CC BY
104
УДК 821.161.1
Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2013. Вып. 2
А. В. Саломатин
рефренный трёхстопный ямб с женскими и мужскими окончаниями: эволюция семантического ореола
В своём фундаментальном исследовании «Метр и смысл. Об одном из механизмов культурной памяти» М. Гаспаров, рассматривая факторы, влияющие на формирование семантического ореола, акцентирует внимание преимущественно на самом метре, а также стиховых окончаниях и способе рифмовки. Вместе с тем имеется ряд не менее значительных структурных элементов стиха, способных задавать определённые смысловые ожидания.
Во-первых, массивы стихотворных текстов, написанных различными метрами, не существуют изолированно, но способны «перекрёстно опылять» друг друга ассоциациями, за тем или иным метром закрепившимися.
Во-вторых, сам корпус эквиметрических текстов неоднороден: на устойчивость семантического ореола и прочность ассоциативных связей оказывает влияние не только частотность мотивов, встречающихся в текстах, этим метром написанных, но и такие «формообразующие» факторы, как, скажем, ритмико-синтаксические клише, метром диктуемые, или строфическая организация текста. Так, если семантический ореол четырёхстопного ямба ещё довольно размыт — «это всеядный размер, им писались стихи на любые темы, и поэтому у читателя XIX в. он не вызывал почти никаких семантических ожиданий, а у читателя XX в., вероятно, смутно вызывает чувство "ну, это что-то классическое, старомодное"» [1, с. 266] — то текст, написанный онегинской строфой, провоцирует уже вполне конкретные — и весьма прочные — ассоциации.
В связи с вышесказанным нам представляется интересным рассмотреть одну модификацию трёхстопного ямба с мужскими и женскими окончаниями.
Среди стихотворений, написанных упомянутым трёхстопным ямбом, выделяется ряд текстов (преимущественно — гражданско-сатирической направленности; довольно часто — с непечатным, как по политическим, так и по этическим причинам, юмором), обладающих характерным формальным признаком: двух- (реже — одно-) строчным рефреном, либо проходящим через всё стихотворение и делящим его на соизмеримые фрагменты, либо напоминающим о себе спорадически.
Учитывая то, что количество этих текстов (во всяком случае, выявленных на данный момент) довольно невелико, можно было бы предположить, что все они имеют в претексте некое одно стихотворение, волею судеб обретшее популярность. Подобная ситуация имела место быть, к примеру, в связи со стихотворением А. Пушкина «Моя родословная» (1830), инспирировавшим ряд подражаний (далеко не всегда осознаваемых их авторами в качестве таковых), написанных восьмистишиями четырёхстопного ямба с мужскими и женскими окончаниями. Последние строчки
Саломатин Алексей Владимирович — канд. филол. наук, Институт филологии и искусств Казанского федерального университета; е-шаИ: [email protected]
© А. В. Саломатин, 2013
большинства строф представляли собой вариации пушкинского «мещанского» рефрена и сообщали о происхождении либо роде деятельности лирического героя или адресата стихотворения (напр.: К. Павлова «Графине Р[остопчиной]» (1841): «Хоть петербургская графиня, — / Вы москвитянкой рождены» [2, с. 103-104]; В. Бенедиктов «Рифмоплет» (1859): «А я — безумный рифмоплет <...> А я останусь — рифмоплет» [3, с. 481]; А. Апухтин «Дилетант» (начало 1870-х): «Уединенный дилетант! <...> Я — неизвестный дилетант! <...> Я дилетант, я дилетант!. и т. д.» [4, с. 200201]).
Однако в рассматриваемом случае привести все тексты к общему знаменателю мешает их строфическое разнообразие — от классических катренов с перекрестной рифмовкой до индивидуальных строф и пространных астрофических пассажей. К тому же самый известный пример рефренного трёхстопного ямба (А. К. Толстой «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева» (1868)), действительно оказавший заметное влияние на последующую традицию, является в списке отнюдь не первым и сам представляет собой развернутую вариацию стихотворения-предшественника, о чём будет сказано ниже.
