CC BY
344
УДК 82-312.9
Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2013. Вып. 2
И. В. Головачева
размышления о теориях научной фантастики
2000-х годов
«Определения научной фантастики представляют собой не столько серию логических приближений к ускользающему идеалу, сколько сами по себе складываются в малый паразитический поджанр»[1, p. 2]. Так полушутливо характеризовал положение в теории science fiction Патрик Парриндер, по-прежнему один из самых авторитетных специалистов в области фантастиковедения. Посмотрим вкратце на эволюцию этого «поджанра», отметив некоторые ее важнейшие фазы вплоть до новейшей. В критических дискуссиях о сложности определения научной фантастики (НФ) как жанровой категории проблеме дефиниции уделяется столь значительное внимание, какое не обнаруживается ни в отношении детектива, ни в отношении фэнтези. Нет определения, с которым все были бы согласны. Более того, не только попытки четкого определения, но даже менее ответственная задача — описания, т. е. решения, какие именно тексты относятся к НФ, — наталкиваются на повсеместное несогласие спорящих.
С момента признания НФ самостоятельным жанром литературы ее авторы и критики наперебой стремились ясно и непротиворечиво сформулировать отличие этого жанра от других жанров фантастики. В целом все научные фантасты и теоретики жанра осознавали, что сигнификация такого рода текстов возможна преимущественно при отсылке к научному дискурсу. Следовательно, можно заключить, что последний выступает как дискурсивная формация, без которой не возникла бы образность НФ-произведений. Акцент на «научности», «наукообразии», даже на «па-ранаучности» языка НФ, казалось бы, решает проблему дефиниции.
Но между тем в литературоведении большой вес приобрел тезис о практической неразличимости литературного и нелитературного дискурсов — по существу, о невычленимости литературы из общего дискурсивного поля. Так ли это? Массу доказательств справедливости этого тезиса мы найдем, например, на страницах журнала «Природа», отечественном аналоге «Nature», самого известного научного издания. Там, взяв наугад любую статью, обнаружим синкретический текст. Вот что, например, пишет в статье «Жизнь в сообществах: формула счастья» Ж. И. Резникова, крупнейший в мире специалист-этолог:
«Как достигают гармонии львы, орлы и куропатки, к удовольствию этологов помещенные Чеховым в один список с людьми? Совместима ли специализация с интеллектуальными достижениями и нет ли горя от излишнего ума?... Именно из рядов способных к абстрактному мышлению животных выходят разведчики — они отыскивают новые источники пищи и координируют деятельность сородичей, т. е. ведут себя вроде «ужасно умных альф» из романа Хаксли... Используя ту или иную
Головачева Ирина Владимировна — д-р филол. наук, профессор, Санкт-Петербургский государственный университет; e-mail: igolovacheva@rambler.ru
© И. В. Головачева, 2013
стратегию, особь может вести себя в сообществе как кроткий примиренец («голубь») или агрессор («ястреб»), а также как «вор», «насильник», «донжуан» и т. п. ... В качестве составных частей макиавеллизма выделяют способность животных отвлекать внимание сородичей, виртуозно «переводить стрелки», обманывать, формировать альянсы ради социальных выгод. Подчиненные могут повысить ранг путем регулярных «доносов» доминирующим особям, например, указывая им на возмутительное сокрытие пищи кем-нибудь из подчиненных» [2, с. 23-34].
Выделенные в цитате слова отнюдь не метафоры, как может показаться, а точное описание стратегий поведения грызунов, насекомых, рыб и некоторых млекопитающих. И если попытаться отделить «зерна» от «плевел», маркеры художественного от примет научного, то придется буквально распотрошить каждое предложение. Подобные опыты показывают, что за пределами математических формул и насквозь нашпигованных терминологией научных высказываний мы, думается, все время будем пребывать в поле условно-художественного дискурса. Приведенный выше пример, будучи каплей в море аналогичной выразительной научной прозы, свидетельствует, что путь нахождения именно в языке тех таксономических признаков, которые бы свидетельствовали о принадлежности того или иного текста к НФ, бесперспективен.
