CC BY
4Том 2, выпуск 2
Философский ракурс
УДК 001.32 + 1(091)
Оо1 10.62139/2949-608Х-2024-2-2-157-177
Развитие отечественной философии в Академии наук. Интервью с А.А. Гусейновым
Гусейнов Абдусалам Абдулкеримович - доктор философских наук, профессор, академик РАН. ВРИО директора Института философии РАН. Его труды в области философской этики широко известны и признаны не только в России, но и мировым сообществом. В 1996 г. награжден грамотой ЮНЕСКО с вручением медали Махатмы Ганди «за выдающийся вклад в развитие толерантности и ненасилия». Лауреат Государственной премии Российской Федерации в области науки и техники 2003 г.
Мы встретились с А. А. Гусейновым, чтобы поговорить о некоторых особенностях нашей отечественной Академии, в том числе о своеобразии присутствия философии как особой дисциплины в системе академических учреждений.
Уважаемый Абдусалам Абдулкеримович! Мы рады Вас приветствовать и спасибо, что Вы согласились поговорить с нами о судьбах отечественной философии. В настоящее время в ИИЕТ поставлена важная задача: реализовать союз истории и философии науки. Начал выходить новый журнал, который мы сегодня и представляем, «Журнал Российского национального комитета по истории и философии науки и техники». В этом году, как Вы знаете, торжественно отмечался очередной юбилей Российской академии наук, и именно в этом ракурсе мы хотели бы построить наш сегодняшний разговор.
А.А. Гусейнов: Наши Институты всегда были в рабочей связке, но потом что-то случилось, не знаю, кто виноват, но инициатива, кажется, исходила от вашего Института, конкретнее - от Вячеслава Семеновича Степи-на, который в 1988 г. «забрал» с собой (т.е. перевел) в Институт философии целый сектор, 15 человек. Для нас, признаюсь, это было большое приобретение: Пиама Павловна Гайденко, Александр Павлович Огурцов, Виктор Павлович Визгин, Людмила Артемьевна Маркова и другие. Это известные и авторитетные философы.
Честно говоря, я не знаю, чем сейчас живет ИИЕТ, какой у него статус, довольны ли вы своим положением. В Институте философии в настоящее время работает целый отдел философии науки; по своей тематике он тесно примыкает к истории науки и техники, сотрудничает с ИИЕТ. К сожалению, сейчас он переживает некоторые трудности, связанные с тем, что ушла целая плеяда выдающихся специалистов в этой области и идет поиск новых, соответствующих современному уровню развития науки форм взаимодействия философии и естествознания.
В прежние времена у нас был отдельный сектор философских проблем биологии - его нет, был сектор философских проблем физики - его нет. Работает один общий сектор философских проблем естествознания, а второй - междисциплинарный. В последние годы усилилось внимание к социальным и гуманитарным аспектам развития науки. Поиск новых форм рациональности, взаимодействия с наукой остается важным исследовательским направлением Института.
Бесспорно, в системе институтов Академии наук, ИИЕТ - один из самых близких к нам Институтов!
В 2005 году традиционный экзамен кандидатского минимума по философии заменили на экзамен по истории и философии науки. Как Вы считаете, насколько это было оправдано?
А.А. Гусейнов: Это был неплохой способ спасти философский экзамен в аспирантуре. Философы, и в том была наша прямая вина, не смогли ответить на простой вопрос: какая разница между изучением философии в вузе и в аспирантуре? - Ответа не было, так как учебные программы совпадали. Да, это было очень слабое место, а те, кто были против
традиционной программы, они, как понимаете, были вообще против любого изучения философии. И чтобы спасти философский курс для аспирантов я, например, предлагал тогда в качестве учебного предмета «философию и этику науки». Вячеслав Семенович предложил в свою очередь «философию и историю науки». Теряя свои позиции, противники философии поменяли места и историю поставили на первое место, а философию отодвинули на второй план. «Историю науки» в целом как самостоятельную часть экзамена кандидатского минимума все-таки не смогли довести до конца - до издания соответствующих исторических очерков по всем специальностям. А идея была замечательная.
Можно ли утверждать, что философия науки реально, практически помогает работающему инженеру, физику или биологу (или любой научной специальности)? Нужен ли вообще такой курс аспирантам нефилософского профиля обучения? Многие экспериментаторы или будущие технари воспринимают любые философские изыскания как отдельную область, крайне далекую от их собственных интересов и потребностей.
А.А. Гусейнов: Философия науки, надо полагать, входит в общий научный кругозор и теоретическую подготовку аспирантов, поддерживает их интеллектуальный тонус, но вряд ли она непосредственно влияет на их специальную подготовку и успешность решения конкретных задач. Мы знаем много случаев, когда выдающиеся философы были одновременно столь же известными в конкретных областях знания: Декарт, Лейбниц, Ломоносов, Кант, Рассел, другие. Но их философские и конкретно-научные достижения изучаются (по крайней мере, в историко-философских компендиумах) как параллельные занятия, без их внутренне обуславливающих хотя и не чуждых друг другу взаимосвязей. Рассматривать философию и науку в паре - это, как минимум, традиция. И зачем отказываться от нее?! В нашей Академии наук много выдающихся ученых, (математиков физиков, физиологов и др.), проявляющих неподдельный интерес к философии и социально-гуманитарной проблематике. Он плохо институционализирован, но вполне понятен. К примеру, сегодня много говорят о «междисциплинарности», но мало кто знает, в чем она состоит. Разве, условно выражаясь, «мост», который соединяет различные дисциплины, не идет (пусть не исключительно, но хотя бы отчасти) через философию, через философские категории, через философские представление о мире. Мне кажется, это очевидно, и сейчас уже, наверное, мало найдется людей, которые осмелятся поставить такое представление о роли философии под сомнение.
В советский период некоторые философы, философы науки, имели базовое физико-математическое образование. Сохраняется ли в Институте философии эта традиция в настоящее время?
А.А. Гусейнов: Конечно, мы это практикуем, у нас в ИФРАН работают, как минимум, человек десять, которые имеют хорошее физическое образование, например, А.Ю. Севальников, В.И. Аршинов, В.Г. Буданов и другие.
В мире всегда есть люди, которые входили в философию из других областей и занимали в ней важное место. Когда я сам учился в Московском
университете, действовала экспериментальная программа философского факультета, в которой для студентов предусматривались два варианта дополнительной специализации - физическое и биологическое. Я, хоть и любил биологию, но на биологическое направление не пошел, потому что там была химия, которую не любил и знал плоховато. Поступал на физическое, сдавал три экзамена по физике: механику, электричество и теоретическую физику. Читали нам преподаватели физического факультета. Помню их до сих пор. Курс теоретической физики читал Дмитрий Дмитриевич Иваненко. Поэтому сочетание базового естественнонаучного с последующим философским образованием в аспирантуре - это не просто нормально, это в каком-то смысле и более оптимальный вариант, чем од-на-единственная, сплошная философская линия.
