CC BY
32
Ю.И. Игрицкий
РЕВОЛЮЦИИ 1917 ГОДА: УРОКИ ДЛЯ РАДИКАЛОВ,
ЛИБЕРАЛОВ И КОНСЕРВАТОРОВ
Игрицкий Юрий Иванович - кандидат исторических наук, заведующий Отделом Восточной Европы ИНИОН РАН, главный редактор журнала «Россия и современный мир».
Уроки истории - публицистический штамп. Не существует универсальных уроков истории, пригодных для всех народов, классов и политических сил, если не считать (да и то с оговорками), что даже худой мир лучше войны. Тем не менее свои «уроки» выносят или пытаются вынести все субъекты исторического процесса: те, кто безусловно выигрывает в результате свершившихся перемен (будь то войны, революции, контрреволюции, реформы, смены элит и т.д.); те, кто проигрывает; те, кто остается «при своих». И только неан-гажированное, десубъективированное по отношению к событиям лицо, отдаленное от событий приличной временной дистанцией, может всего лишь попытаться абстрагироваться от личных ценностей (которые у него, конечно же, есть), подняться «над схваткой» и осмыслить то, что произошло. Лучше других это, пожалуй, удается «яйцеголовым», работающим в тиши кабинетов и освоившим научный алгоритм мышления (историкам, социологам, политологам), но их профессионализм никогда не гарантирует полной деиделогизиро-ванности. Время одновременно помогает им (давая возможность дистанцироваться от происшедшего) и мешает (наслаивая друг на друга все новые следствия старых событий и новые повороты истории, влияющие на ценностное восприятие мира).
Иными словами, осмысление результатов революций 1917 г. в России -нескончаемый процесс, в котором вехами служат те последовавшие за этими революциями глобальные перемены, на которые они повлияли прямо или опосредованно. Поэтому уроки 1917 г. - это те уроки, которые кажутся очевидными с позиций сегодняшнего дня. Завтра они могут казаться другими. Причем они могут казаться другими не только новым поколениям, но и предста-116
вителям старого поколения, дожившим до «завтра». Как это было в ХХ в. с Милюковым и Керенским в ходе и после окончания Второй мировой войны, с Горбачёвым и Яковлевым в период «перестройки».
Вообще говоря, исследователь не имеет морального права выносить уроки одновременно с позиций разных политических сил, руководствующихся полярно противоположными ценностями. Но поскольку перед ним непреложно встает вопрос, почему история сложилась так, а не иначе, он стремится понять не только объективные условия и обстоятельства, при которых произошло событие (в нашем случае революции 1917 г.), но и мотивацию поведения участников события. Этого соблазна - «влезть в шкуру предков» - мало кому удавалось избежать. Разве только простым хроникерам истории.
Кроме того, пытаясь (всего лишь пытаясь) определить уроки «семнадцатого года» для радикалов, либералов и консерваторов, я должен определиться с понятиями. И здесь необходимы два уточнения. Во-первых, речь идет о современных политиках и идеологах, придерживающихся различных систем ценностей, которые, безусловно изменившись, так или иначе берут истоки в главных противостояниях начала ХХ в. Поэтому под радикалами ниже будут иметься в виду нынешние левые, прежде всего в России, ратующие за возврат к государственному социализму; под либералами - приверженцы капиталистической системы евроатлантического типа; под консерваторами - сторонники дофевральской (не обязательно самодержавной) политической культуры. Во-вторых, речь идет об уроках, выносимых на основании анализа ошибок политических сил тогда, но могущих быть полезными для ситуации, возникающей сейчас. Понятно, что если ситуация этого не требует, проблема «уроков» становится иррелевантной.
Поскольку переворот в октябре 1917 г. был леворадикальной революцией, то именно левым радикалам наиболее важно учесть опыт как самого переворота, так и дальнейших событий в России и мире. Кроме того, только левые радикалы могут считать себя идеологическими и политическими воспреемни-ками «левого дела» в России того времени. Современные либералы не имеют практически ничего общего с либералами начала ХХ в., выступавшими против самодержавия; современным консерваторам просто нечего «консервировать».
