CC BY
105
У книжной полки
Foglesong D.S. The American Mission and the “Evil Empire”: The Crusade for a “Free Russia” since 1881. Cambridge: Cambridge University Press, 2007. - 352 p.
что МЕШАЕТ ПОНИМАНИЮ РОССИИ В США: РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ПОВОДУ книги АМЕРИКАНСКОГО ИСТОРИКА
В годичной давности статье, написанной для британского журнала “Prospect-magazine” (2008. Issue 145. April), Стивен Коткин, профессор Принстонского университета и директор программы по российским и евразийским исследованиям, попытался разобраться в причинах стойкого ощущения, возникшего в США в начале XXI в., по поводу того, что Америка «вновь потеряла Россию». Именно это чувство неудовлетворенности результатами очередного этапа ее либерализации вкупе с уверенностью в особой сопричастности данному процессу продолжают поддерживать мессианские настроения в США и препятствовать трезвой оценке событий, происходящих в России.
Стремление США к переустройству России - явление, возникшее во взаимоотношениях двух стран задолго до начала Холодной войны. Еще в конце XIX в. Россия стала источником несбыточных ожиданий и объектом покровительственного мессианского снисхождения американцев, организовавших первое движение за «дело русской свободы».
Анализу данного феномена в долгосрочной исторической перспективе посвящена последняя книга известного американского историка, профессора университета Ратгерс (штат Нью-Джерси) Дэвида Фоглесонга «Американская миссия и “Империя Зла”: Крестовый поход за создание «Свободной России», начиная с 1881 года», опубликованная в 2007 г. В ней рассказывается о том, как вот уже более века американцы предпринимают попытки экспорта собственных символов политической и религиозной веры, технологических новаций и экономических теорий, достижений массовой культуры, а в отдельном случае и вооруженного вторжения, участвуя в своеобразном «крестовом походе» за обновление Российской империи, Советского Союза и постсоветской России. Основной объект исследования - мессианская идея, связанная с видением перспектив модернизации России в США, вписанная в контекст глобальной миссии Америки по реформированию мира и ставшая проекцией внутренней «повестки дня» американского общества. Таким образом, эта
история не только о том, что американцы думали о России, но и рассказ об их саморепрезентациях, о том, как демонизация образа России превращалась в способ ревитализации американского национализма.
Избранный подход предполагал широкое привлечение вербальных и графических материалов американской прессы, введение в научный оборот целого комплекса источников личного происхождения, иллюстрирующих настроения участников различных индивидуальных и коллективных миссий по возрождению и обновлению России, или, что не менее важно, авторскую интерпретацию уже использованных другими исследователями источников. В итоге текст монографии оказался населен множеством персонажей, начиная с президентов, госсекретарей, послов, авторитетных экспертов по «русскому вопросу» и заканчивая журналистами и публицистами, миссионерами и бизнесменами, рабочими и инженерами, активистами общественных движений и русскими иммигрантами, принимавшими участие в формировании представлений об особой ответственности американцев за проведение реформ в России и рассматривавшими взаимоотношения между странами в рамках дихотомий «Свет-Тьма», «Цивилизация-Варварство», «Современность-Средневековье», «Демократия-Авторитаризм», «Свобода-Рабство», «Запад-Азия/Восток».
Логичное и единое по композиционному построению исследование акцентирует внимание на тех своеобразных «циклах надежд и разочарований», которые американцы более века переживали в связи с видением перспектив демократизации России. Под влиянием идей универсального либерализма, а также ложных иллюзий по поводу стремления русского народа следовать американской модели развития и его надежд на помощь из-за океана они включались в своеобразные «крестовые походы» по обновлению России, чтобы затем разочароваться в результатах очередного этапа ее модернизации и легко перейти от эйфории универсализма к прогорклой русофобии и пессимизму. Причем процесс «демонизации» образа России и всплеск «крестоносных» настроений, по справедливому замечанию Фогле-сонга, совпадал с социально-культурными кризисами, переживаемыми американским обществом, и способствовал поддержанию веры американцев в особые преимущества США. Так случилось во второй половине 1970-х гг., когда на фоне кризиса идентичности, ставшего результатом «Вьетнамского синдрома», экономической стагнации, падения авторитета института президентской власти, вызовов со стороны молодежной культуры и женского движения, консерваторы «демонизировали» образ СССР, в то время как либеральные активисты соревновались в отстаивании прав человека в СССР и странах Восточной Европы (с. 150-156, 167, 170-171).
Автор впервые в историографии предпринял попытку определить значение религиозного фактора в конструировании образа России в США. Он неизменно обращается к характеристике религиозных воззрений американцев, демонстрируя, как христианское воспитание и религиозные убеж-
дения миссионеров, борцов за права человека, влиятельных дипломатов и политических лидеров способствовали поддержанию мессианских настроений в американском обществе и укреплению веры в необходимость оказать реальную помощь в решении российских проблем. При этом манихей-ская концепция, предполагавшая разделение мира на Царства Тьмы и Света, оказывала непосредственное влияние на формирование представлений о России как об «Империи Зла», о демоническом «Другом», противополагавшемся американскому «Я», и о русских, взирающих на Америку как на «источник Света». Прекрасным подтверждением идей Фоглесонга могут служить американские политические карикатуры: на протяжении всего прошлого столетия художники неизменно использовали игру на образах Тьмы и Света в качестве одной из основных коммуникативных стратегий для кодирования общественного мнения.
Актуализация религиозного фактора позволила исследователю усложнить объяснительную схему тех изменений, которые происходили в восприятии американцами событий по другую сторону Атлантики. Он расширяет и уточняет характеристику деятельности участников первого «крестового похода» рубежа Х1Х-ХХ вв. (с. 15-16, 23-25); обращает внимание на роль американских миссионеров в распространении ложных иллюзий в период революции 1917 г., на их вклад в конструирование образа большевиков как враждебных «Чужих» для России и русских, а также в закреплении представлений о необходимости американской интервенции во имя спасения демократии в России (с. 35-38, 52, 55); вслед за Б. Патенаудом подчеркивает религиозно-мессианские устремления представителей «Американской администрации помощи» во время голода в Поволжье (с. 65); прослеживает взаимосвязь между гонениями на протестантов вследствие успешной реализации мессианского проекта по обращению русских верующих и священников в протестантизм в 1920-е гг. и «демонизацией» образа Советской России (с. 71).
В противовес существующей историографической традиции исследователь обращает особое внимание на роль религиозного фактора при изучении особенностей восприятия СССР в США в период Второй мировой войны. Фоглесонг показывает, как ложные надежды американских религиозных и общественных деятелей на духовную ревитализацию советского общества привели к нарастанию враждебности в первые годы Холодной войны (с. 83). Отдавая должное реализму Джорджа Фроста Кеннана, автор, тем не менее, подчеркивает, что он усматривал в религиозной реформации способ либерализации сталинского режима (с. 92, 115). И наконец, ставка на духовное возрождение России, по мнению Фоглесонга, способствовала отказу Рональда Рейгана от тезиса об «Империи Зла» и внесла существенные коррективы в его рассуждения об особой миссии Америки (с. 190,193).
Что же, по мнению автора, смягчало образ России? Это были надежды на освоение огромного русского рынка, отодвигавшие на задний план
политические противоречия и идеологические амбиции, или вера либеральных протестантов в то, что коммунисты являются проводниками «Социального Евангелия». Но прежде всего корректировке представлений способствовала деятельность русофилов в США с их конструированием образа России как «Иного», особым отношением к русской духовности и национальному характеру, упованиями на очень медленный и поэтапный процесс модернизации.