Справедливо ли противопоставление «университетской» и «академической» философии? В чем Вы видите различие работы философов в рамках университетских программ и в качестве работников Академии?
А.А. Гусейнов: Отвечу на этот вопрос применительно к нашему советско-российскому опыту. Надо сказать, что мой ответ только в этом российском контексте имеет смысл, поскольку в западноевропейских странах университетская философия и является академической, ибо собственно академических институтов в статусе аналогичных институтам Российской акаде -мии наук там просто не существует. Следует проводить различие между философскими факультетами, которые существуют в таком же качестве, в каком и другие специальные факультеты - физические, геологические, почвоведения, журналистики, историко-филологические и т.п., и общим, одно-двухсеместровым курсом философии для всех других специальностей.
Различия между академическими институтами такими как Институт философии РАН, состоящий из 27 научных подразделений, и философским факультетом МГУ, состоящим из 14 выпускающих кафедр, не являются существенными, в особенности, если учесть, что наши сотрудники, как правило, ведут там по совместительству преподавательскую работу. И те, и другие, подходят под то, что Кант называл «школьной философией», т.е. занимаются институциональной деятельностью в качестве специалистов (профессионалов, своего рода виртуозов) в области философских наук. Совсем другое дело - преподавание общего курса философии на конкретных факультетах или в вузах другой специализации. В таких случаях преподаватель выступает в роли педагога (собеседника, наставника), он больше похож на учителя старших классов школы. Пусть на меня не обижаются мои коллеги, великие труженики и страдальцы, работающие в качестве преподавателей общего курса философии. Ничуть не желаю их обидеть. Напротив, хочу сказать, что они в этом случае выступают не столько в качестве узких специалистов (а специалист, увы, и должен быть узким!), сколько именно в качестве философов в широком смысле слова, философов в качестве мудрецов, учителей жизни.
Я знаю, о чем говорю. Из 22 лет, в течение которых на постоянной основе работал в МГУ им. Ломоносова, первые пять лет я преподавал общий
курс диалектического и исторического материализма на факультете журналистики, а последующие семнадцать лет работал уже на кафедре этики философского факультета. Это разные, качественно отличающиеся формы деятельности. Различия намного глубже и сильнее, чем различия между работой на философском факультете МГУ и в Институте философии, в который я перешел с философского факультета и работаю уже 37 лет. С точки зрения эмоциональной насыщенности и осознания своей востребованности, даже значимости, первые пять лет, несомненно, были выше, запомнились, «впечатались» в мою жизнь сильнее, чем последующие годы профессиональной жизни, и думаю, что решающим образом это было связано с характером деятельности.
Мы бесе дуем с Вами в год празднования 300-летия нашей Академии наук, поэтому хотелось бы обратить внимание на некоторые сюжеты, связанные с этим. Знакомство российского общества в широком смысле этого слова с философией началось, вероятно, благодаря Петербургской Академии наук, созданной по повелению императора Петра Первого в 1724 г. Можете ли Вы рассказать какие-то эпизоды о работе первых философов-иностранцев в Академии? Куда потом «переместилось» преподавание и изучение философии в ХУ!!!-Х!Х столетии?
А.А. Гусейнов: Еще студентом я читал в одной старой брошюре, что в русской речи «философия» имеет свою историю связанную со словом «ахинея». Это слово будто бы завезли древнерусские купцы из Греции, называя свойственную грекам склонность к непонятным длинным речам «афинейской мудростью», кратко - «афинеей». Так оторванная от жизни пустая бессмысленная речь стала обозначаться как «афинея», с привычной заменой звука «ф» на «х» - получилась «ахинея». Насколько я знаю, у лингвистов нет однозначного мнения об этимологии слова «ахинея». В качестве одной из версий фигурирует и цепочка переходов: афинейский / афинский - греческий - философский - непонятный. Российское общество, конечно, было знакомо с философией до Петербургской академии, но с учреждением Академии это знакомство обрело новый смысл, стало существенным элементом научного взгляда на мир.
В качестве самого первого эпизода деятельности философа-иностранца (а первыми членами Академии, как вы хорошо знаете, были и в первое десятилетие оставались действительно сплошь иностранцы; заседания велись на латыни, немецком, французском языках, на русский язык Академия перешла только с 1841 года) можно и даже следует назвать речь, которой открылось торжественное заседание Академии в декабре 1725 года. Ее произнес возглавивший кафедру логики и метафизики Г.Ф. Бильфингер, давший широкий обзор истории науки и ее роли в жизни общества.
Академия наук России и философия - весьма интересная и поучительная тема для понимания последней самой по себе и ее судьбы в нашей стране. Академия наук явилась детищем Петра Первого и Лейбница, само сотрудничество которых уже стало важным элементом этого нового института, воплотившего ключевую роль науки в благосостоянии народов и мощи государств. Речь шла о сообществе специально подобранных
людей, способных к тому, чтобы производить новые точные, полезные знания, и охватывающих все важнейшие области научного познания. Создание такого сообщества мыслилось как общегосударственное дело, но само сообщество задумывалось как такое, которое руководствуется своими собственными критериями, и при этом прямо, т.е. минуя посредствующие бюрократические зависимости, подчиняется государю.
Роль философии в организации такого сообщества состояла в осознании ценности научной истины, в самом взгляде на природу как человеческую мастерскую. Философия присутствовала не как специальное знание и определенная система, а как общетеоретическая основа, открывающая и санкционирующая конкретные поиски в конкретных областях познания. Лейбниц и занявшийся после его смерти делами Петербургской академии, в том числе ее персональным формированием, Христиан Вольф в науках видели прямое продолжение и воплощение философии. В Академии с самого начала господствовал дух энциклопедизма, физика не отделялась от метафизики, уже среди первых 17 членов Академии пятеро имели в качестве одной из специальностей также философию. У нас есть хорошее исследование философии в Петербургской академии XVIII века Т.В. Артемьевой1, которая отмечает, что естественнонаучные исследования ее членов содержали также натурфилософские суждения.
