CC BY
4
Реф. ст.: Э. НАЙЕРА ПЕРЕС. ЖИЗНЬ И МНОДЕСТВЕННОСТЬ. ПЕРЕСМОТР НИЦШЕАНСКИХ РАЗМЫШЛЕНИЙ САМБРАНО И АРЕНДТ
Nájera Pérez E. Vida y pluralidad. El recorrido de la reflexión nietzscheana en Zambrano y Arendt // Revista de Filosofía. - Madrid, 2022. -V. 47, N 2. - P. 369-385. - URL: https://revistas.ucm.es/index.php/ RESF/article/view/69090/4564456561900. - (дата обращения: 10.01.2023).
Ключевые слова: Х. Арендт; жизнь; многообразие; Ф. Ницше; образ жизни; плюральность; М. Сомбрано.
Для цитирования: Цибизова И.М. [Реф. ст.] // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 3 : Философия. - 2023. - № 3. - С. 31-42. Реф. ст.: Nájera Pérez E. Vida y pluralidad. El recorrido de la reflexión nietzscheana en Zambrano y Arendt // Revista de Filosofía. - Madrid, 2022. - V 47, N 2. - P. 369-385
В статье сотрудницы университета Аликанте Э. Найеры Перес осмысливается влияние ницшеанской концепции образа жизни, вдохновляющего на самореализацию, на М. Самбрано и Х. Арендт. Эти мыслительницы считали множественность основополагающим аспектом человечества, исходя из критики платоновой парадигмы униформирования бытия.
Во введении (с. 370-371) взаимопроникновение мысли и жизни выделяется в качестве одной из основных тем ницшеанской мысли. Разоблачается позиция профессионального философа, гордящегося объективностью интуиции и универсальными познаниями, хотя его учения детерминируются определенными интересами и перспективой, являясь своего рода «самоисповедованием», «невольными и непреднамеренными воспоминаниями» и совпадают с «биографическими ориентирами». Фаворизируются определенный образ жизни, поскольку гипотезы становятся значимыми при со-
прикосновении с опытом. Субъективность определяется как условие философии будущего, способной соединиться с другим этосом и преодолеть нигилистические горизонты благодаря недоверию к нормативным практикам права, религии и философии, структурировавшим западную культуру. Критикуя «улучшение» человечества как «приручение» или массовое одомашнивание ради массового воспроизводства «субъектов в униформе», превращаемых в орудия, Ницше обещает приумножение ценности индивидуума. Сильное его влияние на Марию Самбрано и Ханну Арендт, размышлявших о ведущем к самореализации и аутентичности образе жизни, требующем интерсубъективности и коррелирующемся с многообразием (с. 370-371). Они ведут диалог с Ницше о логосе, направлявшем Платона на поиск универсального и разработку объединяющих категорий, но их понимание личности и деятельности означают дистанцирование от индивидуализма сверхчеловека.
При осмыслении «Балласта платонизма» (с. 371-374) противопоставление реального мира и мира явлений рассматривается как реляция, облегчающая одомашнивание в обмен на обещание всеобщего примирения. Частности и различия аннулируются «для достоверности и общей полезности», уничтожая многообразие в пользу архетипического словаря, заставляющего реальность «окаменеть». В тенденции, идущей от платоновской формулировки Идеи, Самбрано и Арендт находят ограниченность философской традиции, негодной для размышлений о множественности, и подобно Ницше желают избавиться от балласта платонизма. Самбра-но ссылается на санкционированное в «Республике» изгнание поэтов за чуждый истине мимезис1 и питание низшей части души эмоциями в ущерб разумному. Поэзия обвиняется в «способности причинить вред даже хорошим людям» из-за ущерба самообладанию и общественного резонанса. Согласно Самбрано, поэт культивирует ощущение реальности, превосходящее единство бытия и полиса, к которому стремится король-философ. Последнее уничтожает изобилие реальности и аскетически предает основывающее философскую деятельность восхищение: в «Сумерках идолов» жизнь и богатство ее эмоций «ничего не стоят» (с. 371-372). Поэт наделяет голосом несводимое частное и конкретное, «презренную
1 Подражание.
