CC BY
41Мозговая А.В.
РИСК КАК ОБЪЕКТ ЭМПИРИЧЕСКОЙ СОЦИОЛОГИИ: ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ОПЫТ, ПРОБЛЕМЫ И ПЕРСПЕКТИВЫ
Значимость научного дискурса относительно риска очевидна и в специальном обосновании не нуждается. Риск изучается различными дисциплинами на различных уровнях анализа от теоретико-методоло-гического до исследовательских практик. Результатом напряженной социологической рефлексии к началу девяностых годов прошлого века стали несколько концептуализаций относительно риска.
Н. Луман [14] связывает риск с такими социологическими категориями как выбор, решение, коммуникация. Э. Гидденс соотносит его с такими феноменами, как «институционализированная среда», «рефлексивная модернизация», доверие [10]. У. Бек предложил концепцию «общества риска» как новую парадигму общественной динамики: расширяющееся производство рисков не балансируется производством благ, напротив, продукт «позитивного» производства превращается в отходы, затраты на снижение уровня загрязнения среды обитания обесценивают произведенные блага; возрастает дифференциация по признаку подверженности рискам [7]. Концепции У. Бека, Э. Гидденса, Н. Лумана достаточно подробно рассматриваются в монографии «Социология риска». Ее автор О.Н. Яницкий вводит понятие «общества всеобщего риска» применительно к современной России [9].
Достижения теоретической социологии в концептуализации риска значительны и неоспоримы. Не вдаваясь в проблематику философии знания, а именно в теоретико-философские тонкости представлений о соотношении теоретического, эмпирического и обыденного знания, сформулируем предмет нашего исследовательского интереса: каковы достижения и проблемы эмпирических исследований риска социальной направленности, есть ли попытки «отжать» результаты исследований в некую структуру эмпирического социологического знания о риске.
Прикладные исследования риска имеют место в различных дисциплинах: психологии, экономике, страховом деле, управлении. Среди специалистов утвердилось наименование этой области исследований (подчеркнем: именно исследований, а не особой области знания, дисциплины) — рискология. Известный шведский социолог, руководитель Центра исследований риска Стокгольмской школы экономики Ленарт Шоберг отмечает, что еще в 1975 году ему предложили обобщить рис-
кологические исследования на базе некоторой междисциплинарной концептуальной схемы — теории риска [18]. Анализ показал, что интегрировать прикладные эмпирические исследования различных дисциплин в метатеорию риска трудно, если не невозможно, более того, — вообще непродуктивно: методологические традиции, исследовательские практики, интерпретационные модели даже таких на первый взгляд близких дисциплин, как психология и социология различаются существенно. Однако задача имеет решение, если попытаться объединить усилия различных дисциплин, изучающих риск на основе некоторой сквозной идеи, к примеру, концепции стратегических рисков. Результаты такой комплексной работы российских ученых и практиков обобщены в монографии «Стратегические риски России: оценка и прогноз» [6]. На базе этого подхода удалось интегрировать результаты исследований самых разных областей и технической и гуманитарной направленности.
