CC BY
25
2013. Вып. 3
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ
Рец. на: Нигамаев А.З. Население Восточного Предкамья в домонгольскую эпоху (к вопросу о времени проникновения постломоватовского населения) // Научный Татарстан. 2009. №2. С. 49-64.
Тема, рассматриваемая автором, чрезвычайно важна, поскольку территория Елабужского Прикамья охватывает зону различного рода контактов. Во-первых, с точки зрения физико-географической это стык леса и лесостепи с характерными для них особенностями хозяйственного развития, а также наличие весьма существенной преграды в виде р. Камы, защищавшей от бесконтрольных набегов кочевников местное оседлое население. Во-вторых, проживание здесь разноэтничных групп населения, представленных своеобразной материальной культурой археологических памятников. В-третьих, сложение между этими группами разнообразных этнокультурных контактов, приводивших к формированию особых археолого-этнических типов.
Разработки А. З. Нигамаева построены на немногочисленных материалах предшествующего времени, в основном на находках из раскопок и разведок КВАЭ УдГУ, отчасти на сборах дореволюционного времени, обобщенных в статьях и монографиях Р. Д. Голдиной и диссертации Т. К. Ютиной. Кроме того, автором и его казанскими коллегами получены достаточно красноречивые материалы из раскопок Елабужского (Чертова) и Котловского I («Шишка») городищ, посада болгарского города Алабуга, нескольких средневековых могильников конца I - начала II тыс. н.э. Выводы Нигамаева строятся на теоретических разработках Е. П. Казакова, А. М. Белавина и некоторых других коллег, а также на детальных исследованиях керамики Волжской Болгарии Т. А. Хлебниковой.
Теперь проследим систему доказательств автора. Он признает существенную роль прикамско-приуральских племен в сложении материальной и духовной культуры Волжской Болгарии и считает, что процесс их миграции был постоянным в домонгольское время (С. 49-50). Однако утверждение об угорском происхождении носителей гребенчато-шнуровой керамики, введенное в свое время Е. П. Казаковым, требует по меньшей мере более серьезной аргументации, поскольку абсолютное большинство специалистов связывает эту посуду с пермянами. И поэтому, например, отнесение жертвенного места Чумойтло XII в. к числу угорских святилищ (С. 50) вызывает недоумение.
Некорректно выражение о Волжской Болгарии как «гегемоне на огромном пространстве от Урала до Верхнего Поволжья» (С. 51), поскольку непонятно куда делись земли Древней Руси с их влиянием? То же самое касается утверждения о преобладании продукции болгарских ремесленных центров «в первую очередь, в землях поволжских финнов, камско-чепецких и вычегодских пермяков (так у автора!)» (Там же). Из публикаций Г. А. Архипова, Т. Б. Никитиной, М. Г. Ивановой, А. Г. Иванова, В. А. Оборина, Р. Д. Голдиной, В. А. Кананина, Э. А. Савельевой, Л. Д. Макарова нам хорошо известно о доминировании в торговле упомянутых народов древнерусских товаров, доля которых постоянно увеличивалась. С другой стороны, могу только присоединиться к давно уже высказанному в печати выводу о привозном характере общеболгарской керамики на верхнекамском Рождественском городище (С. 51).
Огульное связывание автором вслед за некоторыми предшественниками керамики типа «джу-кетау» с эсегелами-чигилами, да еще и прибывшими из юго-восточной части Казахстана в конце IX в. (С. 52), также по-прежнему вызывает вопросы. До сих пор дискуссионным остается вывод о «пост-петрогромских» керамике, предметах и культуре в целом как угорских (С. 50, 52). А. Г. Иванов специально исследовал на чепецких материалах так называемые «угорские» древности и пришел к выводу о надуманности данного определения у большинства из них (Иванов А. Г. Этнокультурные и экономические связи населения бассейна р. Чепцы в эпоху Средневековья: конец V - первая половина XIII в. Ижевск, 1998. С. 85-94).
Интересен сюжет статьи, связанный с материалами родановской культуры (С. 59-62). Особое внимание при этом автор уделил керамике, отнесенной Т. А. Хлебниковой к XVIII группе. Весьма симптоматично, что в отличие от находок в Болгаре, датированных Т. А. Хлебниковой золотоордынским временем, в посаде Алабуги эта посуда была выявлена и в домонгольских слоях, где в общей сумме керамики доминировала (58%), как, впрочем, и в более позднем «болгаро-татарском» слое (60%), то есть, как А. З. Нигамаев справедливо отметил, «финно-пермское население посада Алабуги занимало не менее 2/3 общего количества жителей» (С. 60). И этот вывод он готов отнести ко всему Восточному Предкамью, ссылаясь в том числе и на предварительные данные по исследованию в 1994 г. Котловского I («Шишка») городища. Кроме того, автор, опираясь на многочисленность такой посуды, предлагает в рамках XVIII группы выделить 3 подгруппы и описывает их. К сожалению, приведенное им описание
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ
2013. Вып. 3
не имеет конкретных ссылок на имеющиеся рисунки 3, 4, 5: судя по этим описаниям, посуда данных подгрупп разбросана по разным рисункам, и отдельные экспонаты трудно увязать с конкретными подгруппами (С. 60-61). Предположение автора о взаимодействии керамических и погребальных традиций болгар и пермян (С. 61) явно требует более убедительных доказательств.
