CC BY
272
ТЕМА НОМЕРА
УДК 316.733
Режим культурной памяти
»
Н.А. Колодий
В статье анализируется сложившаяся система философско-культурологических подходов к феномену культурной памяти, модусам ее существования в российском обществе, а также реконструируются возможные конфликты, связанные с культурной памятью; исследуются культурные практики мемориализации и их участие в формировании коллективной идентичности.
Ключевые слова: культурная память, мнемонический поворот, режим памяти, коллективная память, коллективная травма, эстетизация памяти, ностальгия, паттерны памяти.
В жизни российского общества часто происходят события, которые разделяют его на группы, классы, не понимающие и не желающие понимать друг друга. Например, в жизни обыкновенного сибирского города страсти могут разгореться из-за того, что деньги, предназначенные для реконструкции музея «Тюрьма НКВД» и выделенные когда-то экс-министром финансов, передаются на строительство нового музея истории науки и техники [1]. Этот музей, волею обстоятельств ставший действительно местом памяти, с самого возникновения стал также ареной явной и неявной борьбы разных политических сил за право создания доминирующего канона интерпретации. Наверное, само местонахождение этого музея уже располагает к войне памяти: «Следственная тюрьма НКВД» стоит напротив здания мэрии г. Томска в сквере, где находится также Камень скорби [9]. Это памятник жертвам политических репрессий. Есть предание о том, что именно в этом месте проходил подземный туннель, ведущий в соседнее здание единого некогда комплекса ГПУ—НКВД. С момента возникновения в 1989 году музей был своеобразным центром демократической либеральной оппозиции, хотя его становлению способствовали «партократы» — местная элита коммунистической партии.
Постепенно борьба за музей сместилась в сторону поиска бесконечных компромиссов с тем, кто отремонтировал здание музея, и с теми, кто выделя-
© Колодий Н.А., 2014
38
Режим культурной памяти
ет или не выделяет средства на содержание музея, как, впрочем, и с той ветвью власти, которая лояльна или не лояльна к деятельности музея. Его существование время от времени подвергается своеобразной культурной проблематизации.
На этом фоне закономерно обсуждение проблем: каковы официальные способы актуализации культурно-исторической памяти? Что актуализировать — славное прошлое, связанное с желаемым брендом? Тяжелое прошлое, которое тяжело главным образом для переживших его или его потомков в четвертом поколении? Переживать это прошлое в модальности травмы или в примирении со временем? Стремиться при этом к объективному дискурсу, объективной репрезентации или прислушиваться к политической конъюнктуре? Упрекать ли в беспамятстве или объективистски стремиться понять: каков режим памяти? Способ функционирования памяти?
Коллективная память в последнее время стала изучаться в разных научных сообществах под разными углами зрения: и как групповая, то есть отвечающая на вопрос о том, как она выступает средством групповой идентичности (работы Я. Ассмана, А. Ассман, Х. Ульриха Гумбрехта, К. Мерридейл); и как травматичная, проявляющаяся спонтанно (исследования Ш. Фелман, К. Карут), и как просто историческая (М. Хальбвакс) [3, 2, 20, 14, 11]. В России политизация касается даже естественных практик мемориализации. Политические дискуссии касаются и того, что удерживает классическая историческая память? Удерживает ли она в актуальном состоянии события, связанные с человеком или его ближайшим окружением, местом проживания, которые произошли 10—15 лет назад (Б. Дубин) [5]? Удерживает ли больше? Влияют ли на эти процессы политическая конъюнктура, господствующая идеология?
В коллективной культурной памяти (переход к которой от памяти коммуникативной описал Ян Ассман) исследователями отмечается то, что она основана на образе какого-то тотального прошлого (здесь присутствует опыт страны, империи, нации) [3].
