CC BY
70
YAK 821.161.1 (Державин Г.Р.) ББК Ш5(2Рос++Рус)4
Е.Е. ПРИКАЗЧИКОВА
E.E. PRIKAZCHIKOVA
РЕУЕПиИЯ ГИНЕКРАТИЧЕСКОГО НАЧАЛА ГОСУДАРСТВЕННОГО МИФА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В ТВОРЧЕСТВЕ Г.Р. ДЕРЖАВИНА
THE RECEPTION OF GYNEACRATICAL ORIGIN OF STATE MYTH IN G.R. DERZHAVIN'S WORKS
В статье рассматривается рецепция государственной мифологии эпохи Просвещения в её гинекратическом изводе, являющая себя в русской словесности XVIII века через систему литературных ономомифов. В центре исследования находится творчество Г.Р. Державина, включающее в себя не только признанные шедевры одического творчества поэта («Фелица», «Изображение Фелицы»), но и автодокументальную тексты поэта, например, его «Записки».
The article deals with the reception of state mythology at the Age of Enlightenment in its gynecratical aspect appearing in Russian philology of XVIII century through the system of literary onomomyths. The main research is G.R. Derzhavin's work containing not only acknowledged masterpieces of ode works («Felitsa», «Representation of Felitsa») but also authodocumentary texts of the poet, for example his «Notes».
Ключевые слова: государственный миф, гинекратия, Г.Р. Державин, ономомиф, Минерва, Фелица.
Key words: state myth, gyneacratia, G.R. Derzhavin, onomomyth, Minerva, Felitsa.
Среди культурных мифов XVIII столетия особое место занимает государственная мифология. «Пафос торжествующей государственности» определялся историческими реалиями эпохи абсолютизма, когда, по словам протоирея Г. Флоровского, «государство утверждает себя самое, как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всякого законодательства, и всякой деятельности и творчества» [25, с. 83]. В XVIII веке государственная мифология получила мощную поддержку со стороны господствующего фактически на протяжении всего столетия литературно-эстетического направления - классицизма, чья эстетическая доктрина способствовала преобладание жанровых форм, «обращённых к утверждению идеалов монархической государственности» [23, с. 10].
Своей кульминации государственное мифотворчество достигает в эпоху Екатерины II, когда в России продолжается и развивается традиция, ориентированная на создание ономомифа (мифа-имени) власти, который чаще всего ассоциировался с образом Монарха, управляющего в данный момент Россией. В.М. Живов, настаивая на том, что сама культура Просвещения в России представляла собой «мифологическое действо государственной власти», так описывал основные составляющего этого мифологического действа: «Над Невой нависали сады Семирамиды, Минерва после торжественного молебна отверзала храм Просвещения, Фонвизин обличал порок, и народ блаженствовал» [11, с. 670].
Уже начиная с царствования императрицы Елизаветы Петровны, в России начинает создаваться миф женского правления или гинекратический миф, миф об исключительной власти и силе, которой обладает женщина и которую она распространяет на окружающих её людей, прежде всего, мужчин. Одним из первых термин «гинекократия» применительно к российской действительности использовал французский мемуарист Ш. Массон в своих «Тай-
ных записках о России», написанных в начале XIX века и характеризующих культурно-историческую ситуацию Екатерининской эпохи. Гинекратическое начало как нельзя лучше характеризует ситуацию «российского матриархата» (термин Н. Пушкарёвой) XVIII века, когда, по мнению Ш. Массона, «женщины уже заняли первенствующее место при дворе, откуда первенство их распространилось и на семью, и на общество» [17, с. 142].
Данная традиция была грубо нарушено маскулинным правлением императора Павла I, когда, по словам Г.Р. Державина, «тотчас во дворце прияло все другой вид, загремели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто позавоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом» [9, с. 701].
Истоки гинекратического начала государственной мифологии следует искать ещё в литературе Елизаветинской эпохи.
Елизавета - «дщерь Петрова», «кровь Петрова» в космосе русской оды мыслилась как своеобразная дева Паллада, вышедшая из головы своего отца. На протяжении всего её правления ей приписывали качества, которыми она реально не обладала: государственная мудрость, прозорливость, желание жертвовать своим покоем ради подданных. Неслучайно М.В. Ломоносов в «Разговоре с Анакреонтом» даже придал черты внешнего облика императрицы Елизаветы (см. портрет императрицы кисти Е.П. Чемезова) образу России. Наиболее интересным является отрывок «Разговора...», где в изображении женского идеала красоты соединяется воедино хорошо знакомая для русского читателя XVIII века мифология Минервы и Венеры, с их воплощениями воинственности, величия, власти и красоты: «Цвет в очах её небесной, Как Минервин, покажи, И Венерин взор прелестной С тихим пламенем вложи» [15, с. 6].
