CC BY
17
СУДЬБА БОЛЬШЕВИСТСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ : НЕЛИБЕРАЛЬНОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ, 1917-1941
The fate of the Bolshevik revolution : illiberal liberation, 1917-41 / Ed. by L. Douds, J. Harris, P. Whitewood. - London [et al.] : Bloomsbury Academic, 2020. - X, 319 p.
Ключевые слова: революция в России 1917 г.; идеологическая эволюция большевистского режима; насильственные методы управления; внутрипартийная демократия; цели и задачи народного просвещения.
Keywords: The Russian Revolution of 1917; the ideological evolution of the Bolshevik regime; violent methods of governance; innerparty democracy; the aims and objectives of public education.
Для цитирования: Минц М.М. [Реф.] / Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 5: История. -Москва : ИНИОН РАН, 2022. - № 2. - С. 33-40. Реф. кн. : The fate of the Bolshevik revolution : illiberal liberation, 1917-41 / Ed. by L. Douds, J. Harris, P. Whitewood. - London [et al.] : Bloomsbury Academic, 2020. - X, 319 p.
Авторы реферируемого сборника под редакцией Лары Даудс (Нортумбрийский университет, Великобритания), Джеймса Харри-са (Университет Лидса) и Питера Уайтвуда (Йоркский университет Святого Иоанна) анализируют историю Советской России и Советского Союза в период от октября 1917 г. до начала Отечественной войны, прежде всего, политическую и идеологическую эволюцию большевистского режима от первоначальных демократических лозунгов и деклараций к установлению сталинской диктатуры - жёсткой, репрессивной и максимально централизованной. Как отмечают Л. Даудс, Дж. Харрис и П. Уайтвуд во введении, эта проблема интересует историков уже довольно давно, но ее изучение по большей части основывается на строгом разграничении и проти-
вопоставлении таких понятий, как демократия и диктатура. В результате в рамках тоталитарной модели большевистская партия рассматривалась как изначально антидемократическая, не имеющая поддержки большинства населения и потому нацеленная на захват и удержание власти насильственным путем. Ревизионистская историография значительно скорректировала представления о степени внутреннего единства в рядах большевиков и о масштабах их социальной поддержки, но политическую историю советского государства её представители рассматривали скорее как борьбу демократических и диктаторских тенденций внутри самой партии, установление сталинской диктатуры при этом считалось результатом победы антидемократической идеологии и её сторонников. По мнению авторов сборника, ситуация в изучаемый период была сложнее. Они обращают внимание на то обстоятельство, что сам термин «демократия» в последние годы ассоциируется преимущественно с либеральной демократией современного типа, хотя в действительности демократия и либерализм - разные понятия, вовсе не предполагающие какой-либо неразрывной связи. Это подтверждается историческим опытом, включая и опыт первой половины XX в. Так, к началу Первой мировой войны не только в России, но и в странах Западной Европы значительная часть населения всё ещё не имела избирательных прав и вопрос о предоставлении права голоса, к примеру рабочим, оставался предметом споров. Политики левого толка на этом фоне утверждали, что «буржуазная» демократия не обеспечивает подлинного народовластия, поскольку реальный процесс принятия политических решений сосредоточен в достаточно узком кругу политической элиты. Консерваторы, напротив, выступали против всеобщего равного избирательного права, мотивируя это тем, что участие широких народных масс в демократических процедурах может быть продуктивным только при соответствующем уровне образования. В межвоенный период системный кризис западного общества и вовсе привел к разочарованию значительной части населения в демократии как таковой, вплоть до установления в целом ряде стран диктаторских режимов, в том числе фашистских. Общий политический контекст, в котором большевики вырабатывали свою идеологию, таким образом, существенно отличался от того, что сложился позже в условиях холодной войны.
Как отмечают авторы, свертывание советской демократии происходило постепенно и было обусловлено достаточно сложным комплексом причин, включая и то, что на момент революции большинство населения России оставалось ещё неграмотным. Ленин, а вслед за ним и Сталин в этих условиях фактически сочетали критику «буржуазной» демократии, якобы не выражающей подлинные интересы народа, с логикой западных консерваторов, предполагая, что население страны пока не готово к реальному участию в политическом процессе. Вместо этого признаком «демократии» считалось, например, рекрутирование рабочих в правящую партию, где их роль зачастую сводилась лишь к формальному одобрению принимавшихся решений. Большевистские лидеры не видели непреодолимого противоречия между тезисами о «диктатуре пролетариата» и о «демократическом» характере нового государства. Не был проработан и вопрос о том, когда, при каких условиях и каким образом должна происходить дальнейшая эволюция этого государства от «революционной диктатуры» к подлинно самоуправляющемуся обществу, построение которого официально считалось одним из признаков коммунизма. Вместе с тем, как показано во многих статьях, освободительные и авторитарные тенденции в РСФСР/СССР фактически существовали и развивались параллельно с самого начала большевистского эксперимента.
