков, А. И. Пономарев, Ф. И. Буслаев, Н. Ф. Сумцов) почувствовали, что его творчество в «послепереломный» период в значительной мере окрашено именно поэтикой средневековой литературы. Со временем в круг произведений, изучаемых с точки зрения их связи с традициями древнерусской литературы, были включены и романы, повести, рассказы, написанные Толстым до «перелома». Отечественными учеными был поставлен вопрос о необходимости изучения влияния древнерусской литературы и ее поэтической традиции на все творчество Толстого, а не только на отдельные произведения. Систематическому изучению темы «Толстой и древнерусская литература» положили начало исследования Б. М. Эйхенбаума, Е. А. Маймина, Б. И. Бурсова; в работах Е. Н. Купреяновой эта тема получила общетеоретическое и источниковедческое обоснования.
На первых этапах исследований основное внимание было уделено поиску источников сюжетных и тематических заимствований в произведениях Толстого из средневековой литературы. В последние десятилетия исследователи все чаще стали обращать внимание на бесперспективность поиска конкретных прототипов произведений Толстого в предшествующей литературе. «Эстетические принципы писателя, — отмечает А. Г. Гро-децкая, — отрицают, как известно, любого рода „подражания" и „заимствования" (стилизацию, цитатность, аллюзии), что затрудняет поиск литературных источников его произведений, если таковые имеются» [1, с. 4]. Даже если ученым удается установить конкретный прообраз того или иного толстовского сюжета в предшествующей литературе, нередко оказывается, что особого значения сделанное ими открытие не имеет: все «чужое», в том числе и сюжеты, используемые Толстым при создании своих произведений, не только творчески переосмысливаются, но и предельным образом трансформируются, изменяются до неузнаваемости, превращаясь из «чужого» в «свое», в «толстовское». Таким образом, перспективный при изучении творчества других писателей путь анализа художественного текста через выявление в нем интертекстуальных связей в данном случае не приносит желаемых результатов. Все вышесказанное не означает, что разговор о влиянии традиций на творчество Толстого зашел в тупик. Современные литературоведы, опираясь на достижения предшественников, учитывая сделанные ими открытия, продолжают исследование древнерусских начал в художественных, публицистических и религиозно-философских произведениях Толстого, но направление этих исследований несколько иное, чем было раньше.
Например, Д. С. Лихачев, отказавшись от поиска частных случаев заимствования Толстым в древнерусской литературе тех или иных тем и сюжетов, предложил исследователям направить свои усилия на выявление в произведениях писателя традиционных разрешений конфликтов и решений религиозно-нравственных вопросов в духе моральных и художественных основ «предания». На это предложение откликнулись многие ученые, но наиболее адекватное решение эта задача получила в работах Е. В. Николаевой. В ее исследованиях были проанализированы так называемые неявные формы культурной преемственности, выходящие за пределы «заимствований» и «влияний», на примере таких произведений Толстого, как «Война и мир», «Азбука», «Исповедь», «народные рассказы». В отличие от исследователей, сопоставлявших каждое из этих произведений с идеями и поэтической традицией одного какого-либо средневекового жанра, Е. В. Николаева впервые обратила внимание на внутреннюю связь всего творчества Толстого с традициями древней письменности, «основанную на сходстве изначальных авторских позиций». Так, например, Е. В. Николаева опровергает точку зрения М. Б. Храпченко, Е. А. Маймина и Е. Н. Купреяновой, согласно которой народные рассказы связаны преимущественно с традицией жанра притчи, и определения Б. И. Бурсова, соотносившего эти произведения с памятниками агиографической литературы. «Ориентация на какой-либо один жанр сковала бы творческую инициативу Толстого», — считает Е. В. Николаева и предлагает рассматривать жанр народных рассказов как оригинальное изобретение Толстого, созданное им «под влиянием поэтики древней литературы и фольклора». В своих работах исследователь анализирует художественные явления, которые не могут быть определены как результат литературных реминисценций. В основе этих явлений этическое по своей сути наследование Толстым отношения древнерусских авторов к задачам искусства. Прежде всего речь идет, конечно, о дидактизме средневековой литературы в сопоставлении с наставительным характером произведений Толстого, особенно в «послепереломный» период его творчества. В особенностях же языка древнерусских памятников Е. В. Николаева видит истоки новых «приемов писания» Толстого, выработанных в ходе работы писателя над переводами житий, слов и летописных сказаний для славянских отделов «Азбуки».