Первые примеры рефренного трёхстопного ямба в русской поэзии относятся к XVIII в. И если в стихотворении В. Капниста «На смерть Юлии» (между 1788 и 1792) [5, с. 118-119] повторяющиеся в первой и последней строфах строки «Приди грустить со мною, / Луна, печальных друг!» можно списать на счёт кольцевой композиции, то в написанном «на голос» Капниста «Недавно я на лире.» В. Пушкина (1795) [6, с. 164-165] рефренная структура уже чётко выдержана: восьмистишия завершаются строчками «Но, ах, она не знает, / Что я ее люблю [вариант: «Я люблю ее»]», в последней строфе: «Но смею ль ей признаться, / Что я люблю ее?». Регулярный рефрен находим и в написанной двумя годами ранее «песне» «Мой отъезд» И. Крылова (1793) [7, с. 259-260], где четверостишия с перекрёстной рифмовкой перемежаются четверостишиями с двумя попарно зарифмованными строками и двумя строками рефрена: «А ты, мой друг, кто знает, / Ты вспомнишь ли меня», из которых первая остаётся нерифмованной на протяжении всего стихотворения, а вторая в двух — первом и последнем — случаях рифмуется с чётными строками предшествующей строфы. Впрочем, ни о сатире, ни тем более о гражданских мотивах в данных случаях говорить нельзя — приведённые тексты относятся к указанной М. Гаспаровым песенной семантической окраске размера [1, с. 88-120]. При этом следует отметить, что, несмотря на довольно значительное количество стихотворных текстов, написанных рассматриваемым трёхстопным ямбом, определяемых самими авторами как песни, процент рефренных вариаций в их числе — ничтожен.
Из примеров «песенного» трёхстопного ямба следует отметить «У речки птичье стадо...» И. Богдановича (год написания неизвестен) [8] за его весьма фривольный, хотя и совершенно свободный от политических коннотаций, юмор. Впрочем, несмотря на то, что, так сказать, содержательная часть стихотворения написана трехстопным ямбом, рефрен представляет собой сочетание уже четырех- и пятистопного ямба: «А утки-то кра, кра, кра, кра; / А гуси-то га, га, га, га. / Га, га, га, га, га, га, га, га, га, га». Почти целиком состоящий из звукоподражаний рефрен наводит на мысль о маскируемом ими обсценном подтексте (в значительно более мягкой форме, без малейшего намёка на непристойность, этот приём затем был использован в «Сва-
товстве» А. К. Толстого (1871): «Такая нам досада, / Расслышать не могли! / Ой, ладо, диди-ладо! / Ой ладо, лель-люли!» [9, с. 194]).
Уже откровенно обсценно-низовым характером юмора примечательна и атрибутируемая И. Баркову песня «Ты хуй мой разъерила» [10, с. 460], хотя и в ней плясовой рефрен, представляющий собой отдельную строфу, не укладывается в трёхстопный ямб.
Наиболее ранний из обнаруженных нами примеров сатирического «остросоциального» рефренного трёхстопного ямба также относится к XVIII в. — это стихотворение А. Шишкова «Старое и новое время» («первые две строфы были опубликованы в 1784 г., а полностью оно было напечатано в 1789 и 1804 гг.» [11, с. 35]). В стихотворении восемь строф, приведём первую: «Бывало, в прежни веки / Любили правду человеки (данная строка — единственная в тексте метрическая вольность. — А. С.), / Никто из них не лгал, / Всяк добродетель знал; / Любил любовник верно, / Не клялся лицемерно; / А ныне уж не так: / Обманывает всяк. / Неправда, вероломство, / Злость, ненависть, притворство, / Лукавство, зависть, лесть, / Прогнавши бедну честь, / Ворочают всем светом, / Все думают об этом; / А совесть уж пошла — / Каха, кахи, каха!» [12, с. 355-356]. Остальные семь строф оканчиваются аналогичным образом: «А истина пошла — / Каха, кахи, каха!», «И муза уж пошла — / Каха, кахи, каха!» и т. д. Невозможность произнести вслух продолжение уже не подразумевается, а демонстративно подчеркивается.