Эмпирическое социологическое знание, как и эмпирическое знание любой другой дисциплины, структурируется и развивается как посредством операционализации теоретических положений дисциплины, так и посредством группировки, классификации, обобщения данных прикладных исследований. П. Штомпка, ссылаясь на Мертона, Бурдье, Тернера, утверждает, что теория вырастает из исследований и должна быть направлена на исследования. «Теоретики и исследователи встретились на пути друг к другу. Многие теоретики более не занимаются абстрактными идеями, а обращаются к таким реальным проблемам, как глобализация, личность, риск, доверие, гражданское общество, демократия, новые формы труда, социальные эксклюзии, культурные травмы и т.д. Эмпирические исследователи более не ограничиваются регистрацией фактов и сбором данных. Вместо этого они предлагают обобщающие модели на основе систематизированных фактов» [8]. Эмпирическая социология как одна из «аналитических теорий» (П. Штомпка) обобщает и проясняет понятия, дает типологии и классификации, пояснения и определения: эмпирически обоснованные концептуальные схемы, применимые к конкретным эмпирическим проблемам. Для эмпирической социологии решающим является интерпретация в конкретном инструментарии тех понятий, знание о которых предполагается получить, расширить, углубить в том или ином исследовании. Мощный стимул эмпирическая социология риска, на мой взгляд, получила после опубликования работы Ч. Старра в 1969 году, где он противопоставил утвердившимся в рискологических исследованиях понятиям выгод и издержек субъективный фактор, названный им «добровольность» [24]. Его идея состояла в том, что «добровольность» (независимо от специфики мотивации) в противовес принудительности способствует принятию
рисков, в том числе, технологических. Что такое «добровольность», как ее измерить, какие факторы на нее влияют и как? Как измерить риск, если это вообще возможно? Поскольку риск рассматривался как возможность (вероятность) ущерба, а в рамках социологии измерение таких категорий не имеет смысла, в прикладных социологических исследованиях основной операционализируемой категорией стало «восприятие» риска, точнее «убеждения», «мнения» относительно риска, а еще точнее — относительно некоторых событий, которые могут нанести ущерб здоровью (health risks). Понятие «восприятие» риска появилось в 1970-е годы и утвердилось несмотря на запутанность термина и явную «психологизированность». Интерпретировалось понятие как «субъективная вероятность»[26].
Вехами в этом проблемном поле были работы Б. Фишхофа, П. Словика и их коллег, обобщивших свои исследовательские данные в некоторую концептуальную схему, названную «психометрической парадигмой» [12; 23]. А также подход, получивший название «культурной теории», предложенный М.Дуглас и развитый А. Вилдавски и М. Томпсоном [11; 25].
Основная идея «психометрической парадигмы» состоит в том, что в рациональную схему «выгоды — издержки» следует включать субъективное восприятие риска. Методика измерения и инструментарий в психометрических исследованиях представляет собой перечень некоторых опасных ситуаций, по каждой из которых респонденту предлагалось по 5-и или 7-значной шкале оценить каков, по его мнению, уровень риска здоровью. В ряде исследований предлагалось также оценивать такие параметры риска, как добровольность, информированность, изученность, контролируемость, масштабность, характер воздействия (неотвратимость, период, динамика и др.). Процедура при ее корректировке была дополнена оценками уровня риска здоровью не только респондента, но и здоровью населения страны в целом. Данные обрабатывались через расстановку рейтингов, факторный анализ, сопряженность двух и более переменных. Психометрическая парадигма фактически исходит из признания прямой связи между индивидуальным восприятием риска и управлением риском на социетальном уровне.
Исследования в рамках психометрической парадигмы дали целый ряд примечательных данных. Обнаружены два фактора: один объединил риски, которые населением рассматриваются как навязанные, неизвестные, высококатастрофичные, продукты технологического развития; другой — риски по критерию информированности о природе их возникновения и воздействия на общество. Далее было установлено, что население и эксперты-специалисты по-разному ранжируют риски. Женщины выше оценивают опасности, связанные с технологиями,
чем мужчины; ниже уровень образования и финансового положения, меньше территориальное сообщество, ниже квалификация труда, тем выше оценки рисков. Был установлен интересный феномен, названный «оптимистическим предубеждением» (optimistic bias): ниже оцениваются все показатели рисков для себя и выше — для других, всего населения. Дальнейшие исследования, правда, показали, что в сообществах, расположенных в непосредственной близости от химических предприятий, это «оптимистическое предубеждение» не наблюдается по крайней мере по отношению к технологическим рискам [17; 5]. Рейтинги рисков коррелируют скорее с воспринимаемой вероятностью ущерба, а не с тяжестью последствий. Приоритеты же в программах предотвращения бедствий, кризисов, катастроф базируются на оценке тяжести их последствий. Это необходимо учитывать.
