CC BY
91
е
в
а
%
о
х
в
о
§
ко
с
й
и
с
с
о
р
е
3
в
е
с
р
тер
о
с
и
и
с
а
Е
о
с
й
и
I
е
§
тав
с
едс
&
х
ы
I
:т
а
I
е
тие
и
в
со
QL
0
ко
1
е
р
о
идо
С
Э.Л. Сидоренко
Сидоренко Элина Леонидовна — доцент кафедры уголовного права и криминологии Российской правовой академии Министерства юстиции РФ, кандидат юридических наук, доцент
E-mail: [email protected]
Развитие научных представлений о согласии потерпевшего в российском уголовном праве
В работе рассмотрена эволюция научных представлений о сущности и признаках согласия потерпевшего в российском уголовном праве. Автором подробно изучены онтологический, инструментальный и структурный подходы к оценке диспозитивных начал правового регулирования. Особое внимание уделено анализу положений дореволюционной и советской юридических школ с целью установления преемственности научной мысли и выявления ее зависимости от конкретных идеологических и социальных условий.
The article describes the evolution of scientific ideas about the nature and features of the victim’s consent in Russian Criminal Law. The author analyzed in detail onthological, instrumental and structural approaches to discretionary elements of the legal regulation. Special attention is paid to the analysis of the Prerevolutionary and Soviet science ideas to establish the continuity of scientific thought and the identification of its dependence on the specific ideological and social conditions.
Диспозитивные начала уголовно-правового регулирования в целом и согласие потерпевшего в частности относятся к разряду проблем, обсуждение которых вызывает полемику, а иногда и открытую конфронтацию представителей различных научныхшкол и течений. В теории уголовного права согласие потерпевшего — это не только предмет теоретического анализа, но и стратегически важный вопрос определения природы, тенденций и места уголовного права в современном обществе. Осознавая, с какими трудностями и противоречиями сопряжена его оценка, не следует пренебрегать историческим анализом проблемы. «Любое правовое явление имеет корни в прошлом, которое через отражение в настоящем устремлено в будущее. Вне исторического контекста, связывающего явления и процессы современности с теми явлениями и процессами, которые им предшествовали, равно как и с теми, которые возникнут на их основе, невозможно познать современность»1.
Эволюция доктринальных оценок согласия потерпевшего крайне противоречива и в социальном, и в интеллектуальном отношении. Но от этого исторический опыт кажется еще более ценным, ибо позволяет определить общие ориентиры развития науки, придать прочность и одновременно гибкость законодательным конструкциям, обозначить развитие уголовного права на отдаленную и ближайшую перспективы.
Историческая реконструкция доктринальных оценок согласия потерпевшего таит в себе риск субъективной интерпретации, утрирования и искажения научных позиций вследствие их обобще-
ния и периодизации. Именно поэтому применение логических схем, обобщений и сегрегации не должно носить безусловного характера и исключать возможность уточнения и расширения предмета исследования. Исходной точкой в определении статуса и места в системе права уголовно-пра-вовыхпредписаний для юристов Х1Хстолетия было деление права на естественное и позитивное, а последнего — на государственное (публичное) и гражданское (частное).
В своем развитии научные представления о согласии потерпевшего находились в неразрывном единстве с господствующим правопонимани-ем, доктринальными оценками строения права, существа преступных деяний и пределов наказа-тельной власти.
Будучи захвачена передовыми идеями фило-софскихи социологическихшкол, российская правовая наука на рубеже XVIII—XIX веков основное внимание уделяла осмыслению онтологической сущности преступления и наказания. Подчиняясь общему ходу и развитию философии, уголовноправовые теории разделились на три основных течения:
1) абсолютные теории (теории справедливости или возмездия) основывались на том, что наказание — это закономерное следствие и необходимое возмездие за преступление;
2) относительные теории рассматривали наказание каксредство охраны государства и закона;
3) смешанные (эклектические) концепции составляли симбиоз относительных и абсолютных теорий и определяли наказание как самоцель и средство безопасности.
