CC BY
66
УДК 316.48
Вестник СПбГУ. Сер. 6. 2014. Вып. 4
А. В. Алейников
РАЗЛОМЫ И ТРЕЩИНЫ: КОНФЛИКТОЛОГИЧЕСКИЙ ДИЗАЙН СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ
Статья посвящена исследованию системных характеристик и основных составляющих конфликтной динамики в современной России. При построении соответствующей конфликтной модели российского социума используются релевантные социально-философские подходы для определения особенностей конфликтных взаимодействий и реальных поведенческих практик конфликторазрешения в современном российском социуме. Предпринята попытка анализа определенных институциональных схем описания современной внутригражданской, социально-политической и идеологической ситуации, в которых зачастую используются не целостные конфликтологические теории, а «идейные комплексы». Последние в разной степени представляют собой конгломерат конкурирующих между собой программ и рецептов разрешения современной политической ситуации. Анализ российской институциональной системы осуществляется через выделение доминантных размежеваний, устойчивых «разломов». На основе данного анализа типологизированы конфликтные ситуации определенного типа, их структура, свойства и особенности, а также совокупность выработанных и используемых приемов конфликторазрешения, наборов стереотипных сценариев конфликтного поведения. Изложенная концепция позволяет сделать вывод о том, что разнообразие существующих в разных странах систем инсти-туционализации конфликтов можно представить в виде социально-политического континуума, отражающего способность соответствующих обществ адаптироваться к конфликтам и даже целенаправленно управлять ими в своих интересах. Проблемы российских трансформаций связаны именно с отсутствием такого политико-социального континуума, при котором конфликты не регулируются рационально, а подавляются. Библиогр. 28 назв.
Ключевые слова: Россия, политико-экономическая система, трансформация, власть, конфликтная модель, стабильность, политический дискурс.
Aleinikov Andrei V.
CLEAVAGES AND FRACTURE: CONFLICTOLOGICAL DESIGN OF MODERN RUSSIA
The article investigates the system characteristics and the main components of the conflict dynamics in modern Russia. In order to construct the appropriate conflict model of Russian society authors used relevant social philosophical approaches. It helps to determine the features of conflict interactions and real behavioral practices of conflict resolution in contemporary Russian society. Manuscript The article attempts to analyze specific institutional schemes of contemporary descriptions of civic, social political and ideological situation. Those schemes often use not conflictological theories but "ideological complexes". These complexes to certain extent represent a conglomeration of competing programs and recipes of the current political situation resolution. Analysis of the Russian institutional system is made through the selection of dominant cleavages. A typology of certain type conflicts, their structure, properties and features, as well as the set of conflict resolution techniques and stereotypes of conflict behavior, is constructed on the basis of this analysis. This concept suggests that a variety of existing systems of conflict institutionalization in different countries can be represented in the form of social political continuum, reflecting the ability of societies to adapt to the conflicts and even purposefully manage them in their own interests. Russian transformation problems are connected with the absence of such political and social continuum, in which conflicts are not governed rationally but suppressed. Refs 28.
Keywords: Russia, political economical system, transformation, power, conflict model, stability, political discourse.
Алейников Андрей Викторович — доктор философских наук, доцент, Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9; [email protected]
Aleinikov Andrei V. — Doctor of Philosophical Sciences, Associate Professor, St. Petersburg State University, 7/9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation; [email protected]
83
Современной России не очень повезло с уровнем социально-теоретической рефлексии — специальной концептуальной разработки в сознании политиков, публицистов и политологов; проблема обычно решается подбором хлесткой формулировки в качестве полемически-политической оценки курса существующего режима.
Известный социолог Владимир Шляпентох составил яркую палитру ярлыков, целую «компанию дискурсивных страшилок», описывающих политико-экономическую структуру российского общества — от «избираемой монархии» и «демократической формы царизма» до «клептоманного капитализма» и «рыночного большевизма» и, конечно же, «путинизма» [1, с. 17-18].
Количество коннотаций можно умножать, но дело не в них как таковых — как правило, эти политологические конструкты используются чуть ли не в качестве синонимов, изначально инвективируя предметное и эмоционально нейтральное обсуждение проблем. Более того, преобладание «метафорических» определений свидетельствует о том, что сущность современной российской политико-экономической системы еще не раскрыта, и она, следуя известному афоризму Черчилля, остается «загадкой, завернутой в тайну и помещенной внутрь головоломки» [2].
