CC BY
44Цеханская К.В.
д.и.н., в.н.с. Института этнологии и антропологии РАН
kirilla2011 @gmail.com
РЕЛИГИОЗНЫЕ АРХЕТИПЫ ЖЕРТВЕННОСТИ В ЦИВИЛИЗОВАННОМ
САМООПРЕДЕЛЕНИИ РУССКИХ
Ключевые слова: жертвенность, кенозис, преемственность, феноменология, духовные коды.
Keywords: self-sacrifice, heroic feat, Kenosis, continuity, phenomenology, spiritual codes.
Статья посвящена рассмотрению идеала жертвенности как глубоко укорененной в самосознании народа нравственной установки, позволяющей русским при любых исторических испытаниях сохранять и воспроизводить свой самобытный морально-религиозный психотип. Автор предпринял попытку анализа и самого феномена жертвенности с позиций православной онтологии, и совокупности ее реальных, наиболее ярких проявлений в процессах русской действительности. Особое внимание уделено характеристике жертвенности русских в конце XIX - начале ХХ века, в советское и постсоветское время. Указанные периоды отмечены нарастанием нигилистических, атеистических и откровенно антицерковных тенденций в общественном умонастроении, когда политическое и социокультурное содержание времени явилось испытанием для соборного религиозного духа русского этноса. Тем важнее было увидеть и понять, - как в глубинах русского самосознания в новых исторических условиях продолжали укрепляться и традиционная религиозность народа и жертвенный архетип его ментальности.
Согласно ортодоксальной сотериологии, - жертвенность - краеугольная категория православной духовности, «соль осоляющая», дающая святости - силу, аскезе - смысл, молитве - действенность, любви - свободу. Жертва, жертвоприношение как религиозные понятия и явления, носят глубоко архаичный характер. Этимологически слово и понятие жертвенности неразрывно связано со смысловым контекстом слова жертва. Данное слово во многих древних языках имеет сходное значение: в санскрите, латыни, греческом языке оно переводится как призывание, величание, похвала, благодарность, почетный подарок. Под жертвой подразумевались акт жертвоприношения, самая жертва, фимиам, а также всякое священнодействие, церковное служение, общественное жертвоприношение1. В религиозной истории человечества жертва всегда имела значение дара и очистительного средства, и в дохристианские времена она осуществлялась и воспринималась в качестве скрупулезно выверенного сакрального действия, культово-ритуального процесса. Рожденные в недрах обрядовых институций древности и жертва, и жертвоприношение в новозаветную эпоху из сферы действия перешли в сферу духа. Жертва, жертвоприношение преобразовались в жертвенность - особое, неведомое ранее интеллектуально-духовное состояние.
Эталоном всеобъемлющей любви и жертвенности для всего человечества вот уже 2 тысячи лет является Богочеловек, Иисус Христос. Народы, уверовавшие в Него, в меру своей воли и национально-специфического понимания смысла Божественной Жертвы проложили земные стези собственной истории. Не будем уточнять особенности их различий. Отметим самое важное и существенное для нас: Русь с самого начала выбрала путь, наиболее близкий идеалу евангельской жертвенности. Это путь КЕНОЗИСА, осмысленно-волевого «самоумаления» этнической «самости» русских во имя других, не русских, не православных, но живущих рядом народов и племен. Представляется, что кено-типическое самоограничение, самоумаление русского этноса как жертвы во имя общечеловеческого блага, имело форму дерзновенного подражания «самоумалению» вочеловечившегося Логоса.
Уже с XI в. Русь занимала территорию, равную всей Западной Европе. С этого времени и до сих пор ни один народ не исчез с лица русской земли по причине этнического геноцида, как, например, исчезли кельты, пруссы, или славяне Германии, полностью уничтоженные во время Столетней войны. Половцы, печенеги, берендеи, жившие бок о бок с русскими, потеряли себя лишь войдя в состав монгольской империи. Находясь же в сфере русского влияния, они сохраняли свою самобытность2. Отмечая дружественное отношение русских к иноплеменникам, следует особо подчеркнуть - государственно-этноконфессиональную политику Древней Руси отличала доктринальная непримиримость к «чужой вере» при наличии практической веротерпимости к иноверцам иноземного происхождения, проживающим в русских землях3. Русским казалось естественным, что восточные народы должны унаследовать свою собственную веру: будь то ислам или буддизм4. Подобное попечительство требовало от русских подлинно религиозной самоотвер-
1 Протоиерей Григорий Дьяченко. Полный церковно-славянский словарь. - М.: Издательский отдел Московского патриархата, 1997. - С. 181-182.