Критикуя эти подходы, В.Д. Спасович отмечал, что «они не в состоянии дать удовлетворительный ответ на поставленные уголовным правом вопросы. Относительные теории не заботятся о справедливости наказания, лишь бы оно было полезно. Абсолютные карают преступление во что бы то ни стало, со слепым ожесточением, хотя бы наказание не приносило никаких полезных наказаний. И в том, и в другом лагере частица истины с примесью заблуждений»2.
Основное внимание исследователей было сосредоточено на общефилософских и методологических основах регулирования, в то время как прикладные вопросы разграничения частных и публичных интересов либо не имели системного решения, либо не рассматривались вовсе.
Потребность в создании идеологически и структурно безупречного законодательства актуализировала научный интерес к проблеме волеизъявления потерпевшего. Своеобразным компромиссом между абсолютными и относительными теориями явилась позитивистская концепция. Ее идейным компонентом была справедливость как объективное качество, присущее человеку и вытекающее из существа его природы. По мнению сторонников теории, общественная воля выдвигает и ставит над частными неделимыми интересами общую, безличную, безусловно для них обязательную норму закона положительного, с которым все, желают они или не желают, должны сообразовываться. К частным интересам, находящимся в неограниченной власти их обладателя, относились экономические (материальные) права. Это решение основывалось на двух аргументах:
1) нарушение частных экономических прав не затрагивает общественные и государственные интересы;
2) оптимальным способом удовлетворения нарушенных интересов является взыскание причиненного вреда без применения мер государственного принуждения.
«Регуляция отношений, восстановление нарушенного частного права совершаются в области имущественной. За причиненный ущерб берется в пользу пострадавшего с нарушителя, не обращая внимания на побудительные причины его действия, приличный эквивалент — вознаграждение»3.
По мере развития гуманистических идей и осложнения социальных связей абстрактные формулировки «злая воля», «обида» и «возмездие» утрачивают свое научное значение. Теория уголовного права требует формирования новых, удовлетворяющих социально-политическим условиям, конструкций.
Новое видение онтологической природы согласия потерпевшего было предложено в теориях «субъективного права», «нормы права» и «правового блага» (конец XIX — начало XX в.).
Сутьпервой концепции (П.Д. Калмыков,Д.А. Дриль, А.Ф. Кистяковский и др.) заключалась в том, что всякое нарушение благ какого-либо лица, совершен-
ное с его согласия, должно оставаться безнаказанным. В преступном деянии эта школа видела нарушение субъективного права, а отказ обладателя субъективного права от этого права считала основанием признания деяния непреступным. В частности, рассматривая преступление как «посягательство на чье-либо право, охраняемое государством посредством наказания», В.Д. Спасович основывал на этом тезисе два важных вывода:
«1) так как право бывает всегда чье-нибудь, а владельцами или субъектами прав могут быть только лица человеческие, единичные или собирательные, то и преступление может быть совершено только против какого-нибудь лица;
2) коль скоро по каким-нибудь причинам государство отнимет от известного права свою защиту, то нарушение его перестанет быть бесправием в отношении отдельной личности»4.
В попытках сгладить «острые» углы теории «субъективного права» Н.С. Таганцев предлагал рассматривать согласие потерпевшего как ненаказуемую форму соучастия в посягательствах на собственные блага5.
Основываясь на том, что согласие потерпевшего — это безусловное основание правомерности деяния, настоящая теория изобиловала противоречивыми, а в ряде случаев — абсурдными выводами, и потому не получила широкого признания.
Вторая концепция — «нормативная теория» — рассматривала преступление как нарушение объективных прав и правопорядка. Она отрицала юридическое значение согласия потерпевшего, настаивая на том, что преступлением посягает не на благо потерпевшего, а на норму права, свободную от воли и желаний пострадавшей стороны. Не соглашаясь с нормативной теорией по существу,
Н.С. Таганцев писал: «Если мы в преступлении будем видеть только посягательство на норму, на веления правопроизводящей авторитетной воли, создающей для одной стороны право требовать подчинения этим велениям, а для другой — обязанность такого подчинения, будем придавать исключительное значение моменту противоправности учиненного, то преступление сделается формальным понятием»6.