Противостояние русофилов и «крестоносцев» - одна из основных интриг книги Фоглесонга. Для русофилов образ правителя и народа существовал как целое, они говорили об особом пути развития русского общества, не предаваясь мечтам о создании «Соединенных Штатов России». Для «крестоносцев» же имело принципиальное значение разведение этих двух образов и романтизация последнего, помогавшая преодолению сомнений в национальном характере и укреплявшая уверенность в необходимости «крестового похода» за создание свободной России. Для тех, кто в противовес русофилам позиционировал образ русских, ожидавших помощи в деле либерализации из-за океана, было важно вписать развитие русской нации в универсальный процесс модернизации и обнаружить истоки демократии в историческом прошлом России (будь то община или новгородское Вече), подчеркнуть нерусскость династии Романовых (точка зрения Вудро Вильсона), развести образ космополитичного русского народа, способного к самоуправлению, и ксенофобствующего Кремля, препятствующего вестернизации страны (тенденция времен Холодной войны) (с. 112). И хотя такая схема несколько упрощает картину восприятия, сводя все многообразие оценок к двум основным подходам («крестоносцы» ув. русофилы или либералы/ универсалисты/оптимисты ув. консерваторы/русофобы/пессимисты), она, тем не менее, представляется правомерной и полезной для анализа.
Предложенная антитеза позволяет вникнуть в суть долгосрочных американских мифов о России, мешавших трезвой оценке происходивших в ней событий и перспектив ее модернизации. Нельзя не согласиться с автором, что объяснение данного явления кроется в стремлении американцев выстраивать свое видение, опираясь на воображаемую реальность и зачастую выдавая желаемое за действительность. Эго, на наш взгляд, происходило в силу той роли, которую с конца XIX в. русский «Другой» играл в рассуждениях либералов, радикалов и консерваторов, русофилов и русофобов об особенностях американской модели развития вследствие того влияния, которое американский социально-культурный контекст оказывал на формирование их взглядов. Причем в позиционировании царской России, России советской и постсоветской сохранялась удивительная преемственность. Поэтому Фоглесонг совершенно прав в своем стремлении объяснять отношение американцев к революционной России 1917 г., к СССР в межвоен-ный период, в годы Великого Альянса и Холодной войны, а также к России современной, не только опираясь на реалии времени, но и исходя из устоявшихся трендов в американских репрезентациях России и русских.
Его центральный тезис о том, что с юнца XIX в. Россия играла роль своеобразного «темного двойника» (dark twin) США, отвлекая внимание американцев от проблем в собственном доме, представляется не только убедительным, но и значимым для понимания образа России в начале XXI в. Однако, по нашему мнению, метафора «стеклянного дома» была и остается неизменной составляющей американского дискурса о России в целом и «крестоносного» в частности. Можно сослаться, например, на членов созданного Общества американских друзей русской свободы, испытывавших сомнения в праве критиковать зло в Российской империи в то время, когда русские могли бы создать собственную организацию в защиту прав афроамериканцев, индейцев и китайских иммигрантов, или на свидетельство социального реформатора JI. Уолда об осознании миссии по гармонизации как американского, так и российского обществ. На этом важном моменте стоило акцентировать внимание. В тоже время, и здесь с автором не поспоришь, проведение параллелей между Россией и США позволяло американцам укрепиться в своей вере в то, что какими бы «болезнями роста» ни страдало американское общество, методы его лечения были предсказуемыми, ненасильственными, лишь возвращающими социум в состояние баланса, на время им утерянному.
Текст книги пронизан сквозными идеями, хотя некоторые из них не всегда прописаны одинаково тщательно применительно к разным периодам. Так, роль русских иммигрантов как носителей негативного образа покинутой ими страны представлена в более развернутом виде после революции 1917 г. Однако массовая иммиграция рубежа XIX-XX вв., состоявшая преимущественно из обездоленных представителей национальных и религиозных меньшинств, внесла важный вклад в «демонизацию» образа Российской империи и поддержание мессианских настроений в американском обществе. Фоглесонг проводит параллель между русскими революционерами и советскими диссидентами, подчеркивая, что и те, и другие рассматривали критику со стороны Запада как катализатор проведения реформ. Но русские радикалы и либералы в дореволюционный период, подобно советским диссидентам в годы Холодной войны, подбросили немало дров в костер американского универсального либерализма. Автор обращает внимание на то влияние, которое оказывали устоявшиеся стереотипы восприятия и своеобразные циклы «надежд и разочарований» на научные исследования в США 1990-х гг. Однако это явление было характерно и для предшествующих периодов.
Интересные аналогии возникают и при сравнении большевизма с религией (с. 61). Этот аспект восприятия появился в дореволюционный период, кстати сказать, не без влияния французского интеллектуала A. Jlepya-Бальо, авторитет которого в «русском вопросе» был одинаково признан по обе стороны Атлантики. Он объяснял распространение революционных идей в России потерей религиозных чувств в основной массе населения и сменой христианской веры верой в революционную утопию, в результате чего
нигилизм стал «Новым Евангелием» русского народа. Плодотворной представляется идея Фоглесонга о значении браков между радикально настроенными женщинами-еврейками и мужчинами-протестантами англосаксонского происхождения. Но не менее интересно проследить влияние браков меяеду русскими и американцами, принимавшими активное участие в формировании дискурса о России в США, будь то Гордон Вассон, о котором упоминает автор (с. 121), или Эдмунд Нобль, женатый на Лидии Львовне Пименовой.
Уверена исследователи, специализирующиеся на имагологии российско-американских отношений, могут высказать различные замечания и соображения по тому или иному периоду, представленному в монографии, так как этот высокопрофессиональный, проницательный, не лишенный научной провокации текст наводит на серьезные размышления и стимулирует переосмысление процесса конструирования образа России в США в длительной исторической перспективе. И именно в этом состоит его главное достоинство.
Хотелось бы обратить внимание лишь на один момент. По прочтении книги создается впечатление, что российская/советская/постсоветская действительность оказывала весьма опосредованное влияние на восприятие России американцами. Однако, как известно, миф не может существовать и воспроизводиться без подпитки реальными событиями. Другое дело, что реальность гораздо более многообразна и калейдоскопична, чем те ее негативные или позитивные составляющие, которые гиперболизируются и используются для стереотипизации образа.
В начале XXI в. русский «Другой» уже не играет столь значимой роли в формировании американской идентичности, как прежде, а идея «крестового похода» не имеет столь широкого резонанса в американском обществе. И тем не менее, американские политики и политологи, журналисты и политические обозреватели не отказались от попыток подтвердить право на особую роль США в мире посредством риторики о демократизации России. По-прежнему сохраняют свое значение рассуждения о том, что источником российской внешней политики являются не национальные интересы страны, а характер ее политической системы. А это, по верному замечанию Коткина, типичный пример проекции вовне одного из основополагающих представлений Америки о самой себе, то есть о том, что США действуют на мировой арене, исходя не из своих национальных интересов, а из демократической природы своего политического строя. Более того, продолжает бытовать образ России-ученицы, которая должна в процессе обучения становиться более похожей на США. Однако идея ученичества, получившая широкое распространение в Америке на волне упоения триумфализмом после окончания Холодной войны и распада СССР, предполагает неравенство, вступая в неизбежный конфликт с представлениями о России как о великой державе, с которой необходимо считаться и формировать общую
международную «повестку дня». Пессимисты в США утверждают, что Россия оказалась плохой ученицей в одной конкретной, но ключевой области -демократии, индивидуальных прав и свобод. Эта критика имеет под собой реальные основания, подпитывая американские мифы о России и способствуя их регенерации. Причем нельзя забывать о важной роли американского «Другого» в игре смыслов и значений, определяющих процесс конструирования национальной идентичности в постсоветской России. Но, как и в прошлом, российская действительность представляет собой многообразие негативных и позитивных тенденций, находящихся в сложном и неоднозначном взаимодействии. А потому намерение осмыслить ее посредством устоявшихся стереотипов восприятия, жестких переходных парадигм и мессианского морализаторства провоцирует обратную реакцию, вызывая обвинения в адрес самих США в лицемерии и политике двойных стандартов на фоне войны в Ираке, расширения НАТО, действий в бывших советских республиках, позиции в период войны на Кавказе в августе 2008 г.