Симон Кордонский методологически изящно призывает при анализе российских контекстов отличать «в реальности» и «на самом деле», артикулируя, что «онтологическое единство и логическая несовместимость "реальности" и "на самом деле" порождает дискомфорт, когда слова не способны выразить в полной мере ни положения говорящего в структуре социального бытия, ни его отношения к этому бытию. От этого, наверное, и мучительный накал политико-философских дискуссий, когда один диспутант говорит о том, что есть "в реальности", другой ему возражает — а "на самом деле" все не так... Раздвоенность придает жизни своеобразную авантюрность, от которой некоторые иностранцы впадают в ступор» [3].
Предлагаемая нами теоретическая разметка не претендует на новизну. Напротив, идея анализа российского общества через концептуальную призму выявления совокупности свойств и признаков социума, которая позволяет в качестве объяснительных моделей тестировать социальную систему на устойчивость ее функционирования и развития, на степень конфликта, который она может выдержать, — это базовый уровень политического реализма.
Для нас инструктивный характер имеет рассуждение Г. Зиммеля о том, что «все проблематичные явления заставляют нас лучше осознать то обстоятельство, сколь невообразимо противоречиво наше настоящее. Одни только филистеры могут полагать, что конфликты и проблемы существуют для того, чтобы быть разрешенными. И те, и другие имеют в обиходе и истории жизни еще другие задачи, выполняемые ими независимо от своего собственного разрешения. И ни один конфликт не существовал напрасно, если время не разрешит его, а заменит его по форме и содержанию другим» [4, с. 330].
Странным образом табуирование зиммелевской «неизбежности конфликта между текущей вперед, распространяющейся со все большей энергией жизни и застывшими в тождестве формами ее исторического выражения» рельефно артикулируется экспертами «Валдайского клуба», на площадке которого выступают первые лица страны. Их видение России исходит из аксиомы (!!!) признания приоритета созидания перед конфликтом: «...конфликт как двигатель развития в нашей стране себя исчерпал» [5].
84
Здесь уместно привести известное высказывание Р. Дарендорфа: «В обществе тоталитарного типа конфликт изгоняется из области регулирования общественных отношений и заменяется единообразием и полным согласием с существующей системой власти» [6, с. 237].
В этом смысле подход «Валдайского клуба», участники-политологи которого удачно охарактеризованы Г. О. Павловским как «сервисные лица», «подающие Системы, не владеющие предметом дебатов, который и предлагает им поведение» [7, с.168], характеризует создание уникального политического дискурса стабильности, т. е. незыблемого социального порядка. Политики конструируют реальность, создавая бесконфликтный мир и стабильность для граждан с помощью социальных конструктов, идейно-символической системы, меняя, по Ханне Арендт, слова, обозначающие социальную и политическую реальность, для маскировки самой реальности, что «обличает некоторую глухоту к языковым смыслам, что само по себе уже было бы достаточно серьезно, но и приводит к определенной слепоте по отношению к стоящим за этими словами реалиям» [8, с. 51].
Речь идет не только о понимании конфликтов как источника нарушения созданного «элитой» социального порядка, несущего угрозу ее собственному существованию, но и создании политического спроса на смещенные мысли и действия, на смещенные социальные конфликты. Описывая с помощью этого понятия процесс вытеснения конфликтов из сознания и их «загона в огороженную клетку», Ульрих Бек пишет о появлении имманентной тенденции «стать "обществом козлов отпущения": не опасности виноваты, а те, кто их вскрывает и сеет в обществе беспокойство. Разве очевидное изобилие не опровергает существование невидимых опасностей? Разве весь этот шум — не выдумки интеллектуалов, не утка, слетевшая с письменного стола умствующих бандитов и драматургов риска? Не скрываются ли за всем этим шпионы ГДР, коммунисты, евреи, арабы, женщины, мужчины, турки, обитатели ночлежек? Именно неуловимость угрозы и беспомощность перед ней способствуют распространению радикальных и фанатичных настроений и политических течений, которые делают социальные стереотипы и подверженные им группы населения "громоотводами" опасностей, скрытых от непосредственного восприятия и воздействия» [9, с. 92].
Если это признать, то «стабильность» как господствующий политический дискурс и как принцип политики далеко не безобиден — это и когнитивная простота восприятия сложной конфликтной ситуации через формулы: «Кто не с нами, тот против нас», «Если враг не сдается, его уничтожают», и стремление сторон конфликта к максимальной партисипации, т. е. к экзистенциальному отнесению к одному из полюсов, к максимальному взаимоотчуждению.