Очень важно наблюдение исследователя о доминировании угро-тюркского населения и преобладании угорской керамики VII группы («постпетрогром») на Елабужском городище (более 80%, см. С. 52) и полном отсутствии здесь пермской посуды XVIII группы, и наоборот: о доминировании в домонгольском посаде города керамики XVIII группы (58%, см. с. 60) и единичность (5 фрагментов) посуды VII группы (С. 61). Напрашивается вывод: болгарская (с уграми) верхушка города жила в кремле Елабуги, а пермские простолюдины составляли посадское ее население.
Утверждение автора о возвращении части пермского населения, оказавшегося «во второй половине VIII и второй половине IX в. на Средней Волге, на свою историческую родину - на Чепцу, Среднюю и Верхнюю Каму, привнеся туда новые традиции» (С. 52, 61), требует более весомых доказательств. А. З. Нигамаев считает, что «речь идет о населении верхнекамских истоков, которое проникало в Волжскую Болгарию волнами с IX в. до монгольских завоеваний» (С. 52), причем имела место и повторная миграция этих «оболгаризированных» финно-угров (родановцев) на Нижнюю Каму (С. 62-63). Предложенная исследователем схема бесконечных передвижек верхнекамского населения «туда-сюда-обратно», мягко говоря, не убедительна.
Для иллюстрации этнокультурных построений А. З. Нигамаев приводит и бронзовые украшения, как исследовавшиеся в диссертации Т. К. Ютиной по сборам Ф. Д. Нефёдова и Е. К. Тевтяшева и частично опубликованные Р. Д. Голдиной и Л. Д. Макаровым, так и собственные находки из посада (рис. 6). Автор связывает их производство и поступление сюда с Верхней Камой и Чепцой и при этом ставит под сомнение мерянские и марийские истоки «этих «поволжско-финнских» изделий» (С. 62). Странный вывод, если учесть, что, по крайней мере, птицевидные подвески, бесспорно, изготавливались в Верхнем Поволжье (плоские) и даже отчасти в русском Новгороде (полые), что достоверно установлено в работах Л. А. Голубевой и Е. А. Рябинина (которые, кстати, автор использовал). Относительно связи их со славяноидной керамикой надо отметить следующее: абсолютное большинство этих бронзовых украшений было найдено во время сборов случайно, при этом на керамику внимание обычно не обращалось и ее обломки не собирались. Кирменский комплекс нельзя брать в расчет - там этой посуды совсем немного (С. 62), поэтому вероятность находки славяно-финских подвесок здесь крайне мала. Так, например, на неплохо исследованном мною в 1979 и 1981 гг. Ковровском древнерусском городище Вятской земли с большим количеством аналогичной керамики найдена всего одна плоская птицевидная подвеска (Макаров Л. Д. Древнерусское население Прикамья в X-XV вв. Ижевск, 2001. Рис. 57-7). Так что находки бронзовых зооморфных и других украшений XI-XIV вв. в Елабужском Прикамье вряд ли отражают приток населения с Верхней Камы и Чепцы: ими могли владеть выходцы с Верхнего Поволжья и Новгорода или их потомки (славяне и поволжские финны), которые, конечно, могли попасть сюда одновременно с пермянами.
Таким образом, статья А. З. Нигамаева, посвященная очень важной теме, поднимает вопросы, чрезвычайно актуальные для средневековой истории не только населения Восточного (Елабужского) Предкамья, но и в целом для всего Прикамья.
К сожалению, новые материалы, позволяющие трактовать этнокультурное прошлое региона с несколько новых позиций, поданы автором без должной четкости в их словесной характеристике и к тому же по существу без ссылок на соответствующие иллюстрации. Такая подача материала обесценивает новый археологический источник. Кроме того, обращаю внимание автора на игнорирование в ряде случаев разработок коллег по пермской трактовке средневековых культур в угоду модной в последнее время угорской их характеристике. Автор, разумеется, имеет право сам определять свое отношение к тем или иным теоретическим построениям. Однако при этом надо ставить на первое место все же научную достоверность и трезвый критический подход, а не простое заимствование порой бездоказательных идей.
И еще: хотел бы предостеречь коллегу от неряшливого исполнения картографических иллюстраций (рис. 1), когда речная сеть искажена, реки не на месте (Кама, Сысола), а их верховья перепутаны (Кама-Печора-Вычегда).
Л.Д. Макаров, доктор исторических наук, профессор Удмуртский государственный университет
