Ребенок в нравственном лабиринте города Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

ЦЕННОСТНЫЙ ОПЫТ

УДК 37.02 ББК 74.044.3

К.С. Пигров, К.В. Султанов

РЕБЕНОК В НРАВСТВЕННОМ ЛАБИРИНТЕ ГОРОДА*

Основная мысль данного исследования состоит в том, что дети самим своим существованием цивилизуют городское сообщество, высвобождая в нем позитивные нравственные стихии и создавая условия возможности противостоять технологиям манипулирования. Ребенок в городе выступает как «оправдание добра» и как методологический принцип, позволяющий понять нравственные противоречия урбанизма и всей цивилизованности.

Ключевые слова:

варварство, вежливость, вульгарность, город, лицемерие, нравственность, ребенок, терпение, технологии манипулирования, толерантность, цивилизованность, цинизм.

Пигров К.С., Султанов К.В. Ребенок в нравственном лабиринте города // Общество. Среда. Развитие. - 2015, № 4. - С. 111-115. © Пигров Константин Семенович - доктор философских наук, профессор, Санкт-Петербургский государственный университет,

Санкт-Петербург; e-mail: [email protected]. © Султанов Константин Викторович - доктор философских наук, заслуженный деятель науки РФ, профессор, Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена, Санкт-Петербург; e-mail: [email protected]

Гамен (Гаврош) - олицетворение Парижа, ...Париж - олицетворение всего мира.

Виктор Гюго «Отверженные»

Данное исследование развивает недостаточно разработанный аспект доклада, сделанного одним из соавторов на VII Российском философском конгрессе в Уфе [9]. Оно вдохновлено, во-первых, философским удивлением перед феноменом современного большого города, который представляет собой напряженный, рис-когенный, чреватый социально-политическими конфликтами «плавильный котел» цивилизованности, и, во-вторых, удивлением феномену ребенка, который, существуя в урбанистическом топосе, несет здесь миссию глубинного позитивно-цивилизующего начала. Ребенок в большом городе, если использовать формулу В.С. Соловьева, есть «оправдание добра» в нем. Мы ставим вопрос о мифологическом, культурном и, наконец, о метафизическом смысле ребенка в урбанистической структуре.

* * *

В чем специфика городской среды? Город - это не столько архитектура, инфраструктура, транспортные магистрали, но и качественно более высокая интенсивность социальных коммуникаций. Житель мегаполиса встречает за один день столько человек, сколько сельский житель не встречает за всю свою жизнь. Интенсивность коммуникаций повышает рискогенность общения и требует гарантий надежности. Цивилизованность в самом общем определении - это и есть развитая система гарантий выживания и безопасности. Ядром цивилизованности является нравственно-правовое пространство города - важнейшее измерение урбанизированной среды. Нравственное пространство, на котором мы сосредоточимся, в его позитивных аспектах выражается в особых ритуалах общения - прежде всего в цивилизованной вежливости. Последняя справедливо связывается с толерантностью (см. напр. [7]). Между вежливостью и толерантностью есть несомненная близость, но и сущест- 0

т

I—

о о

э

ю О

* Исследование поддержано грантом РГНФ № 15-06-10735а «Социально-философский анализ манипу-лятивных технологий в образовании».

