CC BY
149Мозговая А.В.
РИСК: СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ И СОЦИАЛЬНАЯ ПРАКТИКА
Понятие «риск» широко используется и обывателями, и исследователями, и специалистами-практиками в различных областях нашей жизни. Содержание, однако, в него вкладывают разное. Чёткое представление о содержании понятия имеет решающее значение для любого эмпирического исследования, для социологического особенно. От того, как основное понятие операционализировано в инструментарии опроса или интервью, напрямую зависят интерпретация данных и выводы. Респондент, отвечая на вопросы социологического инструментария, фактически соотносит свою позицию по определённой шкале с теми представлениями исследователя о процессе или явлении, которые заложены в инструментарий именно на этапе операционализации основного понятия и эмпирической интерпретации его составляющих.
По поводу такого многослойного и неоднозначного понятия, каковым является риск, необходимо, прежде всего, определить принципиальную позицию: может ли и какое именно приращение эмпирического знания дать социология риска. Подчеркиваем, — эмпирического знания, поскольку достижения социальной философии и социологии в области анализа социального генезиса, функций, специфической роли риска в общественной жизни несомненны и достаточно подробно описаны в формате монографических исследований, что свидетельствует о том, что проблематика с переднего края научных исследований перешла в массив стабильного дисциплинарного знания [см.: 1-7]. Социологу, предметом интереса которого являются сбор, анализ и интерпретация данных исследований, социально-философская методология даёт важный, но слишком абстрактный ориентир. Нужна методология иного порядка. И в этой связи уместно определиться по поводу соотношения эмпирического, теоретического и прикладного аспектов науки.
К поиску ответа на вопрос о сущности, функциях, взаимосвязях теоретического и эмпирического уровней научного познания так или иначе приходит каждый рефлексирующий исследователь, независимо от того, к какой области знания принадлежит предмет его (её) научного интереса. Построение идеальных объектов, анализ их структуры, функций, прогнозирование развития этих объектов — чрезвычайно интересная, требующая огромной эрудиции цель теоретического научного
мышления, построения научной картины мира. Однако ещё Аристотель в противовес Платону вполне обоснованно доказывал, что идеальные объекты возникают в процессе осмысления знаний, полученных посредством деятельности, реального или специально конструируемого опыта.
Как отмечают специалисты в области истории и философии науки, два типа научного мышления — теоретический и эмпирический — не являются взаимоисключающими. Они находятся в отношении дополнительности, предполагающем развитие научного знания на основе теоретической исследовательской программы при условии постоянной обратной связи с расширяющимся объёмом эмпирической информации, которая при всей значимости не обладает систематичностью и целостностью картины мира, задаваемой теоретической моделью [см.: 8, с. 145-147].
Эмпирическая стадия деятельности по производству нового знания (в отличие от эмпирической информации, эмпирических данных) предполагает концептуализацию как на «входе» в эмпирическое исследование (операционализация основных понятий через поддающиеся измерению индикаторы), так и на «выходе» из него (анализ и интерпретация результатов). «Научная эмпирия» представляет собой «особый слой научного знания, в котором результаты эмпирического исследования осмысливаются, выливаются в научный образ действительности» [8, с. 187]. Эмпирическое исследование есть деятельность по получению информации, данных, которые станут базой для логической, рациональной обработки с целью интерпретации результатов в формате научной эмпирии. Социальная сущность науки состоит не только в производстве научного теоретического и эмпирического знания, но и в опытно-конструкторских разработках, которые реализуют инженерную, прикладную функцию науки как сферы общественной жизнедеятельности.
Эти общенаучные представления о взаимосвязи теоретического и эмпирического в массиве фундаментального знания и преобразования научных результатов в прикладные разработки имеют принципиальное методологическое значение для понимания структуры социологического познания, сущности социологической «научной эмпирии» и прикладной социологии. Потребителем научного теоретического и научного эмпирического знания, в частности, социологического, в основном является научное сообщество. Потребителем же прикладных социологических разработок, базирующихся, безусловно, на научной эмпирии, выступает общество, точнее различные социальные субъекты. Степень востребованности научных разработок социальной практикой обусловлена не только качеством и адекватностью методологии, методики, методов эмпирических социологических исследований, но и способностью учёных
преобразовывать научную эмпирию в формат, понятный и тем, кто разрабатывает решения, и тем, кто их реализует.