Но как бы коллективная память ни изучалась, очень часто исследователи отмечают, что они сталкиваются с удивительным феноменом: «Любые попытки мемориализации травмы — будь то перевод утраты на язык предметов (практики «увековечивания») или, допустим, инвестирование эмоций в определенные символические структуры — сталкиваются с недостатком дискурсивных ресурсов» [10, с. 7]. А также c тем, что иные события, как, например, события Великой Отечественной войны, прочно хранятся в коллективной памяти и имеют естественную природу мемори-зации, а иные — нет.
К первому роду мемориальных практик, например, относится идея «Бессмертного полка», суть которой сводилась к тому, что в дни празднования Победы в 2012 году сначала в Томске, а потом и в ряде других городов внуки погибших воинов вышли на улицы для участия в параде
39
Режим культурной памяти
с фотографиями своих родственников. При этом можно констатировать абсолютно естественное желание вспомнить всех поименно и почтить память о погибших именно таким образом. Тогда как в других случаях общество прибегает к самым изощренным способам, чтобы актуализировать воспоминания о прошлом. Попробуем поразмышлять по поводу события из разряда культурно-травматических, такого как репрессии 1930-х, ГУЛАГ. Понятно, что это не просто символ «Большого террора» (Р. Конк-вест) по отношению к гражданам страны, но обозначение того, что должно существовать в памяти россиян как национальная травма.
Правда, согласно опросу «Левада-центра» летом 2013 года (опрошено 2000 человек 15 лет и старше; ответы сгруппированы по возрастам, «молодые» — это люди 15—24 лет) — менее 3% в группе молодых «самым страшным в истории нашей страны» считает время репрессий, и закономерно, что эти же 3% считают этот опыт травматическим. Менее 5% людей 25— 39 лет упомянули о них в своих ответах, в старших возрастах — чуть более 3%. Таким образом, сталинские репрессии как историческое событие сегодня не имеют статуса национальной травмы [5]. Это не удивительно. Практики мемориализации, существующие в музеях Томска, это подтверждают.
Претензии к памяти, с ее способом репрезентации — это особая тема. Перед нами один из фрагментов статьи историка И. Щербаковой: «При этом надо учитывать, что семейная память в России, как правило, очень неглубока, очень сегментирована, даже когда речь идет не только о памяти о репрессиях, но и о памяти о войне. Кроме того, и память живых свидетелей не дает понимания причинно-следственных связей и отнюдь не всегда “работает” на восстановление исторической правды, углубление и усложнение картины прошлого. Она часто является источником мощной советской мифологии в духе “а мой дедушка говорил, что при Сталине было хорошо, что без Сталина мы бы войну не выиграли, что мы с именем Сталина ходили в атаку” и т.д. Сегодня уже все труднее говорить о передаче непосредственных живых впечатлений о войне — они скорее передаются опосредованно — через призму брежневской эпохи — это очень сильно смещает угол зрения. Именно этим сегодня можно объяснить те деформации в сознании прежде всего молодых, с которыми мы сталкиваемся» [13].
Здесь нет даже упоминаний о том, что память — это всегда есть нечто избирательное, субъективное, локальное, существующее по иным законам, нежели историческое знание. Да и оно перестало претендовать на объективность, универсализм, истинность. Не воспринята в нашем обществе и критика метанарративов в отношении режима коллективной памяти, следствием которой было признание многообразия мемориальных практик, репрезентирующих по-разному прошлое. В результате такой критики сам собой исчез вопрос об истинности модусов памяти, так как постмодернисты доказали, что вопрос об истинности в конечном итоге — это
40
Режим культурной памяти
вопрос о форме социального контроля, вопрос о микрофизике власти, реализуемой интерпретаторами прошлого.
И вместо того, чтобы обсудить, как «работает» историческая память, режимы памяти; понять проблему того, каково в ней соотношение между индивидуальным и социальным опытом, между реальным и воображаемым, между плотным описанием событий и фантазией, историей и мифом, мы предъявляем счет вспоминающим.