Журнал «Time» назвал президента В.В. Путина человеком 2007 г., мотивируя свой выбор тем, что «Путин, благодаря железной воле и ценой принципов, которые особенно дороги свободным нациям, вернул России статус мировой державы». Данное событие и появившиеся в американской прессе комментарии подтверждают основные выводы монографии Фоглесонга -будь то рассуждения Р. Стенгела о Советском Союзе как о «темном двойнике» США; или предложенная С. Монтефиоре характеристика В.В. Путина как человека, в стиле руководства которого можно обнаружить наследие русских царей и советских генеральных секретарей, но прежде всего Сталина, приправленное националистическим популизмом; или заявление Н. Торнберга о том, что внешняя политика В.В. Путина, воспринимаемая Западом как угроза, а также его курс на подавление демократии внутри страны осуществляются при полной поддержке русского народа.
В настоящее время в США, как и прежде, звучат голоса авторитетных реалистов, подобно Генри Киссинджеру заявляющих: «Америка не должна усложнять свою внешнюю политику по отношению к России стремлением к предписанию схемы ее исторического развития. Важно правильно расставлять наши приоритеты. Изменение внутренней ситуации в России не может происходить в соответствии с американскими планами, в особенности в краткосрочной перспективе. Россия - огромная страна, граничащая с Китаем, исламским миром и Европой. Сотрудничество с ней является важным фактором поддержания мира и решения глобальных проблем... И мы должны постараться понять те механизмы адаптации, которые необходимы России, находящейся в процессе перехода... Идея о том, что Америка в состоянии изменить ее политическую структуру посредством угроз, - это путь к перманентному кризису» (Time. 2007. December 5, 17, 18, 20). Более того, после победы демократа Б. Обамы активизировалось обсуждение вопроса о необходимости принципиальной корректировки внешнеполи-
тического курса США, а в американской прессе расширился поток публикаций, содержащих призыв к реалистическому международному диалогу с Россией.
В таких условиях книга исследователя-реалиста Д. Фоглесонга, нацеленная на выявление механизмов тех мисперцепций, которые представляют угрозу не только для российско-американских отношений, но и для международной безопасности в целом, будет одинаково интересна не только академическому сообществу, но и тем, кто делают политику, по обе стороны Атлантики.
В.И. Журавлева
Крейд В.П. Георгий Иванов. М.: Молодая гвардия, 2007. - 430 с. (Жизнь замечательных людей).
Созданная Вадимом Крейдом в серии «ЖЗЛ» биография Георгия Иванова - не просто популярное жизнеописание. Эго итог многолетней деятельности исследователя, по крупицам восстановившего творческий путь одного из самых интересных русских писателей прошлого столетия и шаг за шагом - от статьи к статье, от публикации к публикации - утверждавшего справедливость слов Юрия Терапиано, назвавшего Георгия Иванова «первым поэтом эмиграции».
«Без знания жизненного пути многие стихи теряют часть своего содержания. На биографию можно взглянуть как на комментарий к стихам, тогда понятнее становится творческое развитие» (с. 161) - эти слова Вадима Крейда звучат в связи с анализом сборника «Сады», но их можно в полной мере отнести к книге в целом. Она очень своеобразна по жанру: здесь есть и биографические материалы, и полемика с недругами Георгия Иванова и его критиками, и анализ поэтики, и текстологические наблюдения. Если бы Вадим Крейд мог продемонстрировать «блистательный путь» Георгия Иванова в жизни и литературе, он бы, наверное, сделал это, ведь он очевидно любит своего героя. Блистательного пути не получается, но нет и «извилистой дороги»: исследователю удается воссоздать жизнь, почти безупречную по своей внутренней логике.
Еще не так давно книга о Георгии Иванове в серии «Жизнь замечательных людей» просто не могла появиться. И дело тут не только в эмигрантском статусе писателя и раздававшихся в его адрес обвинениях в коллабо-
рационизме - хотя и этого в советское время было более чем достаточно. В истории литературы начала XX в. Георгий Иванов являлся, да и до сих пор остается, лишь одним из приближенных к великим, не имея ни малейшего шанса стать с ними в один ряд. В истории литературы эмиграции - прежде всего автором «Петербургских зим», вызвавших у большинства «великолепных очевидцев» раздражение и целый поток обвинений в необъективности и откровенных домыслах.
Нельзя сказать, что творчество Георгия Иванова не привлекало внимания исследователей. Его книги - и в первую очередь «Вереск», «Сады» и «Розы» - просто не могли остаться незамеченными. В оценке их, правда, звучала двойственность, заданная еще рецензией молодого тогда В .М. Жирмунского: «Нельзя не любить стихов Георгия Иванова за большое совершенство в выполнении скромной задачи, добровольно ограниченной его поэтической волей. Нельзя не пожалеть о том, что ему не дано стремиться к художественному воплощению жизненных ценностей большей напряженности и глубины и более широкого захвата». Имя писателя было тесно связано с ^риалами «Аполлон», «Лукоморье» и «Числа» - все они оставили заметный след в русской литературе, хотя и воспринимались по-разному. Привлекала и продолжает привлекать и читателей, и исследователей «Парижская нота», которая, по мнению Вадима Крейда, «утвердилась благодаря многочисленным статьям Георгия Адамовича, но поэтическая музыка заимствована из “Роз” (с. 264). Но все это существовало как бы отдельно, само по себе. За отдельными книгами и произведениями не виделся «масштаб личности» (пусть простят меня за этот штамп). Одна из причин - то, что Георгий Иванов, по сути дела, оказался «меж двух поколений»: для «старших» он оставался по-прежнему одним из двух «Жоржиков», а для младших долгие годы не мог стать подлинным авторитетом, ибо они либо отвергали авторитеты вообще, либо ориентировались на более признанных и знаменитых.
Вадим Крейд сделал то, что до сих пор не удавалось никому из исследователей творчества Георгия Иванова, - создал целостное жизнеописание, показал человека, сумевшего практически в любой ситуации хранить верность себе - и это в эпоху революций и мировых войн. Ощущение целостности тем более удивительно, что книга, на первый взгляд, как бы складывается из отдельных фрагментов: в ней 35 глав, и основой многих из них послужили прежние работы Вадима Крейда. Но даже повторы, которых здесь немало, выглядят оправданно: напоминая об уже сказанном, автор связывает воедино разные этапы биографии.
Его стремлением воздать должное герою объясняет, по-видимому, и то, что Георгий Иванов постоянно ставится в один ряд со своими «старшими современниками». Это, безусловно, оправдано и историко-литературно, и «по гамбургскому счету». Но сравнение с ровесниками, пусть и не столько яркое, возможно, помогло бы лучше понять специфику поэтики некоторых произведений.
Георгий Иванов родился в 1894 г. Среди его сверстников или тех, кто на один-два года старше или младше, - Н. Бахтин, Н. Еленев, В. Злобин, Н. Оцуп, М. Слоним, Ю. Фельзен, Ю. Росимов, В. Шкловский, Г. Алексеев, Г. Адамович, И. Лукаш, К. Мочульский, Ю. Терапиано, М. Цветаева, В. Вейд-ле, И. Одоевцева, В. Федоров, А. Дроздов, Р. Гуль, Н. Рощин, А. Ачиар, А. Ладинский, С. Рафальский, О. Савич. Всего на три года младше А. Вет-лугин, А. Гингер, Г. Оцуп. Почему-то их упорно не рассматривали и не рассматривают как представителей одного поколения, хотя оно-то, если процитировать название знаменитой книги В. Варшавского, «незамеченным» не осталось. В их творчестве много общего, и Георгий Иванов в этом ряду не является исключением. «Распад атома», например, заставляет вспомнить о «Записках мерзавца» А. Ветлугина, а «Петербугские зимы» связаны с публикациями начала 1920-х гг. В. Шкловского, Ф. Иванова, того же А. Ветлугина...