Главный урок - квазиглобализм левого радикализма, ошибочность расчетов на цепную реакцию пролетарских революций по всему миру. Будучи в качестве последователей Маркса интенциональными, теоретическими глобалистами, большевики стали первой политической силой, которая стремилась руководствоваться глобальными идеями и схемами на практике. Абсолютные цели требовали доктринальной абсолютизации, и это проявилось в ошибочной оценке ряда ключевых моментов. Классовые интересы чаще всего понимались как решающая детерминанта человеческого поведения, их сцепляющая функция переоценивалась, а внутриклассовые различия, как и межклассовые ком-
11 7
промиссы, недооценивались. Преувеличивалась степень радикализации масс не только в Европе, но и в самой России. Субъективный фактор (роль авангарда - партии, ведомой схематичной политической идеологией) оказался слишком сильно оторванным от объективного фактора (незрелость социальных и экономических условий для воплощения социалистических идей, архаичность сознания сельских и городских низов, подталкивающая небольшую, но активную часть населения к бунту ради выживания при обычной - как во всех революциях - пассивности большинства). Эти моменты не помешали совершить леворадикальный переворот и даже способствовали ему, поскольку в 1917 г. векторы деструктивной активности большевиков и радикализированных масс совпали.1., но они самым очевидным и негативным образом проявились в последующие годы, когда формировалось новое общество.
Второй урок - непродуктивная бескомпромиссность, «ошалелость буревестника» («пусть сильнее грянет буря!»; «чем хуже - тем лучше»; «не убоимся гражданской войны»). А ведь необходимо бояться: из гражданских войн, в отличие от внешних, оборонительных, справедливых войн, население выходит духовно искалеченным. Следуя зеркальному отражению известной формулы Клаузевица, победители рассматривают мирную жизнь как продолжение гражданской войны; население же думает не о мировой революции, а о выживании и налаживании нарушенного быта. Из-за низкого уровня революционного сознания народа революционерам приходится прибегать к командномобилизационным и репрессивным средствам. Уже в годы Гражданской войны объектами репрессий стали представители не только привилегированных («эксплуататорских») классов, но крестьяне и рабочие (расстрелы в Астрахани, Царицыне, на Урале, подавление Кронштадтского мятежа и пр.). Это ставит с ног на голову всю прекраснодушную теорию о победе социализма не только во всем мире, но и в одной стране, так как ни под угрозой наказания, ни в идеологическом трансе социально справедливый и одновременно экономически эффективный строй построить невозможно.
Поскольку историки до сих пор спорят, кто именно, «красные» или «белые» были главными виновниками гражданской войны и в связи с этим когда именно она началась, необходимо напомнить, что бескомпромиссность большевиков берет свои истоки не в Гражданской войне (в которой никто из сторон не шел на компромисс), а в течение событий от Февраля к Октябрю. Причем поначалу большевики, которых в феврале 1917 г. насчитывалось всего 24 тыс., радуясь падению самодержавия, были ненамного радикальнее меньшевиков и эсеров и готовы были работать в режиме двоевластия. Однако Ленин своими «Апрельскими тезисами» резко сдвинул партию влево. Как вспоминал Ф. Раскольников, встречавший возвращавшегося из эмиграции Ленина еще в Белоострове, на подъезде к Петрограду, его речь на площади Финляндского вокзала с призывом к борьбе против Временного правительства произ-
вела «целую революцию в сознании руководителей партии»2. Непримиримость Ленина и Троцкого не позволила достичь межпартийного политического компромисса на Демократическом совещании в сентябре 1917 г., сорвав возможность формирования даже однородного социалистического правительства (это событие, на мой взгляд, стало решающим в судьбах российской демократии), а затем проявилась еще более жестко в разгоне Учредительного собрания в начале января 1918 г. У нескольких сотен (вероятно, 250-300) тысяч членов большевистской партии в этот период менталитет был куда более боевым, неуступчивым и властолюбивым, чем у 20-30 тыс. менее года тому назад. Между тем, если бы был достигнут компромисс между разными политическими силами социалистической ориентации (и прежде всего между большевиками и правыми эсерами, от которых в Учредительном собрании было 370 делегатов против 175 большевиков, да еще 40 левых эсеров), удалось бы избежать длительной и кровопролитной гражданской войны, губительно повлиявшей на дальнейший ход российской истории.