множественность, униженное разнообразие», не отрекаясь ни от одной из граней действительности: «ни от единого творения, ни от мгновенья этого создания, ни от частицы атмосферы, его окружающей, ни от оттенка отбрасываемой им тени, ни от распространяемого им аромата, ни от пробуждаемого его отсутствием призрака». Поэзия цепляется за рассеянность и делает видимость абсолютной. Она ценна, так как является «памятью о том, что философ забывает»: о непреодолимой силе страстей, исступлении вопреки разуму и закону. В противовес трезвости разума, цитадели философа, поэзия вечно пьяна и против вневременного. Возвращение целостности граням частности, случайности и опыта, которыми пренебрегает философия, - мотивация пути поэтического разума, ставшего в «Философии и поэзии» диагнозом недостаточности логоса. Самбрано дистанцировалась от терминов концепции субъективности - абстракции, отстраненности, универсализма - в пользу витализма. Признавая заслуги либеральной мысли в области автономии и эгалитарной идеи человечества, она критикует ее рационалистическое развитие, приведшее к уходу от человека из плоти и крови. Эта традиция «вновь возвеличила жизнь; но, оставаясь чистой и холодной, как алмаз, подвесила ее в воздухе». Осуждается выкованная из картезианской гносеологии и завершенная кантианством безличная концепция индивида. Самость спасается от рабства провидению, но принуждается к свободному от эмоций и непроницаемому для инстинктов нравственному долгу. Ошибки и бесплодие интеллектуалистского и аскетического подхода сводятся к «разрыву связи человека не только со сверхчеловеческим, но и инфрачеловеческим, бессознательным» и «пренебрежением» аппетитами, страстями, верой, любовью. Очевидно влияние Ортеги-и-Гассета, подчинившего чистый разум существенности. Теория обстоятельств, разработанная в «Размышлениях о Дон Кихоте», стала для Самбрано «неизменной отправной точкой» (с. 372). Из нее следует учение о самости - обо всем, отвергаемом великими концептуальными системами как случайное и особенное. Ницше использован для поиска более широкой, чем у Ортеги-и-Гассета, концепции разума, включавшей историчность и контингентность человеческого, а также знание о душе с учетом ее субъективного аспекта, ускользающего от концептуальной интерпретации. В работе «Ницше или одиночество в любви» его док-
трина наделяется добродетельностью влюбленного. При принятии ницшеанского витализма отвергаются условия утверждения «эго», «героизма личности». Ницше утверждает борющуюся субъективность вне общепринятого круга ценностей. Монолог сверхчеловека, рискующего замкнуться в своей аутентичности, противоречит пониманию автономии Самбрано, освобождающей философа от фашистских искажений и для смягчения аристократического индивидуализма подчеркивающей враждебность условий его становления: «представления морали, скрывавшие человеческую действительность, обрекали Ницше на жизнь в абсолютном одиночестве». В желании отступничества видится критический акт, ценный как прелюдия к новой морали, внимательной к игнорируемому философской традицией реальному человеку (с. 373). Различение «школьной» и «джентльменской морали» становится орудием атаки на традиционную нравственность, интеллектуальной опорой критики, основанием дерзости». Ницше стремится избежать эксцессов крайнего индивидуализма - «морали дикого одиночества, презрения к посредственности, неограниченного стремления к чистоте», оправдываемых как инструмент и «интеллектуальное основание» критики. Отмечается этико-политическая ограниченность его коллективной грамматики образа жизни для реализации личности и возможности равенства.