В исследовании, посвященном художественному своеобразию творчества Толстого 1880-1900-х годов, Е. В. Николаева дает обзор созданной писателем системы жанров, отличной от канонической, и соотносит ее с распространенной в средневековой литературе. В архаической системе жанров Е. В. Николаева находит свойственный и толстовской системе «аналог уравновешенного соотношения и взаимодействия между жанрами богословской, религиозно-дидактической, публицистической, светской литературы и деловой письменности»
[2, с. 25]. В творческом наследии писателя исследователь обращает внимание на произведения, жанровая природа которых оказывается понятной только с учетом архаических жанровых прототипов. Ряд своеобразных сборников, составленных Толстым на основании широкого круга источников по типу средневековых четьих книг («Круг чтения», «Путь жизни»), как полагает Е. В. Николаева, как раз и демонстрирует сознательную ориентацию писателя на средневековые литературные формы. В данном случае исследователь достаточно категорично связывает «Круг чтения» и «Путь жизни» только с четьими книгами. По ее мнению, именно этот тип произведений восходит «к столь архаическому прототипу» и, наряду с сочинениями религиозного содержания, также легко соотносится «со своими каноническими аналогами» [там же, с. 24]. Это утверждение, несомненно, заслуживает внимания, как первая попытка рассмотреть «Круг чтения» в соотнесении с литературой Средневековья. Но согласиться с тем, что единственным прототипом являются средневековые четьи книги, видимо, нельзя. Связи «Круга чтения» с древнерусской литературой далеко выходят за рамки ориентации его автора на какие-то определенные жанровые формы или сюжеты.
Основанием для утверждения в качестве жанрового прототипа «Круга чтения» средневековых четьих книг, на наш взгляд, могли стать те формальные соответствия, которые имеются у толстовского сборника с этими книгами. Действительно, в обоих случаях читателю предлагаются именно календарные циклы, композиционной особенностью которых является распределение материала по дням и месяцам. Есть свидетельства того, что Толстой, действительно, хорошо был знаком с четьими книгами. Среди личных книг Толстого, зафиксированных в справочнике всех изданий, находящихся в яснополянской библиотеке, можно встретить и Четьи Минеи Дмитрия Ростовского и Великие Четьи Минеи Макария [3, с. 7]. В «Летописи» Н. Н. Гусева есть запись о том, что Толстой читал Четьи Минеи, в которых видел «всю нашу русскую настоящую поэзию» [4, с. 193], в марте 1871 г. А учитывая тот факт, что в книге были оставлены закладки, можно предположить, что к Четьим Минеям писатель обращался и позднее.
Говорить же о сходстве «Круга чтения» с этими книгами, основываясь на том, что Толстой знал эти книги и неоднократно их перечитывал, все-таки не стоит. Во многом Толстой отталкивается от опыта составителей этих сборников, а не следует ему. Хотя, если иметь в виду те проповеднические задачи, которые наравне с задачами иного характера он собирался решать в «Круге чтения», можно найти много общего у него с составителями и авторами Четьих Миней.
На наш взгляд, при работе над «Кругом чтения» Толстого, прежде всего, вдохновлял опыт Дмитрия Ростовского, который, приняв на себя послушание, взялся за составление своих Четьих Миней. Толстовские идеи о духовном труде, подвижничестве, о том, что именно он должен писать «Круг чтения», забыв о своих интересах, сосредоточив внимание на проблемах человечества, — все это перекликается с той работой, которую взял на себя Дмитрий Ростовский. Один тот факт, что работа Дмитрия Ростовского длилась на протяжении целых двадцати лет, является определенного рода характеристикой ее автора и того труда, которому он отдал столько сил и времени. И если «Круг чтения» Толстого носил во многом итоговый характер, подводил своеобразную черту под всем написанным за несколько десятилетий, то для Дмитрия Ростовского составление Четьих Миней «было делом всей его жизни». Так же как произведение Толстого, представляющее основы его учения, отличается от сборников мудрых мыслей, «надерганных» без всякой системы из книг разных авторов, труд Дмитрия Ростовского стоит на несколько ступеней выше всего созданного в этой области его предшественниками (Петром Могилой, Иннокентием Гизелем, Лазарем Барановичем и др.). Причем Дмитрий Ростовский, как и Толстой, используя в своей работе разные источники (в том числе Великие Четьи Минеи, произведения латинских, польских и греческих авторов), не просто занимался их отбором и соединял их воедино. Как отмечают исследователи, «многие из его житий могут считаться оригинальными агиографическими произведениями» [5, с. 260]. А значит, его цикл «душеспасительных чтений» не является редакторским, т. е. элемент творчества и в нем также присутствует. Более того, с «чужими» материалами Дмитрий Ростовский обращался довольно свободно, в соответствии с собственными эстетическими вкусами изменял их форму, а в соответствии со своей мировоззренческой концепцией — содержание. Как отмечает исследователь Четьих Миней А. Державин, Дмитрий Ростовский «поступившие к нему рукописи с житиями святых сначала критически изучал, а затем принимался за стилистическую обработку... Собранные материалы служили уже только канвой, по которой вышивалась совершенно самостоятельная, далеко превосходящая изложение сотрудников (как и у Толстого, у Дмитрия Ростовского при работе над книгой были свои помощники) работа» [6, с. 122].