Третий урок - недооценка потенциала капитализма в мировом масштабе. Если первые два урока были преподнесены (но не учтены!!!) довольно быстро, то этот урок стал ясен гораздо позже: сначала после преодоления Великой депрессии конца 20-х - начала 30-х годов, затем после экономического возрождения проигравших Вторую мировую войну Германии и Японии, а также после объединения и успешных маневров правых и центристских сил против левых в Италии и Франции в 50-60-х годах. Тогда стало окончательно ясно, что время леворадикальных революций (не движений и вспышек активности, а именно революций, социальных революций) в странах зрелого капитализма прошло. Антиколониальные же революции и возникновение третьего мира не ослабили капитализм и не усилили социализм - они ярко высветили ошибочность как западоцентричных, так и советоцентричных моделей развития, показав, что ни коммунисты, ни либералы на том этапе не понимали всего многообразия и непредсказуемости развития мира.
С позиций современности можно сделать вывод, что, будучи интенцио-нальными глобалистами, Ленин и большевики не сумели верно определить характер возникающих глобальных связей и глобальной взаимозависимости. Действительно серьезный социально-классовый разлом в буржуазнокапиталистической Европе начала ХХ в. (подтвержденный революциями и вооруженными восстаниями в Германии, Венгрии, Словакии, Финляндии, Болгарии) они поначалу ошибочно приняли за общемировую тенденцию и не разглядели растущей социальной дифференциации как внутри капиталистического общества, так и тех традиционных обществ, куда проникал капитализм. Степень радикализма европейского пролетариата и трудового крестьянства была существенно ниже, чем в России, а влияние социал-реформаторской идеологии существенно выше; поэтому надежды на то, что у революций в
России и Венгрии появятся, по выражению Ленина, «новые сестры», не сбылись. Что касается революционного потенциала угнетенных масс крупных колоний, то он был потенциалом восстания и бунта, а не радикального переустройства общества. Такое переустройство в глобальном масштабе требует гораздо более тесной взаимосвязанности, интеркоммуникативности мира, вероятно, даже более тесной, чем мы наблюдаем сейчас.
Другое обязательное условие планетарной победы классического левого радикализма, основанного на идеях классовой борьбы и социальной справедливости, - сближение уровней социально-экономического развития стран первого и третьего миров. Но если такое сближение, вопреки всякой вероятности, произойдет, кому будут нужны леворадикальные социальные революции? Примем постулат Ленина о том, что Россия являлась слабейшим звеном в мировой империалистической цепи и потому именно это звено оборвалось. А если бы Россия была не слабейшим, а сильнейшим или просто сильным звеном, то, по ленинской же логике, «семнадцатого года» не было бы3.
Значит ли это, что большевики были историческими неудачниками? Думаю, такой вывод был бы ошибочным. Октябрь и советская система способствовали кардинальным позитивным изменениям в мире, существенно повлияв на характер социальных отношений внутри капиталистического общества, побудив его к большей адаптативности. Уже после смерти Ленина большевистский режим продемонстрировал возможность форсированного преодоления экономической отсталости методами планового хозяйства и гигантской добровольно-принудительной мобилизации масс. Это признано всеми. Большевики доказали, что длительное время крупная страна может развиваться на основе самодостаточности, используя собственные ресурсы. Однако, помимо огромных социальных жертв, этот курс обернулся недостаточной интегрированностью в мировое экономическое пространство, в котором доминировали иной тип собственности, иные экономические стимулы и связи. Китай сейчас показывает пример экономической конвергенции с капитализмом при полном отсутствии политической конвергенции - а в период между двумя мировыми войнами такое было просто невозможно не только из-за острейших международных противоречий, но и в силу сохранявшейся классовой логики «кто кого».
