CC BY
0
К. Н. Холоднова
Московский государственный университет
им. М. В. Ломоносова
РЕЦЕПЦИЯ АНТРОПОЛОГИЧЕСКИХ ИДЕЙ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО В ТВОРЧЕСТВЕ Ю. МИСИМЫ И К. АБЭ
Целью статьи является прояснение философско-антропологического принципа двойственности Ф. М. Достоевского, который, на наш взгляд, фундаментален для антропологии последнего. А также демонстрация рецепции его идей в творчестве японских писателей ХХ века. Новизна статьи заключается в том, что автор, обращаясь к теме, в непреходящей актуальности которой не возникает сомнений, дает новую трактовку двойственности человека у Ф. М. Достоевского, а также доказывает, что выбранные японские писатели продолжили развитие данной идеи в своих произведениях. В результате были сформулированы основные выводы исследования, которые состоят в том, что для Ф. М. Достоевского человек есть существо двойственное, ведь будучи единственным воображающим существом, он посредством грезения удваивает реальность и живет не среди того, что существует, а среди того, что дано. Данная трактовка двойственности человеческой природы нашла свое отражение в творчестве японских писателей.
Актуальность исследования. На протяжении всей истории существования философии как таковой человек был одним из главных «предметов познания». Одним из самых глубоких и значимых исследователей человека, безусловно, является великий русский писатель и мыслитель Ф. М. Достоевский. Обратившись именно к его творчеству, в котором фундируется понимание человека как самого важного объекта рефлексии, мы получим возможность оградить человека от опасностей радикальных трансформаций в сфере поиска новых цифровых самоидентификаций. Ведь человек впервые на протяжении всей истории своего существования столкнулся с угрозой быть вытесненным практически со всех позиций, которые искони ему принадлежали. Реализация поставленной цели потребовала решения следующих задач:
• проанализировать понимание двойственной природы человека в творчестве Ф. М. Достоевского, которое отличается от классического для философии;
• выявить антропологические последствия раздвоения человека;
• сравнить понимание человека у Ф. М. Достоевского, Ю. Миссимы, К. Абэ, установив взаимосвязь между ними;
• выявить философско-антропологическую проблематику в русской и японской литературной мысли;
Ключевые слова: философская антропология, «двойственный человек», Ф. М. Достоевский, человек, субъект, греза.
K. N. Kholodnova
Lomonosov Moscow State University (Moscow, Russia)
RECEPTION OF F. M. DOSTOEVSKY'S ANTHROPOLOGICAL IDEAS IN THE WORKS
OF YU. MISHIMA AND K. ABE
The purpose of the article is to clarify the philosophical and anthropological principle of F. M. Dostoevsky's duality, which is fundamental, according to the author, as well as to demonstrate
the reception of his ideas in the work of Japanese writers of the 20th century. The novelty of the article lies in the fact that the author, addressing the topic, the relevance of which is beyond doubt, gives a new interpretation of the person's duality by F. M. Dostoevsky, and proves that the selected Japanese writers continued the development of this idea in their works. As a result, the author concludes that Dostoevsky considered human to be a dual being, because he is the only being who has imagination and doubles reality through dreaming. A human lives not among what exists, but among what is given. Japanese writers use this interpretation of the duality of human nature in their work.
The relevance of research. Throughout the history of philosophy, the human being has been one of the main 'objects of cognition'. One of the most profound and significant explorers of the human being is undoubtedly F. M. Dostoevsky, the great Russian writer and thinker. By turning to his work, in which understanding the human being is the most important object of reflection, the authors have the opportunity to protect people from the dangers of radical transformations in the search for new digital self-identities. After all, for the first time throughout the history, a human faced the threat of being ousted from almost all that had belonged to him since time immemorial.
Achieving the purpose requires the following objectives:
• to analyze the understanding of the dual nature of human in the work by Dostoevsky, which differs from the classical one for philosophy;
• to identify the anthropological consequences of human bifurcation;
• to compare Dostoevsky's, Mishima's, Abe's understanding of human, establishing the relationship between them;
• to identify philosophical and anthropological issues in Russian and Japanese literary
thought;
Keywords: philosophical anthropology, 'dual man', F. M. Dostoevsky, human, subject,
dream.