Женщина, обладающая небесным цветом глаз Минервы и взором Венеры, как раз и являлась тем женским идеалом правительницы, который активно создавался в контексте гинекратического мифа русской культуры. Другими словами соединение геройства (мужества) и красоты составляет отличительную черту идеальной русской императрицы. Достаточно обратиться лишь к знаменитой оде 1742 года, где Елизавета предстаёт как «Краса владетельниц державных!» [15, с. 24], в которой «зрятся истинны доброты, Геройство, красота, щедроты» [15, с. 28].
Однако своей кульминации гинекратическое начало государственного мифа достигает в творчестве великого русского поэта Державина при изображении императрицы Екатерины II.
Правление Екатерины II вошло в историю как век Просвещения, время правления «российской Минервы». Как писал М.В. Ломоносов в 1762 году: «Науки, ныне торжествуйте: Взошла Минерва на престол» [15, с. 130]. Этот ономомиф Екатерины II был впервые заявлен во время её коронации в Москве, сопровождающейся театрализованным представлением «Торжествующая Минерва». По справедливому мнению Т.В. Артемьевой, «Екатерина вошла в систему мифологизированного социально-политического пантеона под именем Минервы<...> Торжество Минервы - это торжество добродетели над пороками, благополучия над прозябанием, но прежде всего, знания над невежеством» [2, с. 134-135]. По мнению Т.Е. Абрамзон, можно говорить об ан-дрогинном образе Минервы, в котором «сочетались, с одной стороны, сила, на которой основывалась монархическая власть, с другой - разум и мудрость» [1, с. 208]. В первые два десятилетия правления Екатерины II государственная мифология в России достигает своего наивысшего расцвета.
С точки зрения государственной мифологии далеко не случайным представляется появление в качестве центрального символа маскарада «Торжествующая Минерва» образа Астреи - богини справедливости, вместе с которой в Россию приходит подлинной золотой век. А.П. Сумароков в «Хоре ко златому веку», специально написанному к публичному маскараду, писал: «Блаженны времена настали <...> Астрея воцарилась <...> Настани россам ты, златой желанный век» [24, с. 282].
Американец Д.Х. Биллингтон писал, говоря об утопическом характере этого государственного мифа: «Захолустная немецкая княжна была преображена мудрецами XVIII столетия в северную богиню» [3, с. 275].
С.Н. Глинка, младший современник Екатерининской эпохи, издатель журнала «Русский вестник» в 1812 году, писал в своих «Записках»: «Екатерина II, очаровав царствованием своим умы дворян, подносила им волшебной рукой золотой сосуд, из которого они пили забвение прошедшего и беспечность в будущем. Им казалось, что Екатерина условилась с судьбой жить вечно, и что они всегда будут жить её жизнью» [4, с. 19-20].
Однако парадокс гинекратического мифа в России заключается ещё и в том, что женщина-императрица должна была с необходимостью обладать набором мужских качеств. Так, русский философ И. Ильин отмечал, что русская женщина «по-особому женственная», она «умеет подать и реализовать ставшей мужественным характер в форме вечно-женственного» [12, с. 190-192]. Впервые об этом с достаточной степенью откровенности сказала сама Екатерина II в своих записках, неоднократно подчёркивая в них свой «мужской ум» в соединении с «женской приятностью в общении» [10]. Именно это обстоятельство она рассматривала как основное качество, позволившее ей стать русской императрицей. Разумеется, великий русский поэт XVIII века Г.Р. Державин не мог не отразить в своём творчестве данную проблему.
В первые годы своего правления Екатерина II разыгрывает роль «амазонки на троне» (термин В. Проскуриной), что должно было соответствовать её желанию продемонстрировать свою мужественность, необходимую для российского правителя или правительницы. Например, 14 июня 1766 года ею, по предложению братьев Орловых, была устроена великолепная карусель, т. е. турнир, в котором принимали участие не только мужчины, но и женщины во главе с императрицей. Державин воспел эту «карусель» в своём «Афинейском витязе», где помимо «полков витязей» на каруселе явился и «Прекрасных вслед Пентезилее Строй дев» [6, с. 768]. Комментируя эту строку в своих «Объяснениях», Державин замечал: «С нею [Пентазилеей. - Е.П.] сравниваются здесь те девицы и дамы, которые были в кадрили, ездили на колесницах и снимали дротиками венцы» [8, с. 668].