Четвертый урок большевистской революции для современных радикалов - нарушение необходимой корреляции между стратегией и тактикой политической борьбы. Если победы в революции, понимаемой как успех вооруженного восстания и захват власти, можно достичь умелыми тактическими действиями, что и продемонстрировал Ленин в 1917 г., делавший нужные «ходы» в исключительно нужное время (апрель, июль, октябрь)4, то победа в революции, понимаемой как длительный процесс переустройства старого порядка, обеспечивается лишь верной стратегией. Место такой стратегии у Ленина и большевиков заняли марксистская теория и умозрительный постулат о не-
избежности смены капитализма социализмом. Поскольку этот постулат вырос не из практики, оставаясь по существу политическим лозунгом, реальную стратегию социального переустройства базировать было не на чем. Следуя известному девизу Наполеона «ввязаться в бой, а там будет видно», Ленин поставил себя и партию в такое положение, когда было необходимо оперативно реагировать на текущие вызовы быстро меняющейся ситуации, не рассматривая их в стратегической перспективе.
Здесь, казалось бы, напрашивается вывод о необходимости более глубокой разработки стратегии еще в 1917 г., когда радикалы-большевики, в отличие от соглашателей меньшевиков, слишком много думали о власти и слишком мало о том, что будет «потом». Получив короткую передышку для таких раздумий в шалаше Разлива, Ленин попытался заглянуть в будущее социализма. Так родился труд «Государство и революция», который читается сегодня как социальная утопия, изложенная в форме полемики с не понявшими Маркса социалистами и политических тезисов. Путь к условиям, когда отомрут государство, принуждение и подчинение, а заодно и демократия, когда «все общество будет одной конторой и одной фабрикой», где «все будут управлять по очереди», мыслился как «повсеместный учет и контроль, осуществляемый большинством народа»5. Это по существу все, что можно отнести к стратегическим предвидениям Ленина, еще не прошедшего испытаний Гражданской войны6.
Но вот что бросается в глаза при сравнении этого труда Ленина с другими его статьями и выступлениями в 1917 г. - выпадение из общего контекста накаляющейся внутренней обстановки в России. Как и всякая утопия, этот труд - вневременной, его можно поставить в один ряд с «Утопией» Мора и «Городом солнца» Кампанеллы. И когда Герберт Уэллс, повествуя о беседах с Лениным в 1920 г. относительно плана ГОЭЛРО в России, называет его «кремлевским мечтателем», мы чувствуем веяние тех мыслей и чувств, которые обуревали Ленина в Разливе в августе-сентябре 1917 г.
Отсюда следует вывод, который нельзя, строго говоря, назвать уроком только Октябрьской революции, но который из-за этого не теряет своей значимости: идеалистически-романтическое восприятие мира необходимо левым радикалам для того, чтобы не быть полностью поглощенными борьбой за власть, в которой теряются стратегия переустройства общества и историческая перспектива. Оптимальным в попытках общественного переустройства был бы, видимо, вариант, при котором идеализм и политический прагматизм призваны взаимодополнять друг друга. В Гражданской войне большевики во многом потеряли веру в простого человека как субъекта с самостоятельной «правильной» политической ориентацией. Поэтому события 1917-1920 гг. не опровергли эвристическую силу максимы, гласящей, что революции замышляют идеалисты, осуществляют авантюристы, а плоды пожинают негодяи.