DOI 10.22405/2304-4772-2024-1-1-87-98
Введение
Влияние Ф. М. Достоевского на творчество японских писателей ХХ века - факт среди исследователей давно известный. Применительно к тем авторам, речь о которых пойдет в данной статье, мы тем не менее отдельно это подтвердим.
Ю. Мисима был так глубоко впечатлен и поражен последним романом Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы», что в качестве эпиграфа к одному из своих произведений, а именно «Исповедь маски», выбрал большую цитату Достоевского о красоте. Во многом поэтому наиболее исследуемой линией преемственности между этими авторами на сегодняшний день остается именно отношение к красоте, т.е. по сути речь будет идти об эстетической проблематике.
К. Абэ всегда восторженно реагировал на публикацию своих произведений в России, он писал: «быть напечатанным в России - большая честь для любого писателя. Я давний поклонник русской литературы. Еще в школьные годы я был покорен творчеством двух ее гигантов Гоголя и Достоевского. Я прочел почти все написанное ими, и не один раз и причисляю себя к их ученикам» [9]. Здесь исследователи сосредотачивали ранее свое внимание на проблеме отчуждения, которая на их взгляд, объединяла Достоевского и Абэ.
Мы же в данной статье сосредоточимся на философско-антропологической проблематике и докажем, что «подпольный человек» Ф. М. Достоевского, в котором раскрылась идея двойственности человеческой природы, не остался незамеченным Ю. Мисимой и К. Абэ и был ими переосмыслен в произведениях «Золотой храм» и «Чужое лицо».
«Двойственный человек» Ф. М. Достоевского как антропологический тип
В апреле 1880 года Ф. М. Достоевский писал в письме художнице Е. Ф. Юнге буквально следующее: «Что Вы пишете о Вашей двойственности? Но это самая обыкновенная черта у людей.. .не совсем, впрочем, обыкновенных. Черта, свойственная человеческой природе вообще, но далеко-далеко не во всякой природе человеческой встречающаяся в такой силе, как у Вас. Вот и поэтому Вы мне родная, потому что это раздвоение в Вас точь-в-точь как и во мне, и всю жизнь во мне было. Это - большая мука, но в тоже время и большое наслаждение. Это - сильное сознание, потребность самоотчета и присутствие в природе Вашей потребности нравственного долга к самому себе и к человечеству. Вот что значит эта двойственность» [6, с. 187]. Что главным образом здесь постулирует Ф. М. Достоевский? Укорененность двойственности в сознании человека. Речь у него не идет о традиционном для философии понимании раздвоенности человека, в основе которого лежит разделение на душу и тело, впервые сформулированное Платоном. Что тогда значит для человека быть раздвоенным? Ответом на этот вопрос стала повесть Ф. М. Достоевского под названием «Двойник», написанная в 1845-1846 гг. Кроме того, сам Достоевский называл Голядкина первой пробой «подпольного» типа: «Мой главнейший подпольный тип, - писал Ф. М. Достоевский о Голядкине, (надеюсь, что мне простят это хвастовство в виду собственного сознания в художественной неудаче типа)». И дальше по тексту: «Подпольный человек есть главный человек в русском мире. Всех более писателей говорил о нем я.» [5, с. 49]. Значит по ходу анализа «подпольного» типа Ф. М. Достоевского будет правомерным обращаться и к повести «Двойник» и к «Запискам из подполья».