По сути, все жизненные практики мемориализации становятся копией того, как все это осмысливается теоретически и как практики музейного дела хотят это представить в музейной экспозиции: например, складывается практика эстетизации музейного пространства, даже если речь идет о ГУЛАГе.
Практика создания гранд-показа.
Практика примирения официальной культуры и культуры инакомыслия.
Практика объективации и овеществления — пейзаж по типу взаймы у реальности.
Практика примирения с тем временем. Но именно она растворяет историческое измерение.
Практика простой каталогизации.
Очень часто музеи становятся осью деления общества на классы.
Когда думаешь о музеях, подобных Томскому мемориальному музею «Следственная тюрьма НКВД», то невольно вспоминаешь грустную статистику. По словам хранительницы фондов, количество посещений музея не превышает 1500 в год. Если сравнить ее со статистикой Вашингтонского музея холокоста, то сравнение будет явно в пользу последнего. Конечно, масштабы городов — разные. Принципы музеефикации коллективной травмы разные. Само бытование коллективной памяти в разных типах обществ — разное. Но есть некие общие закономерности в том, как наследуется память о массовых репрессиях, кто и что являются вторичным или третичным свидетельством травмы. Но есть ли эта травма, в какой форме она переживается? Уже не раз в публицистической и научной литературе отмечалось то, что ГУЛАГ, массовые аресты и убийства не стали культурной травмой для современной России. Но должны ли они стать ею? Могут ли они стать ею? Конечно, общество всегда стремится развивать такие практики музеефикации, которые если и не заставляют переживать чувство травмы тотально, то, во всяком случае, являются попыткой мемори-ализации травмы.
В этом контексте перед организаторами музеев, экспозиций встают две проблемы: либо создавать такое эстетическое пространство, которое потрясает, заставляет испытывать сильные эстетические чувства (Яд Вашем, экспозиция под Берлином), либо разрабатывать философию музея в рамках объективистского дискурса, например, о том же ГУЛАГе.
41
Режим культурной памяти
Так, скажем, сначала в музеях Томска и области большая часть экспозиций имела названия «Как это было...», «Невольные сибиряки» (история Нарымской ссылки с конца XVII до середины ХХ века в Колпашевском краеведческом музее). Тогда как уже в начале нулевых XXI века, особенно после выхода на экраны в 2006 году фильма, снятого телекомпанией TSC в рамках проекта «Неизвестная Сибирь» — «Дважды казненные Советского Союза» (режиссер Алексей Корзюк) о репрессиях 1930-х годов в Нарым-ском крае и варварском разрушении в 1979-м вскрывшегося захоронения на месте здания Нарымского окружного отдела НКВД, и конечно, после перестройки, появляются иные интонации и даже иные темы [4].
Концепция музея в Томске «Тюрьма НКВД» уже разрабатывалась с принципиально иной философией экспонирования. Сами названия стационарной экспозиции музея — принципиально иные: «Большой террор 1837—1938 годов», «Расстрельный крест», «Колпашевский яр».
В этих условиях можно сделать ставку на идею аутентичности, как в «Перми-36».
Но как бы мы ни выстраивали экспозиции, посвященные ГУЛАГу, индивид, посещающий эти экспозиции, переживает собственные эмоции. Так, совершая реальную экскурсию по «Тюрьме НКВД», я, почти без эмоций, прошла по коридору следственной тюрьмы, кабинету следователя; меня не очень интересовали документы об аресте, дела репрессированных; пока я не наткнулась на справки о реабилитации — и то, наверное, только потому, что наша семья в годы перестройки получила такую справку о реабилитации погибшего деда. А вот «Подземный тюремный тоннель» с его скульптурной композицией «Уходящий в небытие» заставил остановиться и пережить целостную эмоцию. И при посещении реального музея и при знакомстве с экспонатами виртуального музея, посвященного жертвам ГУЛАГа, я все время останавливалась главным образом на экспонатах, которые примиряли меня с тем временем. И чем аутентичней воспроизводилось пространство культуры прошлого, тем больше действовало это желание: обнаружить то, что делает нас людьми одной культуры.