В то же время, основываясь на нормативной оценке права, автор заключает, что «реальное бытие нормы — это правоохраненный интерес; но эта охрана может относиться или к самому интересу, или же охрана направляется на юридическое отношение лица к такому интересу... Если посягательство направлено на интерес, по отношению к которому охраняется только право лица владеть, распоряжаться и пользоваться этим интересом, то отказ такого лица от охраненного нормой принадлежащего ему права устранит, по общему правилу, преступность посягательства»7.
Пытаясь соотнести суждения нормативной школы с законодательной регламентацией согласия потерпевшего, теория «правового блага» видела
е
в
а
пра
о
I
в
о
§
ко
с
>5
с
с
о
р
е
3
в
е
п
р
тер
о
п
и
и
с
а
Е
о
с
й
и
I
е
§
тав
с
едс
пре
х
ы
I
а
I
е
тие
и
в
<0
5
с;
0
ко
1
е
оре
идо
С
со
ъ
&
0
1 со о §
8
О
>5
О
О
О
о.
ф
3
со
ф
с
о.
Й
о
с
О
Е
о
о
I
ф
Ей
Е
0 § & X -о
1 :т
<3
I
0)
£
со
со
□и
■=;
0 §
1 ф о.
0
1
о
сущность преступления в отпадении частной воли от общей. Все права предлагалось делить на отчуждаемые и неотчуждаемые, и только нарушение отчуждаемых прав признавалось непреступным при наличии на то воли потерпевшего. Уязвимость этого подхода заключалась в отсутствии критерия дифференциации интересов. Фейербах считал неотчуждаемым правом только жизнь; Ке-стлин — существенные условия личности; Бернер— условия нравственной природы человека, Гельшнер — жизнь, свободу, честь и телесную неприкосновенность.
Своеобразие русской юридической школы заключается в том, что ни одна из онтологических теорий согласия не получила полного и абсолютного признания. На рубеже XIX—XX веков исследование диспозитивности отошло от привычного изучения мировоззренческих аспектов и обратилось к решению конкретных задач квалификации деяний. Таким образом, было положено начало новому направлению научного анализа — инструментальной (прикладной) оценке диспозитивности.
Определяя границы частного интереса, Л.С. Бе-логриц-Котляревский делил преступления на две группы:
«1) преступления против государства вообще, то есть такие, которые посягают на государство и его установления. Здесь согласие потерпевшего не может уничтожить преступности деяния, ибо никакое частное лицо не может распоряжаться правами, владельцем которых является государство;
2) преступления частных лиц. Здесь воля потерпевшего не остается без внимания, но степень этого влияния неодинакова при различных видах преступлений. Самое большое значение согласие потерпевшего имеет при преступлениях против имущества и чести. Меньшую роль — в преступ-ленияхпротив свободы, телесной неприкосновенности и жизни»8.
Конкретизируя круг деяний, оценка которых находилась в непосредственной связи с волеизъявлением потерпевшего, Н.С. Таганцев называл имущественные посягательства в виде захвата имущества или его истребления; посягательства на честь, целомудрие и свободу. Характерно, что автор допускает дуализм в оценках половой свободы как охраняемого права: «Посягательства на целомудрие заключают в себе два элемента: публичный — нарушение установленного законом регулирования плотских отношений и частный — посягательство на права личности. В первом отношении согласие объекта полное и добровольное не может иметь никакого значения, а во втором оно уничтожает преступность, так как закон охраняет не целомудрие как таковое, а право лица свободно распоряжаться собой, поэтому изнасилование с согласия жертвы, конечно, немыслимо»9. Этот подход не утратил актуальности и в настоящее время. Субъективные права на половую и личную свободу охраняются уголовным законом посредством императивного (ст. 134, 135, 1271, 1272
УК РФ) и диспозитивного методов (ч. 1 ст. 131, ч. 1 ст. 132, ст. 126 УКРФ).
Наиболее спорным был вопрос о квалификации преступлений против телесной неприкосновенности. По мнению Н.С. Таганцева, согласие потерпевшего уничтожает ответственность во всех тех случаях, где главную роль играет не физическое страдание, а нравственное насилие над личностью, нарушение личной неприкосновенности10.