Тем не менее у Дмитрия Ростовского критерий отбора материала был иным, нежели у Толстого. Он включал в свою книгу только то, что соответствовало духу православия; все его произведения, как и труды других проповедников Средневековья, были освящены авторитетом церкви. И если монологизм «Круга чтения» был обусловлен стремлением автора посредством этой книги передать главные положения своего учения, то моноло-гизм всей древнерусской культуры определялся ее ориентацией на библейские истины. Четьи Минеи, как и вся церковная литература, были связаны с ритуалами христианского культа, предназначены монахам для чтения в определенные моменты. Логика календарного круга в древнерусских произведениях задана Библией. Книги, которые, как, например, знаменитое Остромирово Евангелие — самый ранний из дошедших до нас памятников
тех лет, — представляли собой распределенные по дням в соответствии с богослужением евангельские тексты, как раз предназначенные для недельных (апракосных) чтений. Как и в Литургии, в книгах для чтений все было привязано к жизни Христа; что же касается разного рода святых: мучеников, исповедников, столпников, юродивых, то за каждым из них тоже был закреплен определенный день в году, когда отмечался их праздник. Таким образом, в древнерусских сборниках не случайно весь материал распределен в соответствии с календарем. Для каждого чтения на каждый день было представлено житие соответствующего святого, одного и того же во всех подобного рода сборниках. Автор пользовался при такой работе не очень большой свободой, хотя многие из древнерусских житий демонстрируют не только дар красноречия, знание риторических фигур, но и несомненный талант людей, их написавших.
От Четьих Миней Дмитрия Ростовского, являющихся, по сути, сборником житий, «Круг чтения» отличается качественным составом представленных в нем произведений и их жанровым своеобразием. В соответствии с первоначальными замыслами Толстого в «Круг чтения» также должны были быть включены многие памятники агиографической литературы. Судя по письмам тех лет, когда Толстой только приступил к созданию сборника, из произведений житийного характера должны были состоять «недельные чтения». Так, например, в письме к И. И. Горбунову-Посадову от 20 сентября 1904 г. Толстой просил указать книги, содержащие «биографии или, скорее, жития неправославных (хотя могут быть и эти) святых и мучеников», для помещения в «Круг чтения» [7, с. 166]. Изображением положительных героев Толстой не собирался ограничиваться: как и древнерусские авторы, он в последние годы строил свои произведения на контрасте добра и зла, должного и существующего, добродетелей и пороков. И раз он решил дать читателям образы праведников, с которыми большинству в реальной жизни встречаться не приходилось (сфера идеального), то рядом непременно нужно было поместить и рассказ о величайших грешниках (сфера отклонений от нравственных принципов). В октябре 1904 г. Толстой обратился к В. В. Стасову с просьбой прислать на этот раз не только биографии «великих добродетелью» людей («в роде житий неканонизированных людей») для включения их в «Круг чтения» в виде еженедельных чтений, но и книг о Екатерине II, «описывающих ее пакости» [там же, с. 178]. Замысел противопоставить житиям рассказ о тех, кто выбрал неверный путь и погряз в своей греховности, не осуществился. Но на протяжении всех лет работы над сборником Толстой неоднократно упоминал, что необходимо использовать и метод «от противного», т. е. показывать, как не должно быть. Екатерина II была первой претенденткой на роль отрицательного персонажа.
Традиционным житиям так и не нашлось места в «Круге чтения». Тем не менее житийная форма, хотя и в несколько деформированном виде, нашла свое применение у Толстого. Так, например, в сборнике содержится «недельное чтение» о Паскале, характер, композиционная и стилистическая структура которого напоминают агиографические памятники Средневековья. Для Толстого Паскаль был одним из настоящих праведников: он в жизни руководствовался теми принципами, которые автор «Круга чтения» проповедовал и которым сам не всегда находил в себе силы следовать. «Круг чтения» был задуман как чередование теории (учение Толстого) и примеров того, как этому учению можно и нужно следовать на практике. Житийная литература выполняла подобного рода наглядный урок практического применения отвлеченных христианских догм, а потому форма жизнеописания святых подходила и для толстовского повествования. В обоих случаях речь шла о праведниках, в обоих случаях преследовались нравственно-дидактические цели. Только авторы житий стремились показать во всем величии красоту христианского идеала, а Толстой — необходимость руководствоваться в жизни теми новыми нравственными правилами, которые были сформулированы им в ежедневных чтениях.
С учительным красноречием древнерусских авторов у Толстого гораздо больше общего, чем с памятниками агиографии, традиционные жанровые формы которых он если и не разрушил, то в значительной степени деформировал. Прежде всего отметим, что автору «Круга чтения» близок риторический идеал древнерусских писателей, на который он ориентировался, создавая свои произведения.