Академия создавалась вместе с университетом и гимназией. В университете, наряду с кафедрой логики и метафизики, была еще кафедра нравоучения. Сама идея связать напрямую науку с образованием была замечательной, минимум на столетие она опередила европейскую практику. Но она, к сожалению, не состоялась. Прежде всего из-за отсутствия в России подготовленных студентов (первоначально их также завозили из-за границы), кроме того, сами академики неохотно отрывались от своих научных занятий. Вскоре университет и Академия были разделены на собственно академиков, которые занимаются научной деятельностью, и профессоров, преподающих в университете. Но и эта конструкция оказалась нежизнеспособной, и ближе к концу XVIII века университет перестал существовать. В академическом уставе 1803 года вообще исчезло упоминание о нем. В Академию, которая стала учреждением исключительно научным, были возвращены сравнительно точные гуманитарные области знания (история, статистика, филология), но не философия. Философия выпала из Академии.
Философы, если попадали в Академию, то по другим отделениями: так, В.С. Соловьев был избран почетным членом по Отделению русского языка и словесности. Философия как особая академическая специальность возникла уже в советские годы. Тогда академиком в 1929 г. был избран А.М. Деборин. В связи с его избранием возник оставшийся открытым до настоящего времени вопрос о различии между философом как ученым (профессионалом, работником) и философом как идеологом, приверженцем определенной доктрины. Его поставил В.И. Вернадский. Думаю, это различие очень важно.
1 Артемьева Т.В. Философия в Петербургской Академии наук XVIII века. СПб.: Санкт-Петербургский Центр истории идей. 1999. 182 с.
Несколько слов о первых оригинальных российских философах. Достаточно ли изучены их труды, идеи, построены ли учебные курсы? Какова была аудитория, к которой обращались наши первые оригинальные мыслители?
А.А. Гусейнов. Первые оригинальные философы, по-европейски хорошо образованные и в то же время национально укорененные, нам вполне известны. И не просто известны, а вовлечены в круг наших знаний и размышлений. Это Григорий Сковорода, 300-летие которого мы совсем недавно отмечали. Очень своеобразный мыслитель, который завещал написать на своей могиле: «Мир ловил меня, но не поймал». Это Ломоносов, наш универсальный гений. Это Михаил Щербатов с его сочинением «О повреждении нравов в России». Это Александр Радищев со знаменитым манифестом народной свободы. Имена и труды нам известны, оригинальные идеи имеются. Но они существуют, если можно так выразиться, в россыпи, точечно. Чего не достает, так это систематических исследований, преемственных линий интеллектуального развития. Кроме того, эти хрестоматийные имена не исчерпывают генезис отечественной философии, который также является важным направлением исследовательской работы, в том числе в нашем Институте.
Институт философии проделал большую и важную работу, отмечая свое 100-летие, расскажите, пожалуйста, об основных вехах истории Института философии в рамках АН СССР и РАН.
А.А. Гусейнов: Вы правы, мы проделали большую важную работу по воссозданию истории нашего Института. Спасибо, что заметили это. На самом деле открывшаяся картина оказалась важной не только в чисто историческом (хронологическом) смысле для полноты описания преемственной связи исследовательской работы в советский период, но и для понимания ее движущих пружин и целей.
Началом мы считаем учреждение в 1921 году решением Наркомпроса Научного института философии (НИФ) под руководством известного и авторитетного философа Густава Густавовича Шпета (1879-1937). Это было государственное учреждение, предназначенное для исследовательских целей в области философии, для развития философии как науки. Если учесть, что в Академии наук СССР, которая, по сути, была государственным департаментом науки, не было философского отделения, то созданием НИФ государство впервые брало философию под свою опеку, под контроль. Для чего? Для того ли, чтобы создать материальные условия для профессиональной научной деятельности в области философии, или для подчинения этой деятельности своим государственным целям?
Сами философы восприняли Научный институт философии как новую возможность для своих профессиональных занятий. Они охотно откликнулись на эту инициативу, стремились попасть в НИФ, создали строгую систему профессионального отбора, с энтузиазмом начали в нем работать в соответствии со своими философскими убеждениями и интереса -ми. Первая естественно возникшая трудность состояла не в том, чтобы провести качественный набор сотрудников (соответствующие критерии и
оценки, общественное признание людей в качестве философов уже существовало), а в том, чтобы наладить их совместную работу, имея в виду различия в понимании философии. Надо сказать, что начало было очень энергичным и плодотворным. Достаточно сослаться на предложенное Шпетом совместное обсуждение темы «Что такое философия?», создание словаря основных философских понятий и др.
Однако, как оказалось, цели государства были иными. По окончании гражданской войны и периода военного коммунизма молодое государство оказалось в ситуации серьезного политического кризиса. Новая коммунистическая власть оказалось бессильной перед «мелкобуржуазной стихией» и мещанской психологией, сама непомерно обросла бюрократией и поддалась жажде привилегий. Власть сделала шаг назад, объявив новую экономическую политику, сопроводив ее одновременно усилением идеологической работы, воспитанием «коммунистической сознательности» и партийной дисциплины. Создание НИФ явилось одним из звеньев грандиозной идеологической деятельности, призванной охватить все общество и дать для нее необходимую философско-теоретическую основу. По этой причине первой задачей нового института стала ориентация на марксистско-ленинскую философию как опору советской власти и интерпретация самой советской власти в качестве диктатуры пролетариата, что было опознавательным знаком «научности» такой философии.
Первые два-три года ушли на то, чтобы придать Институту соответствующую политическую направленность, отстранить от руководства Шпе-та, закрыть доступ в публичное пространство учений и авторов религиозно-идеалистической и буржуазной направленности. Показательной в этом отношении была шумная акция по высылке в 1922 году за границу большой группы профессоров, получившая название «Философского парохода». Двое среди пассажиров этого ссыльного «парохода» - И.А. Ильин и С.Л. Франк - были сотрудниками НИФ.
Как только НИФ окрасился в марксистский цвет и его возглавил А.М. Де-борин, в нем сразу же развернулась борьба между разными направлениями в понимании уже самой марксистской философии, в частности между «механистами» и «диалектиками». Это не случайно. Можно предположить: философия изначально, в силу своей природы и места в интеллектуальном пространстве не может развиваться вне столкновения ее начальных принципов. Борьба между механистами, представлявшими научно ориентированную позитивистскую линию, и диалектиками гегельянской школы, за которыми стоял авторитет Ленина, закончилась победой последних. Она закрепилась объединением НИФ и философской секции Комакадемии в единый Институт философии, учрежденный в 1929 г. решением ЦИК Верховного совета СССР. Его директором стал избранный в том же году действительным членом Академии наук СССР А.М. Деборин, который в то время руководил обеими философскими институциями.
Преобразованный Институт, собравший всех ведущих философов страны, приступил к подготовке Всемирной философской энциклопедии,
что и стало основным полем его деятельности. Научно-организационная структура Института совпадала со структурой планируемой энциклопедии. Замысел создания такой энциклопедии, ее подготовка, которая осуществлялась в форме научных докладов, говорили о том, что наша исследовательская философия вышла из политических и организационных трудностей периода становления и приступает к систематической работе. Однако это длилось совсем недолго.