Считая необходимой универсализацию волеизъявления жертвы, С.В. Познышев в основу квалификации закладывал тезис: согласие пострадавшего устраняет противозаконность тех деяний, преступность которых заключается в том, что они совершаются против воли другого лица. «Когда лицо соглашается терпеть щипки и пинки, деяние не признается преступлением. Совсем другое дело телесные повреждения, при которых более или менее расстраивается здоровье пострадавшего, и лишение жизни»11. С.Е. Познышев был первым русским правоведом, предложившим оценивать деяния, совершенные с согласия жертвы, сквозь призму признаков преступления: его общественной опасности, противоправности, виновности и наказуемости.
Пожалуй, ни один из вопросов не носил более яркого политического и эмоционального характера, чем вопрос о допустимости убийства по требованию или с согласия жертвы. В условиях укрепления государственной власти концепция правовой безопасности личности имела весьма противоречивую и неустойчивую идеологию. Традиционно убийство рассматривалось какдеяние греховное и безнравственное. Между тем, законодательные предписания формулировались так, что невозможно было ни признать, ни опровергнуть юридическую ничтожность согласия на убийство. Анализируя пробелы законодательства, Н.С. Таганцев отмечает, что «государство должно было бы запретить все те занятия, в которых человек из-за насущного хлеба подвергается вероятной опасности потерять свою жизнь. Другое дело, если таким отчуждением права на жизнь нарушаются какие-либо полицейские интересы или через это проявляется вредный общественный предрассудок; в этом случае, конечно, возможно допустить наказуемость не только убийства по согласию, но даже и убийства по настоятельному требованию убитого. Но даже и в тех случаях, когда по каким-либо соображениям учинение преступного деяния, например, убийства по согласию, признается по закону наказуемым, это согласие тем не менее должно влиять на уменьшение ответственности»12. С.В. Познышев, напротив, основное внимание уделял субъективной оценке согласия и полагал, что ответственность может быть смягчена только за убийство, совершенное из одного только сострадания13.
Научный анализ диспозитивности в дореволюционной доктрине не ограничивался мировоззренческой (онтологической) и инструментальной оцен-
кой. Правоприменительная деятельность нуждалась в разработке исчерпывающего перечня признаков согласия, в то время какв уголовном законодательстве они не имели даже курсивного очертания. Де-фицитнормативной регламентации был восполнен наукой уголовного права в рамках структурного анализа согласия потерпевшего.
По мнению С.Е. Познышева, уголовно релевантным являлось волеизъявление жертвы:
«1) данное серьезно, выражающее обдуманное решение субъекта;
2) данное добровольно, а не в силу какого-либо принуждения;
3) не вырванное обманом, а данное с пониманием последствий деяния, на которое дается согласие;
4) данное лицом вменяемым;
5) согласие должно быть дано не по совершении, а до совершения деяния»14.
Этот перечень считался исчерпывающим, и отсутствие хотя бы одного из условий переводило деяние в разряд преступлений.
Иначе оценивал признаки согласия Л.С. Бело-гриц-Котляревский. Главным в оценке волеизъявления пострадавшего он считал направленность действий причинителя вреда. Этот вывод дал основание для выделения следующих условий допустимости согласия:
«1) правоспособность выражающего согласие в момент дачи такового, предполагающая не только общую юридическую дееспособность лица, но и специальное право распоряжения данным благом;
2) добровольность согласия;
3) согласие должно носить серьезный характер. Выраженное в шутку или нерешительно под влиянием болезненного или гнетущего в данную минуту состояния, согласие пострадавшего должно оставаться вне всякого влияния на ответственность виновного;
4) многообразие форм выражения согласия;
5) деяние не должно заключать в себе посягательства на интересы общественные или государственные; оно должно затрагивать лишь частные интересы»15.
К форме выражения согласия и наука, и практика подходили лояльно: юридически значимым признавалось не только письменное, но также словесное и конклюдентное согласие. Если субъект совершал деяние, ошибочно полагаясь на волю потерпевшего, вопрос об уголовной ответственности предлагалось рассматривать по общим правилам о значении ошибки в уголовном праве.
Таким образом, на рубеже столетий система уголовно-правовой охраны мыслилась дихотомич-но — как обеспечение безопасности публичных интересов посредством применения карательной власти государства и как обеспечение интересов личности посредством предоставления ей права на разрешение уголовно-правового конфликта.