В. Проскурина называет карусель 1766 года «амазонским мифом» (Проскурина), анализируя её через оду В. Петрова «Ода на Великолепный карусель», где «природныя Российски дщери» «оспорить тщатся лавр мужам» [20, с. 327]. Подобный «амазонский миф» не был исключительно изобретением поэтической мифологии эпохи. Уже не в поэтической мифологии, но в реальной жизни воспоминания о мужественности и силе духа Екатерины II не раз встречаются в записках современников, восторгающихся силой духа императрицы, например, в записках Е.Н. Львовой, дочери известного поэта-сентименталиста Н. Львова, принца К.-Г. Нассау-Зигена, участника путешествия Екатерины II в 1787 году в Крым, французского посла в России графа Л.-Ф. Сегюра.
С 80-х годов XVIII века государственный культурный миф, завещанный России Петром I, начинает разрушаться. Прежде всего, государственный миф о монархе-боге сменяется принципиально новым мифом о монархе-человеке. В первый раз Державин попытался воплотить данный миф в «Читалагайских одах», изданных в 1776 году, в которых в «Оде на день рождения её величества, сочинённая во время войны и бунта 1774 года» поэт мечтает о времени, когда «Не будут жатвы попленённы, Не будут села попалены, Не прольёт Пугачёв кровей» [8, с. 309]. Именно это время ассоциируется у него с наступлением в России подлинно «золотого века».
Для наступления этого нового «золотого века» важно было осознать необходимость перемен, и, прежде всего - в нравственном облике самого правителя великой империи. Можно сказать, что именно на Южном Урале в 1774-1775 гг. Державин впервые задумывается о необходимости новых кри-
териев оценки идеального правителя, когда на смену величию и добродетели должны прийти милосердие и поэзия «частной честной жизни». «Будь на троне человек!» [6, с. 81] - напишет он в 1779 году в оде «На рождение в Севере порфирородного отрока». Через несколько лет появится «Фелица» и лишь через полстолетия - пушкинский «Памятник» с его призывом «милости к падшим». Но уже в оде на день рождения Екатерины II 1774 года поэт предлагает императрице: «Так ты всем матерь равна буди. Враги, монархиня, те ж люди: Ударь ещё и разжени, Но с тем, чтоб милость к ним пролитии» [8, с. 308]. Не случайно именно этим произведением Державин заканчивает сборник своих «Читалагайских од».
В случае с Екатериной II именно на рубеже 70-80-х гг. на смену государственному мифу о Минерве приходит литературно-государственный миф о Фелице. Образ Фелицы был первоначально создан самой Екатериной II в «Сказке о царевиче Хлоре», где Фелица - дочь киргизского хана, помогала киевскому царевичу Хлору найти «розу без шипов», то есть добродетель. Полное название оды звучало так: «Ода к премудрой киркиз-кайсацкой царевне Фелице, писанная некоторым татарским мурзою, издавна поселившимся в Москве, а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге. Переведена с арабского языка 1782». В этой оде императрице Екатерине II было впервые дано имя, ставшее впоследствии её поэтическим ономомифом.
При интерпретации образы Фелицы доминирующими являются две точки зрения. В соответствии с первой, в данной оде принципиально изменяется образ правителя, который уже не боится предстать перед читателем в «домашнем шлафроке», быть, прежде всего, человеком, а потом уже «российской Минервой». Как писал В. Ходасевич: «Шлем Минервы был ей велик, одежды Фелицы пришлись как раз впору» [26, с. 131]. Облекшись одеждами Фелицы, императрица могла позволить себя почасту ходить пешком и употреблять простую пищу, не играть в карты и не любить маскарады, которые в своём гендерном варианте составляли любимое времяпрепровождение императрицы Елизаветы Петровны. Наконец, не заниматься поэтическим творчеством, седлая «коня парнасска» [6, с. 134], и не ходить с «трона на Восток» [6, с. 134], чем грешили большинство монархов XVIII столетия, испытывающих уважение к «иероглифам вольных каменщиков».
Подобное изображение монарха для XVIII века было смелым новаторством, почти дерзостью, подобно той, какую позволил себе живописец В. Боровиковский, изобразив Екатерину II на прогулке в парке Царского Села (1794). Императрица изображена на этом портрете в утреннем чепце, в домашнем платье душегрейке. А.С. Пушкин воспользовался именно этим портретом императрицы для создания своего образа Екатерины в романе «Капитанская дочка».