В дальнейшем в частности специалисты Центра изучения риска Стокгольмской школы экономики показали, что на характер оценок (рейтинги) рисков по психометрическим методикам влияют такие социальные показатели как моральные ценности, доверие властным структурам, отсутствие антагонизма и наличие общих целей у социальной группы. Позднее удалось уточнить, что доверие населения экспертам, организациям, социальное доверие вторично по сравнению с верой (доверием) в науку; оценки экспертов обусловлены не уровнем их знаний, а мерой ответственности; оценки тех, кто принимает решения относительно управления рисками, ближе к оценкам населения, а не экспертов [21].
Чем больше данных в рамках психометрической парадигмы накапливается, тем меньше понимания относительно того, что собственно измеряется разработанными методикой и инструментарием. На протяжении нескольких лет на ряде репрезентативных выборок мы практически полностью повторяли перечень ситуаций для оценки риска здоровью для сравнения с данными наших зарубежных коллег [5]. Рейтинги очень похожи, хотя имеются различия. Так или иначе и в зарубежных исследованиях, и в наших фиксируется высокий уровень оценок. Наши зарубежные коллеги интерпретируют этот высокий уровень как свойство человеческой психики: придавать больший вес негативным ожиданиям, больше интересоваться негативными новостями, чем позитивными [20]. Этот тезис представляется нам проблематичным, во всяком случае, надежных исследовательских данных по этому поводу мы не нашли. И, тем не менее, полагаю, что измеряем мы в таких исследованиях не социально адаптированные позиции, а скорее уровень тревожности, беспокойства, причем по поводу ситуаций, относительно большинства которых респондент имеет скорее отрицательную информацию, чем положительную, поскольку в формулировках вопросов присутствуют
категории «риск», «опасность», «оценка уровня опасности для здоровья» и пр. [15]. Уровень тревожности (worry) не связан напрямую с уровнем озабоченности, т.е. активностью субъекта, заботой (concern) о том, что его тревожит.
Попытки дополнить рейтинги рисков данными о более фундаментальных позициях по поводу отношения (attitudes) к риску через предлагаемые суждения безусловно дают приращение информации, но углублению и систематизации эмпирического социологического знания существенным образом не способствуют. И рейтинги, и суждения показывают по сути временной (сиюминутный) срез мнений.
Что касается эмпирической социологической проверки «культурной теории» М. Дуглас, то эта задача оказалась тоже довольно проблематичной. Напомним, что идея М. Дуглас и ее последователей состоит в том, что в любой устойчивой группе (сообществе) имеется некоторая упорядоченность и регламентация позиций входящих в группу индивидов — социальная классификация. Это свойство М. Дуглас назвала «разметкой» (grip). Индивид включен в группу посредством подчинения регламентам, требованиям. Это свойство было названо — «группа» (group). Модели отношений между членами группы в зависимости от степени выраженности свойств «разметка/группа» (жесткая/неопреде-ленная структура позиций — полное/частичное подчинение групповой регламентации) представляют четыре типа жизненного уклада, которые М. Дуглас назвала «культурами»: фаталистическая, иерархическая, индивидуалистическая, сектантская. Позднее появились также термины «социальный контекст», «образ жизни» [11; 25]. Эти «культуры», по убеждению сторонников концепции, характеризуются вполне определенным взглядом на мир (world views), мировоззрением, в том числе, восприятием риска. Характеристики упомянутых выше четырех типов культур, а также описание восприятия риска в рамках каждой описывается в первоисточниках и в критической литературе. Для нас в рамках данной статьи важно подчеркнуть, что как черты «культур», так и соответствующее им восприятие риска описаны, скажем так, логически, но в значительной степени как «идеальные типы». Естественно, что исследователи пытались операционализировать эту концепцию, тем более что с самого начала она представлялась крайне умозрительной, хотя столь же изящной и логичной.
Эмпирические исследования в рамках «культурной теории» первоначально базировались на опросной методике. Исследователи разрабатывали набор суждений, которые, по их мнению, соответствовали той или иной культуре. На основе выборов респондентов делались выводы о том, к какому типу культуры они принадлежат [1; 16].
Имеются попытки сконструировать «объективные» показатели «разметки/группы» [13].