Следуя от общего к частному и фактически «запрограммировав» себя на необходимость оцен-
ки преступлений как посягательств на публичные интересы, советская уголовно-правовая наука за весь период своего существования не смогла предложить теорию, способную устранить конфликт между декларируемым пониманием согласия и его фактической нормативной регламентацией.
Уголовный кодекс РСФСР 1922 года (ст. 143) не признавал преступлением убийство, совершенное из сострадания и по настойчивой просьбе убитого. По прошествии семидесяти лет при подготовке проекта УК РФ 1996 года была предпринята попытка легитимации согласия потерпевшего как обстоятельства, исключающего преступность деяния, при условии его действительности и добровольности. Однако противоречия, основанные на советской трактовке диспозитивности, не позволили качественно обосновать эту законодательную новеллу.
В советской уголовно-правовой науке проблема частного интереса детально не разрабатывалась. Исключением является работа А.Н. Красикова «Сущность и значение согласия потерпевшего в советском уголовном праве» (Саратов, 1976 год), посвященная анализу правовой природы согласия, определению его юридически значимых признаков и решению вопросов квалификации деяний, совершенных вследствие просьбы или согласия потерпевшего.
В научной литературе советского периода речь шла о теоретической допустимости уголовно-правового значения «отказа» («согласия потерпевшего»), но лишь в случаях, когда преступлением затрагиваются отношения, находящиеся в исключительном распоряжении частного лица (например, личной собственности), когда деяние не причиняет вреда другим охраняемым законом общественным отношениям16.
Задача, стоявшая перед советскими исследователями, осложнялась тем, что они должны были не только предложить концепцию частных начал в уголовном праве, но и «втиснуть» ее в узкие рамки господствующей идеологии.
Теоретическим и методологическим плацдармом для оценки согласия являлось обсуждение вопросов о статусе потерпевшего, правовых последствиях причинения вреда при медицинском вмешательстве или занятии спортом17.
Идеологические стереотипы советской юридической науки не позволяли изучать волеизъявление потерпевшего в рамках анализа его личности и поведения. В работахН.Ф. Кузнецовой, В.С. Минской, Д.В. Ривмана, Л.В. Франка, Е.Е. Центрова, Г.И. Чечеля признаки жертвы рассматривались в качестве статичных условий дифференциации ответственности и индивидуализации наказания.
В общем массиве теоретических рассуждений следует выделить работу П.С. Дагеля, поставившего вопрос о роли потерпевшего в уголовноправовых отношениях. По образному выражению автора, «на протяжении многих лет советские ученые-криминалисты, интенсивно занимавшиеся
е
со
а
&
о
I
со
о
§
ко
с
>5
с
с
о
р
е
3
со
е
С
р
тер
о
с
и
и
с
а
Е
о
с
й
и
I
е
§
Е
с
едс
&
><
-О
I
а
I
е
тие
и
со
<0
5
с;
0
ко
1
е
оре
идо
о
CQ
Ъ
%
0
1 со О §
8
О
>s
S
о
о
о
Q.
3
CQ
ф
с
Q.
S
о
с
S
S
о
ъ
Е
о
о
>s
5 I ф
Ей
!S
0 §
6 X
-О
1 :т
Ъ
I
0)
£
S
CQ
СО
QL
0
S
1 ф Q.
0
1
о
проблемами преступности, преступление рассматривали, образно говоря, как круг, в центре которого находится преступник, в то время как в действительности в большинстве случаев мы имеем дело скорее с эллипсом, фокусами которого являются преступник и жертва»18.
Небезынтересен подход к определению правовых последствий волеизъявления жертвы. Признавая согласие обстоятельством, исключающим преступность деяния, советские исследователи не смогли прийти к консенсусу, какой из признаков преступления отсутствует при совершении деяния по просьбе или с согласия потерпевшего. Например, А.Н. Красиков отмечал, что «согласие потерпевшего в одних случаях может выступать как обстоятельство, исключающее общественную опасность деяния, в других — его противоправность»19. Более категорично высказывался А.А. Пионтковс-кий: в разрешенном деянии он не усматривал при-знакапротивоправности20. М.Д. Шаргородский21и И.И. Карпец22, напротив, исключали общественную опасность деяния. АМ.И. Якубович23, Н.Д. Дурманов24 и Н.Ф. Кузнецова25 отрицали правовое значение согласия.