Для Толстого, преследовавшего в «Круге чтения» дидактические цели, одной из главных была проблема выбора средств воздействия на читателей. Толстой не хотел манипулировать читателями и стремился оставаться с ними честным, т. е. не играть на их эмоциях и не потакать их слабостям. Он понимал, что те истины, которые очевидны для него, могут быть спорны для читателей, а потому искал веские доказательства своей правоты. Эстетика для Толстого была неразрывно связана с этикой, что определило знак равенства между понятиями «истинно» и «красиво». Поэтому разного рода риторические фигуры он применял не для того, чтобы украсить свое обращение к читателям, а чтобы сделать для них это обращение более простым и понятным.
О риторическом идеале древнерусских авторов писали многие исследователи. Посмотрим, насколько соответствует ему толстовское представление о том, какой должна быть образцовая речь. В работе А. К. Михальской названы три основных свойства средневекового риторического идеала, которые должны были не только присутствовать в речи, но и гармонически между собой сочетаться:
1) мысль, смысловая насыщенность, устремленность к истине;
2) этическая задача, нравственная устремленность к добру и правде;
3) красота, понятая не как украшенность, красивость, а как целесообразность, функциональность, строгая гармония [8, с. 14].
О правилах практической риторики, которых придерживались древнерусские авторы, можно судить как по их отдельным произведениям, так и по афоризмам и сентенциям таких сборников, как «Пчела», где нормы речевого поведения представлены в значительном объеме. Дополнительные сведения о средневековой риторике может дать и «Домострой»: в частности, в нем отражена так называемая бытовая риторика и даже определен речевой этикет, предназначенный только для женского пола.
«Круг чтения» содержит немало высказываний Толстого, раскрывающих его понимание сущности красноречия. Рассмотрим их в сравнении с аналогичными высказываниями средневековых авторов. Прежде всего отметим, что роль слова Толстой оценивает очень высоко: с его помощью можно донести до читателя и слушателя свои мысли, сделать их достоянием других: «Слово сближает людей, и потому надо стараться говорить так, чтобы все могли понимать тебя и чтобы все, что ты говоришь, была правда» [9, с. 107]. Иными словами, устремленность к истине (говорить правду) должна сочетаться с доступностью формы, в которую эта истина заключена. Критерий общедоступности и в отношении риторического идеала для Толстого оказывается одним из главных. Он резко отзывается о всякого рода орнаментальных типах речи: «Когда люди говорят мудрено, хитро и красно, то они либо хотят обмануть, либо хотят величаться. Таким людям не надо верить, не надо подражать им». Употребляя в данном изречении просторечье «величаться», Толстой как бы указывает на ту аудиторию, на которую он рассчитывает, в соответствии с высокими требованиями которой он совершенствует свою речь. Это оценка простого читателя, который ценит содержание сказанного, а то, что является данью эстетике, считает ненужным. С таким читателем нужно говорить просто обо всем, не обязательно об элементарных вещах. Далее Толстой предлагает формулу, в которой определены все требования его к хорошей речи. Причем, вновь подчеркивая, что идеал его связан с народным идеалом красноречия, Толстой употребляет не единственное число существительного «речь», а множественное, что соответствует языковым нормам крестьянской среды: «Хорошие речи просты, понятны всем и разумны» [там же, с. 106]. Более того, по мнению Толстого, хороша только та речь, которая побуждает к действию. Слово, произнесенное с целью наставить на путь истинный, приравнивается им к поступку. В эпиграфе к чтению, которое целиком посвящено слову, Толстой очень лаконично формулирует эту мысль: «Слово есть поступок» [10, с. 291]. В другом эпиграфе, открывающем день той же тематики, устанавливается еще одна важная зависимость произносимого слова — от нравственных позиций того, кто его произносит: «Нравственность человека видна в его отношении к слову» [9, с. 345]. Речь идет о том, насколько человек может отвечать за свои слова, не бросать их на ветер. Несомненно, акцент, сделанный Толстым именно на этой связи слова с убеждениями человека, еще раз подтверждает его веру в силу слова. В древнерусском сборнике мудрых мыслей «Пчела» также есть высказывание о том, что человек выявляется и просвечивается своей речью. Этот сборник составлен таким образом, что в подтверждение каждой мудрой мысли приводится аналогичное утверждение христианских авторов или сентенция античных мудрецов. В данном случае приводится мысль Фотия: «Слово подобно зерцалу, как тем образ телесный и личный является, также и беседою душевный образ выражается... »
Автор «Круга чтения» считает, что безобидных слов не бывает: все, что человек говорит, он прежде обязан хорошенько обдумать. В противном случае последствия могут оказаться непредсказуемыми. Толстой предупреждает читателя о том, что для произнесения речей нужно иметь соответствующий настрой и соответствующее настроение. В сильной позиции заключения к чтению 29 ноября стоит следующее наблюдение-совет: «Не думать вперед о том, что ты скажешь, можно только тогда, когда чувствуешь себя спокойным, добрым и любящим. Но чем ты неспокойнее, недобродушнее и раздраженнее, тем больше берегись согрешить словом». Иначе говоря, Толстой и в определении риторического идеала, и в определении того настроения, которое наиболее подходит для оратора, остается верен себе: не ограничиваясь идеальной парадигмой, он соотносит свое представление о том, как должно быть, с тем, как есть и как не должно быть. То есть убеждает истинным примером и попутно разоблачает ложное представление о том же самом.