Хорошо начавшаяся работа опять была прервана политическим вмешательством со стороны высшего партийного руководства и лично Сталина. Начавшаяся спокойная исследовательская работа был осуждена как форма «меньшевиствующего идеализма», оторванная от насущных задач социалистического строительства. Конечно, рассматривая этот очередной поворот направления философской работы, нельзя забывать ситуативных обстоятельств и персональных человеческих мотивов, роль молодых карьеристов, воцарившихся на Олимпе официальной философии. Тем не менее, рассматривая прошлые события из уже почти столетнего «далека», нельзя не отметить стоящей за этим глубинной причины. А причина опять была политическая, связанная со свертыванием новой экономической политики и переходом к интенсивному, сознательно (планово) организованному броску общества вперед. Необходимо было волевыми усилиями, путем невероятной концентрации человеческой организованности, сил и энергии преодолеть вековую отсталость страны. Для этого усилия философов надо было направить не на тонкости диалектического метода и его исторические нюансы, а на насущные боевые задачи борьбы с классовыми врагами, а самой философии придать форму понятной идеологической ориентации в мире. Надо откровенно признать: партийно-политические решения задавали рамки и ограничения деятельности Института философии. Переход Института в 1936 году в состав Академии наук СССР не изменил характера его деятельности, разве что придал ему больше респектабельности и солидности.
1930-1940-е гг. в истории Института были, пожалуй, самыми догматическими и идеологизированными. Хотя и в эти годы были свои достижения например, создание трехтомника по истории философии, разработка учебника по логике, изучение, хотя и одностороннее, истории русской философии.
Следующий этап в жизни Института, как и всей отечественной философии советского периода, также связан с политической вехой, заданной смертью Сталина и протекавшей как критика (разоблачение) его культа. У истоков начавшихся изменений в советской философии и жизни Институ -та стояли два молодых научных сотрудника, два фронтовика Александр Александрович Зиновьев и Эвальд Васильевич Ильенков. Они обозначили две линии отхода от застывших сталинских догм, первый в сторону научной философии, второй в сторону материалистической диалектики. Философы возвращались к своему собственному делу.
Этот период, начавшийся в пятидесятые годы и продолжившийся до начала Перестройки, получил название «философии шестидесятников»,
которая в своих достижениях, именах, трудах в значительной (можно сказать, решающей) мере концентрировалась в Институте и вокруг журнала «Вопросы философии». Изменения происходили в рамках марксистской философии, которая с разной степенью глубины и убежденности рассматривалась уже не как застывшая догма, а как предмет, хотя и предписанный, заранее заданный, но тем не менее существующий в форме индивидуально ответственного интеллектуального творчества. На мой взгляд, философия шестидесятников второй половины ХХ в. по своим творческим достижениям и значению в интеллектуальной истории России вполне сопоставима с философией Серебряного века. Такой обобщающий и синтезирующий взгляд, в котором они - философия Серебряного века и философия шестидесятников - выстроились бы в единый (прерывистый, но единый!) ряд, еще не выработался. Но он возможен. И нужен.
«Перестройка» для философии и нашего Института, действительно, стала перестройкой всей конструкции философии как общественного института: отказ от монополии на марксистскую философию и одновременно отказ от возведения философии в идеологический канон, возвращение «философского парохода», попытки дискредитировать «советскую философию» и Институт философии как ее основной очаг...
Словом, началась новая страница нашей философии и жизни Института, который, несмотря на все сложности и враждебные действия, остается ее важным средоточием. Плюрализм философских систем и учений, поиск единых критериев оценки качества, объединяющие национальные контуры, профессионализм и публичность, старые и новые кумиры, Россия и Европа, Восток и Запад, Евразийство - таковы только самые общие, взятые наугад, точки кипения современных философских страстей. Это уже живая история, наша текущая жизнь, ее «сумерки» еще не наступили и о ней расскажут уже другие люди. Надеюсь, они окажутся достаточно мудры и проницательны, чтобы понять нас.
Говоря о периодизации развития советской философии, как нам кажется, необходимо в качестве индикатора учесть ситуацию, возникшую вокруг посмертно изданной работы Ф. Энгельса «Диалектика природы». 1925 год - первое издание Д.Б. Рязанова в переводе П. С. Юшкевича; 1941 год - второе издание после критики конца 1930-х годов; 1973 год -публикация работы Б.М. Кедрова с проектом новой «Диалектики природы», 1990-е годы - забвение. С девяностых годов начался какой-то иной период, не связанный с задачами развития диалектического и исторического материализма. Как бы Вы его обозначили? Какую периодизацию развития советской философии Вы бы предложили?
А.А. Гусейнов: В силу ограниченных знаний и далекой от данного предмета специализации я плохой собеседник по всей проблематике философии диалектического материализма и естествознания, науки в целом. Хотя ясно сознаю, что это существенно важная и плодотворная страница развития советской философии, в особенности 1920-х гг. и послевоенного периода. Эта линия была заложена книгой Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» и его статьей «О воинствующем материализме». И то,
и другое мы изучали в качестве студентов. Провозглашенный «союз философии и естествознания» не был одним лишь лозунгом, союз реально существовал, во многих случаях был очень полезным и для ученых, и для философов. Достаточно сослаться на систему методологических семинаров в научных коллективах - вот уж куда не надо было загонять слушателей.
Отдел философских проблем естествознания всегда был важным в Институте философии, в руководстве всегда был заместитель директора именно по этой проблематике. Не только общая философская методология, но и развитие всей философии Нового времени базируются на союзе с наукой. Такой союз задается самой базовой идеей материалистической сущности философии марксизма. Для советской философии это означало опору на два упомянутых вами базовых источника - «Диалектика природы» Энгельса и «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина. Правда, в случае данной ленинской работы следует заметить, что она является не только и не столько вехой в развитии марксистской философии, сколько важной страницей в истории КПСС. Известно, что обращения философов к научным фактам не всегда оказывались корректными. В этом отношении указанные работы марксистских классиков, насколько я могу судить, выделяются в лучшую сторону.
Начиная с 1990-х гг., эта сторона философской работы - вы здесь совершенно правы - оказалась забыта, отодвинута в сторону. Я думаю, это самая большая потеря, которую понесла наша философия. Как и почему это произошло и до настоящего времени имеет место? Над этим надо думать. Является ли основной причиной случившейся «культурной амнезии» отказ от диалектического материализма как единственно верной философской теории и универсальной научной методологии? Не знаю. В любом случае здесь действуют какие-то объективные (внефило-софские) причины. В субъективном плане причин не вижу: эта область философии представлена талантливыми людьми, считается в негласном философском рейтинге престижной, пользуется административной поддержкой. Может, возникший интерес и ожидания, связанные с когнитивными науками, дадут новый толчок исследованиям в области философии науки?