Создавая методику и инструментарий эмпирического социологического исследования, мы основываемся на определённой концепции относительно социальной сущности и функций того явления или процесса, который является объектом исследования. На этапе анализа данных и особенно при интерпретации результатов мы не только соотносим полученные факты с заданными «на входе» методологическими концептуальными представлениями, но и производим дополнительную интерпретационную концептуализацию, переводя массив эмпирических данных в формат научной эмпирии. Анализ характера соотношения концептуальных представлений на «входе» и «выходе» из конкретного эмпирического социологического исследования, на мой взгляд, интересно в плане изучения вклада исследования в развитие (расширение или углубление, структурирование и т. п.) как слоя научной эмпирии, так и теоретической модели явления или процесса. Не менее интересен анализ факта и способов востребования, а также причин отчуждения социальной практикой результатов социологических исследований и шире — научной социологической эмпирии в той или иной области.
Считаю важным именно здесь зафиксировать основную предпосылку дальнейших рассуждений: представляется целесообразным наряду с понятием эмпирической социологии, которое обоснованно и успешно используется специалистами [см.: 9-11], ввести понятие научной социологической эмпирии. Проблематизации специфики такой эмпирии, взаимосвязи с теоретическими подходами и прикладными аспектами в конкретной исследовательской области — социологии риска — посвящена данная статья.
Известный германский рисколог Ортвин Ренн на материалах американских и западно-европейских научных публикаций проанализировал определения риска, принятые в естественных, технических, экономических подходах, в психологии, социологии, культурологии, и успешно обосновал тот факт, что при высоком разнообразии все определения включают такие элементы, как последствия, неопределённость, контекст [см.: 12, с. 50]. Различия проявляются при конкретизации каждого из этих элементов и особенностей их взаимосвязи. Оставляя анализ всех подходов другим исследователям, рассмотрим социокультурный, специфика которого состоит в обращении к ценностям и социальному контексту.
Исследования риска, во всяком случае, в зарубежной науке, накопили определённый багаж данных, позволивший специалистам производить
классификацию по тем или иным критериям. Наиболее известными на данный момент представляются классификации основных социологических подходов к исследованию риска, предложенные О. Ренном в 1992 г. и модифицированную им же в 2008 г. [см.: 12-13], разработанную Д. Лаптон в 1999 г. [см.: 14], предложенную П. Тейлор-Губи и Дж. Зин-ном в 2008 г. [см.: 15].
При некоторых особенностях все классификации за основу берут два критерия: (1) обусловленность неопределённости объективными свойствами среды или субъективными представлениями и ожиданиями (в терминах разработчиков — реализм и конструктивизм); (2) уровень анализа риска — индивидуальный или структурно-организационный (в терминах разработчиков — индивидуализм или структурализм). В таблице 1 представлена классификация О. Ренна с уточнениями и комментариями автора.
Таблица 1. Классификация социологических подходов к риску*
Уровень анализа
Индивидуальный Структурный
§ Теория рефлексирующей Постмодернизм:
а а модернизации: Foucault M. [см.: 21]; Dean M. [см. 22]
н U 15 <0 Giddens А.[см.: 16; 17]
X 11 Культурная теория:
¡Ф Ü Концепция общества риска: Douglas М., Wildavsky А. [см. 23];
ш ч s Beck U. [см.: 18] Adams J. [см. 24]; Rayner S. [см. 25];
& С о о с5 Thompson V., Ellis W., Wildavsky A. [см.: 26]
ш X то Теория социальных систем: Luhmann N. [см.: 7]
ч. о * м Теория рационального Критическая теория
CP а <а выбора: (в отечественной традиции — теория
с -3 S Coleman J.S. [см. 19]; коммуникативной деятельности):
¡е ta Jaeger C., Renn O., Rosa E.A., Habermas J. [см.: 27]
О Webler T. [см.: 20]
'Источник: [12, с. 57] с дополнениями автора.