Но даже те, кто согласны с тезисом о практической неразличимости языков науки и литературы, как, например, Джордж Ливайн, указывают на прагматику особого рода литературной объективности, отличной от истинности научных или философских утверждений. Литература способна достигать такой объективности, которая концентрирует внимание читателя на «сингулярности», на «инаковости», не сводимой ни к каким законам и закономерностям. Этот тезис представляется важным для дискуссии о прагматике научной фантастики, несмотря на то, что Ливайн в целом избегает экскурсов в эту область1.
Итак, насчитывается не один десяток определений НФ. Большую известность приобрели трактовки, предложенные Бэзилом Дэвенпортом, Марком Хиллегасом, Дэвидом Кэттерером, Кингсли Эмисом, Марком Роузом. Самое остроумное, хоть и во многом неверное определение дал вовсе не критик, а создатель знаменитого телесериала «Сумеречная зона» Род Серлинг в 1950-е годы: «Фэнтези — это невозможное, ставшее вероятным, а научная фантастика — это невероятное, ставшее возможным». На первый взгляд кажется, что это неплохое рабочее определение. Но за мнимой простотой кроется коварная многозначность, перерастающая в путаницу понятий. В самом деле, что следует понимать под «не/возможным», а что под «не/ вероятным»? Даже сам по себе сериал Серлинга демонстрирует, что для его автора жанровые границы не очень-то важны и что в зависимости от прагматики телепродукта он своевольно назначал возможным то, что ни в какую науку не вписывается2.
Большинство определений, данных критиками и самими фантастами, начиная с 1920-х и заканчивая 1960-ми годами, сводилось к тому, что это литература, экстраполирующая известное в науке, и это отличает ее, например, от фэнтези. Так определял НФ, например, Джон Кэмпбелл. Бэзил Дэвенпорт конкретизировал это опре-
1 См. главу «Почему наука — не литература: о важности различий» книги Ливайна «Реализм, этика и секуляризация» [3].
2 О бесконечных, хотя и довольно плодотворных спорах об определении НФ и, следовательно, об определении смежных с ней жанров достаточно подробно написано, например, во Введении и в Главе I книги Т. А. Чернышевой «Природа фантастики» [4].
деление, настаивая на «экстраполяции некой тенденции в общественном развитии» [5, p. 15]. Примерно то же самое говорил и Айзек Азимов, предложивший различать «социально фантастические» и «строго научные» (hard science fiction) фантазии, так как основу первых составляют общественные науки, а последних — естественные. В некоторых критических эссе Азимов утверждает, что современная НФ в целом представляет собой «социальный эксперимент на бумаге» [6, p. 192]3. Разделение на hard и soft прижилось. И все же заметим, что «социальный эксперимент» отсылает нас скорее к утопии, нежели к НФ. Но так или иначе, очевидно, что акцент делался на двух таксономических признаках — научности и экстраполяции.
Проблема, однако, заключается в отсутствии договоренности критиков о территориях, границах. Так, некоторые авторы определяют термином «научная» или «наукообразная» фантастика, во-первых, древнюю традицию литературы фантастических травелогов — от Лукиана до Рабле, Сирано де Бержерака и др.; во-вторых, всю утопическую традицию от Т. Мора до наших дней; в-третьих, модернистскую и постмодернистскую немиметическую прозу от Кафки до Пинчона и, наконец, поэзию Данте и Мильтона.
Вот что думает о растяжимости понятия НФ Карл Фридман, автор революционной монографии «Критика и научная фантастика» (2000):
«. Можно утверждать, что Данте и Мильтон настолько живо интересовались научными идеями своего времени, что это гораздо больше роднит их с Айзеком Азимовым и Артуром Кларком, нежели с Вордсвортом и Т. С. Элиотом. Дело, конечно, не столько в интересе Данте и Мильтона к науке, а в том, что специфика научно-фантастического дискурса, определяющая его широкую популярность у читателей, соотносима со спецификой классических текстов Данте и Мильтона, которые тоже дали возможность заглянуть в иные, непознанные, но в принципе познаваемые миры. Но в таком случае приходится признать, что всякая литература вымысла (fiction) — это в некотором роде литература научного вымысла (science fiction) (курсив мой. — И. Г.). Но не значит ли это, что научная фантастика является опознаваемым видом вымысла? (recognizable kind of fiction) (курсив мой. — И. Г.)» [7, p. 16].