Что касается периодизации советской философии, то, думаю, она (и не считайте это выражением корпоративного эгоизма!) совпадает с этапами развития Института философии РАН.
- 1920-е гг.: становление конкретной формы философии диалектического материализма как советского марксизма и утверждение его монопольного положения в обществе;
- 1930-40-е гг.: возведение советского марксизма в идеологический канон (сталинский очерк «О диалектическом и историческом материализме»);
- середина 1950 - начало 1980-х гг.: гуманистический поворот советской философии в форме «философии шестидесятников»;
- с середины 1980-х - гг. Перестройки - новое начало: отказ от монополии марксистско-ленинской философии и, по сути, от нее самой, переход философской жизни в неуправляемый процесс индивидуальной профессионально-творческой деятельности с сохранением ее основных институциональных форм, сложившихся в предшествующий период.
Да, «Материализм и эмпириокритицизм» В.И. Ленина - книга, которую просто необходимо учитывать при изучении феномена советской философии Для историков науки она важна тем, что при ее изучении, по крайней мере, в 1930-е годы, была возможность ознакомиться с работами представителей позитивизма «второй волны» (Мах и Авенариус) и логического позитивизма (Венский кружок, Рассел, Витгенштейн). Расскажите, пожалуйста, как обстояло дело с изучением первоисточников? К каким работам имелся свободный доступ? Какие были закрыты? С какими стремились познакомиться?
А.А. Гусейнов: Вас не отпускает «Материализм и эмпириокритицизм»? Вполне могу понять. Кстати, эта книга замечательна как философский опыт гения политической мысли и наиболее успешного в истории человечества политического деятеля. Ничего подобного у великих политиков - таких, как Черчилль, Наполеон, Петр Первый, Александр Македонский, Чингисхан, которые имели литературные и интеллектуальные склонности, - мы не находим. Ленин же не только взялся за философию, овладел ее искусством, но и смог самым успешным образом вписать ее в политическую борьбу, доказав тем самым, что тяга Платона к политике не была случайной. Она органична, но дается только тем, кто поднимает политику до ее первых мировоззренческих основ и доходит до движущего практического нерва философии.
Вы подчеркнули один прагматический аспект этой книги, которая вводила нас в круг философских споров относительно революционных научных открытий рубежа XIX-XX вв., в мировое интеллектуальное пространство того времени. Конечно, каждый из нас задумывался, а кто такие Мах и Авенариус, что они сделали? Что касается более общего вопроса о том, насколько были доступны первоисточники , то могу сделать два важных замечания.
Первое. В годы студенчества и аспирантуры я пребывал в сознании, что мы в Советском Союзе, с нашими кумирами, основными целями и заботами, с нашими устремлениями, находимся в самом центре мира, мы не искали истину вокруг себя или где-то на стороне. Нет-нет, мы находимся в самой сердцевине. И наши вожди в мавзолее - это именно то, чего нет ни у кого. Что нам повезло родиться в СССР. Хотя это общефилософское ослепление, если его можно считать ослеплением, ничуть не мешало видеть всю нищету, тесноту и убогость окружающей жизни.
Второе. Первоисточников во время учебы нам хватало. Нам, студентам, их к каждому семинару, в том числе к семинарам по русской философии, давали столько, что освоить их за отведенное время в принципе было невозможно. Но было именно так. И если кто-то найдет планы семинарских занятий тех лет (1956-1961), он увидит, что было так. В
аспирантуре и первые годы работы я обращался к сочинениям Ницше, Шопенгауэра, Владимира Соловьева, Рассела. Запреты, особые доступы стали проблемой, предметом общественных обсуждений и недовольств после появления диссидентских настроений, их литературы, которая находилась под запретом, «самиздата». Запреты для меня пришли с Даниэлем и Синявским, с «Архипелагом Гулаг». Во всяком случае сама наша жизнь, и повседневная, и профессиональная, протекала без оглядки на то, чтобы не сказать «не то» или не сделать «не то». Свобода наших разговоров, споров, обсуждений была очень большой. Никто не ставил под вопрос социализм, саму советскую власть. Нет, мы не чувствовали себя винтиками в тоталитарной системе. Сегодня очень распространена фраза, она стала расхожей: «Никто не хочет возврата к тоталитарной системе». О чем идет речь? Люди повторяют клишированную фразу, но подумали ли они, о чем на самом деле говорят? Нет, я себя находящимся в тоталитарной системе не чувствовал, по крайней мере, не больше, чем сегодня.
Изучение философии и философии науки в ХХ веке концентрировалось преимущественно вокруг нескольких центров: государственного (в лице Института марксизма-ленинизма); университетского (прежде всего, философского факультета МГУ, ЛГУ, кафедры философии СОАН СССР); академического (в лице ИИЕТ АН СССР, ИФ АН СССР). Кроме того, активно велась работа в различных кружках и семинарах-квартирниках Наиболее известные из них: Логический кружок А.А. Зиновьева, Московский методологический кружок Г.П. Щедровицкого, «гегелевский» семинар Н.Ф. Овчинникова, Новосибирский семинар М.А. Розова, Минский семинар под руководством В.С. Степина и др. Как Вы оцениваете работу неформальных центров, и какую роль, на Ваш взгляд, они играли в развитии советской философии?
А.А. Гусейнов: Из официальных центров Вы не упомянули журнал «Вопросы философии», а из неофициальных - семинары В.С. Библера, Г.С. Батищева, квартиру Э.В. Ильенкова. Были, наверное, и другие. Можно предположить, что кружковщина, привычка собираться своим кругом, объединять вокруг себя единомышленников очень русская традиция. Вспомним историю декабристов, русской социал-демократии. Да и сегодня философская жизнь существует в схожей форме блогерных объединений, хотя, конечно, с новыми особенностями и возможностями.
Помню такой эпизод. Когда вернувшийся из изгнания Зиновьев поселился в новой квартире в корпусе главного здания МГУ им. Ломоносова и мы сидели на мягких пружинных диванах в его прекрасно, почти аристократически оборудованной гостиной, он заметил, что здесь хорошо составлять заговоры. На мое замечание, что он, наверное, вспомнил декабристов, Александр Александрович коротко ответил: «Да».
Что касается кухонных собраний 60-70-х гг., они, как правило, имели связи с официальными философскими центрами, а их участники, часто и руководители кружков, были вполне официальными сотрудниками кафедр и научных институтов. Сама философия шестидесятников, как она,
например, была представлена в Институте философии, составляла самостоятельную среду внутри всего коллектива, своего рода «параллельный полис», если употребить термин Вацлава Гавела.