Главным героем произведения стал бедный чиновник, титулярный советник Яков Петрович Голядкин, который в результате потрясения в один из дней раздвоился. Стоит заметить, что жил до раздвоения Голядкин будто спал, как «человек не вполне еще уверенный, проснулся ли он или все еще спит, наяву ли и в действительности ли все, что около него теперь совершается, или -продолжение его беспорядочных сонных грез» [3, с. 123]. Предшествуют раздвоению господина Голядкина следующие события: сначала он собирается и едет без приглашения в карете к доктору медицины и хирургии Крестьяну Ивановичу Рутеншпицу. Визит этот как-то странно важен для Голядкина, что нарочито подчеркивается Достоевским при описании его состояния: «серые глаза его как-то странно блеснули, губы его задрожали, все мускулы, все черты лица его заходили, задвигались» [3, с. 135]. Дрожащий господин Голядкин заставляет недоумевающего доктора слушать себя и заявляет ему уверенно: «я,
Крестьян Иванович, люблю спокойствие, а не светский шум.. .я хитростям этим всем не учился. Я человек простой, незатейливый, и блеска наружного нет во мне» [3, с. 132]. Будучи не в силах совладать с собой и остановиться Голядкин продолжает: «не интригант - и этим тоже горжусь. Действую не втихомолку, а открыто, без хитростей, и хотя мог бы вредить в свою очередь, и очень мог бы.но не хочу замарать себя и в этом смысле умываю руки» [3, с. 133]. Крестьян Иванович совсем теряется и начинает предлагать Голядкину таблетки, чтобы тому стало лучше.
Простившись с доктором медицины и хирургии, господин Голядкин отправляется на вечеринку в честь дня рождения дочери своего благодетеля Олсуфия Онуфриевича Берендеева. Приехав туда, Голядкин вдруг обнаруживает, что его не велели пускать на порог, и слуга Герасимыч проследит, чтобы в квартире тот не оказался. Отвергнутый господин Голядкин пролезает на праздник, на который его не приглашали, через сени с черной лестницы и замирает посреди зала. Оскандалившийся герой пытается поздравить именинницу с днем рождения, но сбивается и замолкает, пытается найти себе стул, но все они оказываются уже занятыми другими гостями, ну и наконец пытается пригласить именинницу на танец, но спотыкается. Все усилия господина Голядкина сделать что-то в реальности, достичь какого-то результата оказываются тщетными, и он, стоя прямо посреди зала, начинает воображать. Голядкин представляет себе, как сей же час с потолка упадет люстра прямо на Клару Олсуфьевну, а он бросится и спасет ее. Но не просто спасет, а еще и не попросит ничего взамен, а только бросит ей: «не беспокойтесь, сударыня; это ничего-с, а спаситель ваш я» [3, с. 155]. Отказавшись от попыток изменить объективную реальность, Голядкин укрывается в грезах. А в реальности к нему уже идет Герасимыч и за руки пытается вывести его из квартиры. Господин Голядкин возражает ему: «а я здесь у себя, то есть на своем месте, Герасимыч» [3, с. 156], и пытается отстраниться. Однако для того, чтобы занимать место в обществе, оно должно быть согласовано с его членами. Но места этого за господином Голядкиным никто не признает, и его силой выталкивают из квартиры.
Что произошло с Голядкиным? Он внезапно обнаружил, что то, что он о себе думает и то, что о нем думают другие, - это совсем разные вещи. Кроме того, он понял, что в своем сознании он занимает в обществе одно место, а в реальности совсем другое. Мир господина Голядкина разорвался на реальное и субъективное, и он раздвоился. В мире обнаружилась изнанка, второй план. И он принадлежит сознанию господина Голядкина. Что нужно, чтобы он появился? «Нужно заселить мир призраками, т.е. такими вещами, которых нет, но которые существуют, если к ним относиться как к чему-то действительно существующему» [2, с. 1]. Господин Голядкин воображает себя одним, а мир видит его другим. Ему грезится, что у него в обществе есть какое-то место, а в действительности это совсем не так. Голядкин живет в мире мнимостей, которые он вообразил, и игнорирует мир наличного, где все существует благодаря сцеплению причин. Темной ночью, в попытках убежать от самого себя Голядкин сталкивается со своим двойником, которого мы вслед за
Достоевским будем называть Яковом Петровичем Голядкиным младшим. Испытав сильный стресс, герой идет по улице и глядит теперь так «как будто сам от себя куда-то спрятаться хочет, как будто сам от себя убежать куда-нибудь хочет» [3, с. 159]. Мотив бегства у Достоевского очень важен для понимания раздвоенности сознания человека. В своей книге «Рождение двойника» В. Подорога отмечает, что «преследование относится к попыткам личности маневренностью и скоростью передвижения, удивительной ориентацией в пространстве удержать собственную личность от неминуемого распада» [8, с. 217]. «У Достоевского расщепление персонажа открывается в беге главного героя, он бежит от себя к себе, бег - единственная возможность не потерять себя из виду, "быть при себе"» [8, с. 217]. Однако, это доставляет Голядкину не только страдания, как можно было бы предположить, но и удовольствие: «подразнивать себя и растравлять таким образом свои раны в настоящую минуту было каким-то глубоким наслаждением для господина Голядкина, даже чуть ли не сладострастием» [3, с. 199]. А страдание, как мы помним из «Записок из подполья», есть единственная причина сознания.