Наши размышления в виртуальном пространстве начались с фотографии эмалированной кружки — «чифирбака» (от чифир, или чифирь — особым образом вываренный чай, употребляемый в качестве наркотического средства). Кружка принадлежала политзаключенному Николаю Николаевичу Брауну. Естественно, что никогда не обратила бы внимания на нее, если бы была не знакома с Николаем Николаевичем Брауном. И знакомство это состоялось как раз тогда, когда он был в ссылке на севере Томской области [4].
Да, я заметила, хожу ли я по реальному Государственному музею ГУЛАГа или виртуальному музею, читаю ли книгу о «Перми-36» или сборник документов о репрессиях, мой взгляд останавливается только на том, что я могу расшифровать сразу. Конечно, я останавливаюсь и на том, что
42
Режим культурной памяти
меня поражает эстетически. Но здесь сразу вспоминается мысль Ф. Анкер-смита. Не зря сначала я хотела выделить, прокомментировать, поместить в какой-то свой визуальный ряд фигурки, сделанные из хлеба и залакированные для лучшего хранения, увиденные в виртуальном музее ГУЛАГа. Но я не знала, как к ним относиться. Поняла одно: посещая музеи подобного рода, не хочу никакой систематизации, расширения своих знаний об этом времени, эстетических переживаний. Хочу живой памяти. Внезапного воскрешения из очень сурового забвения. Почему Анкерсмит? Потому, что каждый из этих образов вызывал в сознании микрообраз прошлого, микроисторию с ready-made, особой формой современных арт-практик. Она базируется на том, что ее способ функционирования это и есть сам художественный объект. Объекты ready-made — это обычные вещи повседневности, которыми мы активно пользуемся в обычной жизни: швейные машины или, к примеру, злополучные писсуары (вспомним экспонирование писсуара в 1917 году в Нью-Йорке Марселем Дюшаном, или коробки Brillo в 1960-е годы Энди Уорхолом). Эстетическое измерение этих экспонируемых объектов возникает только тогда, когда мы принимаем принципы создания микроисторического образа. А в одной из своих работ по теории исторической репрезентации нидерландский философ Франк Анкерсмит сравнил этот тип позиционирования с предъявлением радикального художественного жеста. И то, и другое нацелены на то, чтобы проблематизиро-вать представления о границе между миром просто вещей и миром искусства. Микроистория — это своеобразный ready-made, только — прошлого. Но удивительное дело. Еще Ф. Анкерсмит заметил, что микроистория, создаваемая К. Гинбургом или Н. Дэвис, словно уничтожает историческое измерение. Ты знакомишься с биографией мельника в «Сыре и червях», с героинями «Трех портретов», с деталями курьезов, случившихся с героями XVI века, но практически не вспоминаешь глобальную историю того времени. Прошлое, «взятое в готовом виде», таковым не является. Оно, скорей, антропологические зарисовки об историях простых людей, которые могли произойти когда угодно, хотя все исследования основаны на документах, исторических нарративах. И оказывается, что «эффект реальности» — важнее, чем эффект презентации прошлого. «Осовременивание прошлого» победило стремление воссоздать то, как это действительно было.
На меня гораздо более изощренных тактик построения аутентичных мест памяти о репрессиях подействовал план Воскресенского кладбища в г. Асино (Томская область), на котором простой чернильной ручкой отмечены места захоронения литовских спецпереселенцев, нарисованный кем-то из тех, кто выжил. Или схема Томасинлага (тоже — Томская область), воссозданная по памяти бывшим заключенным и переданная в музей [4]. В этих документах есть то, что делает это экспонирование не напрасным.