Любопытно, что рефрен из шишковского стихотворения послужил основой весьма неожиданной ритмической цитаты. В написанных к прибытию в Павловск Александра I «Сценах четырёх возрастов» (1814) К. Батюшкова и соавторов [13, с. 262-274] имеется прославляющая приезд государя кантата, сочиненная Г. Державиным. Приведем первую из трех строф: «Ты возвратился, благодатный! / Наш кроткий ангел, луч сердец! / Твой воссиял нам зрак прекрасный, / О, царь! отечества отец! / Внемли ж, усердья клики звучны: / О, сколько мы благополучны, / Отца в монархе зря! / Ура! Ура! Ура!» (три последние строчки повторяются без изменений в двух оставшихся строфах). Несмотря на неоднозначное отношение к императору членов «Беседы», предположение, что в 1814 году, в период подъёма патриотических настроений на волне победы над Наполеоном, Державин затаил суровую фигу в кармане, хоть и соблазнительно, но маловероятно. Скорее всего, либо память сыграла со «стариком Державиным» злую шутку, в неподходящий момент поставив мысль на ритмические рельсы популярного в кругу шишковистов текста, либо и Державин, и Шишков опираются на некий третий источник, который пока, к сожалению, выявить не удалось1.
Примечательно, что в тех же «Сценах четырёх возрастов» присутствует сочинённый Батюшковым «Хор жен воинов», в котором трижды повторяется строка «Свиданья близок час». Видимо, на определённом этапе гражданская и сатирически-нецензурная семантические окраски рефренного трёхстопного ямба существовали параллельно, не сливаясь в одну.
Но вернёмся к Шишкову, чьему перу принадлежит еще один пример гражданской сатиры, написанной трёхстопным ямбом, до недавнего времени существовавший лишь в списках, но, по-видимому, получивший определенную известность.
1 По справедливому замечанию А. Пашкурова, высказанному в устной беседе, в случае с Державиным возможна и автореминисценция из стихотворения «Кружка» (1777, опубл. 1780).
Примечателен он тем, что в нём рефрен приобретает свою каноническую форму — две строчки Я3ЖМ, хотя с точки зрения строфики текст куда изобретательней позднейших катренов. Речь идет о стихотворении «Прогулка. Стихи к А. С. Хвостову», ориентировочно датируемом 1805 годом. Приведем первую строфу из шести: «Реши, Хвостов, задачу: / Я шел гулять на дачу, / Туда ж идет Ханжин, / Задумавшись, один. / Смиренно выступает, / На небеса взирает, / С молитвою в устах, / С слезами на глазах. / Вздыхает и крестится, / Зовет меня с собой: / Не лучше ль воротиться / Отселе мне домой»2 [цит. по: 11, с. 13-14].
Стихотворение Шишкова, по всей видимости, восходит к анонимному тексту, предположительно атрибутируемому Ф. Эмину [14, с. 539], под названием «Задача», который был опубликован в журнале «Трутень» в 1768 г.: «Читатели! прошу решить сию задачу: / Кто дара не имев, а пишет наудачу, / Умен или дурак? // За прародительски страдая кто грехи, / Марает без стыда прегнусные стихи, / Умен или дурак?» и т. д. [14, с. 410-411] с повторением рефрена «Умен или дурак». В основе данного текста лежит александрийский стих (сохранено даже чередование мужских и женских рифменных пар), и то, что рефрен представляет собой строку трёхстопного ямба, по-видимому, случайность. Очевидно, в данном случае мы имеем дело с усечением по цезуре шестистопной строки.