При интерпретации «Различия и равенства» (с. 374-376) подчеркивается, что у Арендт ницшеанская мысль пробудила лежащую в основе западной философии идеалистическую мечту, сконцентрировавшись на интерсубъективности. В «Ситуации человека» осуждается отдавшийся миру идей сократико-платонов-ский философ из мифа о пещере, освободившийся от цепей, дабы выбраться из тьмы и получить доступ к перспективе, чуждой оставшимся внутри. Разоблачается притворство созерцательной жизни, предпочитающей лучезарные обещания сумбурным сценариям теней мира, где развивается активная жизнь. В «Республике» мудрый человек возвращается по своим следам, спускаясь во тьму для просвещения сограждан. Возвращение не приводит к адекватному пониманию интерсубъективности, предполагающей проекцию опыта идеального и вечного на изменчивые и множественные обстоятельства практики, подтверждая презрение философии к реальной сфере человеческих дел. Эта дисциплина не понимает
значение общего: «ее утверждения были бы правильными, если бы существовал только один человек, или два человека, или только идентичные люди». Она не дает представления о политической действительности, поверхностно и недостаточно занимаясь бытием людей - многообразных существ (с. 374-375). В теории деятельности Арендт мир населяют люди - не Человеческое Существо. Предлагается отказ и от традиционного универсалистского подхода, и от индивидуалистического, ориентированного на неполитическую точку зрения. Абсолютизация единичного или родового сокращает пространство общего, ведя к безличности и утрате себя. Концепция множественности Арендт, нацеленная на спасение индивидуума, помещает его среди и рядом с другими и предполагает «двойственный характер равенства и отличности». Она дистанцируется от Ницше, сводящего различность к становлению индивидуума тем, кто он есть, - формированию субъективности при (почти) абсолютной автономии. Это требование интегрировано в риторику, ведущуюся от первого лица во множественном числе: «... мы хотим стать теми, кто мы есть, - новыми, уникальными, несравненными, теми, кто устанавливает себе закон, теми, кто сами себя создают!» У Арендт право на отличность - измерение, основывающее политическую жизнь. Утверждение «каждый человек уникален, с каждым рождением в мир входит что-то совершенно новое» требует равенства. Так понимается многообразие, формирующее общий образ жизни. Согласно Самбрано, героическая личность Ницше избегает «яда доктрины равенства прав для всех» (с. 375-376). Призыв к чувственному аристократизму, видящему «ранг, степень, порядок» различий между людьми, затрудняет включение симметрии в ницшеанский этос. Доступ к «единственному, соблазнительному, полному опасностей» идеалу Сверхчеловека для большинства исключен. У Арендт подлинность возникает не изолированно, не на фоне общей безличности, но в мире, где присутствуют другие. Как и Самбрано, ее интересует демократическое измерение личности и стремление к аутентичности.
При интерпретации терминов «Индивидуум и личность» (с. 376-378) подчеркивается, что Самбрано и Арендт ценят различия и множественность. Ницшеанский подход не позволяет завершить набросок множественности. Самбрано характеризует немецкого мыслителя как героя-экстремиста из-за разделяемого с