Д. Лаптон и П. Тейлор-Губи к социологическим относят также такое направление, как «гавернментализм» [см.: 22; 28].
Подходы, включённые в описанную выше классификацию, вносят значительный вклад в теоретические представления о риске, его социальном генезисе, функциях, динамике. Более подробно социологический анализ основных зарубежных теоретических концепций риска представлен в монографии К. Гаврилова [см.: 29].
Концептуальные схемы этих подходов вполне обходятся без научной социологической эмпирии. В качестве имеющих некоторую перспективу для эмпирических социологических исследований О. Ренн называет критическую теорию и «парадигму рационального деятеля» как модификацию теории рационального выбора [см.: 12].
В своей классификации О. Ренн всю научную эмпирию, имеющуюся в зарубежной социологии риска, рассматривает в рамках психологии восприятия риска и психометрии [см.: 30]. При этом он признает, что работы таких признанных в научном сообществе специалистов, как Л. и Бр.-М. Шоберги, Р. и Дж. Касперсоны, в предложенную им классификацию не вписываются [см.: 31-33]. Указанные исследователи получают эмпирические данные посредством методик, базирующихся зачастую на методологических предпосылках, основанных скорее на интуиции разработчиков, нежели на упомянутых в классификации теориях.
В другой известной классификации П. Тейлор-Губи и Дж. Зинна [см.: 15] работы Касперсонов отнесены к психометрической парадигме, а работы Шобергов не упоминаются совсем, как и работы российских учёных. Между тем, по проблемам риска и катастроф на социологических конгрессах, на конференциях Европейского общества анализа риска российские социологи, психологи, экономисты, юристы выступали неоднократно, принимали участие в дискуссиях, имеют личные контакты с ведущими рискологами (А. Быков, А. Мозговая, Б. Порфирьев, Г. Румянцева). Имеются публикации на английском языке, в том числе совместные с американскими и шведскими учёными [см.: 34-39].
Опыт такой коммуникации позволяет констатировать, что методология научной социологической и психологической эмпирии в области исследования риска в России и в Швеции складывалась под влиянием чернобыльской катастрофы и рефлексия научных и практических проблем вплоть до настоящего времени идёт в одном направлении.
К.А. Феофанов справедливо отмечает, что «одним из первых импульсов, подстегнувших интерес к рисковой проблематике и во многом обусловивших дальнейшее развитие российской социологии риска, стала чернобыльская катастрофа 1986 г. Сам факт катастрофы впервые гносеологически зафиксировал возможность рисков в советском обществе, несмотря на "социалистическую планомерность" и прочие характерные иллюзии того времени» [40, с. 5]. Он же подчёркивает, что в начале 90-х гг. годов прошлого века в Московском университете была создана интердисциплинарная исследовательская лаборатория, по инициативе организаторов которой в научный оборот вошли термины «социология риска» и «социальная рискология» [см.: 40, с. 6]. Справедливости ради
заметим, что к тому времени психологами (Институт психологии РАН) и социологами (Институт социологии РАН и Калужский институт социологии) были собраны и опубликованы результаты эмпирических исследований в пострадавших от аварии на ЧАЭС районах [см.: 41-46]. В апреле 1993 г. после серьёзной подготовки был проведён академический российско-американский семинар по анализу социальных аспектов предотвращения и смягчения последствий крупномасштабных катастроф. В этом семинаре участвовали ведущие американские учёные, имеющие многолетний опыт исследований бедствий и катастроф, во главе с признанным во всём мире мэтром в этой области исследований Э. Карантелли. С российской стороны участвовали специалисты из Института системных исследований и Института социологии РАН. На этом семинаре мы получили возможность обсудить с коллегами результаты наших исследований, сравнить методологию полевых работ.