о

венное различие, что видно уже из этимологии. Если толерантность происходит от латинского tolerantia - терпение, терпимость к чужим мнениям, убеждениям, верованиям, то вежливость от «вежа» - знающий, сведущий, образованный, ученый. В. Даль отмечает, что ныне вежа и невежа относится не до учености или познаний (в знач. неученого говорят невежда), а «до образования внешнего, до светского обращения, знания обычаев и приличий» (см. [3, с. 808]). В русском языке вежливость имеет французский эквивалент «politesse», указывающий на полис, - идущую из греческой античности городскую структуру. Именно как вежливость переводят этот французский термин «politesse» на русский язык (см. [4, с. 83]). Вежливость, конечно же, не сводится к возникшему только в нынешней сиюминутной политической конъюнктуре эвфемизму «вежливые люди». Она представляет собой, по существу, один из экзистенциальных аспектов необходимой в городе толерантности. Толерантность, близкая к терпимости, внутренне предполагает добродетель терпения, без которого вежливость немыслима. Ведь терпение по Ницше предстает как специфический способ видения мира и воздействия на него. Терпение связано с преодолением самого себя, своей собственной вспыльчивости, поспешности, возбудимости. В противоположность нетерпению терпение предполагает направленность сил на удержание реакции, на замедление эмоционального порыва, на охлаждение страсти (см. [14, с. 432-439]). Таким образом, вежливость -весьма важный концепт, в нашей философской литературе изученный недостаточно, представляет собой экзистенциальный аспект толерантности в широком смысле. Э. Левинас неоднократно подчеркивал, что в формуле вежливости, которая может быть представлена словосочетанием «после вас, пожалуйста», заключена вся суть морали (см., напр. [6]). Андре Конт-Спон-виль подчеркнул различие моральной и социальной сути вежливости: «...В этом искусстве [вежливости, - К.П., К.С.] истинные помыслы ничего не значат, все решает обычай. Не следует поэтому придавать вежливости чересчур важное значение, хотя еще ошибочнее думать, что без нее можно обойтись. Вежливость - видимость добродетели, ее нравственная ценность равна нулю, но ее общественная польза бесценна» [4, с. 84].

Цивилизованная вежливость в городской среде ритуальна, конвенциональна и потому формальна. Нравственное про-

странство города предстает как топос стереотипов привычек, автоматизмов «хороших манер». Горизонтом цивилизованной вежливости являются формы доброжелательности, тактичности, деликатности и т. п. При этом именно цивилизующая вежливость является стержнем воспитания подрастающего поколения. Во всех становящихся и развивающихся цивилизациях, от древности и до наших дней, особое внимание уделяется военной строевой подготовке и спорту (преимущественно для мальчиков) и танцам (преимущественно для девочек). Ведь пластика жеста, сформированная как импринтинг еще на «до-сознательном» уровне, оказывается прочнейшим основанием «хороших манер», «воспитанности» и даже «благородства» (см. [12]).

Переход от варварства к цивилизованности, который начался в «осевое время», не может быть закончен раз и навсегда. Его вечное изменение во времени добавляет еще одно измерение сложности пространству урбанизма. Это не «тротуар Невского проспекта» (образ Н.Г. Чернышевского). Поэтому нравственное пространство города превращается в сложный, подчас трагически-безвыходный лабиринт. Варварство в городе воспроизводится каждый день в превращенных формах как цивилизованное варварство. Завоеванные позиции подлинной цивилизованности мы с каждым новым поколением, с каждым новым крупным вызовом (вроде войн, революций и т. п.) должны отстаивать и выстраивать опять и опять. Цивилизованное варварство города обнаруживается в крайних формах концлагеря, ГУЛАГА, гетто. Город становится «зоной» (как в смысле «Сталкера» Андрея Тарковского, так и в смысле «Архипелага ГУЛАГА» Александра Солженицына). ГУЛАГ оказывается моделью или «рентгеновским снимком» города вообще.

Если рассмотреть в этом плане вечную борьбу за цивилизованность, то обнаруживаются два ее «фронта». Во-первых, продолжающееся начиная с «осевого времени» вторжение деревни в город. Деревня всегда тяготела к доцивилизованному укладу жизни, - к архаике. В эксцессах урбанизации она поселяется в городе и деформирует его. Во-вторых, постоянное порождение хаоса самим урбанизмом - самим городским порядком. В городе необходимо все время заново выстраивать социально-политическую иерархию. Здесь происходит рождение и поддержание аристократизма - вечная задача цивилизованности. Перманен-

тное напряжение урбанизма состоит в том, чтобы постоянно производить людей, для которых существуют ценности выше, чем выживание. Постоянное (и утомительное!) сопротивление Ферситам и Шариковым -тягостная необходимость держать раба в узде и сбрасывать с «парохода цивилизованности» тех «господ», которые уже утеряли пассионарность и перестали исполнять свои социальные функции. В агонии нравственного лабиринта города все время заново воспроизводится диалектика господина и раба по Гегелю [1, с. 103].