Анализируемая нами форма стихосложения продолжала оставаться непопулярной у стихотворцев — даже на волне всплеска интереса к текстам с рефренной структурой у поэтов-сатириков второй половины XIX в., спровоцированного успехом перевода В. Курочкиным «Песен Беранже», было создано всего несколько текстов, написанных трёхстопным ямбом: написанный восьмистишиями с перекрёстной рифмовкой «Московский фигляр» (1862) самого В. Курочкина [15, с. 121-122] с рефреном «Честной народ, смотри!» и повторяющимся в третьей конца строке «Раз! Два! Три!» и написанный двенадцатистрочными строфами с варьирующейся схемой рифмовки «Фискал» (1870) Д. Минаева [16, с. 95-96] с рефреном «Перо макая в разум / Фискал сошёл с ума» [вариант: сошёл с ума фискал].
Особый интерес представляет «Сказка про белого царя» (1859) П. Шумахера [17, с. 43-44], по сей видимости, вдохновившая А. К. Толстого на написание его «Истории.». «Сказка» Шумахера написана восьмистишиями, две последние строки которых представляют собой рефрен: ««Вот, не в котором царстве», / Как сказывали встарь, / Сидел на государстве / Могучий белый царь. / Носил с орлами каску, / Боялся букваря. / Сказать вам, детки, сказку / Про белого царя?» и т. д. с вариантом в последней строфе: «Ужо скажу вам сказку / Про красного царя!»3.
2 И. Токмакова, автор слов к шлягеру из мультфильма «Волшебник Изумрудного города», едва ли была знакома с творчеством легендарного адмирала, что не делает перекличку с классиком менее комичной: «Мы в город Изумрудный идем дорогой трудной / Идем дорогой трудной, дорогой не прямой, / Заветных три желания исполнит мудрый Гудвин, / И Элли возвратится, и Элли возвратится с Тотошкою домой!». Очевидно, в данной ситуации мы имеем дело как раз с ритмико-синтаксиче-ским клише, подсказанным метром.
3 Вообще, использование Шумахером в стихах рефренов — не только дань моде, на и следствие любимых автором игр с предшествующей литературной традицией. Возьмём, к примеру, стихотворение «Российский турист». Игровая реминисценция из «Моей родословной» А. Пушкина в нём уже отмечалась [17, с. 266.]. Но в данном случае дело обстоит несколько сложнее, чем комическое обыгрывание хрестоматийной цитаты: в двенадцатистрочных строфах, которыми написано стихотворение, каждая восьмая строка звучит: «Как патриот и дворянин», «Я не купец, — я дворянин», «Я не Прудон, — я дворянин» и т. д. Таким образом, мы можем говорить о своего рода скрытой строфе, по-
У А. К. Толстого мы можем обнаружить ещё один пример искомого трёхстопного ямба, в котором гражданские мотивы перекликаются с заведомой непечатно-стью, на сей раз вызванной отнюдь не тем, что «ходить бывает склизко по камешкам иным», — «Ода на поимку Таирова» (1871) [9, с. 350-353]. В рефрене, на сей раз представляющем собой отдельную строфу — «Таирова поймали! / Отечество, ликуй! / Конец твоей печали — / Ему отрежут нос» — обсценное слово, подсказываемое рифмой, заменяется, обманывая рифменные ожидания, на другое (любопытно, что в самом тексте «оды» такой замены не происходит).
Популярность «Истории государства Российского...» закономерно привела к тому, что текст А. К. Толстого сделался объектом частых поэтических рефлексий, в том числе и в рамках интересующего нас трёхстопного ямба.
Так, коллега графа по созданию Козьмы Пруткова В. Жемчужников пишет — возможно, неосознанно — по популярному лекалу историю своей собственной жизни «Семьдесят пять лет» (1896) [18, с. 204-207], каждый из катренов в которой завершается строкой «Я в [вариант: вот, за, мне в и т. д.] семьдесят пять лет».