Как видим, Фридман намеренно сводит свои построения к парадоксу: «художественная литература — это подраздел научной фантастики, а не наоборот» [7, p. 16]. Остроумно, но вряд ли продуктивно! Формула «опознаваемый вид вымысла» пригодна не только в отношении НФ, но и в отношении готического дискурса, фэнтези и сказки, где вымысел не менее «опознаваем». А между тем проблему размежевания НФ, с одной стороны, и донаучной (или протонаучной) фантастики — такой, какая присутствует у Мильтона, Данте, Свифта или Гофмана — с другой, решил, в частности, Герберт Уэллс, со свойственным ему остроумием пояснив, что в конце XIX века от волшебства уже было мало проку, а потому следовало разорвать договор с Дьяволом и двинуться по пути науки. Кроме того, есть и иной путь: объявить, что фантастическое, проявляющееся за пределами собственно фантастических (жанровых) произведений, является фантастической образностью.
К проблеме фантастического в постмодернизме остроумно в свое время подошел Патрик Парриндер, предложив заменить термин «постмодернизм» термином «Век фантазии» (Age of Fantasy), так как, с его точки зрения, множество постмодер-
3 Патрик Парриндер также настаивает на том, чтобы выделять «строгую фантастику», понимая под ней такую, которая укоренена в бесспорно научной фактологии [1, p. 15].
нистских произведений по существу являются фантастикой. Именно она оживляет литературу в эпоху, когда мир пребывает в ожидании испытаний, которые, скорее всего, приведут к трагической, но вместе с тем героической жизни, наполненной благородными и общезначимыми страстями [8].
Классическая эра научной фантастики характеризовалась попытками добиться чистоты жанра, не смешанного с утопией, готикой или бытовой эзотерикой. Так, в 1947 году Роберт Хайнлайн заявил, что кроме создания иного мира, изображения новых открытий, присутствия в рассказе проблемы, так или иначе связанной с человеком, необходимо, чтобы в отличие от вольного, ничем не ограниченного полета фантазии вымысел в НФ «не искажал признанных фактов. Более того, в том случае, когда рассказ требует использовать теорию, противоречащую какой-то уже признанной теории, то вновь выдвинутая теория должна быть представлена как достаточно вероятная и должна учитывать уже установленные факты, давая им убедительное объяснение» [9, p. 91].
Самую большую трудность представляет собой различение НФ и утопии — достаточно вспомнить утопические и вместе с тем научно-фантастические произведения Г. Уэллса и О. Хаксли. Сложность эта предопределена рядом обстоятельств: с одной стороны, во-первых, утопия — более древний жанр и потому НФ ей наследует, а во-вторых, диапазон утопии одновременно и шире и уже научной фантастики. Так, например, всякий НФ-текст рассказывает об «утопии», о «нигде», т. е. о несуществующем локусе. С другой стороны, НФ, изобретенная Мэри Шелли, а затем усилиями Жюля Верна и Уэллса превращенная в самостоятельный жанр, не только обогатила «ученостью» утопию, но и способствовала наступлению той самой эры будущего, что прежде существовала лишь в ухронических или футуристических текстах. НФ, как и утопия, занимается эктраполяцией действительных и имажинерных открытий и изобретений. Строя гипотетическое будущее или альтернативное настоящее (параллельные миры и т. п.), НФ, как правило, принимает во внимание социальность и государственность — именно то, что является прерогативой всех утопий, кроме индивидуалистических. Да и в этих последних социальность присутствует по умолчанию или как точка отсчета.