«Петербургские зимы» Вадим Крейд справедливо называет известнейшей из книг Георгия Иванова. Неслучайно полумемуарная, полубеллетрис-тическая проза писателя даже композиционно оказывается в центре жизнеописания. «Чем исчерпанее у человека запас будущего, тем чаще он окунается в свое прошлое. Георгий Иванов - не исключение. Он писал воспоминания, как и другие русские писатели-парижане, спутники его жизни - Одоевцева, Ходасевич, Маковский, Бунин, Зайцев, Вейдле, Бахрах, Гиппиус, Терапиано, Дон Аминадо, Померанцев, Яновский, Берберова. Каждый из них пришел к работе над воспоминаниями далеко не в молодом возрасте, чаще всего в конце странствия земного. В этом отношении “Петербургские зимы” - редкое исключение. Ведь воспоминания Г. Иванова выпустили в свет, когда автору шел от рождения тридцать четвертый год», -отмечает Вадим Крейд (с. 220). Стремясь подчеркнуть уникальность подхода Георгия Иванова, он перечисляет тех русских писателей-эмигрантов, кто обратились к мемуаристике уже в зрелом возрасте. Но можно составить и другой список: Алексеев, Ветлугин, Гуль, Дроздов, Коноплин, Шкловский... Отдельное издание «Петербургских зим» Георгия Иванова появилось в 1928 г., а в периодике публикации начались в середине 1924 г. А, скажем, «Живые встречи» Глеба Алексеева - это если мы говорим о классических «литературных воспоминаниях» - вышли отдельным изданием в Берлине в 1923 г., когда автору только исполнилось тридцать, а в берлинской периодике очерки начали печататься в августе 1921 г. В том же 1923 г. в Берлине опубликованы «Сентиментальное путешествие» и «ZOO. Письма не о любви, или Третья Элоиза». В. Шкловскому было тридцать лет. «Не нужно искать в моих воспоминаниях связной картины событий, это отрывки, взятые под заведомо неверным углом», - писал В. Шкловский в предисловии «Сентиментальному путешествию». Кажется, что именно отсюда лежит прямая к дорога к прекрасной формуле, найденной Георгием Ивановым в «Петер-бугских зимах»: «Есть воспоминания, как сны. Есть сны, как воспомина-
ния. И когда думаешь о бывшем “так недавно и так давно”, никогда не знаешь, где воспоминания, где сны».
Впрочем, даже если не со всем в позиции Вадима Крейда можно полностью согласиться (в биографии Георгия Иванова много спорных моментов), предложенная им интерпретация видится оправданной. В серии «ЖЗЛ» не место литературоведческим спорам: это своего рода пьедестал, на который надо возвести героя. И данное критиком «Последних новостей» определение «Петербургских зим» Георгия Иванова - «Ярко, интересно, талантливо!» - хочется перенести и на книгу Вадима Крейда.
Единственное, что вызывает недоумение, - странная немотивирован-ность редакционных примечаний. К примеру, при естественном изобилии в книге имен и фамилий, многие из которых известны, как справедливо пишет сам Вадим Крейд, только «эрудитам-литературоведам», пояснительных сносок удостоились лишь трое - О. Шпенлер, Г. Зиновьев и А. Керенский. Согласитесь, довольно трудно представить себе человека, знающего, кто такая Ксения Эрдели, но в первый раз услышавшего про Керенского...
Д.Д. Николаев
Широкорад А.Б. Великая речная война, 1918-1920 годы. М.: Вече, 2006.- 416 с.
История участия моряков в Гражданской войне еще полна «белых пятен»; казалось бы, появление новых работ по этой теме может только радовать. Однако знакомство с книгой А.Б. Широкорада «Великая речная война. 1918-1920 годы» вызывает совсем иные чувства.
Александр Борисович Широкорад является едва ли не самым активно издающимся автором, пишущим в научно-популярном жанре на военноисторические темы. Большинство его книг, однако, являются сколоченными «на скорую руку» компиляциями. Но несмотря на обилие отрицательных рецензий, автор, начинавший, кстати, как составитель неплохих справочников по артиллерии, уверенно «держит прежний курс».
Все книги А.Б. Широкорада составлены по одному принципу. За основу берется какое-либо фундаментальное издание, причем текст зачас-
тую заимствуется целыми страницами без всяких изменений. К нему «лепятся» дополнительные сведения из других работ. И все это разбавляется историческими анекдотами и «охотничьими байками».
Не стала исключением и «Великая речная война».
Ее основу составляют три «кита»: два тома из 3-томника «Гражданская война. Боевые действия на морях, речных и озерных системах», изданного в середине 1920-х гг., сборник воспоминаний моряков-эмигрантов «Флот в Белой борьбе» (М., 2002) и справочник «Корабли и вспомогательные суда советского военно-морского флота (1917-1927 гг.)», выпущенный «Воениздатом» в 1981 г. Не пытаясь критически осмыслить ни источники, ни результаты работы предшественников, А.Б. Широкорад автоматически перенес все ошибки и неточности этих изданий в свою книгу.
Вопросы у думающего читателя возникают с первых же страниц. Так, в предисловии автор пишет: «Никогда в истории войн, ни до 1918 г., ни после, речные флотилии не играли столь важной роли». Утверждение, по меньшей мере, спорное. В большинстве работ по истории речных флотилий (особенно выпущенных в 1930-е гг.), многие из которых приведены Ши-рокорадом в списке литературы, размещенном в конце книги, проводится параллель между речными флотилиями Гражданской войны в России и подобными формированиями, созданными в ходе конфликта между Северными и Южными штатами Америки 1861-1865 гг.
Понятно, что А.Б. Широкораду очень хочется лишний раз подчеркнуть историческое значение описываемых событий и, следовательно, своей книги. Мы не собираемся оспаривать огромное значение Гражданской войны в судьбе нашей Родины, но становится очень грустно, когда «маститый историк отечественной морской артиллерии» сообщает читателю: «Если на кораблях Российского императорского флота в 1904-1917 гг. состояло не более дюжины типов орудий, то на речных флотилиях использовались многие десятки типов отечественных и иностранных артсистем морских и сухопутных образцов». Тут нужно пояснить: А.Б. Широкорад -автор справочника «Корабельная артиллерия Российского флота 1867 -1922 гг.» (Морская коллекция. 1997. № 2). И в этом справочнике описывается никак не менее той самой «дюжины», причем не типов, а калибров орудий. Естественно, что типов орудий было во много раз больше. При этом в упомянутом справочнике не учитывались образцы орудий, стоявшие на кораблях и вооруженных судах в единичных экземплярах (например, трофейные), а также не фиксировались попавшие на флот полевые пушки и гаубицы. Напрашивается нелицеприятный вопрос: автор справочника не помнит, что он сам написал не так уж и давно, или в «Великой речной войне» он «пересматривает» свои более ранние «положения и выводы»?
Приступая к оценке основного текста, сразу отметим некоторые общие моменты.
В книге говорится лишь о тех флотилиях, сведения о которых оказались в распоряжении автора. Некоторые формирования, публикации о которых не попали в поле зрения А.Б. Широкорада, никак не упоминаются.
Все ссылки на архивные материалы «позаимствованы» из других работ. Например из сборников документов «Военные моряки в борьбе за власть Советов...», выпущенных в разных городах в советский период. Причем в послесловии (с. 407) он выдает себя фразой: «Обнаружить сейчас новые документы маловероятно». И обращается ко всем, кто владеют материалами, позволяющими пролить свет на эпизоды войны на реках и озерах, с просьбой помочь ему, так как он и в дальнейшем будет работать по данной тематике». Отчего же не помочь. Сообщаем: только в Российском государственном архиве военно-морского флота в С.-Петербурге хранится около сотни (!) фондов (тысячи архивных дел), содержащих информацию об упоминаемых в книге флотилиях. И значительная часть этих документов до сих пор не введена в научный оборот. При этом РГА ВМФ является федеральным, а не ведомственным архивом, то есть доступным для всех исследователей. Эго обстоятельство подчеркиваем особо, так как А.Б. Широко-рад и его белорусский коллега и издатель А. Тарас очень любят ссылаться на закрытость архивов. Пусть в последние годы РГА ВМФ был временно закрыт, ну так и серьезные научные исследования создаются годами.