Кожинов В.В. Грех и святость русской истории. - М.: Яуза-Экспо, 2006. - С. 377.
3 Логинов А.В. Государственное регулирование этноконфессиональных отношений в российской цивилизации // Вера. Этнос. Нация. Религиозный компонент этнического сознания. - М.: Культурная революция, 2009. - С. 128.
4 Вернадский Г.В. Московское царство. Т. 1. -Москва; Тверь, 1997. - С. 12.
женности, самоограничения своих узко-национальных интересов, оно предполагало территориальную уступчивость, терпимость к этно-религиозной «инаковости» и чувствительности нерусских и неправославных народов. Наконец, оно диктовало отказ от комфортного - «для себя» - исторического бытия, как например, у моноэтнических государственных общностей Западной Европы.
Святейший Патриарх Кирилл справедливо отметил: «Сформировать такую империю как Российская, мог только народ, который себя в полном смысле слова отдавал другим, жертвовал собой. Это привело к тому, что в империи во власти были люди разных национальностей. Никогда не было сказано, что только православный и только русский может быть, допустим, министром или губернатором. Тот характер, что формируется Православием, который со стороны порой кажется мягкотелостью, слабостью, отсутствием хребта, есть на самом деле результат сознательного воспитания народа в этой мягкости и открытости, которая очень неверно принимается за слабость. Эта открытость позволяла другим не чувствовать себя дискриминационными. Благодаря этому характеру русских людей и сформировалась империя... и если бы коренная нация была железобетонной, то о нее разбивались бы лбы других, и не было бы никакой общей жизни»1.
Из этого евангельского пафоса жертвенности исходит основополагающая черта религиозного самосознания, отмеченная С.Л. Франком, - национальное никогда не являлось для русских никакой ценностью, обретая самоценность лишь как выражение и форма абсолютной истины и абсолютного спасения2.
Именно в мессианстве, то есть в осознании русскими своих метаисторических «обязанностей» как хранителей вселенского Православия или хранителей мировой справедливости и братства, - лежит ключ к разгадке этнопсихологии народа. Вселенское «бремя» историко-культурных и религиозных сверхзадач не могло быть носимо народом без его добровольной жертвенности. Архетипы социально и религиозно-жертвенного самосознания воспроизводились в самом бытии русского этноса: культурном делании, в мирских процессах бытового жизнеустройства, на церковных службах, укрепляясь во время военно-экономических кризисов и угроз. Жертвенность как духовное соработничество со Христом уже со времен ранней русской истории закрепилось в самосознании народа в качестве устойчивой ценностной категории, не подверженной ни ревизионизму, ни модернизации, ни уничтожению. Как справедливо отмечал Ф.И. Тютчев, - русский народ христианин не в силу православия своих убеждений, но еще благодаря чему-то более задушевному, чем убеждения. Он христианин в силу той способности к самоотвержению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы3.
Можно утверждать, - сотериологически-жертвенный архетип этно-религиозного самосознания русских не складывался постепенно, поэтапно, растекаясь и оформляясь в историческом времени. Напротив, он возник, «самообразовался» после крещения Руси, когда для православного славянства, словно особый Дар, были преподаны христианские истины в уже сложившихся формах Богослужения, Богословия, этики и эстетики. Крещенная Русь приняла Личность Богочеловека как образ смиренно-жертвенной Любви. Духовная радость от открывшихся путей спасения, от перспектив грядущего бессмертия души и главное, - от возможности еще здесь, на Земле, жертвенно сораспяться Христу, сформировали специфически-русскую антропологию веры. В центре этой антропологии - благодать жертвенной любви, возвышающейся над законом. С феномена жертвенности началась история русской Церкви и даже можно сказать шире, - история русской государственности. Так, свв. Борис и Глеб открыли отечественный пантеон святых, смиренно претерпев смерть от рук ближних. Страстотерпчество этих любимых сыновей св. князя Владимира, «агнцев безгласных», было волнующе-глубоко воспринято как народом, так Церковью и правящей элитой. Казалось бы, что особенного совершили в своей жизни юные братья? Да, они были милостивы, нищелюбивы, благочестивы, правдивы, кротки, смиренны, тихи, чисты. Но подобных благочестивых юношей на Руси было немало. Преподобный Нестор отмечал, что кн. Борис любил читать святые книги и особенно жития святых и мучеников, молясь Господу, чтобы сподобил его ХОДИТЬ ПО СТОПАМ ИХ и достигнуть ИХ ЖРЕБИЯ. Глеб, неотлучно находясь при брате,
4
слушал его чтение день и ночь.