Толстой уверен, что нужно при любых обстоятельствах говорить только правду: причем с ней легче смириться, если она сказана человеком, который полон к собеседнику любви и сочувствия. В противном случае недоброжелательное отношение собеседника может затмить то, что он говорит, ведь только «кроткий ответ удаляет злобу», а «обидные слова возбуждают гнев» [там же, с. 298]. Кротость, смирение, скромность для древнерусских читателей, исповедовавших раннехристианские этические ценности, также имели высокий статус при оценке обращенной к ним речи. Так, о смиреномудрии говорил в своих беседах Василий Великий, предупреждая читателей, что не стоит, осуждая других, показывать свое превосходство и проявлять высокомерие: «Да не будет у тебя софистических прикрас в слове... речей горделивых и решительных, но во всем отсекай величавость... Не будь тяжел в выговорах, обличай не скоро и не со страстным движением, ибо это — признак высокомерия; не осуждай за маловажное, как будто ты сам строгий праведник...» [11, с. 61].
Толстой учитывает, что эмоции играют значительную роль в жизни человека. Поэтому он советует читателю: «...если ты знаешь истину или хотя бы думаешь, что знаешь ее, то передавай ее как можно проще, а главное,
как можно мягче, любовнее к тому, кому передаешь ее» [9, с. 298]. В данном случае автора «Круга чтения» интересует не столько теория красноречия, сколько проблема восприятия речи: он советует вспомнить, что «люди не соглашаются с истиной чаще всего оттого, что они чувствуют себя оскорбленными той формой, в которой предлагается им истина» [там же, с. 297]. Таким образом, Толстой считает, что добро и правда, которую он несет читателям, должны быть выражены просто, понятно, с любовью и с искренним желанием помочь им выбрать правильный путь.
Имея в основе тот же риторический идеал, что и древнерусские авторы, Толстой, создавая «Круг чтения», пытался выработать такие способы и приемы воздействия на слушателя, которые не будут этим слушателем восприняты как насильственные. Литература Древней Руси была дидактической по своей сущности. «Произведения ее были предназначены для „практической цели назидания", в них выражена нравственная программа и сконцентрированы представления о возможных и желанных перспективах общественного развития» [12, с. 6]. Афористический стиль выступления древнерусских проповедников был определен необходимостью найти четкое выражение христианским идеалам: в борьбе с языческой идеологией разговор о выборе нравственных ориентиров, как и на рубеже ХК-ХХ вв., был значим для многих. Можно говорить об одинаковой исходной обусловленности смыслопорождающих процессов у Толстого и древнерусских авторов, что в результате определило точки соприкосновения между ними. Причем такое схождение между поэтическими культурами, разделенными веками, нельзя объяснить только интересом потомков к наследию прошлого, на которое они ориентируются в своем творчестве. В данном случае необходимо обратить особое внимание на то, что не только риторический идеал был сходным у Толстого и писателей Древней Руси, но и задачи искусства они понимали одинаково. Главной функцией, которую выполняла несколько веков назад отечественная литература, была функция воспитательная. А значит, то новое, что видели современники в слове Толстого об искусстве, было, по сути, призывом вернуться назад, к тем временам, когда литература была побуждением и призывом к действию.
В литературе Древней Руси не было четкой границы между эстетикой и этикой, что созвучно и представлению Толстого об искусстве. Для средневековых авторов оценка слов, произнесенных перед любой аудиторией, зависела от того, вызвали ли эти слова в слушателях достойные и нравственные чувства или нет. Хотя они понимали, что конечный результат зависит не только от оратора или писателя, но и от тех, к кому они обращались со своей речью. «Хорошо было бы, — мечтал Толстой, — если бы мудрость была такого свойства, чтобы могла переливаться из того человека, который полон ею, в того, в котором ее нет, как вода переливается через шерсть из одного сосуда в другой до тех пор, пока оба будут равны». Но такой тип взаимоотношений между глупцом и мудрецом вряд ли возможен: вывод мечтаний Толстого об идеальном общении проповедника с паствой отражает объективную картину — он вполне реалистичен: «Но горе в том, что для восприятия чужой мудрости нужна прежде всего самостоятельная работа» [9, с. 44].