Генерическая (генологическая) близость НФ и утопии была осознана еще в 1970-е годы — в эру расцвета, прорыва в теории НФ, когда была опубликована книга «Альтернативные миры» (Alternate Worlds, 1970) Джеймса Ганна, и ныне здравствующего фантаста, крупнейшего теоретика НФ. Уже тогда Ганн писал, что НФ предъявляет картины чуждого, иного, и экстраполирует последствия событий и явлений, еще не данных нам в опыте. В подготовленной им четырехтомной антологии «Дорога к научной фантастике» (The Road to Science Fiction. 1977) Ганн уточнил свое определение НФ: этот жанр экстраполирует фантастическое изменение (изобретение или событие), изображая, как правило, его глобальное влияние на мир будущего или альтернативного настоящего. В течение последующих десятилетий Ганн не отказался от своего старого определения, неизменно подчеркивая, например в сборнике статей «Наука создания научной фантастики», что НФ исходит из познаваемости мира4. Но главное, что бросается в глаза, это экстраполяция, проектирование — именно этот таксономический признак НФ роднит ее с утопией.
4 См. раздел: The Worldview of Science Fiction [10].
В 2005 году Джеймс Ганн и Мэтью Кэнделариа выступили в качестве авторов и ответственных редакторов очередной антологии критических статей о НФ: «Размышления о теориях научной фантастики» (Speculations on Speculation: Theories of Science Fiction). В качестве Главы I авторы поместили текст Ганна о проблемах дефиниции, прежде включенный в его «Науку создания научной фантастики» (2000) [11]. Этот текст вновь воспроизведен в последнем переиздании «Размышлений» (2012), следовательно, на данный момент Ганн не находит оснований что-либо изменить в формулировке 2000 года, в которой он попытался дать более четкое представление о НФ, очистив ее от примесей фэнтезийности, детективности, готичности и др. Что же оказывается в остатке? Ганн утверждает, что в остатке окажется не просто некое событие или некая перемена, а радикальное фантастическое изменение — discontinuity, взывающее не только к удивлению, т. е. к неконвенциональной реакции, но и к критическому осмыслению, анализу. Ганн вновь подчеркивает, что в отличие от фэнтези, которая может в целом игнорировать законы нашего (фактического) мира, НФ их непременно учитывает, отталкиваясь от них. Таким образом, фэнтези «располагается» в радикально ином мире, она может не иметь никакого отношения к нашему миру. Ганн предлагает своеобразный тест на «научно-фантастичность», сводимый к вопросу, который следует задавать, знакомясь с текстом: «каким образом предъявленный в произведении мир достиг такого состояния?» или «как герой оказался именно в этом локусе?». Если ответы не удовлетворяют логике, позитивному знанию или хотя бы здравому смыслу, то читатель имеет дело с фэнтези.
«Различия между литературой, связанной с нашей реальностью (literature of continuity) и литературой, разрывающей с ней (literature of discontinuity), а также различия внутри этой последней, пролегающие между литературой об изменениях (literature of change) и литературой об ином (literature of difference), реальны и существенны» (курсив мой. — И. Г.) [11, p. 12]. Ясно, что в понимании Ганна literature of continuity — это миметическая литература, literature of discontinuity — любая фантастика, literature of change — НФ, а literature of difference — фэнтези и готика.
Неверное прочтение конкретного фантастического текста проистекает от неверного соотнесения его с генерическими признаками, которые усваиваются с опытом чтения произведений обоих жанров. В заключение Ганн отмечает, что для серьезного, профессионального подхода к НФ требуется особая система координат, позволяющая оценивать качество НФ-текста. Полагаю, что такая система координат действительно необходима не только критику, но и наивному читателю, стремящемуся расстаться со своей наивностью, — в противном случае этому последнему придется, пытаясь как-то разобраться с приоритетами, сравнивать не «подобное с подобным», а, например, рассказы о роботах, с одной стороны, с рассказами о гоблинах — с другой, и рассказами об «офисном планктоне» — с третьей.