Уподобление Жертвенности Богочеловека, отдание всего себя Воли Творца, дерзновенное желание сострадать вместе со Христом - основополагающий идеал русской святости. Далеко не случайно перенесение мощей свв. князей во вновь построенные храмы Вышгорода при Изяславе в 1072 г. и затем при Владимире Мономахе в 1115 г. сопровождалось особым, поистине всенародным торжеством. Второе перенесение мощей, 2 мая 1115 г. сопровождалось еще большим всенародным ликованием. К 1 мая в Вышгород съехалась вся правящая элита государства и Церкви, игумены всех русских монастырей, черноризцы, священники, клирики, бояре, воеводы, старейшины от всех областей Русской земли и бессчетное множество людей всякого возраста, пола и состояния. Сама процессия перенесения мощей из старого храма в новый сопровождалась невиданными ранее почестями и красотой.
Раку с мощами святого Бориса везли князья, впрягшись в специально устроенную колесницу. Им предшествовали митрополит и епископы в полном облачении. Впереди епископов шли игумены, священники, черноризцы - все с зажженными свечами. Народ, переполняя все улицы, покрывал стены, здания, толпился в таком количестве, что священный ход не мог продвигаться далее. Тогда Владимир Мономах приказал бросить в толпу куны, серебряники, раз-
1 Святейший Патриарх Кирилл. Историческая роль русского народа совершенно особая // Русский вестник. - М., 2012. -
№ 26. - С. 3.
2
Франк С.Л. Духовные основы общества. - М., 1992. - С. 491.
3 Белов А.В. Отношения Европы и России // Русская этнополитология и национальная идея. - М.: Дом «Граница», 2006. -
С. 200.
4 Макарий (Булгаков) митрополит Московский и Коломенский. История Русской Церкви. Кн. 2. - М.: Изд-во Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1995. - С. 53.
ные ткани, чтобы очистить дорогу. На протяжении всего пути перенесения мощей народ взывал: «Господи, помилуй!» Не было почти никого, кто бы не плакал от духовной радости1.
Подобное всесословное, искреннее и, даже можно сказать, восторженное почитание святых невинных братьев-страстотерпцев свидетельствовало о том, что Древняя Русь с самого начала выше всего ставила не смерть за Христа, как в раннехристианском мире, а подвиг жертвенного подражания, уподобления страданиям Богочеловека. Именно идеал самопожертвования во имя любви к Богу, а через Него - любви к ближнему составляет духовное ядро православной ментальности русских. Но, несомненно, древнейший общеправославный идеал прямого мученичества за Христа также глубоко закрепился в архетипах русского религиозного самосознания. Иногда на Руси и мученическая смерть за Христа, и добровольное самопожертвование жизнью во искупление грехов, в уподоблении жертвенной Любви Богочеловека, совпадали в подвигах русских людей.
В данном контексте речь может, например, идти о князе Михаиле Черниговском и его слуге боярине Феодоре, мучениках первого десятилетия монгольского ига. Житие святых свидетельствует, что они добровольно поехали в Орду, зная, что там их ждет мучительная смерть. Здесь очень важна духовная мотивация мученичества. Князь не просто желает пролить кровь за Христа, положить за Него душу. Он, как сказано в агиографическом повествовании, вместе со слугой своим Феодором желал стать для Спасителя БЛАГОПРИЯТНОЙ ЖЕРТВОЙ. Автор жития подчеркивает сотериологическую проблему духовного выбора, проблему, от решения которой зависят не только судьбы отдельных людей, но и судьбы целых народов. Отметим, с самых первых столетий русской истории проблема жертвенного выбора является краеугольным камнем всей национальной духовной культуры.