Реакция Другого на появление двойника Голядкина Достоевским сформулирована через слова Петрушки, слуги главного героя: «А добрые люди живут по честности, добрые люди без фальши живут и по двое никогда не бывают.» [3, с. 211]. Антон Антонович добавляет, что «личности в хорошем обществе не совсем позволительны-с». [3, с. 189]. А Крестьян Иванович Рутеншпиц собирается лечить господина Голядкина от раздвоения медикаментами. Но Голядкин будучи распятым между действительностью и грезой, выбирает грезы и тем самым опрокидывает смыслы объективной реальности. Все дальнейшее повествование кажется нам каким-то гипнотическим. В какой-то момент читатель перестает понимать, что из случившегося реально произошло, а что явилось результатом воображения господина Голядкина. Сознание полностью вытесняет для него реальность. Голядкин начинает жить не в мире, а в картине мира.
Беглый обзор двойственной природы человека, заданный Достоевским через героя «Двойника», помогает нам выявить, что двойственность в антропологии Достоевского проявляется через раздвоение внутри сознания самого человека, благодаря наличию которого появляется второй план. В результате действительность распадается на воображаемое и реальное, на мир и картину мира. Человек принадлежит субъективности и пытается подчинить ей объективную действительность. Эта линия, на наш взгляд, находит свое продолжение в произведениях японской литературы, а именно в романе Ю. Мисима «Золотой храм» и К. Абэ «Чужое лицо». Перейдем к рассмотрению первого из них.
Антропологический принцип двойственности в творчестве Ю. Мисимы
В своем романе «Золотой храм», который основан на реальных событиях, Юкио Мисима рассказывает о главном герое произведения, мальчике по имени Мидзогути, который будучи сыном священника с малых лет слушал
рассказы своего отца о красоте Кинкаку Дзи, Золотого храма из Киото. Мидзогути с детства страдал заиканием и терпел насмешки сверстников, что сделало его нелюдимым и замкнутым. Реальность он называет подгнившей и говорит о том, что именно такой она и должна быть вокруг заики. Компенсировал он непринятие со стороны общества внутренней уверенностью в том, что его в будущем ждет великая миссия. Никто из людей, как ему казалось не в состоянии был его понять, что подогревало в Мидзогути ощущение собственной исключительности и подпитывало одиночество. И именно тогда мы сможем впервые говорить о зарождении двойственности героя, именно как об антропологической характеристике. Здесь Мисима продолжает ту же линию, которую Достоевский начал в «Двойнике». Главный герой сталкивается с несовпадением: мир видит его одним, а он себя другим. И так же, как и господин Голядкин, приехавший ко врачу с целью склеить свой образ себя с тем, каким его видят другие, Мидзогути задается вопросом о том, возможно ли это? «Неужели даже впечатление, производимое мною на других, никак не зависит от моей воли?» [7, с. 337]. «Сама мысль, что обо мне можно было говорить их словами, была невыносимой. Для этого подходили только мои слова» [7, с. 453], - продолжает Мидзогути, пытаясь навязать миру своего двойника, т.е. того, кого он создает в своем воображении, когда пытается определить себя. Глубоко чувствуя этот разрыв, он вопрошает: «но кто долговечнее - я, каким меня видят люди, или тот я, каким я сам представляюсь себе?» [7, с. 499]. В этих словах мы прослеживаем абсолютно очевидное продолжение линии Ф. М. Достоевского. Мир Мидзогути оказывается так же, как и мир Голядкина разорван на реальное и воображаемое. Человек в нем двоится. Он один для самого себя и другой для других. Человек воображает одно, действительность совсем другая. Есть мир, а есть картина мира, которая создается человеком в его сознании. И принципиально важно, что это никогда не склеится. Человек живет в этом разрыве, преодолеть который невозможно, пока у тебя есть сознание.