Несмотря на закрытый статус зарубежных публикаций по проблемам риска и катастроф вплоть до конца 1980-х гг., когда мы начинали готовить проекты по Чернобылю, та часть эмпирических данных, которая была нам на тот момент доступна, свидетельствовала, что основной операционализируемой категорией в зарубежной рискологии выступало восприятие риска. В советской науке это понятие прочно относилось к психологии личности [см.: 47]. Социальное же поведение связывалось с понятием социальной установки [см.: 48]. В советской социологии к концу 1980-х — началу 90-х успешно реализовывался многолетний проект исследования социалистического образа жизни, на который в той или иной степени работал весь Институт конкретных социальных исследований — ныне Институт социологии РАН. Были построены социальные показатели образа жизни, трактуемого как совокупность видов жизнедеятельности индивидов, групп, общества в целом в единстве с условиями жизни. Комплексно и всесторонне анализировались труд, быт, общественная жизнь, культура; выявлялись специфические формы поведения (стили жизни), конструировались показатели уровня и качества жизни как социологических категорий [см.: 49-50].
Разрабатывая методологию эмпирических социологических исследований в российских регионах, пострадавших от аварии на ЧАЭС, мы обратились к достижениям отечественной социологии, полагая, что катастрофы влияют именно на образ жизни населения, в том числе, безусловно, и на восприятие риска. Заметим, что коллеги-психологи (М. Бобнева, Н. Тарабрина, Г. Румянцева и др.) от категории «восприятие риска» также отказались и строили свои исследования на методологии пост-травматического стресса («невидимого» стресса) [см.: 51].
Методология, на базе которой мы проводили свои опросы и далее анализировали и интерпретировали данные, — это качество жизни различных групп населения; в частности, такие его составляющие, как социальное самочувствие и социальная напряжённость в целом и в связи с риском радиационного заражения территорий и его последствиями. Разовые и мониторинговые социологические исследования систематически показывали, что в затронутых влиянием аварии регионах наблюдается специфика в структуре жизненных ценностей респондентов. А именно, в ядре ценностной структуры неизменно оказывалось здоровье как наиболее значимый жизненный приоритет и социальная ценность. Среди самых важных на момент опроса жизненных проблем подавляющее большинство опрошенных называло охрану здоровья людей. При этом оценки состояния здоровья и особенно динамики его изменения и у взрослых, и у подростков демонстрировали негативный эффект катастрофы.
Наблюдался устойчивый рост миграционных настроений респондентов. Фиксировалось ухудшение внутрисемейных отношений, прежде всего у чернобыльских спасателей (ликвидаторов); проблемы в сфере занятости, в особенности у ликвидаторов. Отмечался высокий уровень оценок потенциальной опасности (рискованности) жизненной ситуации по ряду показателей наряду с крайне низкими оценками уровня социальной защищённости, что могло и зачастую приводило к росту пьянства, распространению наркомании и суицида.
Полученные данные свидетельствовали также о том, что социальная организация общества всё более и более воспринималась респондентами как ситуация, при которой решение жизненных проблем мало зависит от них самих, что нередко приводило к социальной дезадаптации, потере доверия к социальной среде и её способности выполнять функции контроля и управления. Это, в свою очередь, обусловливало отчуждение от социального бытия, уход в себя, в лучшем случае — в семью, как бы «выпадение» из социального пространства. Наиболее уязвимыми до сих пор являются ликвидаторы, в особенности те, кто значительно подорвал своё здоровье, а также переселенцы.
Проблемный социологический анализ социальной ситуации в постчернобыльский период даёт основания утверждать, что вплоть до настоящего времени ключевой проблемой в данной сфере является неэффективная стратегия взаимодействия власти с населением. Прежде всего, необходимо осознание на уровне всего общества, что ущерб от катастрофы может быть не только материальным и физическим, но и моральным. Разработка механизмов эффективного взаимодействия органов власти и пострадавшего населения на основе признания морального ущерба,
наряду с физическим и материальным, требует специфических социальных технологий, при разработке которых прикладной (инженерный) потенциал социологии как науки пока не востребован.
Несмотря на то, что работа по чернобыльской проблематике велась при наличии заинтересованности как органов власти, так и жителей пострадавших районов, результаты нашли применение в практике реабилитации населения и территорий не в полном объёме.
Позже категории, на базе которых производились эмпирические исследования по чернобыльской проблематике, успешно использовались нами при изучении экологического и технологического рисков в структуре качества жизни территориальных обществ [см.: 52-53]. Анализ результатов исследований, в частности, позволил выдвинуть следующую гипотезу. Представляется вероятным наличие некоторых специфических особенностей в восприятии риска, реализуемых моделях образа жизни, т. е. некоторой субкультуры риска, детерминирующей формирование специфической солидарности членов общностей, проживающих в непосредственной близости от предприятий, отличающихся потенциальным высоким технологическим риском.