Почему мы так подробно рассмотрели обстоятельства смерти и формы почитания святых страстотерпцев Бориса и Глеба, мучеников Михаила Черниговского и боярина Феодора? Потому что они оказались не только яркими носителями евангельской этики самопожертвования, но на всю будущую русскую историю заложили специфически-русский «алгоритм» святости. Этот алгоритм многосоставен и одновременно прост. Святость - не постоянная константа, не устойчивое состояние, а непрерывный, порой противоречивый процесс возделывания человеческого духа, который не прекращается вместе с физической смертью людей. Святость требует самоотречения, самопонуждения, самораспятия человека со всей его «самостью», с его удобно расположенной ко греху природой. С конца XIV в. на Руси возродился общерусский патриотизм, связанный с победой на Куликовом Поле. В литературе этого и более позднего времени (а как известно, русская литература являлась главной выразительницей социо-религиозных идей и тенденций общественного сознания) начинает звучать рефрен «За землю русскую!» Вскоре на ведущее место выходит новая формула - «За веру христианскую», неизвестная ни в домонгольский период, ни в эпоху ордынского ига. И если прежде мотив смерти за веру имел в русской словесности общехристианский канон, то есть трактовался как смерть за Христа от рук иноверцев, то теперь в произведениях XIV-XV вв. появляются образы людей, идущих в бой за веру с оружием в руках. Начинают активно использоваться выражения «За святые церкви!», «За христиан!», погибшие же в бою с татарами воины приравниваются к святым мученикам2.
«За Родину, за веру, за святую церковь, за христиан», - эта установка русского исторического самосознания, веками формируя государственную идеологию, вплоть до ХХ века оставалась неизменной, преобразовавшись в советское время в усеченную формулу - «За Родину, за народ!»
В синодальный период идеал жертвенности проявлялся не столько в военных или чисто религиозных подвигах, сколько во внутреннем нравственном устроении народа. Социальное и духовное «тягло» жертвенности несло, прежде всего, крепостное крестьянство, на плечах которого воздвигалась мощь империи. Но состояние рабства не превратило народ в некую безлично-покорную массу. Напротив, оно стало источником формирования специфически русского религиозного умонастроения - состояния жертвенного смирения как выражения покорности Воли Бога. Нравственный, духовно-религиозный и просто личностный эмоциональный мир крестьян стал открываться лишь во второй половине XIX в., когда в русскую литературу вступили авторы из народа. Как отмечал митрополит Вениамин, перед образованными сословиями внезапно открылся целый живой мир. Оказалось, что и у мужиков, и у баб страсти и нежная любовь, страдание и счастье, борьба и победы, грехи и чистота, грубость и благородство души, вера и сомнение, разбой и жалость к преступникам, искание правды и терпеливое примирение с бедностью, горем и людским насилием, печаль и разудалое веселие, бунт и терпение, темнота и стремление к знанию, жалость, а еще более - милосердие, себялюбие, а еще более - ЖЕРТВЕННОСТЬ3. (Выд. К.Ц.)
В военных и революционных коллизиях начала XX в., уже на излете имперской эпохи в истории страны, русские вновь, как бы на прощание с православной государственностью, показали всю свою способность и желание самопожертвования во имя Родины, Бога, ближних. Причем эту духовную силу жертвенности показали представители всех сословий российского общества: и члены императорской семьи, и дворянство, и священство, и простые солдаты, дети крестьян.
Так, желание стать жертвой во имя пользы других, с молодости было сокровенным желанием Великого Князя Константина Константиновича Романова (известного русского поэта - К.Ц.). Высшая добродетель есть самопожертвование - утверждал Великий князь, восхищаясь первыми христианскими мучениками и мечтая как в свое время мечтал св. страстотерпец кн. Борис, самому принять мученическую смерть4. Но то, что не было дано Константину Кон-
1 Макарий (Булгаков). История Русской Церкви. - С. 240-241.
2
Горский А.А. «Всего еси исполнена земля русская...»: Личности и ментальность русского средневековья. Языки славянской культуры. - М., 2001. - С. 68.
3
Митрополит Вениамин (Федченков). На рубеже двух эпох. - М.: Отчий дом, 1944. - С. 51.
4 Гришин Д.Б. Великий князь Константин. Перед вечной красотой. - М.: Вече, 2008. - С. 386.