В первой половине ХХ в. на некоторое время ироническая и гражданская семантические окраски рассматриваемой стиховой формы вновь расходятся. В качестве примеров серьёзной гражданской лирики можно назвать «Рассказ Хренова о Кузнецкострое и людях Кузнецка» В. Маяковского (1929) [19, с. 128-131] с рефреном «Через четыре / года / здесь / будет / город-сад» и мини-цикл «Ночной Париж» Н. Тихонова (1935 или 1936) [20, с. 232-233], каждое из четырёх входящих в который стихотворений заканчивается строкой «Но [вариант: и, что ж] это тоже жизнь!».
Примером иронической поэзии является поэма Н. Агнивцева «Похождения маркиза Гильома де Рошефора», в демонстративной эстетизации эротически-фривольных мотивов значительно предвосхищающая последующие эксперименты «куртуазных маньеристов», с повторяющимся призывом: «Любовь многообразна, / Но важно лишь одно: / Любить друг друга страстно, / А как [вариант: чем, пол], не всё ль равно?!».
Во второй половине ХХ в. гражданственность и сатира вновь объединяются, причём объединение происходит на почве всё той же сакраментальной «Истории.» А. К. Толстого. В граничащей с палимпсестом иронической вариации на тему, принадлежащей перу С. Петрова, «Трясет Европа гузкой.» (1972) [21, с. 180-183], соседствуют традиции гражданской сатиры и обсценность в рефрене, не прикрытая ни импровизированным кашлем, ни ономатопеей: «ведь [вариант: но] русскому народу / не будет ни хера».
Встречаются, разумеется, и отдельные иронические реминисценции, как, например, в поэме Д. Самойлова «Последние каникулы» (1972, <1973-1974>) [22, с. 6499]. Любопытно, что обыгрывает Самойлов не хрестоматийные строки о порядке, которого нет, а подпись: «реплика "наследника" ("— Сегодня ровно сорок / Лет, как под камень сей /Лег тот, кто всем нам дорог, / писатель Алексей") отсылает к строфе-подписи "Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева": "Составил от былинок / Рассказ немудрый сей / Худый смиренный инок, / Раб Божий Алексей"» [23, с. 403-404; курсив — авт.].
вторяющей строфу «Моей родословной». Любопытно, что это ироническая отсылка не столько к основному тексту, сколько к осмеивающему Ф. Булгарина пост скриптуму: «Что ж он в семье своей почтенной? / Он?.. он в Мещанской дворянин», что усиливает комический и полемический задор текста.
В поэме Самойлова, написанной астрофическим трёхстопным ямбом с вольной рифмовкой, спорадически срывающимся на катрены с рифмовкой перекрестной, обнаруживаются рудименты рефренной структуры, например: «В беспечную дорогу, / В преславный Нюренберг.», «Как далеко, однако, / Преславный Нюренберг!», «Как хорошо, что близок / Преславный городок» и т. д. Да и само неоднократно повторяющееся название города, в который устремляются главные герои, волею ритма вынесенное в конец строк, «под рифму», также начинает восприниматься как своего рода аналог рефрена. Аналогичную функцию выполняет Пелопоннес в стихотворении О. Чухонцева «Напоминание об Ивике» [24, с. 131-133], явившемся полемическим откликом на публикацию первых глав «Последних каникул» [подробнее см.: 25, с. 28].
В отдельных вставных монологах, имеющих более строгую, по сравнению с остальным текстом поэмы, строфическую структуру, и рефрены проявляют себя более явно: «Прекрасная дорога — / Зачем ты мне нужна? / Ужасная тревога — / Зачем ты мне нужна? / Каникулы от смерти — / Зачем вы мне нужны? / И ангелы, и черти — / Зачем вы мне нужны? ... И женщины, и дети — / Зачем я нужен вам? / И все, что есть на свете, — / Зачем я нужен вам?» [22, с. 93-94] и т. д. Мотивы гражданской сатиры в поэме поддерживаются не только явными комическими эпизодами (вроде встречи героев с адептом идей К. Леонтьева), но и наличием более чем гражданского претекста.