Именно в этом состоянии раздвоенности он впервые видит храм Кинкаку Дзи. И с того момента он провозглашает, что «ставка сделана не на действительную красоту храма, а на способность его души вообразить прекрасное» [7, с. 322]. Таким образом мы видим, как способность воображать помогает герою создать новый мир, удвоить реальность до воображенного им, он больше не ищет смыслы в объективной реальности, а добавляет их к ней постоянно грезя. Воображение становится для Мидзогути той онтологической заплаткой, которая латает дыру между миром и человеческой субъективностью. Отныне они не разорваны, а напрямую связаны, ведь мир такой, каким его воображает человек. По мере развития событий Мидзогути начинает сближаться с храмом: «иногда мне даже казалось, что я смог бы убежать отсюда, унося храм в себе, спрятав его в собственном теле» [7, с.343]. Что таким образом ему удается преодолеть? «Мир, который незыблем, словно могильная плита» [7, с. 385]. В реальности у человека над храмом нет никакой власти, а в грезах есть. На наш взгляд, такая метафора для описания мира - это прямая отсылка к словам героя «Записок из подполья», который провозгласил,
что «невозможность - значит каменная стена» [4, с. 602]. Как решает «подпольный человек» проблему невозможности мира? Он уходит в подполье, редуцируя для себя мир наличного, который детерминирован внешним причинением. А герой Мисимы, осознавая разрыв между собой и миром, заявляет: «если мир изменится, то я существовать не смогу, а если изменюсь я, то не сможет существовать мир» [7, с. 382]. Ведь человек всегда стремится только «пробить стену реальности», «разбить ее вдребезги», т.е. он пытается создать «иллюзию объективности» [2, с. 1], долго ему кажется, что он может все же совладать с невозможной реальностью, но в итоге он понимает, что от реальности можно только уйти. Уйти, как завещал Достоевский, в сознание, спрятаться в грезах. Вторя «двойственному человеку» Достоевского, Мидзогути заявляет: «мир может быть изменен только в сознании, ничему другому эта задача ни под силу. Лишь сознание преобразует мир, сохраняя его неизменным» [7, с. 476]. Почему сознание преобразует мир, оставляя его неизменным? Потому что благодаря нему создается второй план, где мир заменяется картиной мира, а она в свою очередь наполнена смыслами, лежащими в пространстве человеческой субъективности и не явленными в пространстве наличного. Человек так существует в модусе ускользания от что. Он живет в мире, наполненным мнимостями, и они существуют потому, что человек относится к ним, как к тому, что существует. Красота - это не стол, а мнимость. В чем состоит искушение субъекта? «В том, чтобы свое содержание попытаться удержать посредством тел и сил, встроенных в цепь причин и следствий» [2, с. 1]. Мисима это называет иллюзией, которая «пытается связать реальность с химерой» [7, с. 387]. «Ведь красота - это химера, мираж, создаваемый той избыточной частью души, которая отведена сознанию. Можно даже сказать, что никакой красоты не существует, ведь только наше собственное сознание придает этой химере силу и реальность» [7, с. 477].
Невозможность чувствовать себя солидарным «ни с кем и ни с чем, даже с небытием» [7, с. 409] приводит к тому, что мир, созданный воображением Мидзогути, полностью вытесняет для него реальный. «Как мог я тянуться руками к жизни, когда весь мой мир наполняло прекрасное? Оно имело право требовать, чтобы я отрекся ото всего остального» [7, с. 405]. И в этом воображаемом мире он и Золотой храм, уродливое и прекрасное, неразлучно соединены, потому что должны будут погибнуть в огне. Разрыв между миром и субъектом человек пытается компенсировать через двойственность, созданную воображением, фантазиями, иллюзией. Только так он перестает ощущать мир, как реальность, в которой он ничего не может, которая бесконечно отторгает его. В итоге он находит единственный способ с ней бороться - вытеснить ее воображаемым. И в этих иллюзиях «храм оберегает его, не подпускает к жизни, может быть, он хочет спасти его от ада» [7, с. 428]. «Мне не терпелось вкусить того иллюзорного наслаждения, когда собственными руками заляпываешь грязью дорогие сердцу воспоминания» [7, с. 423], рассуждает Мидзогути, напоминая нам «подпольного человека», который сам себя «грыз» и испытывал от этого странное наслаждение.