Автор сетует на то, что ему не удалось найти рукопись воспоминаний командующего белой Онежской флотилией А. Д. Кира-Динжана. Однако, с конца 1990-х гг. она хранится в собрании Российского фонда культуры в Москве. Более того, как сама рукопись, так и информация о ее местонахождении вполне доступны всем интересующимся («Каталог военно-морских изданий и рукописей. Из собрания американо-русского общества Российского Фонда Культуры». М., 2000. С. 12.).
Если «заимствование» фальсификация архивных ссылок объясняется тем, что за последние полтора десятка автор не был замечен ни в одном из исторических архивов, то зачем понадобилось придумывать никогда не издававшиеся книги и ссылаться на них - загадка. Так, повествуя о действиях флотилий на Каме в 1919 г., А.Б. Широкорад неоднократно упоминает работу Т.Г. Джеймсона «Экспедиция в Сибирь», указывая, что она была выпущена в Лондоне в 1968 г. Однако такой книги на русском языке (как можно понять из библиографического описания) никогда не выходило ни в Лондоне, ни где-либо еще, а указанные воспоминания были опубликованы в октябре-ноябре 2000 г. в четырех номерах газеты «Русская мысль».
Вообще, просматривая список литературы и примечания, поражаешься, с каким неуважением автор относится к авторам книг, материалами которых он столь активно пользовался. Например, С.В. Волков становится у него Вроковым, А.К. Селяничев - Семяничевым, В. Шамбаров -Шамборо-вым. Мелочь, конечно, но весьма ярко характеризующая уровень культуры исследования и отношение автора к своим «коллегам по цеху»...
Первая глава, озаглавленная в «широкорадовском», разухабисто-ска-зочном стиле - «Как два мичмана начали речную войну», посвящена истории Речного боевого флота Народной армии Комитета членов Учредительно -го собрания (Комуча), ее действиям на Волге и ее притоках в 1918 г. Но речная война началась не на Волге, а на Дону (донским флотилиям, заметим в скобках, скромно отведено «целых» шесть с половиной страниц в самом конце книги). И начали ее не два мичмана, а группа балтийских и черноморских морских офицеров попыткой захвата вооруженного 152-мм орудием тральщика «Диамантиди» во время неудачного восстания в Росто-ве-на-Дону. Тогда этого осуществить не удалось, но уже вскоре после захвата донскими казаками Ростова, в апреле 1918 г., были созданы Морские и речные силы Дона, которые фактически послужили основой возрожденного в составе Вооруженных сил на юге России Черноморского флота. Именно на Дону белыми была создана первая в истории Гражданской войны речная флотилия, которая впоследствии послужила основой для создания Днепровской и Волжской военных флотилий. Именно на Дону, а не на Волге началась «Великая речная война» в марте 1918 г.
А.Б. Широкорад пишет: «Появилась у белой флотилии и своя авиация. Еще 4 июня у железнодорожной станции Липяги (под Самарой) моряки гидродивизиона на своей базе “Фельдмаршал Суворов” пытались прорваться к красным, но сели на мель. Чехи огнем с берега убили свыше ста матросов, лишь нескольким из них удалось прорваться в Симбирск на катере “Фрам”. Самолеты гидродивизиона стали добычей чехов. Все офицеры дивизиона перешли на сторону белых» (с. 9). Да, действительно такой бой произошел, но о создании гидроавиации Речного боевого флота ни одного упоминания в мемуарах и документах нет. Напротив, образованный 10 августа 1918 г. в составе красной Волжской военной флотилии гидроавиационный отряд Самарского воздушного дивизиона, состоящий из трех самолетов М-9, немало досаждал белым морякам.
В ходе дальнейшего повествования автор со смаком описывает (с. 29-30) почти интимные подробности жизни Л.М. Рейснер (иногда интимно именуя ее Лялей), бывшей в 1918 г. комиссаром Волжской военной флотилии. Все это, несомненно, интересно и важно для изучения истории речной войны. Но рядом, в гораздо более принципиальных моментах, автор допускает непростительную путаницу. Так, на той же с. 30 он пишет: «Примерно в это время [август 1918 г.] в Казань прибыл капитан 1-го ранга Михаил Иванович Смирнов». И далее сообщает о том, что Смирнов стал командующим Волжской флотилией (кстати, везде в тексте главы Речной боевой флот именуется именно флотилией, хотя в документах и воспоминаниях это формирование называется «флотом», поскольку Комуч претендовал на власть во всероссийском масштабе). На самом деле в Казань прибыл не М.И. Смирнов, который в это время находился в Америке (он появится в Сибири 17 ноября
1918 г., о чем написано в его подробных и интересных воспоминаниях, по-
священных Камской кампании 1919 г., о существовании которых, пользуясь случаем, в порядке помощи и сообщаем А.Б. Широкораду: ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 472), а контр-адмирал Г.К. Старк. Он осуществлял общее командование флотом, непосредственно руководя его 1-м и 3-м дивизионами. Впрочем, на с. 63, описывая действия красной Верхнекамской флотилии, автор упомянул «белую флотилию Старка». Но кто такой этот Старк и откуда он взялся, остается для читателя, знакомого с предметом не лучше самого автора, загадкой.
На с. 66-117 А.Б. Широкорад описывает Камскую кампанию 1919 года. Он подробно описывает уничтожение кораблей Камской флотилии в устье реки Чусовой. Однако, вопреки его утверждению (с. 115), красные тогда не захватили бронекатера «Тигр» и «Барс». Эго произошло лишь в январе 1920 г. в Красноярске, а до этого катера успели еще послужить под Андреевскими флагами в составе Обь-Иртышской речной боевой флотилии. Вообще, прочитав об уничтожении кораблей, у любознательного читателя может возникнуть вопрос: куда же делись моряки флотилии - погибли, сдались в плен, испарились? На самом деле из личного состава Речной боевой флотилии, эвакуированного в Тюмень (туда же удалось вывезти и часть имущества), были сформированы команды кораблей Обь-Иртышской речной боевой флотилии, активно действовавшей на сибирских реках осенью 1919 г. Там же действовали и два упомянутых выше бронекатера. Но об этой флотилии А.Б. Широкорад не пишет, ибо публикациям о ней не посчастливилось попасть в его поле зрения. При этом данную флотилию никак нельзя отнести к местным формированиям, состоявшим из нескольких катеров, описанием деятельности которых автор решил не «затруднять» себя, о чем простодушно признался в предисловии (с. 4). Не узнать ничего из книги и о Енисейской речной боевой флотилии, созданной и воевавшей в 1919 г.
Но, может подумать читатель, так не повезло именно Волжско-Камскому театру? Читаем дальше. Раздел III посвящен действиям на Каспии и Нижней Волге. Он занимает в книге 121 страницу (больше одной четверти), при этом в основном в нем рассказывается о действиях на Каспии. Заметим сразу, что командование Вооруженных сил на юге России, в состав которых входила Каспийская военная флотилия, не относило ее к Речным силам. С таким же успехом в книгу можно было бы включить и боевые действия на Азовском море. Впрочем, скорее всего включение в работу Каспийского театра объясняется только наличием большого количества публикаций, посвященных Гражданской войне в этом регионе. Увы, и это не помогло автору...
«Перлы» в этом разделе встречаются практически на каждой странице (и наверняка встречались бы на каяедой, не будь в книге столь объемистых цитат).
На с. 137 фигурирует «отряд Астрахано-Каспийской флотилии в составе пароходов “Припять”...», однако в составе Красной флотилии дей-
ствовала только одна «Припять» - бывший буксир-теплоход, мобилизованный еще в годы Первой мировой войны и ставший заградителем.