А теперь все-таки — для чего создаются музеи, подобные «Тюрьме НКВД»? Есть у создателей разные концепции. Изначально, как уже гово-
43
Режим культурной памяти
рилось, и у организаторов «Перми-36», у дирекции Государственного музея истории ГУЛАГа, расположенного в Москве на Петровке, сильная интенция на информационную составляющую. Его директор Роман Романов, рассказывая в интервью об этих планах, а также о росте общественного интереса к теме советских политических репрессий и о том, кто и зачем приходит в музей, заметил: «Мы разработали программу создания единой музейной мемориальной инфраструктуры, но очевидно, что в этом помещении мы не сможем сделать то, что задумали, — полноценные экспозиционные залы, конференц-залы, библиотеку, современное хранилище фондов со специальным оборудованием. Сейчас очень развита визуальная культура, везде огромное количество фотографий, поэтому нужно дать посетителям что-то другое, что произведет эффект погружения и сопричастности. Материала по теме ГУЛАГа достаточно для полноценного рассказа, но надо правильно и интересно его подавать, чтобы читали все, от школьников до пенсионеров. Это и технологии, и художественная задача, и поиск понятного языка» [8].
Почти сразу при создании музеев подобного рода сложились две тенденции в «войне памяти»: сдержанно-нейтральная, опирающаяся в большей степени на официальный дискурс, и дискурсивно-травматическая, вызывающая ожесточенные дебаты и «разрушительные переживания» в нашем обществе, правда, только в годы перестройки. Дискурсивно-травматическая в нынешних условиях использует эстетизацию повседневности и визуальные стратегии, для того чтобы травма хотя бы прервала рутину повседневности, вызвала шок. Возникающие концепции время от времени находят свое воплощение в музейных практиках. Например, концепция Т. Бенетта была реализована в «Перми-36». Но, может быть, наиболее последовательно политические эффекты зрения и видимости выявляет Тони Беннетт в исследовании, посвященном рождению (английского) музея. Для Беннетта музей — еще одно дисциплинарное пространство западной цивилизации, существующее наряду со школой, больницей, казармой, заводом. Это пространство спектакулярное, систематически-иллюзионистское, поддерживающее характерные способы видения, разглядывания и показа и порождающее «выставочный комплекс» — диспозитив особого рода, функционирующий в качестве дисплея социального порядка. Устройство и работа «выставочного комплекса» могут быть описаны при помощи концепта «политика зрения», имеющего особое значение для культурной истории зрения. «Если упоминание визуальной политики, как правило, отсылает к конкретно-историческим порядкам визуальных репрезентаций, то «политика зрения» вводит визуальную ситуацию и акт / способ видения в круг критического анализа. Использование этого конструкта позволяет сфокусироваться на оптических режимах, визуальных технологиях, позициях наблюдателя, визуальных знаниях и компетенциях, исследуемых в их связи с властью и социальными отношениями, существующими по
44
Режим культурной памяти
поводу визуальности, а также теми отношениями, что опосредованы оптикой, зрелищем, очевидностью» [7].
Таким образом, до начала наших размышлений у нас была гипотеза: существует две стратегии мемориализации культурной травмы — первая основана на абстрактно-объективистском дискурсе о музеях и его репрезентациях, ибо ему свойственно в большей степени «замалчивание травмы»; и вторая — радикально-эстетизированная, пытающаяся предопределить сильную эмоциональную реакцию у представителей сегодняшнего поколения, основанная на современных культурных практиках. Любая из них имеет право на существование, любая имеет свои эффекты, связанные с сознанием людей. После проведения исследования, в ходе использования качественной стратегии контент-анализа, методик наблюдения приходится констатировать, что обе в чистом виде не могут воплощаться в пространстве музеев подобного рода. Сам экспонируемый материал задает контекст видения и понимания, независимо от установок зрителя и принципов организации музейного пространства. Это музейное пространство, как никакое другое, встраивается в систему экзистенциальных принципов личности, в его тип отношения к нравственным устоям жизни, к его моральному выбору.