Попытки проверить «культурную теорию» на эмпирическом уровне интересны, но практически во всех работах основная цель — доказать реальное, а не умозрительное существование координат «разметка/ группа», по логике тогда получает обоснование и «культурная теория» в целом, и восприятие риска, описанное в ее концептуальной схеме. Анализ восприятия риска в этих попытках вторичен, до него вообще часто дело не доходит. По поводу таких попыток, включая свои собственные, отличающиеся целенаправленным изучением соответствия реального восприятия риска заявленному в «культурной теории», Ленарт Шоберг делает вывод о принципиальной непродуктивности для эмпирической социологии риска «культурной теории». По его данным она объясняет максим)™ 5% вариации восприятия риска [22; 19].
К настоящему времени имеется достаточное количество аргументированной критики попыток социологической эмпирической операци-онализации основных положений «культурной теории». Мне наиболее существенным аргументом представляется то, что любой индивид одновременно «включен» в контекст не одной, а нескольких типов культур в том понимании и исходя из тех координат («разметка/группа»), которые заданы в «культурной теории» М. Дуглас и ее сторонников.
Вернемся к вопросу о социологическом измерении риска. Зарубежные коллеги и мы сходимся в том, что «восприятие» является недостаточно адекватным индикатором для обоснования политики смягчения уровней рисков. Часть исследователей предлагает и понимать под восприятием не эмоциональную оценку (как в психологии), а считать, что восприятие риска (в отличие от тревожности) — это интеллектуальная оценка, суждение [18]. Мы разделяем подход, базирующийся на концепции приемлемости рисков [6]. Применительно к эмпирической социологии риска в рамках этого подхода представляется более продуктивным фокусироваться на социальной приемлемости риска: именно в этом пространстве сходятся и восприятие риска, и социальные факторы (институционально-организационные переменные, которые на индивидуальном уровне не фиксируются), и научное знание. Использование рейтингов базируется на том, что риск можно «разложить» до уровня сравнения на пропорциональной шкале; выполненное респондентом шкалирование фактически равноценно признанию, что риск есть нечто реальное, поддающееся измерению. Полагаем, что восприятие это скорее инструмент адаптации, чем индикатор реальности, причем адаптация имеет привязку к конкретному времени и к конкретной ситуации.
На наш взгляд, измерение риска есть смысл соотносить с необходимостью взаимодействия с ним, с субъектами (акторами) этого взаимодействия. Риск представляет собой продукт взаимодействия субъекта и среды его обитания: природной, техногенной, социальной. Человеческая деятельность и социальные изменения постоянно модифицируют социальный, институциональный, групповой, личностный уровень уязвимости, вынуждая как субъекта, так и среду к поиску продуктивных моделей и способов взаимной адаптации для достижения приемлемого на тот или иной период времени уровня риска. На наш взгляд, одной из составляющих решения о принятии/непринятии того или иного риска является оценка допустимости ущерба различного рода. Если риск есть продукт взаимодействия таких социальных субъектов, как население, институты управления, средства массовой коммуникации, наука, индустрия, а понимание приемлемости риска каждым из этих субъектов соответствует специфическим представлениям о природе и обществе, сформировавшимся в «микромирах» этих субъектов, то социальную приемлемость риска надо искать в сфере пересечения, «согласия» этих «микромиров». Понятие «допустимости» в этом случае дает возможность как для внутренней риск-рефлексии, так и для рисковой коммуникации в обществе в целом.
Исследовательская база данных сектора проблем риска и катастроф Института социологии РАН позволяет сравнить позиции респондентов относительно допустимости рисков по трем репрезентативным выборкам: Центральная Россия (452 чел), Сахалинская область (499 чел), общероссийская выборка (3000 чел). Все опросы проводились методом личностного интервью. Респондентам предлагалось высказаться по поводу того, насколько допустима угроза (допустима / допустима при определенных обстоятельствах / недопустима) каждого из семи типов ущерба, а именно: материального (потеря имущества, собственности); физического (ухудшение, утрата здоровья); психологического (стресс, потеря контроля над своей жизненной ситуацией); социального (потеря работы, служебного положения, статуса); духовного (игнорирование гуманистических идеалов, обесценивание человеческой жизни); морального (изменение жизненного уклада, слом жизненных идеалов); экономического (финансовые потери, утрата или обесценивание сбережений).