идеализмом иррационального решения, подчиняющего человека темной и непостижимой силе. Жизнь для Ницше - сила, не приемлющая понятийного опосредования, почти недоступная и невыразимая реальность, рискующая остаться непонятой. Он предлагает версию аскетизма, упускающую предполагаемое бытием богатство смысла, «более непримиримый аскетизм», чем сократовский: в нем жизнь еще больше отказывается от непосредственного». Самбрано осуждает возвращение Ницше к «волшебному миру», где «из-за отсутствия горизонтов и объективности вещи становятся опасными призраками, очагами отчуждения». Ее витализм упивается предшествующим философии поэтическим сознанием, ясностью, исходящей от мысли и сердца, возможностью чувственного. В сборнике «К познанию души» подчеркивается: «Фатальным результатом драмы, представленной Ницше зеркалом современного человека, мы имеем призрачный мир... Дологический мир после длительного периода проявления логоса во всех его формах. Не является ли этот мир "до" в "после" правдивейшей картиной ужаса?» (с. 376-377). Предлагаемое Ницше упражнение в «антифилософии» в измерении мира фантазмов, где презирается логика, усиливает понимание вещей. Обращение к жизни как к чему-то непроницаемому для разума вкладывается в уста «эго», не относящего заботу об общественной жизни к этическим приоритетам. Увлечение поэзией не спасает от крайнего одиночества. В работе «Человек и божественное» рассматриваются иллюзии сверхчеловека, который в отсутствии Бога обожествляет, абсолютизирует себя, санкционируя свободу за пределами добра и зла, не согласующуюся с реляцией с другим. Индивидуум не рассматривает такого условия смысла, как присутствие другого, или в контексте мира, разделяемом большинством других, создавая почти невыразимую аутентичность, которую трудно передать. Жертва, требуемая от-личностью, оригинальностью, выводит человека «за пределы всякого сообщества, туда, где слово не прорастает», обрекая на «поглощение молчанием». Молчание Ницше выразительно: слова служат не для артикуляции отдельного голоса, но для согласия разделяющих единый образ жизни. Язык отвергается как орудие посредственности, поскольку «изобретен для общего, посреднического, коммуникабельного. Говорящий опошлен языком». Метафорический перенос аутентичности на сценарии, где доминируют
одиночество и жесткость, согласуется с этим подходом. Среди пейзажей альтернативного образа жизни Ницше видит лед и высокогорье, ледниковые моря и пустыню, ссылаясь на иной аскетический идеал - «добродушный аскетизм обожествленного животного», - отвечающий не платоновско-христианской морали, но условиям плодотворности сильных духов независимых созданий, отражая трудность самореализации в демократических обществах (с. 377-378). У Самбрано возможность смысла извлекается из одиночества сверхчеловека, нуждаясь в иной интерпретации индивида, которая преодолеет нигилизм через понимание интерсубъективности и устранит угрозу превращения истории в «безразличное место, где любое событие обладает той же значимостью и теми же правами, что и Абсолютный Бог». В «Человеке и демократии» демонстрируется индивидуум, познавший себя как тотальную реальность, «интимное пространство», в котором «пребывает абсолют». Это ценностно-смысловое ядро позволяет утвердить строжайшую автономию и мыслить о свободе. «Никто, живущий как личность, не привержен абсолютно определенному образу жизни». Человеку присуща определенная отстраненность, но он реляционен, всегда находясь среди других в «уединении при сосуществовании». «Демократия - общество, в котором "быть личностью" не только разрешено, но и нужно». Этико-политический путь Самбрано, отрицая ницшеанское осуждение равенства как предрассудка, препятствующего индивидуализму, позволяет реализоваться каждому из людей, не допуская его деградацию до массы, принять различия, богатую человеческую многогранность. В пределах также воссозданного Арендт семантического поля уверенности в беспрецедентном будущем - «веры в непредвиденное» - человеческое бытие подразумевает для Самбрано жизнь, отличную от других. «Другие, обладающие способностью к оригинальности и творчеству, делают понятным возможность преобразовывать то, что дано каждому», «иначе существовало бы только одно общество» (с. 378).