Для того чтобы понять смелость Державина, достаточно сравнить изображение Екатерины в «Фелице» с портретом Екатерины-законодательницы в храме богини Правосудия кисти Д. Левицкого, созданным практически одновременно с державинской одой и выполненным в соответствии с традициями классицистической эстетики. Екатерина изображена на портрете в мантии и белом атласном платье на фоне величественных пурпурных бархатных полотнищ - символа императорской власти. Справа от неё - статуя богини правосудия с весами. Широким жестом императрица указывает на горящий жертвенник, на котором сжигаются маки, аллегорический намёк на то, что она жертвует своим покоем и даже сном для блага государства. У подножия жертвенника - орёл, символ российской государственности. На заднем плане картины изображено море, по которому плывут русские корабли под андреевским стягом - намёк на завоевание Чёрного моря.
Вторая традиция интерпретации образа Фелицы в оде отмечена А.Г. Масловой, утверждавшей, что в данном произведении «восхваление Екатерины II строится все же по законам классической оды: Фелица - Богиня на троне, как монарх-демиург, она способна "свет из тьмы творить, деля хаос на
сферы стройно"» [16, с. 142]. Но идеальное царство, где властвует премудрая Фелица, «окажется недостижимым для героя, живущего в совершенно ином пространстве, далёком от идеала [16, с. 143].
По мнению С.А. Саловой, существование границы между идеалом и реальной действительностью способствует тому, что в оде «воссоздаётся ощущение внутреннего разлада, дуализма добра и зла, антиномичности человеческой души, едва ли не впервые осознавшей собственную греховность и несоответствие образу и подобию Божьему» [22, с. 10].
Точнее всё же будет сказать, что в этом произведении впервые наглядно столкнулись два начала гинекратического извода государственного мифа эпохи Просвещения: мифологическое, продолжающее собой ряд привычных классицистических ономомифов: Минерва-Астрея, и конкретно-образное, стремящееся воссоздать реалии частной жизни человека, даже если этим человеком является сама императрица. Рассмотренные в синтезе, эти традиции с учётом «игровой ситуации» оды, на чём настаивал в своих «Объяснениях» сам Державин, создавали ту многоплановую структуру образа Фелицы, о которой писал Д.В. Ларкович [14, с. 58].
Для современников Державина начала 80-х гг. XVIII столетия, так же как и для большинства потомков, более значимыми оказались «одежды Фе-лицы», чем привычный «шлем Минервы». Об этом достаточно откровенно сказал поэт М.Н. Муравьёв, использовав для характеристики этой новизны французский термин 1ерегеШаде (вышучивание, ирония): «Державин может быть первой испытал между нами Персифляж в Оде к Фелице: довольно остроумно, довольно щастливо и свободно» [18, л. 73].
Однако, создав образ киргиз-кайсацкой царевны Фелицы, Державин вынужден был вписать его в уже сложившуюся в русской литературу систему мифологических представлений.
Наиболее полно государственный культурный миф императрицы-Фелицы находит своё отражение в державинском «Изображении Фелицы», произведении, написанном «на заказ», в чем признавался сам поэт в своих «Объяснениях». Как известно, Державин в 1789 году был под судом Сената в связи с перипетиями своего тамбовского губернаторства, так что ему не оставалось ничего другого, как обратиться к помощи своего поэтического таланта. Замысел Державина исполнился в полной мере. В 1791 году поэт получает место статс-секретаря императрицы.
В оде происходит соединение трёх принципиально важных моментов для государственного мифа русской литературы.
Во-первых, так же как в «Фелице», поэт стремится дать не просто «изображение Фелицы», образа не менее условного в литературном отношении, чем образ «северной Минервы» или «северной Семирамиды», но придать этому образу конкретные узнаваемые современниками черты императрицы Екатерины Алексеевны, в соответствии с традицией, заданной М.В. Ломоносовым в «Разговоре с Анакреоном». Там Ломоносов придал России облик «зрелой красоты» императрицы Елизаветы Петровны с портрета Е. Чемезова. У героини Державина «небесно-голубые взоры» [6, с. 273], тихая, важная, благородная поступь, коричные власы, перловые перси и уста, подобные розам, которые дышат «премудростью и любовью» [6, с. 273]. Такой Екатерину можно увидеть на портретах Ф. Рокотова или Д. Левицкого.
Это экфрастическое письмо выводит Державина на привычный для русского классицизма синтез черт Минервы и Венеры, опять же заданный ещё ломоносовской традицией изображения императрицы: Представь в лице её героиство, В очах величие души; Премилосердно, нежно свойство И снисхожденье напиши [6, с. 273].