стантиновичу, осуществилось в подвиге его сыновей. Князь Олег, смертельно раненый осенью 1914 г. на фронтах Первой мировой войны, перед смертью повторял: «Я так счастлив, так счастлив. Это нужно было. Это поддержит дух. В войсках произведет хорошее впечатление, когда узнают, что пролита кровь Царского Дома»1. Очевидно, что свою кончину князь считал жертвенным залогом будущей победы. Трое других сыновей - Константин, Иоанн, Игорь, погибшие вместе со св. Елизаветой Федоровной в Алапаевской шахте 18 июля 1918 г. обрели мученические венцы.
Несомненно, религиозно-жертвенное умонастроение Константина Константиновича и его сыновей не были исключением. Рядом с ними и по всей стране жили будущие исповедники, которые также прозревали свою жертвенную судьбу, не убегая от нее, а напротив, идя ей навстречу. Об этом предельно ясно сказал священномученик Вениамин, митрополит Петроградский. Так, из камеры смертников митрополит пишет: «В детстве и отрочестве я зачитывался житиями святых и восхищался их героизмом, их святым воодушевлением, жалел всей душой, что времена не те и не
придется переживать, что они переживали. Времена переменились, открывается возможность терпеть ради Христа от
2
своих и от чужих» .
О религиозной самоотверженности русских воинов в период Русско-японской войны также писал в свое время старец Оптинский Варсонофий, служивший священником в госпитале Муллина. «Только теперь, когда я лицом к лицу встретился с русскими ранеными воинами, я убедился, какая бездна христианской любви и самоотвержения заключается в сердце русского человека, и нигде, может быть, не проявляются они в такой изумляющей силе и величии, как на поле брани. Только в тяжкие годины войны познается воочию, что вера Христова есть дыхание и жизнь русского народа, что с утратою и оскудением этой веры в сердце народа неминуемо прекратится и жизнь его. Каждый народ ставит те или иные задачи, которые и составляют сущность его жизни. Но у русского народа одна задача, которая коренится в глубине его души. Это ... наследие вечной жизни, Царства небесного»3.
Русская жертвенность как ее дерзновенные, так и молитвенно-смиренные проявления, носила и до сих пор носит преемственный характер. От мученика патриарха Гермогена - к святому патриарху Тихону, сказавшему: «.буду страдать вместе со своим народом и исполнять свой долг до положенного Богом предела. Пусть погибнет мое имя в истории, только бы Церкви была польза»4. От патриарха Тихона - к новомученикам ХХ века и священнослужителям, замученным в Чеченских войнах. От миллионов безымянных героев, положивших жизнь за други своя в противостоянии с монголами, шведами, Наполеоном - к подвигу Фомы Данилова, унтер-офицера 2-го Туркестанского стрелкового батальона, умученного кипчаками в 1875 г. за отказ принять ислам5. От мученика Фомы - к юному солдату Красной Армии Юрию Смирнову, в 1944 г. распятому фашистами на кресте под г. Орша, не выдавшему своих товарищей6.
Православный архетип жертвенности, как это ни покажется странным, глубоко, многогранно и драматично проявился в новейшей русской истории, в советский период. С одной стороны, в это время было открытое, можно сказать, - массовое стояние в вере, когда десятки тысяч людей своей жизнью защищали свое право и долг исповеды-вать Христа. С другой стороны, - огромный пласт русско-советского социума, внешне отошедшего от Церкви, но получившего крещение до или в течение Великой Отечественной войны, продолжал оставаться носителем все той же традиционной жертвенной этики, когда жизнь отдается за други своя. Патриарх Кирилл справедливо отметил, что в Советской России была нерелигиозной идеология, неверующими люди были по воспитанию, по идеологическим установкам, но даже годы жизни в неверии не уничтожили в советских людях ту самую программу, которая была заложена как некий код развития наших православных народов. И в этом смысле неверующие люди советского времени РУДИМЕНТАРНО (выд. К.Ц.) были православными христианами - они оставались в той же самой системе ценностей. Патриарх подчеркнул, что в советскую эпоху атеистическая идеология хотела переформатировать систему ценностей, но на мораль не посягала. «Кодекс строителя коммунизма», - отметил Патриарх Кирилл, - списан с Евангелия, но без Бога, но это та же самая мораль7. Действительно, прикровенно религиозная жертвенность во имя государства, народа, ближних присутствовала во всем советском социокультурном пространстве: и в стахановском движении, и в энтузиазме великих строек, и в героях литературы, кинематографа.