При интерпретации связи «Рождаемости и рассвета» у Арендт подчеркивается, что, проясняя корреляцию между различностью и равенством, она рассматривает рождаемость как отображение человеческой обусловленности. Индивидуум определяется через способность дать начало новому среди себе подобных, акту-
ализировать инициативу, направить вещи в новое русло. От каждого можно ожидать неожиданного, даже невероятного. Привлекающие внимание слова и действия управляют инновационным актом, определяющим экзистенциальную ситуацию человека и влияющим на жизнь в обществе. Вопреки солипсическому искушению аутентичности образ жизни уподобляется пространству, гарантирующему возможность самовыражения и сохраняющему сингулярность среди равных. В «Жизни разума» обсуждается ницшеанское понимание воли в свете тезиса о вечном возвращении. Возврат к цикличной концепции времени аннулирует возможность начала, эффективность субъективности, предполагающей «линейное время и неизвестное будущее, открытость к изменениям». Вмешательство воли во власть основано на примирении индивида с его экзистенциальной траекторией. Прошлое и репрезентация будущего интегрируются в желаемое предназначение, доверенное самости. Это ядро учения о фатализме, предлагаемом концепцией вечного возвращения и стремящимся упрочить контингентность конкретной биографии как пространства для самопознания. У Арендт этот подход трансформируется в «ментальное упражнение», в котором «эго» стремится выстроить ощущение единичного от первого лица, предполагая, что общий мир его не имеет, в отказ от деятельности. Ницшеанская философия деактивирует волю, разрабатывая автобиографический проект, непродуктивный в отношении рождения - позвоночного столба деятельной жизни. «Сверхчеловек преодолел заблуждения (намерение и цель), и его интуиция противостоит велениям Воли, избавляет от колебаний, погружает в тишину. Это не оставляет ничего, кроме желания стать "тем, кто говорит "да", благословлять грядущее, и говорить "аминь"» (с. 379). Ницшеанство подходит для заинтересованного в герменевтическом примирении с будущим без цели, ведет к прославлению абсолютно аморальной невинности. Это нигилистическая версия посвящения философа созерцательной жизни, порицаемой у Платона. Сверхчеловек переносит смысл не в мир идей, но на обочину своей биографии, превращая в почти непередаваемый опыт, не стремящийся преобразить обыденное. Не предоставляется картины множественности. Воля - эстетический прием для выработки понятия философской свободы, «важной лишь живущим вне
политических сообществ, в одиночестве», и не способствующий размышлениям о политической свободе. Она говорит о возможности, не о желании, разрешающейся в фатализме без учета обстоятельств человеческого существования, сочетающих различность и равенство. У Самбрано Ницше характеризуется как «существо зари», мыслитель, способный внести вклад в новую философию, означающую трансформацию. Безумие ценится как выражение изначального смысла, несводимого к понятиям и свидетельствующего о ином виде трагической прозрачности. Подчеркивается значение опыта для священного поэтического разума при ницшеанском вторжении в предельные глубины человеческого существования. «Тьма, сохраняющая непрерывность мысли, - не полный мрак. Она заставляет задуматься о заре, которая прячется, чтобы тут же появиться вновь, и продолжала бы появляться во тьме многих жизней, если бы они были даны Ницше». Утверждение вечного возвращения противоречит предрассветному состоянию (с. 380). Темпоральность продуктивна и выражает стремление к инновациям и изменениям ради будущего. Сосредотачиваясь на метафоричности реестра рождений, Самбрано утверждает, что человеку необходимо «рождать», «продолжать рождаться»; понимание, способствующее его многообразному и оригинальному развитию, содержит «прорастающее семя жизни». Время «обволакивает невиданное», ссылаясь на каждого человека, на сосуществование с другими.
При осмыслении призыва «Воображать образ жизни» (с. 381-283) отмечается отличие концепций личности и деятельности Самбрано и Арендт от ницшеанского индивидуализма, их сопротивление солипсическому и эстетскому искушению, появляющемуся в понимании аутентичности. Концепция множественности требует не только освобождения от идеализма, но и внимания к ощущению интерсубъективности в матрице, где находятся и создаются новые рассветы, новые рождения. В поисках «нового вида философов» Ницше предполагает коллективную грамматику, используя связывающее разные понятия местоимение «мы»: имморалисты, добрые европейцы, гипербореи, свободные духи, последние стоики, те, кто определяет себе законы. Проект множественной субъективности связан с изменением, определяющим настоящее