В связи с этой диалектикой наметим существенные оси городской цивилизованности, на которых эта диалектика развертывается.

Во-первых, ось «цивилизованная вежливость - вульгарность». Становление и поддержание городской среды идет через преодоление варварской вульгарности вежливостью. Цивилизованная вежливость предполагает диалогическое отношение в смысле И.Г. Гамана и Ф.Г. Яко-би [2] в традиции всей «диалогической философии» - вплоть до М.М. Бахтина и Г. Гадамера. Цивилизованная вежливость предполагает, что Другой являет собой не только средство, но и самоцель. Вежливость - это позиция подлинного господина. Такая вежливость регулируется высоким страхом Angst (см. [5]) - страхом не состояться перед высшими ценностями цивилизованности. Город в таком смысле представляет собой «машину дружбы», систему априорной и формальной доброжелательности, носящей онтологический характер.

Во-вторых, ось «цивилизованная вежливость - лицемерие», ориентирующая на изживание лицемерия, уже нажитого в наслоениях существующей цивилизации. Лицемерие внешне как будто неотличимо от цивилизованной вежливости. Одно легко принять за другое. Но под маской вежливости лицемерие использует Другого только как средство. Отличие от вежливости в мотивах: лицемерие руководствуется не высоким, а низким страхом, Furcht (см. [5]). Лицемерного внутренне раздирают стихии ресентимента: зависть, ревность, обида, вина, бессильная враждебность и т.п. Главное для лицемерного - скрыть перед лицом Другого эту черную бездну своей души.

Лицемерие и есть, по существу, так называемая «манипулятивная технология», причем одна из самых древних и самых эффективных форм манипулятивных технологий. В сущности, все манипулятивные

технологии - это не что иное, как модификация древнего лицемерия, принимающего подчас в массовом информационном обществе самые изощренные формы (см., напр. [10]).

Техника лицемерия являет собой в широком смысле маски (см., напр. [11]), базирующиеся на анонимности. Сегодня мы имеем широкий спектр возможных масок в широком смысле - от масок спецназа до маски Анонимус Гая Фокса. Техника низкого страха, Furcht, по существу, есть техника ресентимента. Она бесконечно многообразна. Это, к примеру, замки, металлические двери с глазками, решетки на окнах, видеокамеры наблюдения, шлагбаумы на дорогах и т. п. Все это маски урбанизированного пространства, развертывающегося в плане отчуждения.

Феномен вульгарности представляется противоположностью лицемерию. Одна из господствующих разновидностей вульгарности являет собой цинизм. Внешне этот модус вульгарности предстает как раз в качестве демонстративного, балаганного «протеста» против лицемерия - показное прокламирование якобы искренности как «правды-матки». Но на самом деле вульгарность, особенно в своей разновидности цинизма, - это «лицемерие в квадрате». Вульгарный цинизм мы наблюдаем в активистском стиле поведения «деревенщины», заброшенной в город и во что бы то ни стало пытающейся заявить о себе как «жених на всех свадьбах и покойник на всех похоронах». Ресентимент «деревенщины» обнаруживается как попытка обратить на себя внимание. Здесь, в частности, нередко в ход идет козырная карта корневого, исконного происхождения: «кровь и почва». Мол, «мы из самых глубин, из самых оснований». Оригинальность и энергия демонстративного обращения к корням оборачивается скандальностью (как это проскальзывало, например, у Сергея Есенина).

Однако такое описание многообразных форм отчуждения в городской среде не должно создавать впечатления, что город являет собой непреодолимые авгиевы конюшни превращенных форм цивилизованности. Городская среда обнаруживает мощные позитивные стихии саморегулирования. Лицемерие перерабатывается ею и со временем инверсиру-ется в цивилизованную вежливость, когда удается справиться с низким страхом Furcht, когда изживается ресентимент. Так превращенные формы всегда имеют позитивный горизонт принципа обора-

чивания, инверсии (см. [9]). Так же как лицемерие через принцип оборачивания инвертируется в цивилизованную вежливость, так же и вульгарность через инверсию превращается в креативность, в прорыв инноваций - необходимый фермент напряжения городской среды. Позитивное начало урбанизма в поступательном развитии цивилизации в итоге побеждает, как показывает поступательный ход мировой истории.