Во-вторых, восхищаясь деяниями императрицы, поэт стремится, в соответствии с традицией, рассказать о них высоким пиндарическим слогом
одических похвал. В результате державинский «стиль грандиозари» сам потребовал авторских объяснений и разъяснений, которые поэт хотел донести до своих читателей.
Так, предлагая Рафаэлю
Одеть в доспехи, в брони златы
И в мужество её красы,
Чтоб шлем блистал на ней пернатый,
Зефиры веяли власы;
Чтоб конь под ней главой крутился
И бурно броздыопенял [6, с. 273-274].
Здесь поэт имел в виду совершенно определённый эпизод из жизни Екатерины. Как писал Державин в «Объяснениях»: «Сим изображается восшествие на престол императрицы, когда она, в воинском одеянии, ехала на белом бодром коне, сама предводительствовала гвардией, имея обнажённый меч в руке» [8, с. 611]. Говоря о том, что Фелица, став «владычицей сердец», Бесстрашно б узы разрешила Издревле скованных цепьми, Свободой бы рабов пленила И нарекла себе детьми [6, с. 274].
Державин пишет: «Она подтвердила манифест супруга своего Петра III о вольности дворянства, что дворянин, прослужа офицером год, мог оставить службу, когда хотел» [8, с. 611]. И даже образ Фелицы, которая «без ужаса пила бы яд», после чего «На небеса воздели б руки Младенцев миллионы вдруг» не фантазия поэта, но констатация факта, что «сим изображается картина младенцев, которые спаслись от смерти прививанием оспы» [8, с. 615].
Но помимо этих «справедливых» похвал в оде имеется и ярко выраженная утопическая часть, где поэт изображает царствование Екатерины II в качестве аналога состоявшегося «золотого века». В этом золотом веке Екатерина, подобно всевышнему богу из «Властителей и судий», даёт строгие наказы своим мурзам, пашам и визирям в силу чего: И все монарха, и отца, И бога бы в Фелице зрели, Который праведен и благ [6, с. 282].
В этом золотом веке Екатерины повсюду царствуют закон и справедливость:
Соделай, чтоб судебны храмы
Её лугами обросли,
Весы бы в них стояли прямы
И редко к ним бы люди шли;
Чтоб совесть всюду председала
И обнимался с ней закон,
Чтоб милость истину лобзала
И миру поставляла трон [6, с. 282-283].
Казалось бы, что при подобном подходе к изображению Фелицы её образ должен с неизбежностью повторять уже ставшие привычными для гине-кратического начала русского государственного мифа мифологемы «российской Минервы», разрабатывать которые начал ещё М.В. Ломоносов.
Однако этого не происходит, так как поэт не изменяет основной составляющей мифологии Фелицы, её человечности, рассматриваемой в качестве высшей добродетели монарха, тем более, когда на российском престоле раз за разом оказывались женщины.
Проблему женского извода государственного мифа русской цивилизации рассматривает историк И.Н. Ионов, считающий, что для XVIII века присутствие женщин на престоле было единственно возможным выходом, ген-дерной альтернативой, так как «правление мужчин в XVIII веке... все время вызывало угрозу нового Смутного времени» [13, с. 77].
Нарушением данной гендерной традиции в России должно было стать правление любимого внука императрицы Екатерины Александра, обращаясь к которому ещё в 1779 году, Державин писал:
Будь на троне человек! [6, с. 81].
Эта мысль почти дословно повторяется и в «Изображении Фелицы», где поэт, обращаясь к «новому Рафаэлю», который должен создать портрет Фелицы, призывает его нарисовать картину, где цари, возбуждённые её славой, находят в ней нового Соломона, а народы нарекают её великой. Что касается императрицы, то в ответ на эти призывы и сравнения Она б рекла: «Я человек» [6, с. 289].
В контексте поэзии Державина «быть человеком» значит «уметь жить частной честной жизнью», идеалы которой были провозглашены ещё в «Фе-лице», где императрица впервые перестаёт быть Минервой, богиней Олимпа, а становится Фелицей - условным литературным персонажем, киргиз-кайсацкой царевной, образ которой соотносился теперь и с реальным образом Екатерины Алексеевны Романовой, урождённой Ангальт-Цербской, принцессы Софии-Доротеи. Итак, для того, чтобы стать «человеком», стать самим собой, освободившись от диктата государственного культурного мифа, в пространстве русской торжественной оды императрица Екатерина вначале должна была стать Фелицей, то есть сменить один культурный миф на другой литературный миф. В мемуарно-автобиографической литературе путь от культурного мифа к реальному человеку был гораздо проще и быстрее.