Прежде всего, отметим, что в каждом массиве имеются группы респондентов, которые по всем семи типам ущерба отвечают одинаково: (1) «допустим» или «допустим при определенных обстоятельствах» — «риск-толерантные»; (2) «не допустим» — «риск-противники»; (3) одни виды ущерба допустимы, другие — нет — «риск-дифференци-рующие». «Риск-толерантных» в массиве Центральной России оказалось
24%, Сахалинской области — 33%, в общероссийской выборке — 16%; «риск-противников» соответственно —15%, 10%, 10%; «риск-дифферен-цирующих» — 61%, 57%, 74%. Какие выводы можно сделать из таких данных? Никаких существенных, кроме того, что в любом массиве, репрезентирующем население региона, имеется группа респондентов, не допускающая ни при каких обстоятельствах угрозы какого-либо ущерба, и доля этой группы составляет от 10 до 15%. Что касается «риск-толерантных» и «риск-диффереицирующих», то наполнение этих групп зависит от обстоятельств, которые конкретны в социальном времени и пространстве. Гипотеза о том, что «риск-противники» (это, возможно, издержки опросной методики) отмечают одну и ту же позицию, не вникая в суть, либо жизненная позиция (против всех и всегда безотносительно к конкретным вопросам анкеты) не подтверждается. Анализ позволяет зафиксировать целый ряд устойчивых социальных характеристик этой группы респондентов [2], что свидетельствует в пользу реального существования этой категории населения.
Поскольку сравнительный анализ данных по Центральной России и Сахалинской области нами опубликован ранее [3], в ходе дальнейших рассуждений будем использовать данные только общероссийской выборки. Произведем «вертикальный» анализ — выделим подвыборки по признаку допустимости ущерба суммарно для всех семи типов, и «горизонтальный» анализ — по каждому из семи типов ущерба.
Для осуществления «вертикального анализа» была произведена группировка массива. В первую группу отобраны респонденты, которые все семь типов ущерба считают допустимыми (89 чел. или 3% всего массива); вторая — считающие все виды ущерба допустимыми при определенных обстоятельствах (385 чел. или 13%); третья — что все семь типов ущерба не допустимы никогда (313 чел. или 10% всей выборки); четвертая — по-разному отвечающие на вопрос о допустимости тех или иных видов ущерба (2213 чел. или 74% всей выборки). Далее рассматривается наличие/отсутствие дифференциации позиций респондентов этих групп по таким переменным, как: социально-демографические показатели (пол, возраст, наличие несовершеннолетних детей или внуков, образование); удовлетворенность различными жизненными условиями (14 позиций); доверие исполнительной власти (по параметру решения таких социальных проблем, как преступность, произвол чиновников, коррупция, наркотизация молодежи); стереотип поведения в конфликтной ситуации; уровень социальной защищенности (23 социально обусловленных риска); опыт жизненных потерь; отношение к вере; отношение к ценности человеческой жизни; установка и наличие опыта участия в активных протестных действиях.
«Вертикальный» анализ производился через сравнение упомянутых четырех групп между собой. Выявленные различия сгруппированы и могут быть представлены следующим образом.
Группа респондентов, допускающих все виды ущерба. По сравнению с другими в ней высока доля лиц в возрасте 45-59 лет; ниже доля удовлетворенных жизненными условиями; существенно выше доля недоверяющих исполнительной власти в решении проблемы наркотизации молодежи; выше — совсем социально не защищенных, переживших смерть близких, тяжелую болезнь (собственную или близких), поддерживающих террор в дореволюционной России, мусульман, и ниже — колеблющихся между верой и неверием.
Группа респондентов, допускающих все виды ущерба при определенных обстоятельствах. В ней по сравнению с другими ниже доля лиц с высшим образованием; выше уровень доверия власти; оправдывающих террор в дореволюционной России; ниже доля считающих, что в мирное время бывают ситуации, когда можно пожертвовать жизнью людей.