Определяя ориентиры современных научных исследований, нельзя не отметить смещение вектора оценок в качественно новую плоскость восстановительного правосудия. Смена парадигм и нестабильность уголовной политики объясняют осмотрительность авторов в анализе диспозитивных начал правового регулирования. Сдержанность в оценках не вредит уголовному законодательству, напротив, оберегает его от непродуманного реформирования.
В развитии уголовного права как науки можно условно выделить периоды «композиционного права» (этап становления уголовного права как правового средства регулирования общественных отношений); «права преступления» (ориентация на установление и уточнение криминообразующих признаков, формирование теории преступления и наказания); «права для преступника» (оценка личности виновного в процессе дифференциации ответственности и индивидуализации наказания). В своем современном развитии наука ориентируется на изучение потерпевшего как участника уголовно-правовых отношений. Закладывая в основу анализа положения дореволюционной юридической школы, ученые рассматривают проблему согласия в инструментальном, структурном и онтологическом аспектах.
Оставляя за рамками работы анализ современных взглядов на согласие потерпевшего, выделим наиболее приоритетные направления научных исследований:
1) рассмотрение проблемы в русле анализа публичных и диспозитивных начал уголовно-правового регулирования26;
2) изучение прикладных аспектов квалификации деяний, совершенных по просьбе или с согласия жертвы27;
3) определение признаков согласия потерпевшего как обстоятельства, исключающего преступность деяния28;
4) исследование медиационных отношений в системе уголовно-правового регулирования29;
5) определение материальных и процессуальных признаков потерпевшего30 и др.
Примечания
1. Керимов Д.А. Методология права. Предмет, функции, проблемы философии права. — М., 2009. — С. 116.
2. Спасович В.Д. Учебник уголовного права. — СПб., 1863. — Т. 1. — С. 36.
3. Там же. — С. 50.
4. Там же. — С. 94.
5. См.: ТаганцевН.С. Русское уголовное право: Лекции: В 2 т. — М., 1994. — Т. 1. — С. 32.
6. Там же. — С. 33.
7. Таганцев Н.С. Уголовное право (Общая часть). — СПб., 1902. — С. 114.
8. Белогриц-Котляревский Л.С. Учебник русского уголовного права. Общая и Особенная части. — Киев, 1903. — С. 248, 249.
9. Таганцев Н.С. Уголовное право (Общая часть). — С. 116.
10. См. там же. — С. 118.
11. Познышев С.В. Основные начала науки уголовного права. Общая часть. — СПб., 1907. — С. 157.
12. Таганцев Н.С. Уголовное право (Общая часть). — С. 120.
13. Познышев С.В. Указ. соч. — С. 159.
14. Там же. — С. 160.
15. Белогриц-Котляревский Л.С. Указ. соч. — С. 249—250.
16. См.: Понятовская Т.Г. Концептуальные основы уголовного права России: история и современность. — Ижевск, 1994. — С. 45—46.
17. См.: Дагель П.С. Имеет ли согласие потерпевшего уголовно-правовое значение?// Советская юстиция. — 1972. — № 3. — С. 25—26; Минская В.С. Вик-тимологические факторы и механизм преступного поведения / В.С. Минская, Г.И. Чечель. — Иркутск, 1988; Протченко Б.А. Потерпевший как субъект уголовноправовых отношений // Советское государство и право. — 1989. — № 11; и др.
18. Цит. по: Франк Л.В. Некоторые теоретические вопросы становления советской виктимологии // Потерпевший от преступления: Тематический сборник. — Владивосток, 1974. — С. 8.
19. Красиков А.Н. Сущность и значение согласия потерпевшего в советском уголовном праве. — Саратов, 1976. — С. 94.
20. См.: Пионтковский А.А. Учение о преступлении по советскому уголовному праву: В 2 т. — М., 1970. — Т. 2. — С. 393.
21. См.: Шаргородский М.Д. Вопросы Общей части уголовного права. — Л., 1955. — С. 86.