Во многих автодокументальных текстах, принадлежащих перу как отечественных, так и зарубежных авторов, мы встречаемся с «человеческими» аспектами бытия российской Фелицы. Например, в «Воспоминаниях» В.Н. Головиной, фрейлины при дворе императрицы, Екатерина II предстаёт как заботливая хозяйка Малого Эрмитажа: «Садясь за карты, она бросала взгляд вокруг, чтобы видеть, все ли заняты. Её внимание к окружающим простиралось до того, что она сама спускала штору, если солнце беспокоило кого-нибудь» [5, с. 35]. Прекрасный портрет путешествующей по югу России Фелицы оставил в своих «Дневниках» принц К.-Г. Нассау-Зиген, отметивший, что Екатерина II была «самым привлекательным частным человеком» [19, с. 287].
Однако в этой «человечности» была и своя обратная сторона, связанная с «женской стратегией» Екатерины II - Фелицы «соблазнять» людей своим личным обаянием. Это приводило к тому, что подданные постепенно привыкали относиться к правителям не как к абстрактным носителями сакральной власти, мифологической проекцией которых в системе высоких жанров неизменно оказываются образы Минервы или Астреи, но как к частным добродетельным людям на престоле, ориентируясь при этом на свои личные субъективные впечатления при оценке персональных качеств правителя.
Очень талантливо с литературной и психологической точек зрения эта стратегия «тендерного» поведения Екатерины II отражается в «Записках» Державина, который признавался, что императрица «особливо умела выигрывать сердца и ими управлять, как хотела» [9, с. 660]. Достаточно вспомнить его «ссоры» с императрицей Екатериной II во время его недолгого статс-секретарства. Мемуарист пишет: «Часто случалось, что рассердится и выгонит от себя Державина, а он надуется, даст себе слово быть осторожным и ничего с ней не говорить; но на другой день, когда он войдёт, то она тотчас приметит, что он сердит: зачнёт спрашивать о жене, о домашнем его быту, не хочет ли он пить, и тому подобное ласковое и милостивое, так что он позабудет всю свою досаду и сделается по-прежнему чистосердечным. В один раз случилось, что он, не вытерпев, вскочил со стула и в исступлении сказал: "Боже мой! Кто может устоять против этой женщины? Государыня, вы не человек [выделено мной. - Е.П.]. Я сегодня наложил на себя клятву, чтоб
после вчерашнего ничего с Вами не говорить; но Вы против моей воли делаете из меня, что хотите". Она засмеялась и сказала: "Неужто это правда?"» [9, с. 660].
От подобной «человечности» императрицы Екатерины был всего один шаг до начала разрушения государственного мифа русской литературы через демифологизацию образа монарха. Явственнее всего эта традиция давала знать о себе опять же в автодокументальных текстах как литература, альтернативная по отношению к высокой художественной литературе классицизма.
Прежде всего, демифологизация монарха осуществляется в данной литературе за счёт подчёркивания неспособности данного монарха исполнять свои прямые обязанности просвещённого правителя.
Так, в записках Державина, в противоположность его одическому творчеству, на первый план часто выходит нежелание Фелицы исполнять свои обязанности по отношению к подданным, верша справедливый суд. Очень характерен в этом отношении эпизод, связанный с эпохой статс-секретарства мемуариста, когда тот должен был делать доклад по делу Якобия [генерал-поручик и сибирский генерал-губернатор. - Е.П.] и доказывал императрице невиновность последнего. Державин пишет об императрице: «При продолжении Якобиева дела вспыхивала, возражала на его примечания, и один раз с гневом спросила, кто ему приказал и как он смел с соображением прочих подобных решённых дел Сенатом выводить невинность Якобия. Он твёрдо ей ответствовал: "Справедливость и ваша слава, Государыня, чтоб не погрешили чем в правосудии". Она закраснелась и выслала его вон, как и нередко то в продолжение сего дела случалось. В один день, когда она приказала ему после обеда быть к себе (это было в октябре месяце), случился чрезвычайный холод, буря, снег и дождь, и когда он, приехав в назначенный час, велел ей доложить, она чрез камердинера Тюльпина сказала: "Удивляюсь, как такая стужа вам гортани не захватит» и приказала ехать домой"» [9, с. 636]. Вполне объективно (и, конечно, совсем не так как в своих одах) оценивает он в «Записках» и само правление Екатерины II, обвиняя её в том, что она не всегда придерживалась законов. Державин писал, говоря об отношении императрицы к нему, своему верному мурзе и вельможе: «..она, при всех гонениях сильных и многих неприятелей, не лишала его своего покровительства и не давала, так сказать, задушить его; однако же и не давала торжествовать явно над ними огласкою какою-либо доверенностию, которую она к прочим оказывала. Коротко сказать, сия мудрая и сильная Государыня, ежели в суждении строгого потомства не удержит на вечность имя Великой, то потому только, что не всегда держалась священной справедливости, но угождала своим окружающим; а паче своим любимцем, как бы боясь раздражить их; и потому добродетель не могла так-сказать сквозь сей чесночняк пробиться, и вознестись до надлежащего величия» [9, с. 700].