Группа респондентов, недопускающих никаких видов ущерба. В конфликтных ситуациях склонны уступать более активному противнику; по сравнению с другими группами, выше доля осуждающих террор в дореволюционной России и тех, кто считает, что нет в мирное время ситуаций, когда можно пожертвовать жизнью людей.
При осуществлении «горизонтального» анализа по каждому виду ущерба сравнивались позиции допускающих его и недопускающих, при этом группа допускающих при определенных обстоятельствах из анализа исключалась. Результаты анализа выглядят следующим образом. Выявлен ряд переменных, которые не дифференцируют допускающих и недопускающих ни один из видов ущерба, а именно: пол, наличие несовершеннолетних детей или внуков, удовлетворенность жизненными условиями (за рядом исключений), доверие исполнительной власти по позиции «уверен, что сможет», мотивация и реальное участие в активных действиях в защиту своих прав и свобод. Можно констатировать, что наибольшее количество переменных, дифференцирующих категории допускающих и не допускающих угрозу ущерба, наблюдается по таким видам ущерба, как духовный, а затем — материальный.
Имеются явные тенденции, характерные для большинства ущербов: (а) доля лиц, в возрасте 60 лет и более существенно выше среди недопускающих все виды ущерба, по сравнению с допускающими; (б) чем обширнее опыт потерь, тем более склонны респонденты допускать тот или иной вид угрозы; (в) чем ниже социальная защищенность по таким параметрам, как бедность, бездомность, одиночество, отказ в бесплатной медицинской помощи, безработица, тем более склонны респонденты
допускать большинство ущербов, кроме социального. Выделяется ряд переменных, обладающих наибольшей дифференцирующей способностью. На первом месте — возраст, далее следуют опыт жизненных потерь и отношение к вере, затем — социальная защищенность и на четвертом месте — образование, доверие исполнительной власти и отношение к ценности человеческой жизни.
Каждый из семи видов ущерба имеет свой «дифференционный профиль»: набор переменных, характеризующих различия между допускающими и недопускающими данный вид ущерба [подробно см.: 4]. Характер и детерминанты оценки допустимости того или иного вида ущерба, на наш взгляд, самым существенным образом влияют на приемлемость рисков, которые могут этот ущерб вызвать. Проблема в том, что приемлемость риска определяют социальные институты, а ущерб несут люди, не имеющие возможности влиять на решения властей и вынужденные адаптироваться к рискам, исходя из принципа «опоры на собственные силы». Такая ситуация приводит к периодическим «скачкам» социальной напряженности (то пенсионеры, то участники ликвидации последствий аварии на ЧАЭС, то «обманутые вкладчики»), пока локализованным по месту и времени. Но если своевременно не отрефлексировать процесс и его динамику, не откорректировать социальную политику, социальная напряженность может перерасти в масштабный кризис. Здесь уместно подчеркнуть, что армия потребителей социологического знания постоянно пополняется за счет «простых людей», которые «насытившись» агрессивными опросными данными, приписываемыми социологам, но тиражируемыми «фирмами-однодневками», стали понимать, что настоящее социологическое знание состоит в эмпирически обоснованном объяснении конкретных социальных проблем, дающем ориентиры в период радикальных социальных изменений. «Социологи испытывают особое давление со стороны простых людей (common people), а, кроме того, политиков, которым нужна ориентация в этой неразберихе. Все они хотят знать, откуда мы пришли, где мы есть и куда идем. Никакие факты и цифры не могут ответить на такие вопросы. Адекватные представления об обществе, карты социальных отношений могут быть представлены только с помощью обобщенных объяснительных моделей» [8]. Одна из функций и перспектив эмпирической социологии риска, на наш взгляд, состоит в исследовании, обобщении и интерпретации социальных детерминант допустимости, приемлемости рисков различными социальными субъектами, выявлении специфики их «адаптационных» стратегий, что в конечном итоге представляет собой вклад в научное обоснование рисковой коммуникации в обществе.