Переходя к осмыслению уроков революций 1917 г. для либералов, следует еще раз отметить, что речь не может идти о современных российских либералах - политических и идеологических наследниках русской либеральной буржуазии. Таковых нет. Но мировая либеральная мысль и практика усвоили уроки Русской революции быстрее и эффективнее, чем радикалы, сохранявшие верность догматике III Интернационала. Это отразилось в новых явлениях в капиталистическом обществе - кейнсианской теории и усилении роли государства в экономике, рациональном использовании принципа планирования, возросшей роли социальной политики и социального обеспечения как средств гашения протестных настроений масс, интеграции профсоюзов в систему корпоративных связей и государственную политику капиталистических стран. Итогом всех этих перемен стало повышение уровня жизни населения до такой степени, когда довольствование имеющимся и опасения потерять приобретенное стали превалировать над желанием переделать мир; фрустрация и чувство безысходности сохранились лишь у небольших маргинальных групп общества. Конечно, эволюция капитализма сама по себе органично вписана в мировое развитие как одна из его составляющих - но верно и то, что, не будь русского 1917 г. и советской системы, эта эволюция скорее всего носила бы гораздо более медленный характер.
Что касается консерваторов, необходимо оговориться, что в современной политической жизни нет той ниши, которую они могли занимать в начале ХХ в., когда европейские монархии как оплот многовековых традиций подверглись атакам как радикалов, так и либералов. Современные монархии превратились в декорации национальной жизни, никому не мешают и никого даже не раздражают. Консерватизм сегодня - это не политическое течение со своей социальной базой, а философия оппозиции резким общественным переменам и морально-нравственный противовес постмодернистским ценностям. Урок русских революций для консерваторов состоит в том, что можно и нужно стремиться к предупреждению и амортизации слишком радикальных мер, смягчая их деструктивный эффект, но нельзя сопротивляться переменам вообще. Здесь многое условно и зависит от конкретных условий и целей политического противостояния. Могу целиком согласиться с теми, кто считает, что решающую роль в падении существующих режимов в России в 1917 и 1991 гг. сыграла их институциональная слабость. Политические, социальные и экономические институты утратили былую и давно начавшую снижаться эффективность - и режимы рухнули.
Вместе взятые, и радикалы, и либералы, и консерваторы в идеале составляют такой же естественный и необходимый спектр общественно-политической жизни, как цветовая гамма любого излучения. Возможны смещения полей спектра, но одноцветного спектра не существует по определению. Какое отношение имеет все вышесказанное к нынешней России? Сегодня в России
нет классических радикалов, либералов и консерваторов. И власть после 1985 г. тем более не была ни либеральной, ни радикальной, ни консервативной. Она ситуационно использовала элементы политического поведения всех трех сил. В политической борьбе с Горбачёвым и старой коммунистической номенклатурой, Ельцин казался либералом. Расстреливая Белый дом в октябре 1993 г., он превратился в радикала, действующего большевистскими методами. В последние годы правления он был уже консерватором, стремившимся сохранить достигнутое и приобретенное. Консервативен и Путин, старательно избегающий всех крайностей ради утверждения традиции преемственности власти в новых условиях.
Формирование новой политической системы и политической культуры в России, проходящее под знаком объединения всех сил, что «наверху», что «внизу», заинтересованных в мощном, пусть и авторитарном государстве, свидетельствует, что нынешний режим осознает роль радикальных разломов в обществе, опасается их и стремится предотвратить. Это можно делать средствами социальной политики, направленной на создание социального государства (исторический пример Европы), путем политического принуждения (исторический пример сталинского Советского Союза) или комбинацией обоих вариантов, которая наблюдалась в практике послесталинского СССР. Сегодняшняя Россия еще не вступила в фазу репрессивной социальной регуляции и, даст Бог, не вступит. Но и социальная политика пока совершенно неадекватна потребностям общества в широком смысле слова. Больше того, мы видим, что, как и в 1917 г., сохраняется возможность захвата государства и бесконтрольного распоряжения национальными ресурсами со стороны когорты одинаково мыслящих людей (назовем их верхушкой или правящей элитой).
