CC BY
169
ИСТОРИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2012. № 3. С. 98-102.
УДК 930.1 С.Б. Крих
РЕВОЛЮЦИЯ И РЕАКЦИЯ:
РЕЖИМ АВГУСТА В ОСВЕЩЕНИИ Р. САЙМА И Н.А. МАШКИНА*
Рассматриваются воззрения на режим правления Октавиана Августа в книгах английского историка Р. Сайма и советского историка Н.А. Машкина. Анализ совпадений и различий в подходах и оценках позволяет понять специфику развития советской историографии древности послевоенного времени.
Ключевые слова: древний мир, советская историография, принципат Августа, Р. Сайм, Н.А. Машкин.
Постановка проблемы. Режим Августа был актуальной темой для анализа задолго до того, как возникли исторические представления о нём как об отдельном предмете исследования. Немало правящих домов средневековой Европы желали видеть преемственность своей власти с основанной Августом Империей, а некоторые из них (конечно, благодаря нехитрым фикциям) возводили к Августу и свой род. Август представал, как и некогда в римской имперской символике, воплощением идеального правителя, образцового монарха, правившего в образцовой мировой державе.
В начале смутного XX в. этот образ был потеснён, и на смену ему утвердился новый - человека, который шёл к власти, не стесняясь в средствах. В новом образе не было уже убаюкивающих ноток благолепия, и в нём не могло быть целостной характеристики, потому что он затрагивал вечный вопрос соотношения цели и средств, затраченных на её достижение: искупало ли спокойствие, дарованное Средиземноморью новым режимом, грязную политическую игру и море пролитой крови, или само это спокойствие было отравлено утверждением автократии? Любой историк, от Тацита до наших дней, прекрасно понимает, что Август, вопреки своей пропаганде, не восстановил республику в полном смысле слова, но проблема кроется в другом: удержал ли он всё жизнеспособное, что было в римском государстве до его кризиса, или же, напротив, охраняя лишь внешность прежнего государства, он постепенно, вместе с республиканскими добродетелями, вытравил саму основу римской витальности?
К исходу первой трети XX в. научная литература, посвящённая анализу эпохи Августа, уже представляла собой обширный пласт изысканий -и, тем не менее, выход перед самой Второй мировой войной «Римской революции» [1] английского историка Р. Сайма (1903-1989) стал событием, которое до сих пор вызывает интерес и желание его осмыслить уже в среде историков исторической науки [2]. Наша статья, однако, только частично совпадает с данной тенденцией, поскольку мы ставим перед собой более специфическую цель: мы намереваемся показать, каким образом работа Сайма отразилась на взглядах на проблему советского историка Н.А. Машкина (1900-1950). Что касается последнего, то и этот историк, хотя и заслуживающий отдельного внимания, будет интересовать нас не сам по себе: на примере развития взглядов Н.А. Машкина под влиянием книги Р. Сайма мы попробуем показать некоторые особенности того, как советская историография древности моделировала историческое повествование о том или ином избранном сюжете.
* Работа выполнена при поддержке гранта Президента РФ № МК-3461.2012.6.
© С.Б. Крих, 2012
Две книги: влияние Р. Сайма на Н.А. Машкина. Несколько упрощая, можно даже говорить о сравнении двух книг, для каждого из авторов важнейших: уже упомянутой «Римской революции» Р. Сайма и «Принципата Августа» Н.А. Машкина [3]. Правда, даже здесь совпадение будет только приблизительным: если Сайм открыл своей книгой для себя путь в эмпиреи науки и в последующие десятилетия создал ряд не столь нашумевших, но, тем не менее, привлекших внимание трудов (прежде всего монографии о Таците [4] и Саллюстии [5]), то для Машкина книга о начале принципата стала последней - он получил за неё Сталинскую премию, а вскоре умер в электричке по дороге с дачи [6, с. 81].
Иным был и контекст публикации книг. Сайм писал свою работу в сгущающихся сумерках европейского фашизма, торжествующего за Ла-Маншем, он наблюдал вождей, которые подчиняли массы благодаря простым лозунгам, а затем «силою вещей» становились создателями олигархических режимов [7]. Книга Машкина, основанная на докторской диссертации, защищённой в Свердловске в 1942 г. [6, с. 75], завершалась в эпоху торжества советского оружия и советского строя, и для него текущая история несла только один главный урок: эксплуататоры всегда будут наказаны.