Общей у Толстого и древнерусских авторов является достаточно высокая степень агональности (производное от греч. агон — борьба) при гармонизирующем по своей сути главном идеале. Хотя речь, конечно, идет, прежде всего, о борьбе против отдельных людских пороков, против безобразного в их поведении, а не о призывах к военным действиям. «Разоблаченная ложь есть столь же важное приобретение для блага человека, как и ясно выраженная истина» [10, с. 45]. При этом гармония заключается в том, чтобы не только критиковать, обличать и отрицать, но и утверждать «нравственный идеал»: «Недостаточно откинуть ложную веру, то есть ложное отношение к миру. Нужно еще установить истинное» [там же, с. 58].
Точки соприкосновения Толстого и древнерусских авторов можно найти в отношении не только к слову, но и к молчанию. В древнерусских памятниках ценность слова утверждалась наравне со значимостью молчания. В «Круге чтения» Толстой неоднократно повторяет, что молчать гораздо лучше, чем вести пустые разговоры, а еще лучше при этом и трудиться. Он считал, что «ничто так не поощряет праздности, как пустые разговоры» [9, с. 505]. Древнерусская «Пчела» также обличает празднословие. Древнерусский книжник советует читателю запретить себе говорить «пустые речи» и приводит в качестве авторитетного мнения по этому поводу высказывание Пифагора: «Удобнее камень всуе пустити, нежели слово праздно».
Все жанры древнерусской литературы были по существу предназначены для проповеди этических идеалов. Но у произведений Толстого больше общего с трудами, написанными в жанрах афористики и поучений, нежели с житиями.
Из произведений афористических жанров в литературе Древней Руси, как правило, составлялись сборники. Внешне они очень похожи на «Круг чтения», но произведения в них не располагаются в каком-либо стройном порядке (исключение — «Пчела», в которой материал распределен по тематическим разделам). Каждое произведение не связано с окружающим контекстом, т. е. имеет самодовлеющее значение. Из афористических произведений средневековые составители предпочитали гномы и апофегматы (изречения авторитетных авторов). Пословицы, которые не знали своих авторов, тоже часто включались в средневековые книги мудрых мыслей. Как дань преклонению средневековых читателей перед авторитетами составители вводят в сборники пословицы, как правило, следующим образом: «Мудрые люди говорят...», «Ибо мудрец сказал...», «Ибо философ сказал...» [13, с. 182-183].
В отличие от «Круга чтения» средневековые сборники мудрых мыслей относятся к типу управляемого чтения: сентенции этих книг имеют авторитарно-нравоучительный характер. Прежде всего это проявляется в том, что авторы представленных в них произведений называют тезисы, но не желают их доказывать. Читатели должны все принять на веру. Средневековые писатели приучают их к «максиме подражания», т. е. используют средства внушения, вызывающие подражание. Выбор жанра в данном случае тоже имеет значение. Формулы, гномы, пословицы — все эти жанры более всего подходят для выражения мнений, которым приписывается несомненная непогрешимость. Как уже отмечалось, Толстой, прежде всего, стремился показать читателям, что является истинным, а что ложным, доказать правомерность своих утверждений, а уже потом, в заключение мог дать и сентенцию-рекомендацию. Средневековые составители сборников выбирали из множества мудрых мыслей отечественных авторов, а также из афористических произведений античных ученых и поэтов, из фрагментов церковной литературы только те положения, которые могли служить образцом для подражания. Пословицы играли роль канонов и сентенций для обыкновенной публики, правила и законы для людей более образованных были выражены в гномах и апофегматах. Афористический фрагмент — жанр, который особенно активно использовал Толстой в «Круге чтения», — в средневековых сборниках этого рода встречается крайне редко: истины в них называются, но не доказываются.
Притом, что составители средневековых сборников при подборе материала для них и при его размещении руководствовались иными принципами и преследовали иные цели, нежели Толстой, нельзя не отметить следующее: «составляющие» этих сборников и авторские произведения «Круга чтения» имеют много общего на уровне образных и стилистических средств. Обратим внимание, например, на то, что и Толстой, и авторы средневековых изречений обращались к одним и тем же предметам и явлениям в «образном» плане метафор и сравнений.