образа жизни, подозрением к обычным нормативным практикам и деактивацией платоновско-христианской морали, переосмысленной в эпоху Просвещения. Предлагая вообразить альтернативные формы образа жизни, он обращается к обществам с аристократическим налетом - древнегреческому полису и ренессансной Венеции, черпая вдохновение вначале из Шопенгауэра, затем из эллинистических школ. Эпикурейский сад - многообещающий ландшафт для сообщества равных, где культивируется дружба и разделяются чувства: «уединенный, спокойный и прекрасный сад, высокие стены которого защищают от бурь и от непогоды», пыли дорог, с гостеприимно распахнутыми дверями (с. 381). Непубличное пространство обеспечивает дистанцирование от общественной жизни и стадной рутины. Там обеспечивается этос, свободный от стереотипных формул, но его масштабы остаются частными. Ценность личности во многом раскрывается в частной жизни, но ее этический габитус происходит от общества и приверженности его требованиям. Ницше дает ключ коллективной грамматики индивидууму, стремящемуся к взаимности среди единомышленников и выполнению налагаемых этим обязательств. Подобный образ жизни ограждает интерсубъективность от инструментализации, используемой в управлении демократическим обществом, но критика концепции равенства препятствует его распространению вовне дружеского круга. Периметр использования местоимения «мы» для сверхчеловека ограничен и демонстрируется как сходящий на нет при поддержании пафоса дистанцирования как основного интерсубъективного ориентира и утверждении различности, но не множественности. Для Арендт и Самбрано множественность -нормативное понятие, не сводящееся к герменевтическому упражнению и не воплощающееся в замкнутом образе жизни. Оно сопряжено с требованием жить как личность в мире равных с открытым доступом. Мыслительницы сохраняют связь с Ницше, считая взаимопроникновение философии и жизни перспективным проектом, не желая соответствовать портрету дискредитированного профессионального философа и не отменяя гипотезу о способности логоса управлять человеческим состоянием и препятствовать становлению реальности, непрозрачной для мысли. Они преодолевают притягательность нигилизма. Самбрано писала о неоднознач-
ном времени, когда «свет . страдает, агонизируя», поставив ему диагноз «сиротство» и обнаружив на старом континенте «затмение» - «темную ночь человека». Арендт, перефразировав Б. Брехта, признавала жизнь во времена мрака, когда трудно осветить и понять человеческие дела. Задачу понимания они рассматривали как предварительную и бесконечную деятельность, соединяющую рассуждения, интуицию и эмоции. Самбрано искала слова, способные принести порядок и ясность, взывая к «прозрачному сердцу», могущему смягчить оставленное XX веком «разорванное и темное». Арендт апеллировала к «понимающему сердцу» из молитвы царя Соломона, чуждому сентиментальности и превосходящему разум, к мобилизующему воображению, не впадающему в иррациональный бред фантазии сделать «сносной жизнь в одном мире с другими людьми, остающимися чужаками» (с. 382-383). Обе культивировали дистанцированность, вызванную трагическим опытом изгнания, обнажившем взаимосвязь жизни и философии. Их пути не пересекались, но обе, оказавшись в непредвиденном и неопределенном пространстве, отказались от воинственности и повторения лозунгов. Арендт утверждала существование «экстремальных обстоятельств, когда необходимо действовать», как сама поступала в юности, но в отсутствии угрозы жизни можно уйти от мира ради возможности думать. Самбрано приняла изгнание как способ поиска себя, приобретения знаний о душе. Ее философия начала отрываться от требования обстоятельств, систематических пространственно-временных координат, приобретая интимный и утопический вид. Однако она ценила трудности сосуществования, осмысливая его в концепции личности. Арендт после лишения гражданства встала на позиции изгоя, утратившего принадлежность к политическому пространству и обосновавшегося в не-месте, дабы претендовать на равноправие. Уроки эмиграции, бегства от тоталитаризма заставили их оценить и осмыслить возможности демократии. Путь Ницше был также отмечен болезненным непониманием и желанием сделать его показателем подлинности. Его труды проецируют образ внутреннего изгнания, на которое обречен человек, в одиночку берущийся за трудную задачу присвоения нового значения. Вопреки постоянному использованию местоимения «мы», его философия не дает ин-
струментов для придания ценности общему миру. Она ссылается на представление альтернативного образа жизни среди себе подобных, но пафос дистанцирования не позволяет артикулировать устойчивое и расширяемое представление интерсубъективности для преодоления нигилизма (с. 383).
И.М. Цибизова*
* Цибизова Ирина Михайловна, кандидат исторических наук, научный сотрудник отдела философии Института научной информации по общественным
наукам РАН; itsibizova@mail.ru