Очевидно, что поэма представляет собой вариацию сюжета «Божественной комедии» Данте — героя ведет по фантастическим мирам к желанной цели славный мертвец. Ориентацию на поэму флорентинца Самойлов подчеркивает уже в зачине, в первой же строчке сообщая о возрасте главного героя: «Стихи за пятьдесят! / Они на мне висят / Невыносимой ношей.» [22, с. 64]; «Земную жизнь пройдя до половины, / Я очутился в сумрачном лесу.» [26, с. 9]. Однако равнение Самойлов держит в первую очередь на поэму «Кому на Руси жить хорошо» Н. Некрасова.
Подобно некрасовским мужикам, путешествующим с топоса на топос в поисках правды, авторский протагонист и Вит Ствош путешествуют из утопии в утопию, поочередно отвергая не устраивающие их варианты счастья. Следует отметить существенное отличие от поэмы Данте — в отличие от Вергилия, Вит Ствош не проводник, а «попутчик» («Да, город нехорош. / Я видел много лучших. / Но просто есть попутчик — / Алтарный мастер Ствош» [22, с. 69]), то есть ему самому не известен наверняка путь «в преславный Нюренберг».
Об использовании поэмы Некрасова в качестве основы свидетельствует и структура «Последних каникул» — относительно свободная композиция, возможность добавления новых глав и перестановки существующих. Возможно, и трёхстопный ямб подсказан произведением Некрасова, написанным трёхстопным же ямбом, но с дактилическими и мужскими окончаниями.
Не исключено, что укорочение клаузулы на один слог явилось результатом интертекстуальной игры Самойлова. В одном из лирических отступлений автор, иронически обыгрывая хрестоматийные строки из «Домика в Коломне» Пушкина, аргументирует выбор размера: «Четырехстопный ямб / мне надоел. Друзьям / Я подарю трехстопный, / Он много расторопней.» [22, с. 89]. Демонстративно отбросив стопу, Самойлов вполне мог проделать аналогичную операцию и с окончанием, уже не афишируя её.
У Самойлова, вообще любившего переосмыслять и трансформировать в своих текстах классические образцы, можно обнаружить любопытный пример формальных метаморфоз рассматриваемого трёхстопного ямба — балладу «Песня ясеневого листа» [27, с. 517-519] с рефреном «Куда ты летишь по ветру, / Ясеневый листок». Баллада написана четверостишиями 2-3-иктного дольника с холостой рифмовкой (2-иктные строки, не считая рефрена, встречаются в тексте (72 строки) лишь четырежды), сквозь который проглядывает анализируемый метр.
А вот в другом стихотворении Самойлова, «Я в этой жизни милой.» [27, с. 319] (отсылающем, очевидно, помимо воли самого автора, к маринско-смердяковским «куплетам») повторяющиеся в первых двух строфах строки «Господь меня помилуй, / Господь меня прости [вариант: Прости меня, господь]» обусловлены скорее не реф-ренной традицией, а стремлением автора подготовить пуант, завершающий третью строфу: «Карай меня построже, / Построже накажи».
«Последние каникулы» Самойлова оказали влияние и на наиболее поздний из обнаруженных нами примеров рефренного трёхстопного ямба — стихотворение В. Уфлянда «Баллада и плач об окоченелом трупе» (1977) [28, с. 65-74]. Стихотворение представляет собой краткий и беспощадно травестированный пересказ поэмы со своеобразно смещёнными акцентами: странствие героя вослед явившемуся ему окоченелому трупу оборачивается бурной алкогольной вакханалией, в процессе которой герой теряет не только своего спутника, но и самого себя и разражается монологом следующего содержания: «Трудись. Ходи за плугом. / Пей. Знай в закуске толк. / И в срок ты станешь трупом, / Любезный Эмпедокл» и т. д. с неоднократным повторением рефрена: «И в срок ты станешь трупом, / Любезный Эмпедокл»4. Гражданская сатира, ещё весьма значимая в тексте Самойлова, в стихотворении Уфлянда уступает место разъедающему скепсису постмодернизма и горькой иронии на тему бренности человеческого бытия вообще.