Отметим одну интересную деталь: даже такой враг СССР как Гитлер считал, что было бы глупо высмеивать стахановское движение. Он утверждал, что вооружение Красной Армии - наилучшее доказательство того, что с помощью этого движения удалось добиться необычайно больших успехов в деле воспитания русских рабочих с их особым складом ума и души8.
И даже в том, что советские люди готовы были аскетично терпеть лишения, лишь «жила бы страна родная», лишь бы будущие поколения узнали лучшую, справедливую жизнь.
Безусловно, настоящая евангельская жертвенность «за други своя» была проявлена русскими и другими народами страны в годы Великой Отечественной войны. К сожалению, эта драматически-волнующая сторона войны до сих пор остается закрытой для фундаментальных научных исследований. Сегодня мы можем судить о духовно -нравственной подоплеке героизма советских людей по сохранившимся обрывкам писем, предсмертным запискам и
1 Гришин Д.Б. Великий князь Константин. Перед вечной красотой. - М.: Вече, 2008. - С. 444.
2 Там же, с. 387.
3 Отвергнутая победа. Порт-Артурская икона «Торжество Пресвятой богородицы» в русско-японской войне. - М.: Диоптра, 2003. - С. 122.
4 Кривова Н.А. Власть и Церковь в 1922-1925 г. - М.: АИРО-Х, 1977. - С. 191.
5 Ильин И.А. Почему мы верим в Россию? // Русская идея. Сборник произведений русских мыслителей. - М.: АЙРИС-ПРЕСС, 2004. - С. 444.
6 Смирнов А.Ф. Народ в войне. Покушение на великую победу. - М.: Алгоритм, 2005. - С. 313.
7 Пресс-служба патриарха Московского и Всея Руси. 2014. - 25 сентября. - http://www.patriarchia.ru/text/1463954.html
8 Хрестоматия по отечественной истории (1941-1945 гг.) / Под ред. А.Ф. Киселева, Э.М. Щагина. - М.: ВЛАДОС, 1996. -
С. 573.
начертанным на стенах гестапо прощальным обращениям к живущим. Показательно, что в дошедших до наших дней эпистолярных и иных письменных источниках Советская Россия называется не иначе, как Русь, Родина моя, Русская земля, Священная земля, и даже Святая Русь великая.
В этих кратких, прощальных напряженно-эмоциональных и глубоко трагических посланиях будущим поколениям во всей полноте отражена душа русского человека - его любовь к родине, стране, народу, ближним, любовь по-настоящему, по-евангельски жертвенная, не требующая ничего взамен. Приведем несколько примеров: матрос-пулеметчик А.В. Калюжный: «Родина моя! Земля русская! Я умираю, но знаю, что мы победим!»; танкист А. Голиков: «Сегодня 6 день войны. Мы не думаем о спасении своей жизни. Мы воины и не боимся умереть за свою Родину»; Н.И. Кузнецов, Герой Советского Союза: «Я люблю жизнь. Я очень молод. Но потому, что Отчизна, которую я люблю как родную мать, требует от меня пожертвовать жизнью во имя освобождения, я сделаю это... Пусть я умру, но в памяти моего народа я буду бессмертен»; младший политрук мотострелкового батальона И.Г. Балабанов: «Будьте героями Отечественной войны, чтобы история помнила вас как отважных защитников РУССКОЙ земли!»1.
О беспримерной жертвенности русско-советского социума в период Великой Отечественной войны говорить и просто и сложно. Просто потому, что сама суть подвига советских людей носит очевидный религиозный характер «за други своя», как бы не нуждающийся ни в каких пространных обсуждениях и доказательствах. Сложно потому, что собранные на сегодня свидетельства мученической смерти советских воинов, подпольщиков, партизан, а также оставленные ими «послания в будущее», в современном информационном пространстве либо умалчиваются, либо трактуются как продукт политической пропаганды, либо, - что наиболее абсурдно и ложно, - подаются в качестве подвига, совершенного вне традиционной этической системы ценностей.