Вы назвали достаточно большое количество центров изучения философии в ХХ веке как формальных, так и неформальных, вокруг которых в советское время группировались профессиональные философы. В качестве одного из таких центров Вы упомянули журнал «Вопросы философии». Можете подробнее раскрыть этот момент?
А.А. Гусейнов: Журнал «Вопросы философии» с самого начала стал относительно самостоятельным центром философской жизни. Формально журнал был прикреплен к Институту философии, но был самостоятельным центром по своему значению, потому что охватывал всех философов страны. По своей фактической принадлежности журнал все-таки не был органом Института философии, он курировался Отделом пропаганды ЦК КПСС, печатался в издательстве «Правда», у него были хорошие финансовые условия, достойные гонорары. Такие условия, конечно, способствовали развитию журнала как самостоятельного центра.
Даже когда журналом руководили академик М.Б. Митин или профессор В.С. Семенов, которые сегодня могут получить упреки за их догматические склонности, он тем не менее играл лидирующую роль и при них. Конечно, количество каких-то прорывных и значимых статей в соотношении с общим количеством публикаций было небольшим, но хорошая, талантливая статья в журнал попадала, ее отбирали и печатали. Поэтому трудно сказать, почему таких статей было мало: то ли потому, что их действительно было мало, то ли потому, что их не допускали к публикации Я думаю первое. Ведь на самом деле подготовить статью, которая имеет какое-то действительно важное исследовательское значение не так-то просто.
Когда главным редактором журнала (1968-1977 гг.) стал Иван Тимофеевич Фролов, началась целая эпоха. Он был человек с характером и, надо отдать должное, умел опираться на классиков, но опирался смело, и редакцию формировал по-новому, и печатал революционные статьи, в том числе против агробиологии Трофима Лысенко. Фролов вел совершенно определенную линию на творческое развитие философии с опорой на науку. Именно он выстроил дорогу к естественникам. Он создал в журнале и сам курировал отдельную рубрику, в которой приглашал к диалогу ведущих физиков и биологов. Это была огромная работа, которая стала целой эпохой в развитии философии, в развитии всего журнала.
Конечно, когда в свое время был создан журнал «Вопросы философии», то главная цель состояла в том, чтобы взять философию под идеологический контроль. Это был тяжелый для интеллигенции 1947 г., когда раскритиковали и Ахматову, и Зощенко, журнал «Звезда», композиторов, и философов решили, что называется, «взять за жабры». Но созданием этого специального журнала, одновременно расширялись институциональные возможности философии.
В то время отдел философии естествознания возглавил Сергей Иванович Вавилов, и этому отделу всегда придавалось огромное значение. В связи со столетием нашего института я написал статью для «Вестника РАН», потом в «Вопросы философии», и там высказал идею, что нужно различать две вещи - само содержание философии и философию как некий общественный институт. Это не одно и то же. В институциональном смысле, я думаю, у нас философия находится в более благоприятном положении, чем на Западе, там нет такой государственной поддержки философских институтов.
В продолжение сказанного Вами о гонорарах, попадании в журнал и тому подобное. Действительно ли у ученых существует свой этос, научный этос, особые научные ценности или это все-таки общечеловеческие ценности: добро, истина, бескорыстность, рациональность, коллективизм? Мне кажется, что это общечеловеческие ценности, которые Роберт Мертон приписывает сообществу ученых.
А.А. Гусейнов: Понимаете, это как бы верно, но на самом деле это очень непростой вопрос. Конечно, есть общечеловеческие ценности: добро, справедливость, еще что-то. Они суть общечеловеческие ценности в том смысле, что все люди считают это ценностями, только в этом смысле. И в этом вся проблема. Все согласны, что это ценности. Но в чем они состоят? С этого начинался Сократ в своих беседах: все понимают, что есть добро, что это самое важное. Но в чем оно состоит? Сократ начал разбираться, но никто не мог ответить на такой вопрос, никто не мог. И как быть? Общие понятия строились из желания разобраться конкретно в содержании этих, прежде всего, этических понятий - справедливость, добродетель, мужество. Но общечеловеческие понятия всегда имеют конкретное обличие, и, применительно к науке, они имеют свой вид, и все это замкнуто на истину - может ли быть добро, или моральная позиция в науке, которая была бы вне истины, помимо истины, которая попрала бы истину?
Мне кажется, этика науки - это, как минимум, среднее, особенное звено в ряду между общими моральными понятиями и отдельными поступками, которые совершает каждый человек, в данном случае ученый.
Действительно, ведь мы знаем всякие случаи, когда фальсифицировали результаты исследований. Они, какие бы карьерные и иные мотивы за ними не стояли, всегда выдаются в качестве истин и только в этом качестве могут претендовать на научный статус.
Иначе говоря, можно сказать, что «научный этос» Мертона - это инструментальные правила общечеловеческих ценностей в рамках поведения ученого?
А.А. Гусейнов: Думаю, что это даже не инструментальные правила, а более конкретные, уточняющие и конкретизирующие понятия, действительно придающее общим ценностям вес в научной практике. Кто, скажем, против справедливости или против честности? Все за справедливость, конечно, и за честность. А что это такое, например, для историка? В
Лондоне стоит скульптура участников Тегеранской конференции в 1943 г. Там сидят рядом Черчилль, Рузвельт. А еще одно свободное место, где должен был бы быть изображен третий представлявший нашу страну участник этой конференции, осталось пустым. Где тут справедливость и честность?!
Когда Вы учились в МГУ и потом еще долгое время, такого предмета, как этика, на философском факультете не было. Появился, правда, учебник А.Ф. Шишкина, но сам предмет еще не преподавался. В какой момент Вы оторвались от диалектического и исторического материализма, чтобы пойти для работы в область философской этики?
А.А. Гусейнов: Знаете, это как-то трудно точно указать... Когда я пошел в аспирантуру, мне почему-то попалась тема «происхождение морали», которая соотносилась с историческим материализмом, и я эту тему взял. То, что меня вообще привело на философский факультет это идея, можно сказать, идиотская, но в моем индивидуальном случае она сработала... В школе я читал всякие брошюры по философии, и вот однажды прочитал брошюру о диалектике, о единстве и борьбе противоположностей, о том, что движущая сила - это противоположность, и без такой борьбы ничто не происходит. У меня возник вопрос: допустим, в природе это так, а в человеке что? Каково та «диалектическая пара», которая является движущей силой человека? Человек всегда куда-то стремится, как это понять? Вокруг таких вопросов у меня начала работать голова, и в этом смысле был какой-то такой личный интерес при выборе направления.