В данном случае мы имеем дело с прямым столкновением в записках государственного мифа о российской Минерве-Фелице, которой служит «прямой вельможа» Державин, и мемуарной «правды голого факта». В результате вместо Фелицы и, тем более, Минервы в записках Державина появляется образ уставшей немолодой женщины, не имеющей ни сил, ни желания бороться с многочисленными проблемами, которые возникали в её империи на каждом шагу, и не желающей в этом признаваться даже самой себе. Для сравнения в мемуарах иностранцев, находящихся при русском дворе, обычно подчёркивается прямая связь между началом внутренней реакции в России и, соответственно, заката «золотого века» Екатерининского правления и началом Французской революции. Так, французский мемуарист Ш. Массон, говоря о деспотической составляющей последних лет правления Екатерины II, когда её статс-секретарём был Державин, заключает: «...законодательница Севера, забыв свои собственные мудрые изречения и свою философию, оказалась всего-навсего дряхлой Сивиллой» [17, с. 49].
Со смертью Екатерины II государственная мифология в её чистом виде перестаёт быть литературной проблемой российской словесности. Правления Павла I («Калигулы на троне») и Александра I («Северного Сфинкса», «ангела») актуализировали мифологию личности Правителя как такового безотносительно к государственному космосу, который они олицетворяли. Правда, Державин попытался продолжить традицию литературного государственного мифотворчества, обратившись в 1802 году к императору Александру I в стихотворении «К царевичу Хлору», используя привычные ономомифы екатерининской сказки: «Прекрасный Хлор! Фелицын внук» [7, с. 405]. Однако для XIX века это было уже архаикой.
Но в культурном пространстве державинской поэзии образ Екатерины-Фелицы сохранился и после смерти императрицы Екатерины. Так, в «Зиме» (1805 г.) поэт лишается вдохновения, и его Муза печальна, так как «Фелицы нет, Плениры, Нет харит, и нет друзей» [7, с. 529] .
Тем не менее, было бы несправедливо считать, что образ Фелицы полностью вытеснил в творчестве Державина предшествующие ономомифы российской гинекратической власти.
Кульминацией и завершением гинекратического культурного мифа в жанре русской высокой оды можно считать оды Державина «На кончину г<рафа> Орлова» и «Афинейский витязь», написанные в год смерти Екатерины II. Первая была написана в связи со смертью одного из пяти графов Орловых - Фёдора, участника Чесменского сражения, прославленного М.М. Херасковым в поэме «Чесмесский бой». Его смерть в ещё достаточно не старом возрасте, произошедшая в один год со смертью императрицы, позволила Державину подвести поэтический итог «золотому веку» Екатерины II. В произведении в полной мере оказывается востребованной поэтическая мифология стиля «грандиозари», в соответствии с которой императрице положено быть Минервой, а её вельможам-фаворитам - орлами.
Орёл из стаи той высокой,
Котора в воздухе плыла
Впреди Минервы светлоокой,
Когда она с Олимпа шла [6, с. 740-741].
Екатерининский «орёл» наделяется в оде всеми чертами идеального героя классицизма. Ода завершается фразой «осталась слава лишь одна» [6, с. 742], которая перекликается с высказанным в «Афинейском витязе», «пиндарической» оде, посвящённой графу А. Орлову-Чесменскому, утверждением, что век Екатерины II, «премудрой той жены небесной» [6, с. 766], был золотым веком русской истории и культуры, когда «бодрый дух младой» императрицы «садил в Афинах сад прелестный, И век катился золотой» [6, с. 766]. Так, гинекратический миф Екатерининского правления смыкался с государственной мифологией эпохи Просвещения, в основе которой лежала мифологема «золотого века», века «торжествующей Минервы» и «добродетельной Фелицы».
Литература
1. Абрамзон, Т.Е. Поэтические мифологии XVIII века (Ломоносов, Сумароков, Херасков, Державин) [Текст] / Т.Е. Абрамзон. - Магнитогорск : МаГУ, 2006.480 с.