Несмотря на то, что обнаруженными примерами дело, очевидно, не ограничивается, мы всё же можем проследить эволюцию семантического ореола рефренного трёхстопного ямба — от жесткой и прямолинейной гражданской сатиры через постепенное усиление комической составляющей к практически чистой иронике. Это, по-видимому, обусловлено как ослаблением гражданского самосознания вообще, так и собственно поэтическими причинами — авторы стремятся избегать прямого высказывания и открытой декларации своей позиции, предпочитая интертекстуальные игры с подтекстами.
Яитература
1. Гаспаров М. Л. Метр и смысл. Об одном из механизмов культурной памяти. М.: РГГУ, 1999. 300 с.
2. Павлова К. К. Полное собрание стихотворений. Л.: Советский писатель, 1964. 616 с.
3. Бенедиктов В. Г. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1983. 816 с.
4. Апухтин А. Н. Полное собрание стихотворений. Л.: Советский писатель, 1991. 448 с.
5. Капнист В. В. Избранные произведения. Л.: Советский писатель, 1973. 616 с.
6. Песни русских поэтов: сб. в 2 т. Л.: Советский писатель, 1988. Т. 1. 664 с.
7. Крылов И. А. Полное собрание сочинений: в 3 т. М.: ОГИЗ, 1946. Т. 3. 620 с.
8. Богданович И. Ф. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1957. 257 с.
9. Толстой А. К. Полное собрание стихотворений: в 2 т. Л.: Советский писатель, 1984. Т. 1. 640 с.
4 Эмпедокл, как отмечает сам автор в откровенно пародийной сноске, «в данном стихотворении — условное мужское имя».
10. Барков И. С. Полное собрание стихотворений. СПб.: Академический проект, 2005. 624 с.
11. Альтшуллер М. Г. Беседа любителей русского слова. У истоков русского славянофильства. М.: Новое литературное обозрение, 2007. 448 с.
12. Поэты 1790-1810-х годов. Л.: Советский писатель, 1971. 912 с.
13. Батюшков К. Н. Сочинения. М.; Л.: Academia, 1934. 747 с.
14. Поэты XVIII века: в 2 т. Л.: Советский писатель, 1972. Т. 2. 592 с.
15. Поэты «Искры»: сб. в 2 т. Л.: Советский писатель, 1987. Т. 1. 384 с.
16. Поэты «Искры»: Сборник в 2 т. Л.: Советский писатель, 1987. Т. 2. 464 с.
17. Шумахер П. В. Стихотворения и сатиры. М.: Советский писатель, 1937. 308 с.
18. Жемчужников А. М. Избранные произведения. Л.: Советский писатель, 1963. 416 с.
19. Маяковский В. В. Полное собрание сочинений: в 13 т. М.: Художественная литература, 1958. Т. 10. 384 с.
20. Тихонов Н. С. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1981. 800 с.
21. Петров С. В. Собрание стихотворений: в 2 кн. М.: Водолей Publishers, 2008. Кн. 2. 640 с.
22. Самойлов Д. С. Поэмы. М.: Время, 2005. 480 с.
23. Немзер А. С. Поэмы Давида Самойлова // Самойлов Д. С. Поэмы. М.: Время, 2005. С. 355-464.
24. Чухонцев О. Г. Из сих пределов. М.: ОГИ, 2008. 320 с.
25. Саломатин А. В. Но чувствуешь ли ты? // Арион. 2011. № 1. С. 23-32.
26. Данте Алигьери. Божественная комедия. М.: Наука, 1967. 628 с.
27. Самойлов Д. С. Избранные произведения: в 2 т. М.: Художественная литература, 1990. Т. 1: Стихотворения. 559 с.
28. Уфлянд В. И. Рифмованные упорядоченные тексты. СПб.: Русско-Балтийский информационный центр «БЛИЦ», 1997. 334 с.
Статья поступила в редакцию 15 апреля 2013 г.