И в советское время происходило непрерывное воспроизводство традиционных духовных установок, позволивших России при всех исторических испытаниях сохранить сущностный статус христианской цивилизации. Именно эту невидимо-неопределимую, но реально существующую константу ментальности чувствовали и по-своему «прозревали» известнейшие западно-европейские интеллектуалы XX века. Так, Ж.Маритен, анализируя сущность советского атеизма, отметил, что его исторической основой была сама религия народа, который, как огромная иррациональная сила, может внезапно полностью измениться в том или ином смысле и в мистическом угаре броситься в бездну атеизма; но он может еще раз измениться и обрести веру в Бога2. В.Шубарт, рассматривая качественные отличия европейского свободомыслия от советского «научного атеизма», писал: «У русских религиозно все, даже атеизм»3.
В России в конце XX - нач. XXI в. появляются святые мученики, подвиг которых рождается не из церковного послушания или уже «проторенных путей» святости, но через личностную волевую мобилизацию религиозной духовности, запечатленной в традиционно-ориентированном самосознании человека. Доказательный пример-известный подвиг солдата Евгения Родионова, когда крещенный, но невоцерковленный 19-летний юноша вместе с четырьмя другими военнопленными в короткий срок чеченского пленения духовно возрос до состояния мученика, ценой мученической смерти защитив от поругания нательный крестик, а по сути - Самого Xриста.
Несомненно, жертвенный подвиг Евгения Родионова продолжил непрерывную традицию русской святости. Его смерть свидетельствует, что идеал самопожертвования во имя Xриста, во имя Родины, правды по -прежнему оживотворяет духовные коды русского самосознания. Казалось, в сегодняшней России нет никаких трагических обстоятельств, которые побудили бы русских жертвенно страдать или сражаться за веру - нет войн, открыты храмы. Но не все так гладко и ровно в нашей суетно-деловой современной повседневности. В нашу жизнь «вкраплены» небольшие, не всеми замеченные вспышки ослепительной жертвенности, заставляющие вздрогнуть каждую подлинно религиозную душу. Речь идет о двух участниках событий тринадцатилетней давности на Дубровке, когда во время спектакля «Норд-Ост» боевики-террористы захватили в качестве заложников целый зрительный зал с людьми. Имена этих людей - Ольга Николаевна Романова и Константин Иванович Васильев. Узнав о захвате заложников, они, каждый по одиночке, пришли в здание к боевикам, чтобы предложить себя в заложники и потребовать прекращение террора.
Ольга Романова, 26 лет, знала расположение комнат и помещений захваченного здания. Удивительно, но она спокойно прошла все оцепление, миновав охрану. Никто ее не остановил. На видеозаписи видно - идет летящей походкой к месту своего мученичества. Войдя в зал, крикнула как Зоя Космодемьянская: «Не бойтесь их!» Обращаясь к террористам: «Отпустите хотя бы детей!» Ольгу убили.
Константин Иванович Васильев, 36 лет полковник юстиции, родом из г. Саров. Пришел предложить себя в качестве заложника, чтобы взамен отпустили детей. У самого была семья - жена и дочь. Полковника убили, выпустив в него 6 пуль. Тело Константина Ивановича нашли после штурма в подвале, рядом лежал сорванный нательный крестик4.
Жертвенный поступок этих двух простых русских людей, глубоко потрясший всех заложников, не только не осознан до конца. Он почти забыт.
Рассматривая феномен жертвенности, мы выстраиваем метафизическую цепь из подвигов всех русских святых, которые как звенья одной цепи бесконечно отзываются друг на друга. Так, на жертву Евгения Родионова отзывается мученичество князя Михаила Тверского. На жертву Александра Матросова - еще 345 воинов, повторивших его подвиг5. А на дерзновенное самопожертвование Ольги Романовой и Константина Васильева отзываются все звенья цепи.
1 www.nffedorov.ru/w/images/f/fl4/antologiya_-_1941-1945._govoryat_pogibshie_geroi.pdf
2 Маритен Ж. Философ в мире. - М., 1994. - С. 95-96.
3 Цит. по: Логинов А.В. Государственное регулирование этноконфессиональных отношений в российской цивилизации. -
С. 137.
4 Константин Васильев. - https://vk.com/topic-49499844_27577279?offset=0
5 Коленченков Н.В. Духовно-нравственные основы Русской Православной цивилизации // Русская этнополитология и национальная идея. - М.: Дом «Граница», 2006. - С. 151.