Ганн и Кэнделариа не случайно открывают свою антологию 2005 года перепечаткой классического текста Дарко Сувина. Именно этот критик совершил радикальный прорыв в дефиниции, назвав НФ «литературой когнитивного остранения». Сейчас эта формулировка 1976 года пользуется всеобщим признанием, думается, по причине ее емкости и кажущейся непротиворечивости и «всеядности». Сувин определил научную фантастику как «литературный жанр, необходимым и достаточным условием которого является одновременное присутствие остранения и познания,
а главным формальным приемом — изображение придуманного мира, альтернативного среде, окружающей автора» [12, p. 255].
Еще в работах 1970-х годов, вошедших в его сборник «Метаморфозы научной фантастики» [15], Д. Сувин, объясняя свое определение, ставит на первое место среди опознаваемых и сущностных таксономических признаков НФ «странную новизну» (strange newness, novum). На втором месте стоит остранение, т. е. метод создания новой системы координат, соотносящейся с традиционной. Термин «остранение» заимствован, как свидетельствует сам Сувин, у Виктора Шкловского и Бертольда Брехта. При этом остранение является одновременно и «научным» (познавательным, когнитивным) инструментом, и «художественным» приемом. Формальная структура НФ держится на остранении как художественном приеме, благодаря которому радикальная перемена (предмет, явление) представлена так, что она воспринимается одновременно как странная и узнаваемая.
В отличие от мифа и других фантастических («некогнитивных») жанров, НФ акцентирует необходимость прояснить странную новизну, разрешить загадку, стоящую за изменением. Таким образом, НФ не только изображает, но и проблематизи-рует, взывает к рациональному, аналитическому пониманию как природы удивительной реальности, так и природы «нулевой» или «натуралистической» реальности», т. е. той, что окружает автора НФ текста5. В итоге Сувин подчеркивает, что в НФ «когнитивный элемент — в большинстве случаев действительно научный — становится мерой эстетического качества и того специфического удовольствия, к которому стремится читатель НФ» [13, p. 33].
В работе «Научная фантастика и джунгли генологики» Сувин также подкрепляет свою аргументацию развернутыми доказательствами несоответствия смежных и соседних фантастических жанров вышеобозначенным критериям. Он «обвиняет» мимикрировавшие НФ-тексты в нарушении договора автора с читателем, оказавшимся в альтернативном мире, «зараженном» фэнтезийными реалиями вроде ведьм — текст такого рода наделен сказочной таксономией. Реальность, репрезентированная в таком гибридном тексте, не предназначена для рационального (когнитивного) прочтения [14, p. 59-78].
Ганн и Канделариа, включившие в свою антологию 2010 года оба текста Сувина 1970-х, по всей видимости, считают их основополагающими и потому не требующими критического, полемического сопровождения. Не все критики с ними бы согласились. Так, например, Карл Фридман, в целом принимая сувинское определение как рабочее, указывает в своей монографии на подводные камни, скрытые в термине cognition. В самом деле, масса научно-фантастических текстов построена на совершенно не приемлемых наукой посылках. Фридман вносит существенную поправку в термин «познание», уточняя, что речь должна идти не о cognition как таковом, а о познавательном, когнитивном эффекте (cognition effect): «Главным для жанрового различения является отнюдь не эпистемологическое суждение, внешнее по отношению к тексту, и не рациональность/иррациональность предъявленных фантазий, а ... отношение самого текста к происходящему в нем остранению» (курсив мой. — И.Г.) [11, p. 18].
5 Статья Сувина «Остранение и познание» (Estrangement and Cognition), в свое время включенная в сборник «Метаморфозы НФ», цитируется по критической антологии: Speculations on Speculation
[13].
Фридман поясняет свою мысль, сравнивая трилогию «Властелин колец» Р. Тол-киена с «Космической трилогией» К. Льюиса. С его точки зрения, произведение Льюиса относится к НФ совсем не потому, что читатель полагает более рациональной веру в планетарных ангелов, нежели в хоббитов и орков, а потому, что читатель с необходимостью исходит из обозначенной в тексте авторской установки. В трилогии Толкиена декларирован радикальный отрыв от нашего мира, в то время как трилогия Льюиса предполагает, что происходящее в вымышленном им мире в принципе возможно или представимо и в нашем мире. Льюис добивается «когнитивного» или так сказать «опознавательного эффекта», от которого Толкиен намеренно отказывается. Мир «Властелина колец» — это радикально иной мир, фактически не соотносимый с нашим6. Именно на таком фоне научная фантастика видится преимущественно, хоть и необязательно, подлинно когнитивной.