Вдруг самого Мидзогути внезапно осеняет идея: «мысль, никогда прежде не возникавшая у меня, набирала силу и разрасталась до неохватных размеров. Уже не она принадлежала мне, а я ей. Мысль была такова: я должен сжечь Золотой храм» [7, с. 458]. «Я раздвоился, и вторая моя половина, имитируя предстоящее деяние, показывала, как все будет» [7, с. 467]. О какой второй половине речь? Которая воображает. Мисима использует именно глагол «раздвоился», давая нам прямую отсылку к «Двойнику» Достоевского. «Между мной и жизнью неизменно вставал Золотой храм» [7, с. 430], - говорит Мидзогути, четко проводя границу между миром и картиной мира. Храм - это предел. Место встречи реального и воображаемого, соединение мысли о бытии и бытия в грезе. Мидзогути собирался не только сжечь Золотой храм, но и покончить с собой в третьем ярусе, который назывался вершиной прекрасного. Однако во время пожара, когда он попытался туда проникнуть, дверь оказалась запертой, что герой трактовал как нежелание прекрасного принять его. Он сжег храм и чувствовал себя абсолютно спокойным, отказался от намерения покончить с собой и ощущал себя удовлетворенным как после хорошо выполненной работы.
Таким образом, мы делаем вывод о том, что главный герой через сознание реальности вытеснил саму реальность, сделал собственную картину мира для себя важнее самого мира, а данное - наличного. Сознание становится важной антропологической категорией, которая позволяет человеку удваивать мир до воображаемого и даже вытеснять его. Проводя границу между реальным и воображаемым, Ю. Мисима подразумевает, что воображаемое наполнено иллюзиями и химерами, которые в действительности являются единственным, что имеет значение для человека. Химеры - это то, что человек добавляет к реальности, при помощи чего он удваивает ее, добавляя субъективное к объективному. Именно это и является специфически человеческим следом существования.
К. Абэ: человек, создавший маску
В своем романе «Чужое лицо» Кобо Абэ рассказывает нам о герое, который будучи руководителем химической лаборатории пострадал от взрыва жидкостного кислорода. Его лицо было изуродовано в результате этого происшествия, и вскоре после выписки из больницы он уезжает якобы в командировку в Осаку. Там он снимает квартиру и создает маску, которая получается настолько похожей на настоящее лицо, что он пробует выходить в ней на улицу и как будто начинает новую жизнь. Внутренне возможность начать таким образом жизнь заново герою дает уверенность в том, что весь мир пропитан ложью, в своем дневнике он напишет: «как было бы хорошо, если бы с людей легко можно было содрать налет лжи» [1, с. 410]. Через какое-то время герой начинает раздваиваться, быть и маской и собой одновременно. «Маска служит не просто заместителем, но выразителем метафизического желания заменить свой облик каким-то другим, превосходящим собственный» [1, с. 418]. Будучи уверенным, что лицо играет ключевую роль в формировании
связи между человеком и миром главный герой, надевая маску, получает, как ему кажется, возможность строить параллельную жизнь. Ведь «человек узнает, что он из себя представляет, только посмотрев на себя глазами другого» [1, с. 425]. Что дает герою маска? Возможность взять дистанцию от мира. Маска становится границей, которая не подпускает мир к нему: «перемены, которые произойдут в моей душе, когда я закончу маску, будут очень похожи на все случаи, когда надевают личину, чтобы скрыться от людей» [1, с. 470]. В этой связи мы обратимся к более поздней попытке Ф. М. Достоевского концептуализировать «подпольного человека», а именно к главному герою «Записок из подполья». В отличии от Голядкина, который вынужден служить для того, чтобы иметь возможность материально обеспечивать собственную жизнь, герой «Записок.» получает небольшой капитал, который позволяет ему разорвать всякие социальные связи, спрятаться в подполье и «зубами на себя скрежетать» [4, с. 597]. Ежечасно и ежеминутно «подпольный человек» занимается тем, что ищет собственные основания, пытается воздействовать на самого себя и рассуждает о боли, как главной причине появления сознания. Он берет дистанцию от мира с целью не позволить другим доопределять себя и свое место в мире. Это, как справедливо заметила