Характерные черты подобной субкультуры — это повышенная тревожность населения по поводу своего здоровья и здоровья детей, высокий уровень заинтересованности в информации о состоянии окружающей среды, превалирование ценностей материального благополучия над ценностями демократических прав и свобод, преимущественная ориентация на авторитарные способы принятия решений на региональном и государственном уровне при большой степени готовности принять участие в массовых выступлениях протеста, высокие оценки потенциальной рискованности жизненной ситуации, значительный уровень миграционных ориентаций. Подобная субкультура риска во многом формируется под воздействием такого фактора, как отчуждённость людей от процесса принятия жизненно важных решений.
Вообще отчуждённость большинства населения от процесса принятия решений есть одна из характерных черт неразвитого гражданского общества. Техногенная катастрофа или угроза таковой в этой связи ассоциируется населением с деятельностью недоступной и развивающейся по своим собственным законам системы государственного или местного управления.
Во всех исследованиях, результаты которых приводились выше, использовалась случайная бесповторная выборка, которая, как известно, требует качественной и полной информации о генеральной совокупности. Получить такие данные удавалось при условии предоставления отчёта об
исследовании органам местного или регионального управления. Таким образом, данные исследований в той или иной степени использовались в г. Карабаш Челябинской области, в Тульской области, в Сахалинской области. И тот факт, что результаты применялись в управленческой практике, в значительной степени обусловлен тем, что в основу исследований закладывалось не восприятие риска, а риск как элемент качества жизни.
На данный момент возрастающая неудовлетворённость степенью востребованности результатов исследований риска гуманитарной направленности (психологии, социологии) имеет место как со стороны самих исследователей, так и в обществе, причём эта тенденция характерна не только для отечественной науки, но и для наших зарубежных коллег [см.: 31; 33; 54]. Результаты исследований психологов и социологов трудно представить в формате краткого резюме. Кроме того, лица, принимающие решения, привыкли к определённым управленческим схемам, пришедшим из технической сферы, в которых решения фактически прописаны в форме рекомендаций чаще всего в одном варианте, поскольку техника требует однозначной определённости. Социальные же проблемы требуют специфических социальных субъект-субъектных управленческих процедур, а такие процедуры, в свою очередь, требуют качественного социологического обеспечения, причём не только в прикладном выражении в виде данных, но и в формате социологической научной эмпирии [см.: 55]. В этой связи востребованной может оказаться и научная эмпирия, обобщающая результаты исследований восприятия риска. Однако, более, скажем так, социологичными видятся подходы, основанные на представлении о риске в диспозиционной структуре личности [см.: 33; 56], на приемлемости риска, одним из факторов которой является оценка допустимости ущерба [см.: 57-58].
Резюмируя, подчеркнём следующее: чтобы научная эмпирия в области социологии риска более полно востребовалась социальной практикой, социологам необходимо прежде всего создавать специфический формат представления результатов своих разработок, а также осваивать социальные технологии, позволяющие преодолевать фиксируемое социологическими исследованиями отчуждение между социальными субъектами, взаимодействующими с рисками и управляющими рисками.
Л итература
1. Альгин А.П. Риск и его роль в общественной жизни. М.: Мысль, 1989.
2. Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000.
3. Зубков В.И. Социологическая теория риска. М.: Изд-во РУДН, 2003.
4. Кравченко С.А., Красиков С.А. Социология риска: полипарадигмальный подход. М.: Анкил, 2004.
5. Феофанов К.А. Социальные риски в современной социологии. М.: Луч, 2001.
6. Яницкий О.Н. Социология риска. М.: Изд-во LVS, 2003.
7. Luhmann, N. Risk: Sociological Theory. N.Y.: Aldine de Gruyter, 1993.
8. Швырев В.С. Научное познание как деятельность. М.: Политиздат, 1984.
9. Беляева Л.А. Эмпирическая социология в России и Восточной Европе: учеб. пособие. М.: Издательский дом ГУ ВШЭ, 2004.