Литература
1. Алексей Кудрин помогает музею «Следственная тюрьма НКВД» // [Электронный ресурс]. URL: http://www.vesti.tvtomsk.ru/news-21931.html (дата обращения 21.03.2012).
2. Ассман А. Трансформации нового режима времени // Новое литературное обозрение. 2012. № 116. [Электронный ресурс]. URL: http://magazines.russ. ru/nlo/2012/116/a4-pr.html (дата обращения 23.12.2012).
3. Ассман Я. Культурная память. Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М.: Наука, 2004. 234 с.
4. Виртуальный музей ГУЛАГ. [Электронный ресурс]. URL: http://www. gulagmuseum.org/showObject.do?object=197427&language (дата обращения
20.09.2012) .
5. Гнедовский М., Охотин Н. Страдание как экспонат, или Музей строгого ре-
жима: Как показывать в музеях негативную историю. [Электронный ресурс]. URL: http://www.urokiistorii.ru/current/view/2528 (дата обращения
20.03.2012) .
6. Дубин Б.В. Символы — институты — исследования: Новые очерки социологии культуры. Saarbrucken: Lambert, 2013. 259 с.
7. Орлова Г. Карты для слепых. [Электронный ресурс]. URL: http://urokiistorii. ru/2010/20/karty-dlya-slepykh (дата обращения 10.10.2012).
8. Романов Р. Репрессированным больше всего нужно признание общества.
[Электронный ресурс]. URL: http://istpamyat.ru/diskussii-ocenka-novosti/
mneniya/roman-romanov-direktor-muzeya-istorii-gulaga-repressirovannym-bolshe -vsego -nuzhno -priznanie - obshhestva/ (дата о бращен ия10.04.2012).
45
Режим культурной памяти
9. Свинин В. Тень Вышинского в нехорошем доме. [Электронный ресурс]. URL: http://www.ng.ru/ng_region/2006-04-03/12_vyshinskiy.html (дата обращения 21.03.2012).
10. Травма: пункты / Сост. С. Ушакин и Е. Трубина. М.: Новое литературное обозрение, 2009. 936 с.
11. Хальбвакс M. Социальные рамки памяти / Пер. с фр. и вступ. статья С.Н. Зенкина. М.: Новое издательство, 2007. 348 с.
12. Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Неприкосновенный запас. 2005. № 2/3. С. 22-29.
13. Щербакова И. Диалог поколений или разговор немых с глухими: Политика в отношении истории в России. [Электронный ресурс]. URL: http:// urokiistorii.ru/2010/31/dialog-pokolenii (дата обращения 20.04.2012)
14. Caruth C . Unclaimed Experience: Trauma, Narratives, and History. Baltimore: Johns Hopkins University, 1996.186 р.
15. Collective Memory of Political Events: Social Psychological Perspectives / Ed. by J.W. Pennebaker, D. Paez, B. Rime. New Jersey: Lawrence Erlbaum Associates, 1997. 324 p.
16. Contested Pasts: the Politics of Memory / Ed. by K. Hodgkin, S. Radstone. London: Routledge, 2003. 292 p.
17. Hajek M., Dlouha M. Interpretative cooperation with biographical texts: A semiotic approach to analyzing collective memory // Memory Studies. April 2014, 7. P. 207-222.
18. In the Time of Oil: Piety, Memory, and Social Life in an Omani Town / Ed. by M.E. Limbert. Stanford: Stanford University Press, 2010. 263 p.
19. Memory and Cognition in Its Social Context / Ed. by R.S. Wyer Jr., Th.K. Srull. London: Lawrence Erlbaum Associates, 1989. 508 p.
20. Merridale C. Ivan’s War: Life and Death in the Red Army, 1939-1945. London: Faber and Faber Ltd, 2010. 487 p.