Впрочем, как бы ни менялись некоторые условия, были особенности советской науки, которые, укрепившись в 30-е гг., оставались неколебимыми. И такой аспект, как отношение к трудам учёных, написанных с позиций чужой (немарксистской) теории, выпукло очерчивал эти особенности. Как бы ни относился Н.А. Машкин к труду Р. Сайма, он был заметно ограничен в выражении ему похвалы (если у автора не было чётко выраженной тенденции к материалистическому пониманию истории, он уже не мог рассчитывать на частые комплименты от советского коллеги), и он был прямо ориентирован на его критику. Сухое и объективное изложение чужих достижений также не приветствовалось в послевоенные годы, стиль мышления которых ещё сохранял элементы революционной стилистики; такого рода освещение клеймилось как «буржуазный объективизм», считавшийся своего рода тайным предательством собственной идеологии, - ведь недостаточная критика врага, согласно революционной логике, есть одна из форм его поддержки.
Судить об истинном воздействии буржуазного историка на советского можно только после приложения некоторых дополнительных усилий: подсчёты показывают, что Сайм упоминается Машкиным наибольшее количество раз, среди всех историков современности - он фигурирует на 37 страницах текста (на втором месте -Т. Моммзен, упоминаемый на 36 страни-
цах). Конечно, частота упоминаний ещё не показывает истинной оценки. Мы можем сказать, что Машкин вполне определённо ценил труд Сайма: это демонстрирует как его рецензия на книгу английского историка, в которой, несмотря на общий критицизм, нет крайних оценок и акцент сделан на научную полемику [8], так и некоторые другие приёмы, которые нам и предстоит осветить.
Специальный характер труда и жизненный опыт помогли Машкину смягчить удар по Сайму, пользуясь рядом технических уловок. Основная из них заключалась в том, что рядом с Саймом он поставил ещё одну фигуру, одиозную для советской историографии, и переадресовал основную тяжесть упрёков ей. На роль фигуры для битья был выбран «белоэмигрант» М.И. Ростовцев (1870-1952), который был явным врагом советской власти, открыто критиковал марксизм, при этом работая над социально-экономическими темами - словом, имел настолько плохую репутацию, что уже в конце 30-х гг. ссылки на его труды исчезают из советских исторических работ (остаётся одна ругань в его адрес). Правда, с середины 40-х гг. Ростовцев уже не занимался активной научной деятельностью, но это делало положение полемиста даже более комфортным: поругание врага совсем не обязательно должно тесно связываться с реальной деятельностью противника, достаточно лишь нарисовать обобщённый и несколько утрированный образ «реакционного учёного».
Чаще всего, критикуя Сайма, Машкин уточняет, что английский историк в этом отношении полностью следует за Ростовцевым [3, с. 293, 296, 298, 468]: именно к нему, по мнению советского автора, восходит мнение Сайма о том, что солдаты Цезаря выражали интересы италийских муниципиев, как и само именование Октавиана революционным вождём, а его армии - революционной. Вместе с тем никогда нельзя было забывать использовать общее критическое замечание, которое идеально подходило чуть ли не ко всем работам «буржуазных историков»: «неумение видеть за фактами политической и социальной борьбы их скрытой пружины, их глубокой экономической основы» [3, с. 368].
Итак, работа Машкина демонстрирует нам два тесно связанных приёма: один родился раньше, другой, судя по всему, относительно недавний. Первый - «ритуальное поругание», обязательное, но спасительное порицание избранных персонажей; на смену истерической ругани 30-х гг. приходит стремление выполнить неприятную обязанность и лишний раз к ней не возвращаться. Второй приём - рождение «эзопова языка»; опытный читатель сразу поймёт, что автор высоко ценит труд Сайма, поскольку пред-
почитает ругать не лично его, а сразу двух учёных, один из которых (Ростовцев) - явно «хуже» Сайма.