ЛИТЕРАТУРА
1. ВилдавскиА, Дейк К. Теория восприятия риска: кто боится, чего и почему? // THESIS. 1994. No 5.
2. Мозговая А.В. Допустимость ущерба как социологическое измерение отношения к риску // Социологические координаты риска. М.: Институт социологии РАН. 2008.
3. Мозговая А.В. Риск как социологическая категория // Социология 4М. 2006. №22.
4. Мозговая А.В. Социологические детерминанты приемлемости риска // Социологические координаты риска. М.: Институт социологии РАН. 2008.
5. Мозговая А.В. Технологический риск как компонент окружающей социальной среды: восприятие и отражение в субкультуре территориальной общности // Риск в социальном пространстве / Под ред. А.В. Мозговой. М.: Институт социологии РАН, 2001. С. 159-180.
6. Стратегические риски России: оценка и прогноз / МЧС России. М.: Деловой экспресс, 2005.
7. Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000.
8. Штомпка П. Теоретическая социология и социологическое воображение // Социологический журнал. 2001. № 1.
9. Яницкий О.Н. Социология риска. М.: Издательство LVS, 2003.
10. Beck U., GiddensA, Lash S. Reflexive Modernization. Politics, Tradition and Aesthetics in Modern Social Order. Standford, CA: Standford University Press, 1994.
11. DouglasM., WildavskyA Risk and Culture: An Essay ofthe Selection of Technological and Environmental Dangers. Berkely and Los Angeles: University of California Press, 1982.
12. Fischojf, B., Slovic, P., Lichtenstein, S., Read, S., Combs, B. How Safe is Safe Enough? A Psychometric Study of Attitudes towards Technological Risks and Benefits // Policy Sciences. 1978. N9. P. 127-152.
13. Gross J.L., Kayner S. Measuring Culture: A Paradigm for the Analysis of Social Organization. New York: Columbia University Press, 1985. P.108-128
14. Luhmann N. Risk: A Sociological Theory. N.Y.:Aldine de Gruyter, 1993.
15. Mertz C.K., Slovic P., Purhase I.F.H. Judgments of Chemical Risks: Comparisons among Senior Managers, Toxicologists and the Public // Risk Analysis. 1998. Vol. 18. N 4. P. 391-404.
16. Rippl S. Cultural Theory and Risk Perception: a Proposal for Better Measurement // Journal of Risk Research. 2002. Vol. 5.No 2.
17. Prades-Lopez F., Martinez-Arias R., Diaz-Hidalgo M. Social Risk Perception: Recent Findings in Spain // Risk Analysis Openning the Process. The Annual Conference. Paris. France. 1998.
18. Sjufierg L. As Times Goes by: the Beginning of Social and Behavioral Science Risk Research // Journal of Risk Research. 2006. Vol. 9. P. 601-604.
19. Sjufierg L.A Discussion of the Limitations of the Psychometric and Cultural Theory Approaches to Risk Perception // Radiation Protection Dosimetry. 1996. No 68. P. 219-225.
20. Sjufierg L. Policy Implications of Risk Perception Research: a Case of The Emperor’s New Clothes? // Risk Analysis: Opening the Process. The Annual Conference. Papers. 1998. Paris. France.
21. SjifoergL. Rational Risk Perception: Utopia or Dystopia? //Journal of Risk Research. 2007. N9. P. 683-696.
22. Sjvperg L. World Views, Political Attitudes and Risk Perception // Risk, Health, Safety and Environment. 1998. Vol. 137 (Spring).
23. SlovicP. The Perception of Risks. London: Earthscan, 2000.
24. Starr Ch. Social Benefit versus Technological Risk//Science. 1969. Vol. 165. №3899 (September). P. 1232-1238.
25. Thompson M., Ellis R., Wildavsky A. Cultural Theory. Boulder, Colorado: Westview, 1990.
26. Tversky A., Kahneman D. Judgement under Uncertainty: Heuristics and Biases // Science. 1974. No 185. P.1124-1131.