22. См.: Карпец И.И. Уголовное право и этика. — М., 1985. — С. 129.
23. См.: Якубович М.И. Советское уголовное право. — Л., 1968. — Т. 1: Общая часть. — С. 463.
24. См.: Дурманов Н.Д. Обстоятельства, исключающие общественную опасность и противоправность деяния. — М., 1961. — С. 4.
25. См.: Кузнецова Н.Ф. Уголовное право. Общая часть / Н.Ф. Кузнецова, Ю.М. Ткачевский. — М., 1993. — С. 222.
26. См.: Мотин О.А. Частный интерес в системе объектов уголовно-правовой охраны. — Самара, 2006; Сумачев А.В. Публичность и диспозитивность в уго-
ловном праве. — М., 2003; Шигинa H.B. Отражение интересов субъектов уголовного права и субъектов уголовно-правовых отношений. — Владимир, 200B.
27. См.: Kaпинyc O.C. Эвтаназия в свете права на жизнь. — М., 200В; Koвaлeв M.И. Право на жизнь и право на смерть // Государство и право. — 1992. — № 7. — С. 71—74.
2B. См.: Kрacикoв A.H. Преступления против прав человека на жизнь: в аспектах de lege lata и de lege ferenda. — Саратов, 1999.
29. См.: Дмитриeвa Л.З. Право потерпевшего на отказ от уголовного правосудия // Актуальные вопросы процесса современного развития России. — Уфа, 2003. — С. 46.
30. См.: Aнoщeнкoвa C.B. Уголовно-правовое учение о потерпевшем. — М., 2006.
А.Ю. Смолин
Cмoлин Aлeкceй Юрьєвич — нaчaльник oргaнизaциoннo-нayчнoгo и рeдaкциoннo-издaтeльcкoгo oтдeлa Нижє-
гoрoдcкoй aкaдeмии MBД Poccии
E-mail: [email protected]
Экономия средств достижения целей уголовного судопроизводства
Экономия уголовно-процессуальных средств, трактуемая автором с позиции рациональности их использования, не тождественна упрощению, ускорению и удешевлению процесса, ведь ценность быстрого, простого и недорогого судопроизводства связана со степенью реализации его цели. При этом набор средств ее достижения тоже не должен превышать действительную в них потребность.
Saving up criminal procedural means treated by the author from the angles of their rational usage does not mean simplification, speeding-up and making the process cheaper as the value of speedy, simple and not costly prosecution is connected with the extent of achieving its purpose. And the assortment of means for achieving it should not exceed the required needs.
Термины «экономия», «экономичность» применительно к уголовному судопроизводству в юридической литературе зачастую приобретают негативную окраску. Распространенное их толкование лишь с позиции упрощения, ускорения и удешевления правосудия нередко приводит авторов подобных концепций к отождествлению процессуальной экономии с упрощенчеством и, как следствие, к выводу о неизбежном вреде реализации в уголовном судопроизводстве этой идеи.
Мы считаем такой подход к исследованию этого важнейшего уголовно-процессуального принципа неоправданным. Процессуальная экономия ориентирована не на простое и дешевое судопроизводство в ущерб его качеству и процессуальным гарантиям, а на быстрое достижение цели процесса путем несложной процедуры, не предусматривающей чрезмерных материальных затрат.
Именно такой критерий, как степень достижения целей уголовного процесса, является, на наш взгляд, ключевым моментом в понимании сути идеи процессуальной экономии. В контексте цели процесса требование экономичности в ряде случаев не исключает возможности (а иногда диктует необходимость) усложнения процедуры и увеличения затрат на судопроизводство.
Процессуальную экономию нужно связывать именно с рациональностью использования уголовно-процессуальных средств, необходимых и достаточных для реализации целей уголовного судопроизводства. Достижение гармоничного сочетания необходимости и достаточности — дело непростое. В каждом конкретном случае при нормативной регламентации того или иного уголовнопроцессуального института вопрос оптимальности этого сочетания должен изучаться отдельно. Главная проблема реализации принципа процессуаль-
Cмoлин A.Ю. Экoнoмия cрeдcтв дocтижeния цєлєй yгoлoвнoгo cyдoпрoизвoдcтвa