Что касается влияния Сайма на Машкина в плане разработки темы, то его не следует ни преуменьшать, ни преувеличивать. Знакомство с зарубежной литературой, вышедшей на пороге великой войны, у Машкина могло быть только после возвращения из эвакуации, поэтому прообраз его монографии - докторская диссертация -лишь дополнялась и расширялась новыми сведениями и аргументами. Иногда Машкин, по сути дела, пересказывает воззрения Сайма: например, повествуя о последних годах Цицерона [3, с. 190-191; 1, р. 137, 140-144]. Иногда же он решительно с ним расходится: например, вслед за Тарном, советский историк считает, что Клеопатра с Антонием имели далеко идущие политические планы, в которых Антоний претендовал быть владыкой мира, а Клеопатра, возможно, императрицей Рима [3, с. 269-270], в то время как Сайм полагал, что их брачный союз был лишь дипломатическим ходом, а остальное было приписано им окта-виановской пропагандой [1, р. 271-275].
Пожалуй, можно согласиться с мнением [6, с. 76], что Машкин вполне оценил изыскания Сайма в тогда новой области просо-пографии - изучения родственных связей римской правящей элиты. Конечно, этот подход не мог быть положен в основу марксистского исследования, но позволил расширить и детализировать некоторые утверждения. Впрочем, советский автор изначально стремился показать недостаточность использования просопографических данных самих по себе.
Стилистические и теоретические расхождения. Но только к приёмам или частностям, о которых мы говорили выше, не сводятся различия между Саймом и Машкиным. Главное, конечно, в различном видении сути исторических событий.
Уже в приведённом выше примере оценки союза Антония и Клеопатры различия между двумя историками (и двумя способами написания истории) выступают вполне рельефно. Н.А. Машкин смотрит на события с точки зрения классического анализа источников, которые должны предоставить некоторые реальные факты. Если есть некие, пусть даже косвенные свидетельства стремления Клеопатры властвовать над Римом, то они должны быть приняты во внимание. Р. Сайм смотрит на исторический факт с иной точки зрения: он стремится учитывать манипуляцию с информацией, которую навязывают нам источники. Октавиан не мог воззвать римлян на борьбу с Антонием, «Рим... не боялся Антония» [1, р. 274], но образ иноземной царицы, чудовища, фурии, которая мечтает покорить завоевателей мира - он обладал нужными мо-
билизационными возможностями, вызывал соответствующие эмоции и помог Октавиа-ну завершить борьбу за единовластие.
Что касается советского историка, то эти аспекты его интересуют в меньшей мере, хотя он и осознаёт ценность пропаганды. Манипулирование чувствами масс в политических целях для него не так важно потому, что есть куда более важные движущие силы исторического процесса.
Мы уже приводили мнение Машкина, согласно которому буржуазные историки не могут видеть истинной сущности происходящих событий. В отношении Сайма это положение было конкретизировано. Неумение это у Сайма проявлялось прежде всего в его сведении исторических событий к действию отдельных политических групп [3, с. 156] - сил сравнительно незначительных, чтобы быть признанными движущими в истории. Так Машкин «компенсировал» своё уважение к просопографическому методу, заклеймив Сайма за чрезмерное им увлечение, - упрёк, справедливый лишь с формальной точки зрения, поскольку нет ничего более удобного, чем критиковать автора, одним из первых показавшего возможности просопографического метода, за увлечение просопографией.
Но работа Сайма не удовлетворяла Машкина и по другому важному для советского историка показателю - она не обладала сколько-нибудь ясной терминологией, что свидетельствовало по установившемуся тогда мнению и о нечёткости теоретических позиций. Сайм использует термин «революция» слишком часто, подразумевая под ней любое действие, не освящённое законами и традицией, - для советского учёного это неправомерное расширение. Машкин признаёт, правда, что у Сайма есть и понятие «социальной революции», но ведь понимает он под ним не восстания рабов и не борьбу классов, а «всякое выступление против собственности и против господствующего класса» [3, с. 292-293] - определение, кстати говоря, очень предвзято излагающее взгляды Сайма.
Машкин не даёт Сайму жёстких характеристик, но образ зарубежного учёного у него получается совсем не привлекательный: автор большого связного труда, проработавший источники с помощью нового подхода к ним, высказавший множество интересных частных замечаний, оказывается при этом совершенно бессильным, как только речь заходит о сколько-нибудь серьёзном осмыслении написанного!
Здесь речь, конечно, должна идти уже о специфике восприятия советским учёным трудов своих зарубежных коллег, причём, к тому времени, восприятия уже совершенно искреннего, исходящего из общей пропаганды сталинской эпохи, но основанного в значительной мере на прочно усвоенном
представлении о принципиальном превосходстве марксизма-ленинизма в качестве научной методологии над любой другой теорией. Машкин, на фоне других своих коллег, скорее был ещё очень умеренным и мягким критиком.