Вы не упоминали о современных западных философах, которые работают в сфере этики и которые произвели на Вас впечатление, как-то повлияли. Есть что-то интересное для Вас в западном интеллектуальном пространстве?
А.А. Гусейнов: В фундаментальном смысле из современных авторов наибольшее впечатление на меня произвел М.М. Бахтин. В 1986-м г. была опубликована его небольшая работа «К философии поступка»2. Это произвело во мне настоящий переворот.
Что касается современной западной философии... я ее знаю, конечно, и встречался со многими, это очень хорошие люди, профессиональные исследователи. Интересны англичане, которые занимаются моральной философией и которые хотя и принадлежат традиции аналитической философии, но придерживаются более широких взглядов, - Бернард Уиль-ямс (Sir Bernard Arthur Owen Wil I i ams) или Онора О'Нил (Onora Sylvia O'Neill). Бесспорно, интересен и значим Аласдер Макинтайр (Alasdair Chalmers MacIntyre), который вернул Аристотеля в современное исследовательское поле.
Но я складывался и развивался все-таки в марксистской традиции, и во мне какой-то марксистски ориентированный и направленный взгляд на историю этики, конечно, присутствовал. В общем-то, я думаю, он и
2 Бахтин М.М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. Ежегодник 1984-1985. М., 1986. С. 80-160.
остается. Правда, сейчас это уже специально не акцентируется. Впрочем, «марксистский взгляд» на философию, я бы так сказал, у самих Маркса и Энгельса тоже не отделен от поиска истины в тех вопросах, которые они обсуждают. Возьмите, скажем, докторскую диссертацию Маркса об Эпикуре и Демокрите! Это же глубокая, совершенно профессиональная тонкая философская работа!
Несмотря на наличие различных центров изучения философии в СССР, их представители стремились «легализоваться» в Академии наук (начиная с истории попыток избрания в академики Деборина в 1929 г. и заканчивая ставшими легендами истории с выборами в Академию в 1970-80-е годы). Расскажите, пожалуйста, в чем состоял неформальный процесс избрания философа в АН СССР? Кто именно мог претендовать на звание академика? Известно ли Вам что-нибудь о неформальных объединениях среди академиков советского периода?
А.А. Гусейнов: Ваш вопрос, казалось бы, должен быть для меня самым простым и легким, ибо речь идет о процессе, в который вовлечено вполне обозримое число людей, который я имею возможность непосредственно наблюдать и в котором участвую уже около 30 лет (с 1997 г., когда был избран в РАН), и о котором готов говорить с полной искренностью. Тем не менее он оказывается самым трудным и загадочным. Я чувствую себя в положении представителя австралийского племени, рассказывающего европейцам о своих странных обычаях.
Начну с такого врезавшегося в память первого эпизода. Когда я избирался, на две вакансии претендовали 23 человека, выборы были напряженными, потребовалось три тура. Выборы завершились, итоги объявлены: я избран. Радостный вхожу в зал, где проходило голосование и где до этого не было никого, кроме голосовавших. В это время члены Академии выходят из этого зала. Один академик, с которым мы не были лично знакомы, на «противоходе» встречает меня, поздравляет и говорит, что он голосовал за меня, и добавляет, что в предыдущий раз он тоже голосовал за меня. А ведь «предыдущего раза» не было: я голосовался впервые.
Вы правы: все, кто приобщен к интеллектуальной сфере страны, хотели и, полагаю, все еще хотят быть избранными в АН СССР (теперь РАН). В том числе и те, кто относится к званию академиков в области философии скептически, считая, что избирают «не тех». Вы нашли хорошее слово: «легализоваться». Членство в РАН - легальный знак высшего качества в области науки. Оно, надо признать, обладает какой-то сакральной силой. Сорвать со звания академика этот ореол, несмотря на все старания последних десятилетий, не удалось. Ни попытки растворить его в десятках самодеятельных псевдоморфозов под названием академий, ни законодательные удары, нацеленные на разрушение РАН, ни уголовные дела членов Академии, ни скандальные случаи попадания в РАН проходимцев, ничто не может сорвать с РАН этого почти мистического знака святости. Это надо признать как факт, странный, непонятный, но факт, такой же, как например, необъяснимое чувство благоговения перед своими далекими, часто просто выдуманными аристократическими или по-иному
выдающимися предками, которое испытывают даже самые трезвые, самые демократичные люди.
Рассказать, как происходит избрание, можно. Но только для того, чтобы «запомнить», ибо, как говорится в одном анекдоте, «понять это невозможно». С одной стороны, все просто. Условия членства в РАН, процедура избрания описаны и соблюдаются самым тщательным образом. Они постоянно совершенствуются и уточняются. Так, например, раньше можно было голосовать заочно. Сейчас нет.
Ясно, кто может выдвигать в члены Академии: члены Академии и ученые советы научных и высших учебных заведений. Самовыдвижение исключается, но желание и согласие быть выдвинутым предполагается.
Ясно, по каким основаниям можно выдвигать: личные научные заслуги (наличие трудов, открытый), наличие учеников, научно-организационная работа.
Заранее сама Академия определяет, по каким направлениям науки, в каком количестве и когда будет происходить избрание.
Само избрание происходит на собрании членов Секции с последующим утверждением на Отделении и общем собрании, которое назначается за четыре месяца, в течение которых происходит отбор и изучение кандидатов. Избрание на всех этапах, как и все другие персональные решения в РАН, осуществляется тайно. Самым важным, критическим рубежом является избрание на заседании Секции по соответствующей отрасли науки (у философов отдельной Секции нет, Отделение общественных наук включает также юристов, социологов, психологов). Это обозримое число голосующих, которые знают друг друга. Все зависит от того, как проголосуют, сказав «да» или «нет», это вполне конкретное количество индивидов, которые составляют соответствующую Секцию. Голосование проходит тайно, и тайна трепетно соблюдается, вплоть до того, что голосующий иногда пользуется другой ручкой, чем той, которой он пользовался в явочном листе, чтобы нельзя было идентифицировать его бюллетень. Эти голоса складываются и, если набирается 2/3 от голосующих (в моем случае, помню, это было 18 человек), то человек проходит на следующие этапы (собрание Отделения, потом общее собрание), на которых уже нет отбора, а только подтверждение уже сделанного выбора.