Такого рода инверсия негативных форм цивилизованности в позитивные художественно-символическим образом показана в финале «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова, где волшебные черные кони уносят Воланда и его свиту из Москвы. Вся эта отвратительная нечисть радикально преобразуется. Бегемот оказывается худеньким юношей, демоном-пажом, «лучшим шутом в мире». Коровьев предстает мрачным темно-фиолетовым рыцарем - он, оказывается, наказан был за то, что некогда неудачно пошутил на темы света и тьмы.

* * *

В нашем рассмотрении феномен детства выступает как одно из мощных позитивных начал урбанизма. Ребенок еще с древности предстает перед мыслящим взором как потустороннее существо, связанное с богами, с амбивалентными стихиями мира. Это удивительное существо обладает способностью персонифицировать мир либо целиком, либо олицетворяя некоторые его ключевые моменты.

С одной стороны, ребенок в большом городе - это «голый среди волков»: городская стихия обнаруживает предельные формы бесчеловечности, лишенные всяких следов цивилизованной вежливости. Поэтому так эмоционально непереносимо зрелище насилия над детьми в урбанизированной среде, насквозь прозрачной благодаря СМК, где факты насилия тиражируются и становятся достоянием медиа. Симметричным образом, мучительно действуют на нас выложенные в Интернет сцены насилия, которое совершают дети и подростки. Насилие, где дети выступают либо как жертвы, либо как насильники, задевает самую глубинную суть нашей человечности, сложившейся в своих базовых основаниях еще в «осевое время» [13, с. 28-287]. Достоевский в «Братьях Карамазовых» соединяет эти два архетипических момента: мальчик камнем зашибает ногу собаке и потом собаками же растерзыва-ется - собаками, натравленными на него самодуром-генералом.

С другой стороны, город - вдруг! - проявляет бурные всплески бескорыстного милосердия по отношению к ребенку. Здесь обнаруживается мифологически главное: ребенок в большом городе - это гений места. Скажем, Гамен (Гаврош) - гений места города Парижа (в «Отверженных» В. Гюго). Благодаря Гаврошу роман Гюго обретает теплое, подлинно человеческое измерение. Ребенок в «Мальчике у Христа на елке» Достоевского - гений места дореволюционного Петербурга. В фильме Тони Гатлифа «Мондо» выведен мальчик - гений места Ниццы. Существенен в связи с этим архетип ребенка в концлагере (см., напр., фильм Роберто Бени-ньи «Жизнь прекрасна»). Фигура ребенка выявляет, что концлагерь есть концентрированное выражение негативного плана самой идеи урбанизма.

Обратим внимание, что в качестве гения места города (или промышленной инфраструктуры) предстает одинокий ребенок, не защищенный, не отгороженный от городской стихии семьей, школой, на худой конец, детским домом или детской шайкой. Его образ лепится в соответствии с романтическими представлениями о «маленьком номаде», например, о «беспризорнике». Причем речь не только о мальчиках. Гением места современного мегаполиса может быть и девочка. Маленькая волшебница в фильме Анны Меликян «Русалка», по сути, претендует на то, чтобы быть гением места Москвы. Так же Таня Савичева в своем «Дневнике» фактически оказалась трагическим гением места блокадного Ленинграда.

Таким образом, ребенок обнаруживает уже существующее нравственное пространство города, осваивает его и становится его хранителем, а также субъектом дальнейшего развития. Особо выделим одну нравственную проблему - проблему ложного и лжи. Детям невозможно лгать. Если ты отец или просто взрослый, то на прямой вопрос ребенка ты не можешь солгать в глаза - непременно должно сказать правду. Это императив. Основное нравственное напряжение города, собственно, базируется на обстоятельствах и формах нарушения этого императива. Но как бы там ни было, взрослые не только говорят, но и действуют (или не действуют!) как бы под взглядом ребенка. Если взрослый солгал или струсил перед лицом ребенка - совершил подлость, он никогда этого себе не простит. Это обстоятельство непреложным образом свидетельствует о существовании «неподвижных звезд»

нравственности в городе. Взгляд ребенка является здесь символическим гарантом нравственного. Общество, постоянно «исправляемое» взглядом ребенка, позитивно воздействует в свою очередь и на него самого. Возникает убеждение, что данная позитивная тенденция - «круговая порука добра» - раскрывает непреложный нравственный закон существования не только урбанизированной среды, но и всего цивилизованного социума.