2. Артемьева, Т.В. От славного прошлого к светлому будущему: Философия истории и утопия в России эпохи Просвещения [Текст] / Т.В. Артемьева. -СПб : Алетейя, 2005. - 496 с.
3. Биллингтон, Д.Х. Икона и топор: опыт истолкования истории русской культуры [Текст] / Д.Х. Биллингтон. - М. : Рудомино, 2001. - 880 с.
4. Глинка, С.Н. Записки [Текст] / С.Н. Глинка. - М. : Захаров, 2004. - 464 с.
5. Головина, В.Н. Воспоминания [Текст] / В.Н. Головина. - М. : Захаров, 2006. -352 с.
6. Державин, Г.Р. Сочинения Г.Р. Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота : в 9 т. [Текст] / Г.Р. Державин. - СПб : В типографии императ. акад. наук, 1864. - Т. I. - 812 с.
7. Державин, Г.Р. Сочинения Г.Р. Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота : в 9 т. [Текст] / Г.Р. Державин. - СПб : В типографии императ. акад. наук, 1865. - Т. II. - 736 с.
8. Державин, Г.Р. Сочинения Г.Р. Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота : в 9 т. [Текст] / Г.Р. Державин. - СПб : В типографии императ. акад. наук, 1866. - Т. III. - 784 с.
9. Державин, Г.Р. Сочинения Г.Р. Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота : в 9 т. [Текст] / Г.Р. Державин. - СПб : В типографии императ. акад. наук, 1861. - Т. VI. - 904 с.
10. Екатерина II. Мемуары [Текст] / Екатерина II // Памятник моему самолюбию. - М. : ЭКСМО, 2003. - С. 171-541.
11. Живов, В.М. Язык и культура в России в XVIII века [Текст] / В.М. Живов. -М. : Языки русской культуры, 1996. - 591 с.
12. Ильин, И.А. О вечно-женственном и вечно-мужском в русской душе [Текст] / И.А. Ильин // Ильин И.А. Собр. соч. : в 10 т. - М. : Рарог, 1996. - Т. 6. -Кн. 3. - С. 165-195.
13. Ионов, И.Н. Женщины и власть в России: история и перспектива [Текст] / И.Н. Ионов // Общественные науки и современность. - 2000. - № 4. - С. 75-87.
14. Ларкович, Д.В. Г.Р. Державин и художественная культура его времени: формирование индивидуального авторского сознания [Текст] / Д.В. Ларкович. - Екатеринбург : Урал. ун-та, 2011. - 344 с.
15. Ломоносов, М.В. Сочинения [Текст] / М.В. Ломоносов. - М. : Гослитиздат, 1957. - 576 с.
16. Маслова, А.Г. Поэтическое творчество Г.Р. Державина в контексте литературно-эстетических исканий конца XVIII - начала XIX века [Текст] / А.Г. Маслова. - Киров : ВятГГУ, 2010. - 295 с.
17. Массон, Ш. Секретные записки о России, и в частности, о конце царствования Екатерины II и правления Павла [Текст] / Ш. Массон. - М. : Новое литературное обозрение, 1996. - 208 с.
18. Муравьёв, М.Н. Дневник [Текст] / М.Н. Муравьёв // РНБ ф.499, № 30: 73.
19. Нассау-Зиген, К.-Г. Императрица Екатерина II в Крыму. 1787 (отрывок из дневника и переписка) [Текст] / К.-Г. Нассау-Зиген // Русская старина. -1893. - Т. 80. - № 11. - С. 283-299.
20. Петров, В. Ода на Великолепный карусель [Текст] / В. Петров // Поэты XVIII века : в 2 т. - Л. : Советский писатель, 1972. - Т. 1. - С. 327.
21. Проскурина, В. Мифы империи: Литература и власть в эпоху Екатерины II [Текст] / В. Проскурина. - М. : Новое литературное обозрение, 2006. - 328 с.
22. Салова, С.А. Топосы христианского сознания в оде Г.Р. Державина «Фели-цы»// Вестник Башкирского университета. - 1996. - № 2. - С. 8-10.
23. Стенник, Ю. Роль Екатерины II в развитии русской литературы XVIII века [Текст] / Ю. Стенник // Русская литература. - 1996. - № 4. - С. 3-20.
24. Сумароков, А.П. Избранные произведения [Текст] / А.П. Сумароков. - Л. : Советский писатель, 1957. - 607 с.
25. Флоровский, Г. Пути русского Богословия [Текст] / Г. Флоровский. - Париж : YMCA-PRESS, 1983. - 599 с.
26. Ходасевич, В. Державин [Текст] / В. Ходасевич. - М. : Книга. - 384 с.