Книга состоит из введения и 16 статей, объединенных в шесть частей. Первую часть «Большевистская идеология и практика» открывает статья Эрика ван Рее (Амстердамский университет), посвящённая взглядам Ленина на будущее пролетарское государство. Автор анализирует работы большевистского вождя, написанные с марта по ноябрь 1917 г. (даты в статье указаны по новому стилю), особенно «Государство и революцию» (книга написана в августе-сентябре 1917 г. и издана уже после прихода большевиков к власти). Он приходит к выводу, что политическое мышление Ленина, несмотря на декларируемую приверженность радикальной демократии, уже на этом этапе было крайне антидемократическим. Идеологические основы будущей большевистской диктатуры были, таким образом, заложены ещё до свержения Временного правительства. Ларс Т. Ли (Монреаль) в своей статье анализирует роль политических кампаний в деятельности большевиков и их соотношение с проблемой политической свободы. В условиях дорево-
люционной России возможности для проведения таких кампаний были серьезно ограничены, поэтому большевики в этот период выступали как сторонники максимальной либерализации политического режима. После прихода к власти Ленин и его соратники продолжали использовать массовые кампании как важный инструмент для управления государством, но быстро осознали, что наибольший эффект они дают при отсутствии конкурирующих политических игроков. Это стало одной из причин свёртывания политических свобод после 1917 г.
Во второй части представлены три статьи, авторы которых исследуют соотношение между исходными идеями «рабочей демократии» и практикой строительства нового государства после октября 1917 г. Так, Дакота Ирвин (Университет Северной Каролины в Чапел-Хилле), описывая политическую жизнь Екатеринбурга в конце 1917 - начале 1918 г., показывает, что процесс перехода власти к большевикам был постепенным и не сопровождался вооруженным насилием. Насильственные методы управления возобладали лишь в 1918 г. в условиях разразившейся Гражданской войны. В статье Л. Даудс рассматривается зарождение советской практики «писем во власть» в первые годы после революции. Парадоксальным образом большевики воспроизвели сугубо патерналистский институт, сформировавшийся ещё в допетровский период, но подвели под него новую идеологическую основу, рассматривая такие ходатайства от простых граждан как «живую связь» между государственным аппаратом и народом и, следовательно, - как одну из форм подлинной революционной демократии. Яннис Кокосалакис (Университетский колледж Дублина) анализирует массовую кампанию в связи с принятием сталинской Конституции СССР 1936 г. в сравнении с политическими практиками первых лет советского режима.
Вопросы внутрипартийной демократии обсуждаются в третьей части сборника. Иан Д. Тэтчер (Ольстерский университет) рассматривает работы Троцкого. В статье показано, что его отношение к демократии было довольно противоречивым: как профессиональный революционер, Троцкий считал либеральную парламентскую демократию политическим орудием буржуазии и являлся убежденным сторонником вождизма и жесткой революционной диктатуры. Вступив в 1920-е годы в борьбу со Сталиным, он позиционировал себя не столько защитником демократии, сколько
противником нарастающей бюрократизации; при этом Троцкий оставался сторонником однопартийной системы и соглашался с недопустимостью фракций внутри правящей партии, хотя это подрывало его же собственные политические позиции. Тему продолжает статья Дж. Харриса, посвященная внутрипартийным дебатам 1923-1924 гг. между Троцким и противостоявшим ему большинством в ЦК РКП(б).
Четвертая часть состоит из двух статей, посвящённых взаимосвязи репрессий, террора, доминирующих представлений о сущности «революционной демократии» и нарастающей централизации советского государства. Дж. Арч Гетти (Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе) показывает, что в период революций 1917 г. не только среди большевиков, но и в широких слоях населения России «подлинная» демократия ассоциировалась не с соблюдением определённых процедур и норм, а скорее с самим фактом непосредственного участия народа в управлении государством, прежде всего, на локальном уровне через советы, в том числе с правом местных властей на прямое насилие в отношении любых действительных или мнимых «врагов революции». Во время Гражданской войны и «красного террора» большевистское руководство санкционировало такие репрессии на низовом уровне, рассматривая их как орудие укрепления собственной власти, однако в 1920-е годы возобладала тенденция к централизации управления с ограничением прав местных органов, не исключая и права на репрессии. В дальнейшем партийное руководство ещё дважды делегировало это право на низовой уровень - в период коллективизации и в рамках «массовых операций» 1937-1938 гг., однако стремилось удерживать ситуацию под контролем. Ольга Великано-ва (Университет Северного Техаса) рассматривает период «умеренной» внутренней политики в середине 1930-х годов - между коллективизацией и Большим террором. Согласно её наблюдениям «правительственные ожидания (не планы) смягчения политического режима (но не реформ) относились к метанарративу победы социализма в результате первой пятилетки и устранения "врагов"» (с. 154). Поскольку фактическая ситуация в 1936-1937 гг., как внутри страны, так и за её пределами явно не соответствовала этим ожиданиям, причём сразу во многих отношениях, Сталин решил инициировать новую кампанию массовых репрессий с целью «окончательной» очистки страны от «контрреволюционных элементов».