Но тогда почему он не смог оценить «Римскую революцию» в качестве глубокой и серьёзной книги? Ответ на этот вопрос поможет дать сравнение структуры «Римской революции» и «Принципата Августа».
Книга Сайма состоит из тридцати трёх глав, некоторые из которых более общие, чем другие (Гл. I «Введение: Август и история» [1, р. 1-9], Гл. II «Римская олигархия» [1, р. 1027], Гл. XI «Политические лозунги» [1, р. 149161] и др.), а большинство посвящено изложению отдельных важных эпизодов из общей цепи событий. Во второй половине книги (гл. ХХГ^-ХХХШ [1, р. 349-524]) даётся близкое к статическому описание положения дел при принципате (главы, посвящённые отдельно правительству, кабинету, организации общественного мнения, оппозиции и т. п.). Но в общем и целом это деление отражает не столько строгий план, сколько последовательный и часто драматический рассказ: Сайм пишет интеллектуальный текст в том смысле слова, что он весь иллюстрирует развитие одной главной мысли - того, как революционеры, пройдя ряд последовательных этапов, становятся функционерами. И в этом процессе Сайм как раз признаёт известную историческую неизбежность: лидеры революции направляли массы, но не всегда управляли ими, дальнейшее продолжение борьбы грозило пауперизацией населения Италии и люмпенизацией армии, следовательно, хаосом, беспорядком и развалом римской средиземноморской державы. Создание политического режима именно такого рода, который был создан (повысившего роль Италии в державе и стабилизировавшего общее положение дел), оказывалось единственным выходом из ситуации [1, р. 521, 346, 304, 255].
Книга Машкина тоже рассказывает об исторической неизбежности, но это неизбежность другого рода и рассказ другого типа. Увесистый том «Принципата Августа» претендует на полноту охвата источников и данных и отличается при этом подчёркнуто логичной дробной структурой. Скажем, глава «Социальная политика Августа» [3,
с. 427-458] делится на части «Август и сенаторское сословие», «Всадническое сословие при Августе», «Римский плебс при Августе». Автор не даёт общего очерка состояния источников и историографии проблемы, а как бы разбивает его на отдельные части, служащие прологами к отдельным разделам. Введение и первая часть (посвящённая кризису Республики) сочетают разделы, описывающие состояние общества «в срезе», с разделами, излагающими основные события в
динамике, что же касается второй части (основной, рассказывающей о принципате), то здесь превалирует статическое рассмотрение с выделением социальных аспектов (социальная политика, связь Августа с армией). По сути дела, это позитивистски ориентированное исследование, систематически организующее информацию о предмете и претендующее в итоге на получение объективных знаний о нём. Марксистская составляющая проявляется здесь в определении сущности явлений, классовый подход лежит не в основе научной методики, а в обосновании главных выводов, которые сводятся к ряду положений, выдвинутых вне зависимости от работы с фактами.
Выводы были известны автору чуть ли не до начала работы над темой: уже в конце 30-х гг. в советской науке были приняты как положение о рабовладельческой формации в древности, так и представление о «революции рабов» как важнейшем процессе в истории развитых рабовладельческих обществ. Задачей советского учёного было увязать позитивистскую манеру обработки фактов и эти выводы. Машкин обратился за помощью к работам классиков марксизма и выдвинул характеристику цезаризма (сам термин применялся ещё в ХК в.) как режима, примирявшего группы эксплуататоров перед лицом опасности всеобщего восстания рабов и бедноты - трактовка, восходящая к пониманию бонапартизма у Маркса, в работе которого прямо (хотя и без особой системы) упоминается Древний Рим [9, с. 116]. Август, сумевший консолидировать правящий класс и подавить первую волну рабских восстаний, является, тем самым, главным выразителем рабовладельческой реакции.
Книга Сайма дала возможность это понимание углубить и конкретизировать (прежде всего шире показать перемены в Италии), но при этом не заставила Машкина ни оценить её базовую идею (если он её вообще заметил), ни переосмыслить собственные тезисы. Машкин даже упрекает Сайма за то, что тот не уделил достаточного внимания движению рабов и их роли в гражданских войнах [3, с. 296-297] - задача, которая никак не вытекала из работы с источниками и была головной болью именно для советских авторов, обязанных отыскать мощное движение там, где его не было. В любом случае концепция Сайма в понимании Машкина относилась к сонму реакционных подходов «буржуазной историографии».