10. Ионин Л.Г. Философия и методология эмпирической социологии: учеб. пособие. М.: Издательский дом ГУ ВШЭ, 2004.
11. Лапин Н.И. Эмпирическая социология в Западной Европе: учеб. пособие. М.: Издательский дом ГУ ВШЭ, 2004.
12. Rem O. Concepts of Risk: An Interdisciplinary Review. Part 1: Disciplinary Risk Concepts // GAIA. 2008. 17/1. Р. 50-66.
13. Renn O. Concepts of Risk: A Classification. // Social Theories of Risk. Eds. S. Krimsky, D. Golding. Westport: Praeger, 1992. Р. 53-79.
14. Lupton D. Risk. London: Routledge, 1999.
15. Taylor-Gooby P., Zinn J. Current Directions in Risk Research: Reinvi-gorating the Social // URL: http://www.britsoc.co.uk/user-doc/05BSAConfTaylor-GoobyPeter.pdf (дата обращения: 02.03.2011).
16. Giddens A. Runaway World. London: Routledge, 2000.
17. Giddens A. The Consequences of Modernity. Stanford, CA: Stanford University Press, 1990.
18. Beck U. World Risk Society. Cambridge, MA: Polity, 1999.
19. Coleman J.S. Foundations of Social Theory. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1990.
20. Risk, Uncertainty, and Rational Action / Jaeger C. [et al.]. London: Earth-scan, 2001.
21. Foucault M. Structuralism and post-structuralism // Telos. 1982. No. 55. P. 195-211.
22. Dean M. Governmentability: Power and Rule in Modern Society. London: Sage, 1999.
23. Douglas M., Wildavsky A. Risk and Culture. Berkeley, CA: University of California Press, 1982.
24. Adams J. Risk. London: UCL Press, 1995.
25. Rayner S. Risk in Cultural Perspective: Acting under Uncertainty. Norwell: Kluwer, 1990.
26. Thompson V., Ellis W., Wildavsky A. Cultural Theory. Boulder, CO: Westview, 1990.
27. Habermas J. Theory of Communicative Action. Vol. 1-2. Boston, MA: Beacon, 1984, 1987.
28. Foucault M. "Governmentality" // The Foucault Effect / ed. G. Burchell. London: Harvester Wheatsheaf, 1991. P. 87-104.
29. Гаврилов К.А. Социология восприятия риска: опыт реконструкции ключевых подходов / отв. ред. А.В. Мозговая. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 2009.
30. Slovic P. The Perception of Risk. London: Earthscan, 2001.
31. Kasperson R.E. Acceptability of Human Risk // The Social Contours of Risk. Vol. II: Risk Analysis, Corporations and the Globalization of Risk / eds. J.X. Kasperson, R.E. Kasperson. London: Earthscan, 2005. P. 19-28.
32. Pidgeon N., Kasperson R., Slovic P. The Social Amplification of Risk. Cambridge: Cambridge University Press, 2003.
33. Sjoberg L. Rational Risk Perception: Utopia or Dystopia // Journal of Risk Research. 2006. 9/6. P. 683-696.
34. An Annotated Inventory of the Social Science Research Literature on Disasters in the Former Soviet Union and Contemporary Russia / eds. E.L. Quarantelli, A. Mozgov-aya. DRC Book and Monograph Series N. 27. Newark: University of Delaware, 1994.
35. Crisis management in Russia: Overcoming Institutional Rigiditt and Resource Constraints / eds. B. Porfiriev, L. Svedin. Stockholm: Elanders Gotab, 2002.
36. MozgovayaA.V. Chernobyl Disaster Rescuers' Quality of Life: the Results of Sociological Surveys // Proceedings. New Risk Frontiers / ed. B.-M. Drottz Sjoberg. Annual meeting of the Society for Risk Analysis — Europe. Stockholm: the Center for Risk Research, 1997. P. 717-719.
37. Mozgovaya A., Porfiriev B. Public Perception and Assessment of the Communities' States of Living in the Major Disaster Areas in Russia // Ordinary Reactions to extraordinary Events / eds. R.B. Browne, A.G. Neal. Bowling Green: Bowling Green State University Popular Press, 2001. P. 243-256.