37
Пятую часть открывает статья Олены Палко (Биркбек, Лондонский университет) о политике коренизации на примере Украинской ССР. В период Гражданской войны и в первые годы после её окончания большевики особенно остро нуждались в поддержке национальных элит, а также в том, чтобы выглядеть в глазах украинцев не оккупантами, а политической силой, отражающей их собственные интересы и чаяния. С этим и была связана характерная для 1920-х годов политика, нацеленная на развитие национальной культуры и выдвижение этнических украинцев на руководящие должности в республике. В годы первых пятилеток главными становятся задачи централизации управления и повышения его эффективности, а рост влияния национальных элит стал вызывать беспокойство в Москве. На этом фоне политика коренизации была постепенно свёрнута, хотя и не отменялась официально. Влияние доминирующих представлений об уровне военной угрозы на внутреннюю политику большевиков рассматривает П. Уайтвуд. В своей статье он приходит к выводу, что постоянные (и зачастую совершенно необоснованные) опасения новой войны, характерные для 1920-х годов, являлись хотя и не единственным, но тем не менее довольно важным аргументом в пользу ограничения внутрипартийных дискуссий и запрета фракций.
Состоянию советского общества в описываемый период посвящена заключительная, шестая часть из пяти статей. Шейла Фицпатрик анализирует представления Ленина и Н.К. Крупской о целях и задачах новой власти в области народного просвещения (статья охватывает как дореволюционные годы, так и период после 1917 г.) и их взаимосвязь с представлениями о значении низовой демократии и самоуправления в будущем социалистическом государстве. В статье Полли Корриган (Королевский колледж Лондона) описывается процесс формирования советской цензуры в 1920-е годы. Автор показывает противоречивое отношение большевиков к цензуре: Ленин, к примеру, до революции был её ярым противником, однако после прихода к власти рассматривал цензуру уже как вполне допустимый и даже необходимый инструмент политической борьбы, поскольку теперь она действовала в интересах победившего пролетариата. Кроме того, с начала 1920-х годов большевики проводили политику ликвидации неграмотности, нацеленную на приобщение широких масс к письменной культуре и в конечном счёте на вовлечение их в политическую жизнь. Цензура в таких
38
условиях рассматривалась как инструмент не только для запрета оппозиционных и «идеологически чуждых» высказываний, но и для воспитания граждан в соответствии с большевистской идеологией. Феномену нарождающейся «советской общественности» (низовой общественной активности и общественным организациям) посвящена статья Энди Уиллимотта (Лондонский университет королевы Марии), исследование выполнено главным образом на примере комсомольских активистов. Отношение властей к такой деятельности было двойственным: большевистское руководство поощряло гражданскую активность, видя в ней прообраз будущего государства-коммуны, но в то же время стремилось удержать её в определённых идеологических рамках. В статье Шивон Хирн (Да-ремский университет, Великобритания) описывается борьба с проституцией в годы Гражданской войны и в межвоенный период. По словам исследовательницы, фактический провал этой кампании был во многом обусловлен идеологическим догматизмом, поскольку чиновники пытались объяснить существование проституции в советском обществе исключительно экономическими причинами, игнорируя все остальные факторы, «такие, как персональный выбор, гендерные иерархии и недоступность для женщин возможности трудоустройства с эквивалентной оплатой» (с. 243). Не сумев ликвидировать проституцию путём борьбы с бедностью и безработицей, власти всё чаще обращались к репрессивным мерам. Наконец, Франсуа-Ксавье Нерар (Университет Париж 1 Пантеон-Сорбонна) в заключительной статье рассматривает феномен советских столовых в межвоенный период. Сеть государственных столовых создавалась в РСФСР/СССР дважды: во время Гражданской войны и в конце 1920-х годов с началом индустриализации. На всём протяжении изучаемого периода качество их работы оставалось низким. Власти при этом категорически отказывались обсуждать объективные причины трудностей, пытаясь свести проблему к персональной ответственности конкретных работников на местах. Это создавало почву для конфликтов, обвинений во «вредительстве» и в конечном счёте для репрессий.
М.М. Минц*
*
Минц Михаил Михайлович - кандидат исторических наук, старший научный сотрудник отдела истории Института научной информации по общественным наукам РАН (ИНИОН РАН). Персональный сайт: https://michael-mints.ru.