Лицемерие или сегодня - манипуля-тивные технологии, как кажется, особенно «эффективны» по отношению к ребенку. Ребенок еще не выстроил психологических барьеров основополагающей тюремной максимы: «Не верь! Не бойся! Не проси!» Реализация этой максимы опрокидывает людей в сферу цинизма, который есть разновидность вульгарности. Ребенок как раз, напротив, «онтологически» устроен так, что он верит, боится и просит. Но если ситуация опрокинет его в цинизм, то это будет самый предель-

ный цинизм, который взрослому просто «не по силам». Здесь мы и встречаемся с особыми образцами детской жестокости, которые только подтверждают главное -исключительную роль ребенка в городской среде.

Итак, ребенок предстает не только как «оправдание добра», но и как методологический прием постижения самой сути урбанизма, позволяющий понять его нравственные противоречия, а через них приблизиться и к осмыслению самой сути современной человеческой цивилизованности. Итог данного небольшого исследования, открывающего возможность детальной гуманитарной аналитики, состоит в том, что дети самим своим существованием цивилизуют сообщество города, высвобождая в нем позитивные нравственные стихии и создавая условия возможности противостоять технологиям манипулирования.

* * *

список литературы:

[1] Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа / Пер. Г. Шпета. - СПб.: Наука, 1992. - 444 с.

[2] Гаман И.Г., Якоби Ф.Г. Философия чувства и веры / Сост., вступи. статья, пер. с нем., приложение, комментарии, примечания С.В. Волжина. - СПб., 2006. - 487 с.

[3] Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х тт. Т. 1. Репринтное воспроизведение издания 1903-1909 гг., осуществленного под редакцией профессора И.А. Бодуэна де Куртенэ. - М.: Терра, 1998. - 1744 ст. + Х.

[4] Конт-Спонвиль А. Философский словарь / Пер. с фр. Е.В. Головиной. - М.: Этерна, 2012. - 752 с.

[5] Кьеркегор С. Понятие страха. - М.: Академический проект, 2014. - 224 с.

[6] Левинас Э. Избранное: тотальность и бесконечное. - М.-СПб.: Университетская книга, 2000. - 416 с.

[7] Перцев А.В. Жизненная стратегия толерантности: проблема становления в России и на Западе. -Екатеринбург, 2003. - 253 с.

[8] Пигров К.С. Оборачивание метода и превращенные формы в процессе исторического творчества // Материалистическое учение К. Маркса и современность. - Л., 1984. - 386 с.

[9] Пигров К.С. «Цивилизующая вежливость» городской среды // Философия. Толерантность. Глобализация. Восток и Запад - диалог мировоззрений. Тезисы докладов 7-го Российского философского конгресса... Т. 3. - Уфа, риц, БашГУ, 2015. - 384 с.

[10] Пую Ю.В. Философские основания антропологии манипулирования / Дисс. ... докт. фил. наук. - СПб., 2010. - 372 с.

[11] Толшин А.В. Маска, я тебя знаю. - СПб.: Петрополис, 2011. - 288 с.

[12] Шемякина Е.В. Социальный смысл жеста: философский анализ / Дисс. ... канд. фил. наук. - СПб., 2014. - 155 с.

[13] Ясперс К. Истоки истории и ее цель // Карл Ясперс. Смысл и назначение истории. 2-е изд. Пер. М.И. Левиной. - М., Республика, 1994. - 527 с.

[14] Blondel E. La patience de Nietzsche: Explication de texte // Nietzsche Studien: International Jahrbuch für die Nietzscheforschung. Bd. 18. - B.-N.Y., 1989. - 546 s.