Но и здесь Фридман вытаскивает на поверхность очередной подводный камень:
«Даже во "Властелине колец" — если взять, наверное, самую последовательную из имеющихся у нас фэнтези, написанную автором, представляющим жанр фэнтези подобно тому, как Бальзак представляет реализм — познание явственно осуществляется по меньшей мере на одном уровне: а именно, на уровне этики и религиозных ценностей, которые этот текст утверждают» [11, р. 21].
Думается, что термином НФ должны обозначаться такие тексты, в которых «когнитивное остранение» не просто присутствует, а является доминантным признаком. Нелишней будет и следующая поправка: «познание» и «остранение» научно-технического прогресса или регресса (по крайней мере в hard science fiction) должны также считаться доминантными признаками НФ. В противном случае «когнитивный эффект» текстов про эльфов или вервольфов будет приравнен к познавательному эффекту, производимому текстами про машину времени, что приведет к утрате опознаваемых очертаний жанровых границ.
В 1979 году Сувин сделал весьма значительное дополнение: «Научная фантастика отличается повествовательной гегемонией вымышленного — novum (новизны, инновации), подкрепленной логикой познания» [15, p. 63]. И с этим дополнением тоже можно с оговорками согласиться.
В теории Фридмана novum игнорируется, а действие остранения в НФ объясняется следующим образом: «Научно-фантастический мир не просто является иным по пространственно-временным параметрам по сравнению с параметрами нашего мира. Он интересен именно той инаковостью, которая и делает его иным. Кроме того, его инаковость конкретизирована и соотнесена с нашим миром в когнитивном континууме, что радикально отличает научную фантастику от иррационального остранения фэнтези или готической литературы (эти последние исподволь оправдывают status quo, обыденность, не предоставляя ей никакой альтернативы — только необъяснимые нарушения нормы)» [11, p. XVI-XVII].
Тезис об инаковости «в исполнении» Фридмана хоть и помогает различать фантастические жанры, но несколько игнорирует проблему фикциональности. В самом деле, разве создание альтернативной реальности не есть прерогатива любого худо-
6 Как известно, Р. Толкиен собирался соотнести (связать) мир Среднеземья с нашим (точнее, с современным ему) миром. Работа над «Утраченным путем» (The Lost Road) так и не была завершена, и поэтому судить, в каком жанре получился бы окончательный текст, мы не можем.
жественного текста, не обязательно фантастического?7 Но так или иначе, Фридман подтверждает, что у НФ есть своя собственная специфическая альтернативность, инаковость. Я предлагаю именовать ее «инаковостью в пределах разумного» или «рационально представленной инаковостью».
Осматривая необозримые горизонты НФ и ее в значительной мере условные границы, как это показывает и критика, и сама художественная практика, зададимся вопросом: существуют ли на самом деле тексты, которые могли бы служить примером совершенного и чистого воплощения научной фантастики, обладающие исключительно научно-фантастической прагматикой и поэтикой, т. е. правильной таксономией? Думается, что существуют. Искомый нами идеальный НФ-текст должен обладать когнитивной ценностью и соразмерностью, рационализированной инаковостью, и демонстрировать познаваемость изображаемого нового мира.
Вот как охарактеризовал прозу одного фантаста Джеймс Ганн:
«Повествование у (него) предметно, не очень образно, безлично, прозрачно, утвердительно, в когнитивном смысле утешительно, и производит необычное впечатление, словно раскрывает секрет. Казалось, (он) стремился передать читателю свою твердую мировоззренческую уверенность, создавая столь убедительные картины, что нам кажется, будто именно они и составляли костяк американской научной фантастики на протяжении почти всего двадцатого века» [18, p. 365].