Обидно, но некогда считавшийся знатоком морской артиллерии А.Б. Широкорад проявляет странно недобросовестное отношение к калибрам орудий. На с. 135 можно прочитать: «В 1918 г. на пароходе установили одно 120-мм и одно 75-мм английские орудия». Однако британский флот в то время не имел ни вооружении «семидесятипяток».
Неоднократно (не в цитатах, а именно в авторском тексте) упоминается не существовавший в то время калибр отечественной пушки - 100 мм: «красные крейсера “Коломна” (вооружение: четыре 100-мм орудия) и “Макаров I” (два 100-мм орудия)». 100-мм артсистемы появились в нашей стране значительно позже, уже в СССР, а в России выпускались и состояли на вооружении четырехдюймовые орудия. Их можно именовать 102-мм пушками, но округлять калибр до 100 мм по меньшей мере некорректно.
На с. 129 (и далее неоднократно) командующий британской флотилией именуется «командор Норрис», между тем звание Д. Норриса - коммодор.
Вообще все, что касается британцев, оказалось для А.Б. Широкорада «темным лесом». На с. 161 повествуется, как «англичане обзавелись гидроавиацией». Оказывается, «первая партия гидросамолетов под командованием Д. Норриса отправилась на грузовиках из Багдада 27 июля 1918 г. и прибыла в Энзели 6 августа». На самом деле никаких перевозок гидросамолетов из Багдада не осуществлялось. Из Месопотамии британцы отправили на помощь силам генерал-майора Данстервиля (так называемым «Данстр-форс») вполне сухопутные - на колесном шасси, из состава 72-й эскадрильи - «Мартинсайды». К «великой речной войне» эти машины никакого отношения не имели. Гидросамолеты «Шорт» перебрасывались уже после окончания Первой мировой войны - сначала из Средиземного моря в Черное, затем на Каспий через Батуми и Тифлис. Даты отправки самолетов, их серийные номера, фамилии пилотов - все это можно при желании найти в англоязычной литературе, а некоторые статьи даже переведены на русский язык.
Впрочем, отечественные переводчики не всегда работают грамотно, а бездумное использование неудачных переводов добавляет «шарма» последующим трудам. Не избежал этого и А.Б. Широкорад. Описывая налеты британских гидросамолетов на форт Александровский после Тюб-Караган-ского боя, он сообщает (с. 189), что «Томпсон и Бикнел заявили об одном попадании в торпедный катер». Все бы ничего, но в рапортах британских пилотов фигурирует корабль совсем другого класса - миноносец. Некий «катер» появился по одной-единственной причине: не слишком разбирающиеся в морских терминах знатоки английского сочли, что слово /огреёоЬоа/ надо переводить буквально: «торпедная лодка».
Не повезло и базе гидросамолетов, по поводу которой сказано: «К концу года [1918] в Баку прибыли первые три английских торпедных катера.
В качестве плавбазы для всех шести британских торпедных катеров выбрали самое большое каспийское судно “Волга”. Эго был бывший танкер “Ала-дир Усейнов”, построенный в 1905 г. в Сормово... “Волгу” планировалось вооружить 152-мм британскими пушками. Любопытно, что в архивных документах и мемуарах это судно фигурирует как под старым, так и под новым названием».
Невольно обращает на себя внимание как точность подсчетов (прибыли три торпедных катера, но база для всех шести), так и изящество слога («был бывший»). Не цепляясь к мелочам, проясним для читателей книги А.Б. Широкорада ситуацию с «самым большим каспийским судном» (кстати, и это утверждение действительности не соответствует).
HMS “Alader YoussanoiF’ («Аладир Усейнов») числился в составе британского флота авиатранспортом. Зачисли его в состав Royal Navy в январе
1919 г., а в боевых действиях корабль участвовал с 30 апреля по 11 июля. Плавбазой торпедных катеров стал в августе, а в «Волгу» его переименовали в октябре 1919г., уже после передачи белым. Плавбазой торпедных катеров весной 1919 г. служил «Орлёнок» (англичане именовали его HMS “Orlionoch”), ставший носителем гидросамолетов в августе.
Кстати, вооружение «Аладира Усейнова» на период службы гидроавиатранспортом - одна 12-фунтовая (английская 76-мм) пушка. Эго опровергает еще одно утверждение А.Б. Широкорада (с. 192): «... Англичане имели возможность полностью уничтожить суда большевиков, но не сделали этого из политических соображений. “Владычице морей” нужна была не победа Деникина, а продолжение Гражданской войны и дальнейший распад государства Российского» (с. 192).
Во-первых, у британцев действительно с боезапасом обстояло неважно. Во-вторых, наши офицеры (в частности, многократно цитируемый
А.Б. Широкорадом H.H. Лишин) явно преувеличивали огневую мощь «Волги». Потому-то A.B. Колчак, получив доклад о результатах боя, и предположил наличие в действиях союзников злого умысла. Но Верховный правитель не знал того, что просто обязан знать современный исследователь, и его недоверие к представителям Антанты понятно. Зато у А.Б. Широкорада получается некий антибританский памфлет, не имеющий под собой никакого основания, кроме стремления опорочить все и вся.
Между прочим, любопытно узнать, как представляется автору выход из боя по политическим соображениям? Что, британский коммодор кричит своим комендорам: «Прекратите огонь, нам их добивать не велено!»? И как он, морской начальник в не слишком высоком звании, мог определить, сколько «большевиков» надо потопить, а сколько отпустить для того, чтобы Деникин не одержал окончательной победы?
Еще раз убедимся, что А.Б. Широкорад плохо помнит, что писал в своих ранее вышедших книгах. Ведь, с одной стороны, он автор работ о Рус-ско-японской войне; с другой - в «Великой речной войне» (с. 246) он сооб-
щает читателям: «Белые суда, пришедшие в Энзели, были интернированы в полном соответствии с международным правом. К примеру, точно так же были интернированы в китайских портах несколько русских кораблей в 1904-1905 гг., и японцы не посмели их тронуть». А как же печальная история миноносца «Решительный», захваченного японцами в Чифу?
Верх технической неграмотности и авторской недобросовестности -описание налета «славяно-британской» авиации на аэродром красных у деревни Пучуга (с. 285): «Налеты красных стали досаждать летчикам славяно-британского легиона, и те решили уничтожить аэродром красных у деревни Пучуга. В налете должны были участвовать шесть истребителей “Соп-вич”, пилотируемых русскими летчиками, и шесть бомбардировщиков ЭН.9 “Хевиленд”, пилотируемых британцами. Каждый “Сопвич” нес по шесть 250-фунтовых (102-кг) бомб...
Было уничтожено 11 аэропланов Северодвинской флотилии и сожжено множество оборудования и припасов».
Для начала отметим, что называть самолет БН.9 «Де Хевиленд» просто «Хевилендом» совершенно неграмотно. Поскольку машина получила название по имени вполне конкретного человека, можно провести аналогию: легендарного мушкетера у нас никто просто Артаньяном не именует. Далее, куда более существенным можно считать то обстоятельство, что «хлипкий» самолет «Сопвич» ни при каких обстоятельствах не мог поднять столько авиабомб. Напомним, что 600-кг бомбовая нагрузка являлась нормальной для советского двухмоторного бомбардировщика СБ, появившегося в 1930-е гг. Чего уж говорить о машине времен Гражданской войны... Впрочем, применение 250-фунтовых бомб действительно планировалось. Только сбрасывать их предполагалось с бомбардировщиков ЭН.9. И напоследок сообщим, что согласно как информации 1920-х гг., так и современным работам, потери красных составил один сгоревший «Ньюпор». Еще один «Ньюпор», «Спад» и две летающие лодки М-20 получили серьезные повреждения.