Все зависит от тайного (действительно тайного, запрятанного в недрах души) и потому непредсказуемого личного решения каждого из этого поименно известного количества людей. Мне кажется, именно здесь скрыта загадочная привлекательность нашей Академии. Все те казусы, неожиданные решения наподобие тех, когда все открыто поддерживавшие кандидатов, включая тех, кто рекомендовал их, тайно единогласно голосовали «против», или когда Общее собрание проваливало кандидата, поддерживаемого самим первым лицом в государстве, только лишь свидетельствуют о «тайности» голосования. Здесь, в том, как функционирует РАН, сплелись сознательные усилия и слепая игра судьбы. Однажды (по-моему, это была галерея в Риге) я видел картину «Конь судьбы»: на ней
изображена торжественная церемония, в центре картины - человек, который ведет под уздцы разряженного коня к намеченной впереди линии. В зависимости от того, какой, правой или левой, ногой конь вступит за эту линию, принимается решение о том, начинать войну или нет. Как угадать именно этот шаг коня? Как рассчитать, как проголосуют члены Академии, и в чем состоит правильность их голосования? Ведь как они проголосуют, это и будет правильно.
Все сказанное, не знаю, смог ли я выразить свою мысль, не исключает критики, трезвого анализа самой работы Академии. Относительно представленности философов в Академии в нашем философском сообществе существует некое единство. Все понимают, что было безобразием, что А.Ф. Лосев или В.Ф. Асмус не были членами Академии. Такое же безобразие, что не прошел в академики в 2000 г. А.А. Зиновьев. В постсоветских условиях Вячеслав Семенович Степин, стоявший у руля нашей философии, приложил много сил для поднятия престижа философской курии в Академии. Хотя недовольные были и остаются, что вполне нормально. Но не хочу об этом говорить, не люблю публично каяться.
Что касается неформальных объединений академиков в советские годы, ничего не могу сказать. Академия для меня в те годы была очень далеко - не то, чтоб высоко, а именно далеко. Вообще ее на себя никогда не примерял.
Рубеж 1990-х годов является знаковым и для советской философии, ставшей «российской, отечественной». Как Вы объясните и оцените феномен «культуры отмены», затронувший сегодня изучение работ К. Маркса и Ф. Энгельса, В.И. Ленина? Ведь именно эти работы (формально или неформально, содержательно) являлись прежде методологическими основами многих про водимых и значимых философских ис следований?
А.А. Гусейнов: Спасибо за вопрос. Согласен с его смыслом и выводом. Действительно, марксистско-ленинская философия и именно тот факт, что она была официально узаконенной философией советского народа, имели важное методологическое значение. Уже выше я говорил о том, что союз, сотрудничество философии и конкретных наук больше всего пострадали в последние десятилетия. Не в малой мере это связано с тем, что сами философы не определились с тем, какой философии они придерживаются, с чем, с какими философскими учениями они пойдут к ученым-естественникам.
Мне понравилось, как вы обозначили то, что произошло с произведениями наших классиков, как проявление «культуры отмены». В том-то и дело, что эта отмена произошла в какой-то особой, именно нашей, манере - без самой отмены. Своего рода отмена по молчаливому уговору. Без объявления, потому что, мол, и так «все ясно». Какая отмена, когда улицы, площади полны их именами и фигурами?! Никто не запрещал ни читать, ни печатать, ни цитировать, ни исследовать труды Маркса, Энгельса, Ленина. Но как-то все в своей социологически значимой массе сразу догадались, что не надо этого делать. Точно также ведь никто не сказал, что теперь надо молиться, ставить свечи, омывать ноги, ходить в церковь
и мечети. Но люди довольно быстро стали это делать, рассматривая это как знаки своей новой идеологической лояльности.
Здесь есть над чем задуматься. Видимо, логика, выраженная в словах гимна Интернационала «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...», выражает какую-то черту нашей ментальности, но не исчерпывает ее противоречивую глубину. Нам также не чужда крестьянская психология: не выбрасывать старые вещи, а убрать их в чулан - авось, пригодится. Интересное наблюдение: с запретом КПСС все молчаливо согласились, но партийные билеты на память сохранили. Не сказывается ли здесь наша склонность к традициям?!
А можно ли говорить об устоявшихся научных школах в русской или советской философии?
А.А. Гусейнов: Школы не самая сильная сторона русской философии. Вы их не найдете. Они существовали, но совсем в другом виде, чем в рамках арабо-мусульманской философии или даже в европейской традиции. Единственное, о чем можно более-менее говорить, о школе Владимира Соловьева. Но и то была ли она? Точечно, обрывочно, прерывисто развивалась русская философия, как мне кажется, хотя были, конечно, славянофилы, западники, но это не были школы. Скорее здесь уместней говорить об идейных тенденциях, мировоззренчских трендах. Космизм тоже не школа... Была марксистская философия, которая характеризовалась скорее борьбой, чем преемственностью. У философов это как-то сложно получается.
Совсем частный вопрос. Ваша недавняя книга «Мой Зиновьев» (она вышла в 2023 г.), сборник стилистически превосходных эссе, какая-то очень необычная работа. В связи с этим хотелось спросить о мотивах Вашего интереса к такой противоречивой личности, как Александр Александрович Зиновьев. Казалось бы, Вы как философ-этик далеки от сферы его интересов, он создавал «нестандартную» логику. Вы сами пишете: «Зиновьева ленивым умом не понять». Его нестандартность предназначена для избранной аудитории. Он в своих рассуждениях об этических ценностях идет от логики, а этика, вероятно, должна апеллировать к сердцу, иначе она, что называется, «не для всех». Зиновьевская линия в чем-то напомнила Ницше - действительно, не для ленивого ума. Ницше абсолютно противоречив, Зиновьев, скорее, логически последователен, но все равно его умозаключения «не для всех», что делает его концепцию слишком элитарной, а не общечеловеческой. А Вы такими сердечными словами нарисовали его портрет! Удивительно, что он вообще Вас привлек. Откуда шла такая симпатия, в чем ее исток? От его литературных трудов или от личности?
А.А. Гусейнов: От личности. Во-первых, я встретил какое-то удивительно уважительное, понимающее отношение ко мне с его стороны, а, во-вторых, странным образом обнаружил, что у нас с ним очень схожие жизненные установки. Не в некоем большом смысле, когда речь идет о каких-то принципах, а именно схожие установки: как мы относимся к людям, какие у нас привычки, бытовые манеры. Во-вторых, он отличался некой ясностью, твердостью и проницательностью суждений. Он был не из тех, кто выискивал истину, он видел ее. Думаю, он до настоящего времени в глубине и масштабе его мысли не прочитан, не понят Я его узнал уже совсем немолодым человеком, и для меня Зиновьев и вспыхнувшее общение, дружба с ним - это, конечно, целая эпоха. Если бы я мог выбирать, то именно эти годы я бы выбрал как самые ценные, а Александра Александровича как самого плодотворного собеседника и друга.
Беседу вели: Кузнецова Н.И., Созинов И.В., Фандо Р.А.
Дата поступления статьи: 13.05.2024 Дата принятия статьи: 14.06.2024