Это характеристика НФ-текстов Айзека Азимова. Характерно, что и Карл Фридман ставит в пример азимовскую прозу, в особенности его цикл рассказов о роботах. По мнению Фридмана, эти фантазии воспевают позитивистский рационализм нео-бихевиорстов, делая акцент на идее прогнозируемости индивидуального и коллективного поведения. Фридман не обнаруживает в них ни критического, ни утопического содержания, т. е., по видимости, выделяет эти тексты как лишенные признаков утопии. При этом он выносит следующий вердикт: читатель Азимова сталкивается с плоским детерминизмом, с идеологией, напрочь лишенной диалектики8. Но так ли это? Не выдает ли Фридман желаемое за действительное? Представим себе критика, безапелляционно обвиняющего автора классического детектива, например Артура Конан Дойля или Агату Кристи, в «плоском детерминизме». Но между тем пресловутый детерминизм такой прозы есть неизбежное следствие безукоризненной работы логики у автора, который не просто обладает исключительным интеллектом, нелишним для любого писателя, но опирается прежде всего на ratio, выстраивая имажинерный мир. В логичности, «позитивности» и детерминированности детектива и НФ не просто нет ничего зазорного: оба жанра просто-напросто не могли бы реализовываться без аналитических построений. Недаром в некоторых текстах того же Азимова НФ и детектив сливаются.
Что такое идеальный научный фантаст? Этот праздный, как может показаться, вопрос имеет принципиальное значение для определения того, что есть подлинная научная фантастика. Уклон в сторону готики и хоррора, порой сопряженный не только с проникновением в запредельное, но и с торжеством полнейшего мракобесия, по всей видимости, указывает на то, что западное сознание (коллективное бессознательное) страдает комплексом Франкенштейна, убоявшись собственных
7 Вопрос о фикциональности, думается, вполне достаточно прояснен, в частности, У Эко в работе «Шесть прогулок в литературных лесах» [16] и В. Шмидом в «Нарратологии» [17].
8 Подробнее об этом см.: [19].
достижений. На этом тревожном фоне весь корпус произведений Азимова служит не только примером «когнитивного остранения», но и когнитивной устойчивости. Основа основ эстетики НФ — это, как это ни парадоксально, ее «реалистичность» как следствие критического позитивного мышления автора. Сам Азимов полагал, что НФ по своей природе предназначена привлекать, во-первых, тех, кто ценит разум, и, во-вторых, тех, кто составляет меньшинство в мире, который разум не ценит. В эссе «Разве вы не верите?» (Don't You Believe?), включенном в сборник с говорящим названием «Блуждающий разум» (The Roving Mind, 1983), Азимов решительно заявлял, что не верит в телепатию, летающие тарелки, Бермудский треугольник, древних астронавтов, жизнь после смерти, ибо не обнаруживает доказательств их существования: «Я поверю во что угодно, сколь бы диким и абсурдным мне это ни казалось, если тому есть свидетельства» [20, p. 43].
Хотя Азимов писал, что предназначение НФ состоит не в предсказании будущего, а в рассказывании занимательных, невероятных, но при этом правдоподобных историй, он периодически декларировал существование «серьезной стороны» НФ, т. е. одной из ее функций. Он утверждал, что именно в недрах НФ, а вовсе не в лоне академической науки, экономики или истории зародилась идея профессиональной «футурологии» как образа жизни и мышления: «Изменения должны быть предвидены до того, как они произойдут. Беда в том, что мир ориентирован на будущее, а его население — нет» [21, p. 298]. Этот аргумент Азимова не только свидетельствует об особой прагматической роли НФ, но и о правоте критиков — теперь они составляют подавляющее большинство, — которые включают утопию в область НФ9.
Следует добавить, что НФ, начиная с романа «Машина времени» Г. Уэллса, повествует не только о будущем как об эре воплощенного научного прогресса, но и как об эпохе возможной деградации, регресса.