профессор Н. Н. Ростова в своем докладе «о неудачной попытке "развенчать" Достоевского и антропологии безумия», герой до Бога, который через элиминацию мира из собственной жизни, рушит все внешние основания, пытаясь расчистить место для внутренних. Он пытается перейти из горизонта разума, которого требует от человека общество, в горизонт сознания, где «свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, - вот это-то все и есть та самая, пропущенная, выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту» [4, с. 610]. Главный человек, от которого не может спрятаться герой «Записок из подполья», - это он сам. Эту мысль он выражает, отвечая на придуманные возражения ему со стороны читателя, говоря: «а вот посадил бы я вас на сорок лет безо всякого занятия, да и пришел бы к вам через сорок лет, в подполье наведаться, до чего вы дошли?» [4, с. 617]. Абэ также выразит эту мысль устами своего героя: «тебе никуда не убежать от самого себя - вот в чем ужас заточения. Мне тоже никуда не деться от самого себя, - как ни бейся, не вырвешься из этой тюрьмы» [1, с. 461]. Однако, если для героя «Записок из подполья» дистанция от мира может быть рассмотрена как пространство для учреждения собственных внутренних опор, то для героя Абэ она становится мучением, и он пишет в своей тетради, что завидует даже больному раком, потому что тот не так основательно отрезан от людей, как он сам. Маска становится символом раздвоения человека: она помогает ему являть миру одно лицо, сохраняя другое только для себя. Маска в данном случае видится нам метафорой, которая выражает двойственность человеческой природы. Именно такую, о которой впервые заговорил Достоевский устами своих «подпольных» героев.
Заключение
Таким образом, мы можем говорить о том, что двойственность, как фундаментальный антропологический принцип, концептуализированный Достоевским, нашел свое развитие в японской художественной литературе. Здесь идет речь не о субстанциальном дуализме, начавшемся с Платона, о котором так много говорили европейские мыслители, а о раздвоении самости. Двойственный человек Ф. М. Достоевского живет в разрыве между реальным и субъективным, что обеспечивается раздвоением внутри его сознания. У Мисимы двойственность также укореняется в сознании, точнее в той его избыточной части, которая способна к воображению. И благодаря этому реальность оказывается просто вытесненной. У Абэ человек начинает раздваиваться, получив в распоряжение маску, с момента появления которой он являет миру одно лицо, а сам видит другое. Двойственность становится попыткой человека преодолеть всюду ощущающуюся нехватку субъекта, о которой писал Ф. И. Гиренок, разрыв между субъектом и субъективностью. Мир становится чем-то, что разрывается на реальное и субъективное, и связи между этим нет. Человек, будучи сознающим, грезящим, а значит раздвоенным существом получает возможность творить собственный мир из грез и удерживать их силой собственной воли. Ведь только человек, принадлежа субъективности, создает мнимости, которые для него важнее реальности. Они не фактологичны, не опредмечены и не описывают законы природы, но именно они представляют из себя то, что мы привыкли называть смыслом жизни, например, добро, любовь, красоту и т. д. Именно это, на наш взгляд, пытался сказать нам о человеке Ф. М. Достоевский, и его идеи нашли свое осмысление в японской художественной литературе. Рассуждая о человеке, как о существе двойственном, мы позволяем ему ускользнуть от идентификаций, что поможет нам не получить «новое знание» о человеке, но сохранить его как тайну. Именно такой взгляд на человека, возможно, защитит его от крайностей, к которым неизбежно приводит уверенность в том, что существует ответ на вопрос о том, что такое человек. Мы настаиваем на недопустимости фрагментации человека и невозможности определить его в виде чего-то фиксируемого и самотождественного. Будучи воображающим существом, способным творить картину мира, человек детерминируется внутренним причинением и не подчиняется миру наличного. Такой взгляд на человека в текущей действительности становится возможностью защитить человека от угроз, которые несет в себе революционная трансформация в сфере поиска новых цифровых самоидентификаций.