Образ огня, который часто использовал в своих произведениях Толстой, нередко встречается и в сочинениях авторов, популярных на Руси. Так, например, этот образ можно найти в изречениях «Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова», включенной в известный средневековым читателям «Изборник 1076». Сентенция № 61 в основе имеет то же сравнение «столкновения умов» с огнем, что и одно из изречений «Круга чтения». Предмет изображения в обоих афористических произведениях один и тот же, но в древней сентенции сравнение остается за кадром метафоры: «Не ссорься с человеком бранчливым, не подкладывай дров в огонь его слов» [там же, с. 58], а в изречении Толстого сравнение входит в текст: «Человек легко может затеять спор, но, как разгоревшийся огонь, трудно бывает его потушить» (2 мая). В том же памятнике содержатся еще изречения, в основе которых сравнения — разрушительные свойства огня. Например, в поучении № 124: «Отврати от красавицы очи свои и не любуйся чужой красотой: в прелести женской погибли многие, и дружба от нее как в огне сгорает» [там же, с. 59].
В афористических высказываниях Толстого огонь не всегда приносит зло. Имеются примеры, когда акцент делается на положительном значении этого понятия: огонь — источник света. В древнерусской литературе встречаются произведения, в которых смысл отвлеченного понятия раскрывается через сопоставление его с огнем, освещающим все вокруг. В первой главе «Пчелы» читатель находит изречение Святого Василия, в котором «огонь» уподобляется «добрым делам», а не злым: «Как за огнем приходит свет, а за миррой благоухание, так и добрые дела рождают благочестие».
В сборниках древнерусских изречений много образов агонального характера: понятие «борьба», ряд синонимов к нему и другие слова того же семантического поля — «битва», «победа», «сражение», «враг», «орудие» — древнерусские авторы используют, чтобы наглядно представить борьбу человека со своими пороками и страстями. Нередко средневековые читатели встречали в сборниках мудрых мыслей обращенные к ним призывы типа «до смерти сражаться за истину». Но еще чаще авторы советовали им бороться не «за», а «против» — против своей греховности, своих заблуждений, против лжи. Так, среди назидательных произведений царя греческого Василия, известных русским читателям по Четьим Минеям, встречается достаточно обширный афористический фрагмент: конкретная лексика из области воинских деяний использована в нем при обосновании необходимости борьбы с личными страстями. Царь Василий обещает читателю, который прислушается к его поучению, после победы над внутренними врагами «благ воздаяние» [там же, с. 100]. В «Круге чтения» содержатся примеры и борьбы «против», и борьбы «за». Так, например, определяя, в чем состоит счастье человека, Толстой подчеркивает и то, что за него надо бороться: «Счастье достигается борьбой...» [9, с. 582]. Примером борьбы «против» может служить заключение к чтению 6 января: Толстой, как и царь Василий, говорит о необходимости борьбы со страстями и о будущей победе над ними того, кто посвятит этой борьбе все силы. «Сколько бы раз ни пришлось тебе падать, не достигнув победы над своими страстями, не унывай. Всякое усилие борьбы уменьшает силу страсти и облегчает победу над ней» [там же, с. 20].
Отметим, что древнерусские авторы представляют своим читателям образы «внешних» врагов, с которыми приходится сражаться так же, как и с личными пороками и страстями. Одна из распространенных ситуаций в изречениях, посвященных проблеме жизненных опасностей, — ситуация рыбалки: человек уподобляется рыбе, которую пытаются поймать или на крючок, или с помощью сети разные ее враги. У Толстого на уду с «раз-
ными приманками» и на «голый крючок» ловит людей Дьявол. В древнерусских памятниках в качестве рыбака может выступать сама жизнь человека: в изречении Нила Синайского из «Изборника 1076» в качестве «крючка жизни», на который человек должен стараться не попасть, выступает «богатство иль слава» [13, с. 50]. Среди «премудростей Иисуса» есть сентенция, в основе которой метафора «сети блудницы»: с рыбаком в данном случае сравниваются только женщины определенной «профессии», а с их уловом — все мужчины. На жизненном пути, если судить по изречениям древнерусских авторов, людей подстерегают и другие опасности: достаточно много образов, синонимичных толстовскому образу «трясина неразумия» из «Круга чтения». В одних случаях в «пропасть» человека пытаются ввергнуть враги своими советами, в других — в «конечную гибель» рискует «поскользнуться духом» сам неразумный человек.
Сравнения абстрактных свойств и качеств с животными и растениями часто использовались и средневековыми книжниками, и Толстым в «Круге чтения». Из сравнений, общих для Толстого и царя Василия, отметим то, в котором «образный» план представлен не только животными, но и человеком. Речь идет о фрагменте, представляющем «утомленный ум» пьяного: этот ум уподоблен в нем «плохому конюху, который не может повернуть колесницу: сам дергается, коня туда и сюда задергал, и видящих то забавляет» [там же, с. 103]. В «Круге чтения» ситуацию, когда человек «плохо» управляет лошадью, Толстой использует, чтобы показать неразумное поведение людей, правда, не пьяных, а наслаждающихся собственным унынием.