В заключение рискнем предложить скорректированное определение НФ, основанное на суммарных результатах вышеописанной критической полемики. Итак, научная фантастика — это литература когнитивного остранения, которая рационально репрезентирует познаваемый мир, являющийся иным по отношению к миру, окружающему автора, и экстраполирует на новую реальность радикальные изменения, проистекающие из научно-технического прогресса или регресса.
Литература
1. Parrinder P. Science fiction: its criticism and teaching. New York: Methuen, 1980. 166 p.
2. Резникова Ж. И. Жизнь в сообществах: формула счастья // Природа. 2008. № 8. C. 23-34.
3. Levine G. Realism, ethics and secularism: essays on Victorian literature and science. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 2008. 294 p.
4. Чернышева Т. А. Природа фантастики. Иркутск: Изд-во Иркутского ун-та, 1984. 330 c.
5. Davenport B. Inquiry into science fiction. New York: Longmans, Green and Co., 1955. 87 p.
6. Asimov I. Social science fiction // Modern science fiction: its meaning and Its future / ed. by Reginald Bretnor. New York, 1953. P. 157-196.
7. Freedman C. Critical theory and science fiction. Hanover; London: Wesleyan Univ. Press, 2000. 206 p.
9 Так, в антологии критики, посвященной научной фантастике [22], есть глава «Утопия», написанная Филиппом Вегнером, а также специальный раздел о «Дивном Новом Мире», написанный научным редактором антологии Дэвидом Сидом. Не менее показательно в этом смысле и авторитетное издание под редакцией Патрика Парриндера [23], где о соотношении утопии и НФ написал Карл Фридман.
8. Parrinder P. The failure of theory: essays on criticism and contemporary fiction. Harvester Press, 1987. 225 p.
9. Of worlds beyond: the science of science-fiction writing / ed. by L. A. Eshbach. Reading, Pa: Fantasy Press, 1947. 96 p.
10. Gunn J. The science of science-fiction writing. Lanham, Maryland: Scarecrow Press, 2000. 256 p.
11. Gunn J. Toward a definition of science fiction // Speculations on speculation: theories of science fiction / eds J. Gunn, M. Candelaria. Lanham, Maryland: Scarecrow Press, 2010. P. 5-12.
12. Suvin D. Radical rhapsody and romantic recoil of the age of anticipation. A chapter of the history of SF // Science Fiction Studies. 1976. Vol. I. Fall. P. 255-269.
13. Suvin D. Estrangement and cognition // Speculations on speculation: theories of science fiction / eds J. Gunn, M. Candelaria. Lanham, Maryland: Scarecrow Press, 2010. P. 23-35.
14. Suvin D. SF and the genological jungle // Speculations on speculation: theories of science fiction / eds J. Gunn, M. Candelaria. Lanham, Maryland: Scarecrow Press, 2010. P. 59-78.
15. Suvin D. Metamorphoses of science fiction: on the poetics and history of a literary genre. New Haven. CT: Yale Univ. Press, 1979. 336 p.
16. Эко У. Шесть прогулок в литературных лесах / пер. с англ. СПб.: Symposium, 2002. 285 с.
17. Шмид В. Нарратология. М.: Языки славянской культуры, 2003. 312 с.
18. Gunn J. Isaac Asimov // A companion to science fiction / ed. by D. Seed. P. 364-374.
19. Freedman C. Remembering the future: science and positivism from Isaac Asimov to Gregory Benford // Extapolation. 1998. Vol. 34, N 2. Summer. P. 128-138.
20. Asimov I. The Roving mind: a panoramic view of science, technology, and the society of the future. New York: Prometheus Books, 1983. 350 p.
21. Asimov I. Today and tomorrow and ... Garden City, New York: Doubleday, 1973. 321 p.
22. A companion to science fiction / ed. David Seed. Malden, MA: Blackwell, 2005. 632 p.
23. Learning from other worlds: estrangement, cognition, and the politics of science fiction and utopia / ed. by P. Parrinder. Liverpool: Liverpool University Press, 2000. 330 p.
Статья поступила в редакцию 15 апреля 2013 г.