Литература
1. Абэ К. Чужое лицо // Женщина в песках. Лучшее : романы, повесть. М.: Иностранка ; Азбука-Аттикус, 2021. С. 403-605.
2. Гиренок Ф. И. Кризис субъекта // Литературная газета. 2015. 2 сент. (№ 34). С. 1.
3. Достоевский Ф. М. Двойник // Униженные и оскорбленные : романы, повести. СПб.: Азбука, 2020. С. 121-270.
4. Достоевский Ф. М. Записки из подполья // Полное собрание повестей и рассказов в одном томе. М.: АЛЬФА-КНИГА, 2019. С. 596-675.
5. Достоевский Ф. М. Неизданный Достоевский: записные книжки и тетради 1860-1881 гг. М.: Наука, 1971. 726 с.
6. Достоевский Ф. М. Письма 1872-1881. М.: T8RUGRAM. 2018. 266
c.
7. Мисима Ю. Золотой храм // Золотой Храм : романы, драмы, новелла, эссе. М.: Иностранка ; Азбука-Аттикус, 2020. С. 307-510.
8. Подорога В. Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского. М.: РИПОЛ классик, 2019. 418 с.
9. Кобо Абэ - имя в мировой литературе // Приморская краевая публичная библиотека им. А. М. Горького : офиц. сайт. URL: https://clck.ru/39aebh (дата обращения: 24.11.2023).
References
1. Abe K. Chuzhoye litso [The Face of Another], Zhenshchina v peskakh. Luchsheye [The Woman in the Dunes. The best], Moscow, Inostranka Publ., Azbuka-Attikus Publ., 2021, pp. 403-605. [In Russian]
2. Girenok F. I. Krizis subyekta [Crisis of the subject], Literaturnaya gazeta, 2015, 2 September, No. 34, p. 1. [In Russian]
3. Dostoyevskiy F. M. Dvoynik [The Double], Unizhennyye i oskorblennyye: romany, povesti [Humiliated and Insulted. Novels. Stories], Saint Petersburg, Azbuka Publ., 2020, pp. 121-270. [In Russian]
4. Dostoyevskiy F. M. Zapiski iz podpolya [Notes from Underground], Polnoye sobraniye povestey i rasskazov v odnom tome [The complete collection of novels and short stories in one volume], Moscow, ALFA-KNIGA Publ., 2019, pp. 596-675. [In Russian]
5. Dostoyevskiy F. M. Neizdannyy Dostoyevskiy: zapisnyye knizhki i tetradi 1860-1881 gg. [Unpublished Dostoevsky: notebooks and notebooks 18601881], Moscow, Nauka Publ., 1971, 726 p. [In Russian]
6. Dostoyevskiy F. M. Pisma 1872-1881 [The letters 1872-1881], Moscow, T8RUGRAM Publ., 2018, 266 p. [In Russian]
7. Mishima Yu. Zolotoy khram [The Temple of the Golden Pavilion], Zolotoy Khram : romany, dramy, novella, esse [The Temple of the Golden Pavilion. Novels, dramas, short stories, essays], Moscow, Inostranka Publ., Azbuka-Attikus Publ., 2020, pp. 307-510. [In Russian]
8. Podoroga V. Rozhdeniye dvoynika. Plan i vremya v literature F. Dostoyevskogo [Birth of a double. Plan and time in the literature of F. Dostoevsky], Moscow, RIPOL klassik Publ., 2019, 418 p. [In Russian]
9. Kobo Abe - imya v mirovoy literature [Kobo Abe - a name in world literature], Primorskaya krayevaya publichnaya biblioteka im. A. M. Gorkogo [A. M.
Gorky Primorsky Krai Public Library], URL: https://clck.ru/39aebh (accessed 24. 11. 2023) [In Russian]
Статья поступила в редакцию 14.12.2023 Статья допущена к публикации 11.03.2024
The article was received by the editorial staff 14.12.2023 The article is approved for publication 11.03.2024