Именно большевики первыми показали, что организация политических активистов способна, захватив в кризисных условиях власть в стране без демократических традиций, оседлать государство и далее перестраивать это государство, как и общественную жизнь, «под себя» - под свои идеи, представ -ления, потребности и интересы. Она может навязать обществу свою идеологию и свои нормы, может бесконтрольно распоряжаться всеми ресурсами страны. Если это может леворадикальная организация, то почему бы по ее стезе не пойти любой иной, пришедшей к власти мирным путем, через выборы, и таким же мирным президентско-парламентским путем посредством реформ, принятия законов и поправок к законам овладеть рычагами безальтернативного управления страной, заручившись поддержкой крупного бизнеса и сведя возможности оппозиции к негромкому ритуальному поругиванию? Это пятый урок Октября всему населению страны. Извлечь его можно только в условиях сохранения реальной, а не формальной оппозиции правительственному курсу, широких общественных дискуссий с правом политической критики без ограничений, социального сплочения на основе не просто отвержения
зол, на которые указывает перст власти (отдельные зарвавшиеся олигархи, криминальный беспредел, расширение НАТО и т.д.), но на базе позитивных идеалов и позитивного действия, прежде всего инклюзивной, повернутой лицом к населению социальной политики.
Если этого не случится, стране останется только идти по пути Наполеона и Ленина: высосем из недр еще нефти и газа, уберем со сцены одного-двух опальных олигархов, подкинем денег в «оборонку» (побольше) и в «социалку» (поменьше), ублажим национальную гордость зимней олимпиадой в летнем курорте, убаюкаем население доморощенными и импортными сериалами, а там... там будет видно.
Примечания
.1.. Под углом зрения социальной психологии и антропологии В.П. Булдаков высказывает мнение, что марксизм, в качестве квазирелигии, соответствовал «структуре перевозбужденного синкретического сознания» масс, и в 1917 г. произошел «спонтанный вброс примордиалистских представлений в псевдоклассовую среду» — а говоря более простым языком, «в условиях нехватки жизненно необходимого люди решили, что справедливость достигается путем ликвидации богатых» (Булдаков В.П. Quo vadis? Кризисы в России: Пути преодоления. — М., 2007. — С. 89, 98—99). Именно к этим настроениям масс апеллировали большевики, и в конечном счете именно так массы понимали большевистскую пропаганду.
.2.. Раскольников Ф. Приезд в Россию товарища Ленина // Гребельский З.П. Федор Раскольников. — М., 1988. — С. 95.
.3.. Это логическое противоречие всегда ставило в тупик истпартовскую и вообще советскую историографию, которая, стремясь соединить разные идеологические детерминанты, изображала дореволюционную Россию страной, где капитализм был развит до такой степени, что уже можно было совершать антикапиталистическую революцию по Марксу, и одновременно страной, настолько отсталой, что лишь индустриализация по Сталину смогла привести ее к невиданному в мире экономическому рывку.
.4.. Если бы Ленин вернулся в Россию сразу после падения самодержавия, его приезд остался бы незамеченным (героями дня были Милюков, Керенский, другие думцы и прежде всего кадеты). Точно так же Ленин вовремя ушел в подполье в июле и гениально определил момент возвращения в Петроград, чтобы поднять партию на вооруженное восстание. Ошибись он тогда со сроками этих действий, Красного Октября могло и не быть.
.5.. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Изд. 5-е. — Т. 33. — С. 101, 116.
.6.. Нестор Махно, беседовавший с Лениным в Кремле весной 1918 г. и ввязавшийся в спор с ним по поводу политики и действий украинских и московских анархистов, так излагает на память упрек Ленина в адрес анархистов: «Большинство анархистов думают и пишут о будущем, не понимая настоящего; это и разделяет нас, коммунистов, с ними» (Махно Н. Воспоминания. — М., 1992. — С. 167). Вряд ли Махно неверно изложил ленинскую мысль, и вполне логичным представляется то, что, придя к власти, большевики и прежде всего сам Ленин, будучи всецело захваченными сохранением власти, действительно думали о будущем еще меньше, чем тогда, когда они боролись за власть.