Обратим внимание еще на один образ «Круга чтения», который имеет синоним в древнерусской литературе. По мнению Толстого, человек должен «искать случая сделать добро, как охотник ищет своей дичи» [9, с. 340]. В повести, известной в славянской литературе под названием «Стефанит и Ихнилат», среди афористических фрагментов, из которых она составлена, можно найти следующий: «Достойный же человек не мирится с дурным и низким, но высшего ищет и стремится к подобному же, как и лев — если зайца держит и видит верблюда, оставляет зайца и ловит верблюда...» [14, с. 8]. Хотя в этом фрагменте в «образном» плане присутствует не человек, а лев, ситуация охоты в нем та же, что и в сравнении Толстого. Причем в обоих случаях речь идет об одной и той же «дичи», которой нужно овладеть. Агональная лексика в обоих случаях используется, несмотря на то, что «дичь» — «высшее», «делание добра», которое занимает противоположный полюс всякого рода проявлениям насилия. Видимо, авторов обоих изречений в большей степени интересует не сам процесс охоты, а качества охотников (целеустремленность, воля к победе), необходимые и «достойным» людям на пути к их «достойным» целям.
На основании проведенного анализа можно сделать вывод, что произведения Толстого, включенные в «Круг чтения», и памятники средневекового дидактического красноречия и по форме, и по содержанию имеют много общего. Древнерусских авторов и Толстого, прежде всего, объединяет принцип изображения идеально-должного, сочетание в сочинениях декларативно утверждаемых нравственных категорий и их философского осмысления.
Для древнерусских авторов было характерно объединение различных по жанру произведений, в которых по-разному решались одни и те же дидактические задачи, в одно целое. Внушение «поучений», где истина утверждалась с помощью разного рода аргументов в ее защиту, дополнялось художественными по своей сути агиографическими произведениями, в которых те же нравственные идеалы проповедовались путем изображения тех, кто их исповедовал. Все представляемые в таких циклах материалы обязательно включали фрагменты из сочинений отцов церкви, цитаты из Священного Писания и притчи. Д. С. Лихачев считал, что для средневекового художественного сознания был характерен принцип ансамбля, господствовавшего и в живописи, и в архитектуре, и в литературе [15, с. 50-51]. Другой исследователь древнерусской литературы, О. Н. Бахтина, полагает, что специфика произведений древнерусских авторов и ее глубокое отличие от произведений современных — в их сложной цикловой структуре [16, с. 46-57]. Так же как в древнерусской литературе произведения одних жанров «наращивались» произведениями других жанров, цикл «Круга чтения» строился путем нанизывания на один стержень мировоззренческой концепции Толстого всего, что ей соответствовало. В результате получалось новое жанровое образование, единство которого поддерживали риторические скрепы: с помощью разных приемов и средств читателю внушалось, как жить хорошо, а как — дурно.
ЛИТЕРАТУРА
1. Гродецкая А. Г. Древнерусские жития в творчестве Л. Н. Толстого 1870-1890-х гг.: автореф. дис. на соиск. уч. ст. канд. филол. наук. СПб., 1993.
2. Николаева Е. В. Художественное своеобразие творчества Л. Н. Толстого 1880-1900-х годов (Способы выражения основ авторского мировоззрения в позднем творчестве писателя): автореф. дис. на соиск. учен. ст. д-ра филол. наук. М., 1995.
3. Библиотека Льва Николаевича Толстого в Ясной Поляне: Библиогр. описание // Музей-усадьба «Ясная Поляна». М., 1978.
4. ГусевН. Н. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого. М., 1960.
5. Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3. СПб., 1992.
6. Державин А., прот. Четьи Минеи Дмитрия Ростовского как церковно-исторический и литературный памятник // Богословские труды. М., 1976. Т. 15.
7. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений (юбилейное издание в 90 томах). М.; Л., 1928-1959. Т. 75.
8. Михальская А. К. Практическая риторика и ее теоретические основания. М., 1992.
9. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений (юбилейное издание в 90 томах). М.; Л., 1928-1959. Т. 41.
10. Там же. Т. 42.
11. Творения Василия Великого. М., 1946. Т. 8.
12. Кондакова И. А. Принципы изображения нравственного идеала в литературе Древней Руси XI — пер. пол. XII в.: авто-реф. дис. на соиск. уч. ст. канд. филол. наук. М., 1987.
13. Мудрое слово Древней Руси. М., 1989.
14. Стефанит и Ихнилат: Средневековая книга басен по русским рукописям ХУ-ХУ11 вв. Л., 1989.
15. Лихачев Д. С. Развитие русской литературы Х-ХУ11 веков. Эпохи и стили. Л., 1973.
16. Бахтина О. Н. О жанропреобразующей роли циклизации в древнерусской литературе // Проблемы метода и жанра. Вып. 15. Томск, 1989.