На с. 311 дважды описывается одно и то же событие. Первый раз это выглядит так: «1 июля у острова Кузик гидросамолет атаковал посыльное судно № 2 (“Огюст Бланки”). Бомбой, попавшей в мостик, было убито 4 человека и 5 ранено. Взрывом разворочен мостик, сломана мачта, порван штуртрос, снесены компас и штурвал, разбита труба и вентиляторы. Несмотря на столь тяжкие повреждения материальной части, посыльное судно № 2 своим ходом дошло до Петрозаводска». Через несколько абзацев читаем: «1 июля 1919 г. у острова Кузик бомба с английского гидросамолета сильно повредила посыльное судно № 2 (бывший пароход “Гавриил”). В строй его решили не вводить и 10 июля передали водному транспорту». Чтобы увидеть повтор, следовало просто прочитать текст. А чтобы разобраться, какой из вариантов описания ближе к истине, следовало заглянуть в справочник «Корабли и вспомогательные суда советского Военно-морского
флота (1917-1927 гг.)», значащийся под номером 2 в списке использованной литературы.
Иллюстрации в книге - разговор особый. Фотографии, рисунки и чертежи заимствованы А.Б. Широкорадом отовсюду. Естественно, без ссылок на первоисточник. Особенно «востребованными» оказались замечательные схемы петербургского исследователя И.И. Черникова, созданные на основе архивных материалов и опубликованные в его книгах по истории речных флотилий.
В общем, волей-неволей напрашивается неутешительный вывод: «историографическая ситуация» ныне такова, что полуграмотные компиляторы и плагиаторы «скорострельностью» и «калибрами» халтуры превосходят квалифицированных историков Гражданской войны, добросовестно изучающих огромный массив сохранившихся архивных документов.
Н.А. Кузнецов, Б.В. Соломонов
Пивовар Е.И. Российское Зарубежье: Социально-исторический феномен, роль и место в культурно-историческом наследии. М.: Изд-во РГГУ, 2008. - 545 с.
Чем было в прошлом и является в настоящем вот уже полтора столетия существующее Российское зарубежье? Влиятельным фактором российского исторического процесса, вынесенным в силу разнородных причин за его пределы и поэтому, собственно, уникальным? Или в сущности малозначащим для судеб страны собранием культурных анклавов, рассеянных по свету подобно десяткам иных диаспор? Автор представляемой монографии, посвятивший немало лет комплексному изучению проблемы Российского зарубежья на разных этапах его истории предлагает считать последнее «целостным явлением мировой цивилизации», «явлением международного масштаба». Как бы в подтверждение своего тезиса он ненавязчиво вводит определение «Русский мир», постепенно вытесняющий привычную в современной науке и публицистике конструкцию «Российское зарубежье».
Необходимость написания подобного обобщающего труда по истории Российского зарубежья назрела давно. Во-первых, потому, что требовалось понять, насколько равномерно изучены в плане фактологии отдельно взя-
тые этапы формирования и развития российской диаспоры на протяжении всей ее истории. И хотя автор не ставил специально перед собой такой цели, но его попытка «создания общей картины становления и эволюции Российского зарубежья» является, несомненно, новаторской. Она трудна и неблагодарна с точки зрения задачи объять широкие и неравноценные пласты исторической информации и, обработав их, получить некий результат, который покажет, в каких направлениях двигаться историкам Российского зарубежья дальше, какие проблемы считать еще не решенными, а какие - только решенными отчасти. Поэтому такое исследование - не только анализ, но и одновременно прогноз на будущее.
Скажем, период 1920-1940-х гг. в истории Российского зарубежья на сегодня освещен, не в пример остальным, гораздо подробнее. Теперь библиотека истории «белой эмиграции» насчитывает сотни монографий, диссертаций, статей. Зато куда меньшим исследовательским интересом как сейчас, так и раньше, пользуется российская диаспора предшествующих десятилетий. Автор особо отмечает вклад историков H.H. Болховитинова и Э. JI. Нитобурга в изучение дореволюционной истории российского зарубежья. Работы этих историков касаются исключительно русской диаспоры, проживавшей на территории США в XVIII-XIX вв. Монографии, исследующие эмиграцию из дореволюционной России в другие страны, действительно можно сосчитать по пальцам. Наглядный пример: труд Е.И. Пивовара вышел в свет практически одновременно с первой крупной в отечественной историографии работой, посвященной Русскому зарубежью в странах Западной Европы в первой половине XIX в., принадлежащей перу
В.Я. Гросула. Подобные совпадения наводят мысль: может быть, подлинно научное изучение и осмысление Российского зарубежья еще только на подходе?
Понятно, что если лишить себя в ходе такой масштабной работы, какая была проделана автором, чувства меры, то объема текста без надлежащих переделок хватит еще на несколько томов. А вот постараться сжать почти до предела текст, проведя жесткий отбор понадобившихся фактов, и при этом дать их квалифицированную, порой нестандартную интерпретацию с изложением перспектив дальнейшего углубленного изучения - сверхзадача даже для четырех с половиной сотен страниц почти сплошного текста. Но автор, как нам видится, ее решил успешно. Поэтому книга обязательно найдет своего читателя не только среди ученых, коллег автора, но и среди студентов и аспирантов, стоящих перед выбором темы, так или иначе связанной с отечественной эмиграцией. В этом им остается только позавидовать. Например, даже нашему поколению историков, ушедшему в самостоятельное «плавание» посреди раскрепощенных для научных изысканий 1990-х, приступая к знакомству с белоэмигрантской темой, приходилось опираться лишь на отдельные труды. При этом старые несли на себе условности времени, свежие - заметные следы поверхностной публицистичнос-
ти и надуманной патетики. И речи не было о получении на руки некоего подобия научного свода результатов проделанной к тому времени работы, вышедших в свет книг и статей - западных и эмигрантских. Но любопытно вот что: шли годы, урожайные на книжки, брошюры и сборники по истории русской антибольшевистской эмиграции, но серьезных монографических попыток создания панорамной картины этого яркого исторического феномена не обнаруживалось. Теперь такая книга - перед нами.
Исключительно важной и сложной задачей автора являлось определение и классификация методологических подходов, использующихся исследователями в работе над проблематикой Российского зарубежья. Этому, по сути, посвящена начальная глава книги. Е.И. Пивовар склонен рассматривать ее в качестве «краткого обзора», но не секрет, что большинству современных работ, раскрывающих различные аспекты Русского Зарубежья, часто недостает, пусть кратких, но внятных изложений методологических позиций, занимаемых ее авторами. Много пишут об ученых, людях искусства, военных, политиках, даже о детях русской эмиграции, забывая при этом поделиться со своими читателями и коллегами, на какой, собственно, теоретической базе ведется исследование столь сложной проблематики, да еще при столь ущербной источниковой базе. Эмиграцию нельзя рассматривать подобно «вещи в себе», скрывая ее социальные, ментальные особенности и пертурбации за текстами, напоминающими парадные истории полков. Е.И. Пивовар резонно предлагает целый набор методологических подходов, апробированных современной исторической наукой, - культурологический, историко-антропологический, компаративный, гендерный, микро-исторический. И это далеко не полный список авторских рекомендаций, порой неожиданных, интригующих, интересных. Например, попытаться ответить в рамках еще малоразработанного раздела новой социальной истории - «ювентологии» - на такой вопрос: как и за «кого» играли «в войну» русские мальчишки в Германии 1930-х гг.? И ответ, как может показаться на первый взгляд, не будет носить отвлеченного значения. Во дворах и на пустырях советских городов, играя «в войну», мальчишки «расставляли политические акценты», отличные от привычных своим сверстникам в эмиграции. И как знать, не последуй попыток эмиссаров Гитлера оградить Вермахт от военных услуг со стороны русских эмигрантов (отнюдь не из этических соображений), сколько бы подросших в эмиграции парней, не желавших быть «красными» в уличных ристалищах, ринулось «освобождать Россию от ига коммунистов»?... Но изучение «идейного» наполнения уличных игр эмигрантской детворы может привести и не к столь узким, политизированным выводам. К каким же тогда? Узнаем, когда воспользуемся призывом автора развивать это исключительно интересное направление.