38. Porfiriev B.N. Uncertainties in Natural Hazards Prediction and its Effect on User Communities Perception: Soviet Union Case Study // Prediction and Perception of Natural Hazards / Eds. J. Nemec, J.M. Nigg, F. Siccardy. Dordrecht-Boston-London: Kluwer Academic Publishers, 1993. P. 49-53.
39. Social Science Research on Mitigation of and Recovery from Disasters and Large Scale Hazards in Russia / Eds. B.N. Porfiriev, E.L. Quarantelli. Newark, Moscow, 1996.
40. Феофанов К.А. Российская социология риска: состояние и перспективы // Социологические исследования. 2007. № 4. С. 3-12.
41. Образ жизни участников ликвидации последствий Чернобыльской аварии (количественные результаты опроса). М.: Ин-т социологии РАН, Центр общечеловеческих ценностей, 1992.
42. Особенности социального поведения населения региона, пострадавшего от Чернобыльской катастрофы (по материалам репрезентативного социологического опроса) / науч. ред. А.В. Мозговая. М.: Ин-т социологии РАН; Центр общечеловеческих ценностей, 1993.
43. Социальное самочувствие подростков в условиях повышенного экологического риска (количественные результаты опроса подростков в ряде областей России, пострадавших от аварии на Чернобыльской АЭС) / отв. ред.
Г.М. Денисовский. М.: Ин-т социологии РАН; Центр общечеловеческих ценностей, 1992.
44. Социальные последствия Чернобыльской аварии (по материалам социологических исследований) / науч. ред. А.В. Мозговая. М.: Ин-т социологии РАН; Центр общечеловеческих ценностей, 1992.
45. Человек и окружающая среда (количественные результаты опроса населения Брянской области по репрезентативной случайной выборке). М.: Госкомчернобыль России; Ин-т социологии РАН; Центр общечеловеческих ценнос тей, 1992.
46. Чернобыльская авария как фактор социальной напряжённости (количественные результаты опроса населения в ряде областей России, пострадавших от аварии на Чернобыльской АЭС) / отв. ред. Г.М. Денисовский. М.: Ин-т социологии РАН; Центр общечеловеческих ценностей, 1992.
47. Мечитов А.И., Ребрик С.Б. Восприятие риска // Психологический журнал. 1990. Т. 11. № 3. C. 87-95.
48. Ядов В.А. О диспозиционной регуляции социального поведения личности // Методологические проблемы социальной психологии. М.: Мысль, 1975.
49. Социалистический образ жизни. М.: Наука, 1984.
50. Социальные показатели образа жизни советского общества. М.: Наука, 1980.
51. Социальная и психологическая реабилитация пострадавших от Чернобыльской катастрофы: опыт и перспективы. Сборник статей / отв. ред. А.В. Мозговая. М.: ИС Рос АН, 1996.
52. Мозговая А.В. Технологический риск и экологическая составляющая качества жизни населения. Возможности социологического анализа. М.: Диалог-МГУ, 1999.
53. Мозговая А.В., Шлыкова Е.В., Городничева А.И. Экологический риск: социальные аспекты регионального природопользования // Риск в социальном пространстве / отв. ред. А.В. Мозговая. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 2001. С. 180-221.
54. Renn O. Concepts of Risk: An Interdisciplinary Review. Part 2: Integrative Approaches // GAIA. 2008. 17/2. Р. 196-204.
55. Мозговая А.В., Комарова В.А. Социологическое обеспечение рисковой коммуникации // Риск: социологический анализ, коммуникация, региональное управление / отв. ред. А.В. Мозговая. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 2004. С. 143-156.
56. ЗубокЮ.А. Феномен риска в социологии. Опыт исследования молодежи. М.: Мысль, 2007.
57. Мозговая А.В. Допустимость ущерба как одно из социологических измерений отношения к риску // Социологические координаты риска. М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 2008. С. 125-164.
58. Мозговая А.В., Шлыкова Е.В. «Социальная приемлемость риска» как социологическая категория // Социология: 4М. 2010. № 31. С. 30-46.