Советская историческая наука послевоенного времени: достижения и
трудности. Мы не можем сказать, что книга Сайма совершила революцию в исследовании кризиса Римской республики, но можем сказать определённо, что книга Машкина на совершение революции изначально не претендовала. И тут дело не столько в
личных амбициях учёного, сколько в особенностях советской науки 40-50-х гг. Общая теория была найдена и установлена, были выяснены и основные критерии научности [10, с. 601-621, 780-784], теперь требовалось появление тех работ, которые могли наилучшим образом выполнить эти установки. Соревнование теперь шло не за новизну, а за классичность - в советском её понимании.
В этом отношении Н.А. Машкин достиг своей цели: он построил исследование, в котором трудолюбивая работа с материалом дополнена широким знанием современной литературы и сочетается с умением пользоваться трудами классиков марксизма-ленинизма, - в книге о раннем принципате нет топорно надёрганных цитат из любого из первых трёх классиков в сочетании с фразами Сталина, как это часто получалось в наспех слепленных исторических статьях и сборниках предыдущего десятилетия. Конечно, попытка показать стройную логику советской концепции «революции рабов» по сравнению с трактовками зарубежной науки [3, с. 294-296] была обречена на провал, но здесь Машкин был уже бессилен [11]. Можно сказать, что перед нами - типичный пример советской классики исторической науки. Но какого рода наука получалась в результате этих достижений?
Эта наука теперь обрела свои твёрдые основания, сумела выработать определённый стиль работы, почти окончательно перешла от голословности и прокурорского тона к тщательному анализу источниковой базы - словом, обрела важнейшие характеристики для претензии на верифицируе-мость результатов собственной работы. Она даже сумела найти баланс между идеологическими установками, определявшими её методологию и воплощением этой методологии в конкретной работе - где с помощью реальных достижений, а где с применением некоторых стилистически-логических манипуляций. Но этот баланс не был динамическим, он возрождал и консервировал старые установки позитивистской науки
XIX в.; в этом смысле слова научные изыскания такого рода были как раз реакционными - они явно или неявно противостояли любым новациям последнего времени, объявляя их проявлением кризиса «буржуазной науки» или даже «буржуазного сознания».
Критика зарубежной историографии, тем не менее, не спасала от проблем развития собственной науки. Преодоление тенденций к самоисчерпанию, сведению научной работы к застывшим формам позитивистски-марксистского повествования стало важной задачей советской исторической науки в последующий послесталинский период.
ЛИТЕРАТУРА:
[1] Syme R. Roman Revolution. Oxford, 1939. 574 p.
[2] Momigliano A. D. Introduction to R. Syme, Roman Revolution // Momigliano A.D. Studies on Modern Scholarship. Berkeley - Los Angeles, 1994. P. 72-79.
[3] Машкин Н. А. Принципат Августа. Происхождение и социальная сущность. М. ; Л., 1949. 686 с.
[4] Syme R. Tacitus. Vol. I-II. Oxford, 1958.
[5] Syme R. Sallust. Berkeley - Los Angeles, 1964. 391 p.
[6] Маяк И. Л. Николай Александрович Машкин (1900-1950) // Портреты историков: Время и судьбы. Т. 2 : Всеобщая история / отв. ред. Г. Н. Севостьянов, Л. П. Маринович, Л. Т. Миль-ская. М. ; Иерусалим, 2000. С. 73-82.
[7] Gradel I. Syme's Roman Revolution - and a British One // Ancient History Matters: Studies Presented to Jens Erik Skydsgaard on his Seventieth Birthday. Rome, 2002. P. 297-303.
[8] Машкин Н. А. Рецензия: R. Syme. The Roman Revolution // Вестник древней истории. 1947. № 1. С. 116-123.
[9] Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 8. М., 1957. С. 119-217.
[10] Дубровский А. М. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепция истории феодальной России в контексте политики и идеологии (1930-1950-е гг.). Брянск, 2005. 800 с.
[11] Крих С. Б. «Революция рабов» в советской историографии 30-х годов XX века // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 17. М., 2006. С. 224-236.