Еще одним важным преимуществом работы Е.И.Пивовара стало включение в нее значительного количества материалов о современном Российском зарубежье. Автор не ограничивается простым ознакомлением читателя
с «новейшими цифрами и фактами». Действительно, немалое их количество он предпочел встроить в разделы, написанные по проблемно-хроноло-гическому принципу. И в результате получилась целостная, преемственная во времени - от середины позапрошлого столетия до начала нынешнего -картина зарождения и эволюции основных географических и, следовательно, политических центров Российского зарубежья, его институтов, взаимоотношений с государственной властью в самой России, наконец, его культурно-исторического наследия. Важно, что сам феномен Российского зарубежья во всех его срезах рассматривается автором на стыке двух неотъемлемых и растущих в своем влиянии на него факторах - Отечества и глобализирующегося мирового пространства. «Российское зарубежье XIX-начала XXI в. с его непрерывной сложной эволюцией, - подытоживает свое исследование автор, - можно рассматривать как часть глобального исторического процесса, которая укоренена в российской и мировой политике и культуре».
И.А. Белоконь
Кузнецов Н.А. Русский флот на чужбине. М.: Вече, 2009. - 464 с.
Затрагивая тему русского военного флота, мы ощущаем звучание некой возвышенной ноты, наполняющей душу живым и горячим патриотическим чувством. Созданный Петром Великим и прославленный трудами его достойных преемников на данном поприще (например, причисленного клику святых Ф.Ф. Ушакова) русский флот знал немало героического. Но и трагического он изведал не меньше. Так сложилось, что с середины XIX в., с Крымской компании, эти две линии слились в его судьбе воедино. По сию пору в сердцах неравнодушных потомков не проходит чувство горечи от упоминания слова Цусима...
Но ничуть не менее должен взволновать нас рассказ о пережитом уже на чужбине русским флотским офицерством, вынесшим на себе две беспримерные для того времени морские войны и заплатившим изгнанием за свое участие в Гражданской войне на стороне Белого движения. Поведать об этом завершающем этапе коллективной биографии представителей некогда грозного императорского флота непредвзято и интересно сумел моло-
дой, но уже известный историк Никита Анатольевич Кузнецов. Его толковая и обстоятельная монография «Русский флот на чужбине» стала без преувеличения историографическим прорывом, наконец-то приведшим в систему накопившиеся за десятилетия отрывочные сведения о перипетиях борьбы моряков-эмигрантов за право жить и заниматься профессией вдали от родины. Мы привычно уже воспринимаем факты выдающейся роли эмигрантов из России в культурах разных стран мира, но, похоже, даже не подозревали, что и морская наука сослужила добрую службу некоторым странам благодаря офицерам в русской морской форме.
H.A. Кузнецов, справедливо полагая, что не только этот аспект его научной темы станет открытием для широкой читательской аудитории, посчитал уместным раскрытие собственно эмигрантского периода в жизни флотского офицерства предварить освещением предшествующих этапов истории вначале императорского, а затем белого флотов. И заинтересованный читатель получил возможность увидеть сжатую, но отнюдь не схематичную, а емкую и яркую картину состояния русского флота и его кадров с 1905 по 1922 гг. А те россыпи немаловажных деталей из жизни и быта русского морского офицерства дореволюционной эпохи, которыми щедро делится автор, помогают составить представление об абсолютно уникальной природе менталитета этой касты, соперничавшей в этом плане с офицерством элитных частей сухопутных родов войск.
Читая работу Н.А.Кузнецова, нельзя не отметить сдержанную, интеллигентную, подлинно научную манеру его письма, которая украшением текста делает строго выверенные факты и удачно подобранные цитаты из источников, а не эмоционально-пустословные ремарки, которыми изобилуют работы некоторых современных «военных историков» и «историков вообще», удостоивших своим ученым вниманием русскую армию и флот. Именно поэтому читателю книги предоставляется редкая возможность составить объемное представление о том, как и почему, например, оказался революционизирован бывший императорский флот в 1917 г., увидеть не только политические (пресловутая «большевистская агитация»), но и социальнопсихологические корни этого процесса. Стихия революции, воплощенная в матросской среде, не на жизнь, а на смерть схлестнулась с идеей сословнокастовой монархической государственности, представителями которой и выступало военно-морское офицерство. Пережившие драму крушения флота офицерские чины не могли остаться в стороне от антибольшевистской борьбы, составив надежную опору белых военных диктатур.
Первая по числу вовлеченных в нее людей драма русского морского офицерства на чужбине, связанная с пребыванием последней белой эскадры в африканском порту Бизерта, заслужила, по замыслу автора, отдельной главы. России всегда не везло на союзников. Не стали исключением и бе-
лые диктатуры, отстаивавшие, как им представлялось, ее интересы в Гражданской войне. Верхом иезуитства выглядело обращение французского командования с русской Черноморской эскадрой, согласившегося помогать ее эвакуации из Крыма исключительно под залог ее тоннажа. Что ж, тем величественнее выглядела ее африканская сага, в которой нашлось место и трем сотням блестящих выпускников Морского корпуса, учрежденного в Бизерте, и выпуску 26 номеров «Морского сборника», разлетевшегося по свету, включая Советскую Россию, и неустанной борьбе за право держать развернутым Андреевский флаг тех, для кого в изгнании он остался единственным символом веры в будущее Великой России. Глава «Африканское солнце Бизерты» - одна из самых удачных в книге.
В символично названной 4-й главе - «Андреевский флаг не спущен» -автор знакомит читателя с организациями незначительной по численности (от 2 до 2,5 тыс.) флотской диаспоры, сумевшей, подобно армейским формированиям белых, не на бумаге сплотиться в различные эмигрантские структуры и даже основать собственные учебные заведения за рубежом. Сколь неожиданным оказывалось порой положение моряков-эмигрантов на карте мира, столь же причудливой выглядела и их профессиональная судьба: от гидрографов, несущих службу бельгийской короне на водах капризной африканской реки Конго, до «отцов-основателей» флотов стран-лимитрофов. Разумеется, чинам русского императорского флота, поступавшим на службу в военно-морские ведомства иностранных государств, с родным мундиром поневоле приходилось расставаться, но, как показывает H.A. Кузнецов, куда важнее для них было присутствие заграницей эмигрантских военно-морских профессиональных и мемориальных обществ, препятствующих растворению русских моряков в иноязычной среде, стиранию национальных особенностей.
5-я глава «Снова в боях» вводит нас в мир истинных, а не присочиненных на досуге, «военных приключений», выпавших на долю представителей флотской диаспоры в странах, наперебой втягивавшихся в водовороты вооруженных конфликтов 1920-1930-х гг. Помимо сознательного и зачастую неразборчивого в средствах и связях антисоветизма тех моряков-эмиг-рантов, которые участвовали в диверсионной и разведывательной деятельности против СССР, были такие, чей послужной список украсился подвигами поистине фантасмагорического характера, как например, возведение на престол императора Абиссинии или участие в пограничных войнах между странами Латинской Америки. Но как бы ни складывались их судьбы в грозовой обстановке «малых войн» и в ходе Второй мировой, всегда и всюду чрезвычайно высоко ставился их профессионализм, положиться на который со спокойным сердцем мог любой «работодатель», потому что это были «русские моряки».
Судьбы морских офицеров в эмиграции - калейдоскоп сюжетов, наполненных скорее горечью, нежели романтизмом, неутраченного боевого духа. Хотя, как убеждает нас автор, запасов этого духа подчас хватало на то, чтобы вознести лишенных крова и средств изгнанников до высот национальных героев чужих государств. Но наиболее важным выводом из работы H.A. Кузнецова нам видится тот, что даже фатальное разрушение материальных основ привычной жизни и условий службы не выбросило русскую флотскую эмиграцию на жизненное мелководье, и вдали от родины она обрела свои «семь футов под килем». Эго пример и назидание нам, подобно современникам рубежа XIX-XX вв., перешагнувшим из одного столетия в другое и пережившим падение и распад своего государства, а ныне, слава Богу, в родном Отечестве желающим и имеющим возможность служить возрождению Великой России.
И.А. Белоконь