В политической практике стабильность элиминирует конфликт как механизм поиска альтернатив и вариантов развития. Изгнанание конфликта из политических институтов, из властных структур, изобретенных как раз для того, чтобы «регулировать соответствующие конфликты, не позволяя им обостряться до насильственных форм» [6, с. 237], проецируется на отрицание необходимости других видов конфликта, продуцирующего социальные и экономические инновации.
Во многом формирующие сегодня политико-экономический мейнстрим Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон, считая теорию социального конфликта ключевой, отмечают, что экономические и политические институты часто выбираются не всем
85
обществом, а группами, контролирующими в данный момент политическую власть и выбирающими такие экономические институты, которые имеют целью не повышение благосостояния общества в целом, а максимизацию их собственной ренты. С точки зрения социального конфликта выбор конкретных экономических институтов зависит от того, кто обладает политической властью создавать или блокировать их создание. Практически дискурс стабильности вырождается в социальный конструктивизм, в навязывание обществу принципов социального порядка, необходимого властвующим группам, элите, для самосохранения, при котором «стабильными» экономическими и политическими институтами «будут те, которые максимизируют кусок пирога, достающийся влиятельным группам, а не общий размер пирога», даже если об этом известно всем [10].
При этом следует учесть, что применение вышеуказанных контуров современной концептуализации «драйверов» (движущих сил) увеличения социальной напряженности и конфликтности в обществе и «триггеров» («спусковых крючков»), т. е. малых воздействий, непосредственно провоцирующих нарушение равновесия системы, означает поворот в сложившейся в России политико-семантической ситуации превращения «конфликта» в «резиноподобное понятие, которое можно растягивать и полученное использовать в своих целях» (Р. Макк и Р .Снайдер) [11, с. 3839]. В этом плане мы наблюдаем феномен, когда, широко используясь в обыденной речевой практике, понятие утрачивает свое изначальное значение и приобретает противоположные смысловые оттенки, игра в которые и «позволяет системе менять окраску и имитировать движение в разных направлениях. Фокус в следующем: нужно одновременно апеллировать к разным слоям, нейтрализуя их недовольство, и создавать видимость развития, в то время как стоишь на месте» [12, с.14].
Отсюда — замусоренность политической лексики черно-белыми бинарными оппозициями «наши — чужие», «Россия — Европа», «патриоты — либералы» и т. д. Конфликты переходят в личностную плоскость (коммуникации не друг с другом, а друг о друге), в стремление к предельному обострению любого конфликта с установкой на блокирование диалога с противостоящей стороной в любых его формах. Любые компромиссы представляются нетерпимыми и постыдными, а правовые и моральные нормы разрешения и урегулирования конфликтов отрицаются при оценке поведения «своих» по отношению к противнику, которому приписываются все мыслимые и немыслимые злодеяния в сочетании с непременной профанацией другой стороны конфликта. Это «стилистика скандала на одесском Привозе со специфически базарным криком, задиранием подола и плевками в лицо» [13, с. 68], маркирующая неприятие альтернативной мировоззренческой позиции. Стороны конфликта обычно готовятся, в том числе и путем коррекции институциональных правил, не к компромиссу, а к максимальной напряженности, приобретающей характер агрессивной конфликтогенности и имеющей провоцирующий характер осложнения личной жизни. Тезис Аль Капоне «Это просто бизнес, ничего личного» переворачивается — это теперь в основном «личное».
Конфликтное поведение становится демонстрационным, широко используются «конфликты возмездия». Правила координации и разрешения конфликтов всякий раз разные и каждый раз устанавливаются под действием силы, механизмы согласования складываются в основном на неформальном уровне. Усиление жестких силовых обертонов в управленческих практиках, распространение силовых стратегий
86
власти с репрессивным окрасом (запрещение, предотвращение, уничтожение) минимизируют позитивные возможности конфликта.
Пенитенциарная, «наказующая» конфликтность реализуется в тезисах о «пятой колонне настоящих врагов и агентов влияния военного блока». Более того, дискуссия редуцируется до предложений «скорректировать эту аномалию» (Александр Ду-гин, профессор МГУ) по отношению к ряду российских университетов, транслирующих «либеральную идеологию» [14].
Возрастает аффективность конфликтов, для которой характерны нерациональная гиперреакция даже на незначительное раздражение, провоцирующее непропорциональность ответных действий — «мы все равно покажем, кто здесь главный».
Выдающийся филолог Ольга Михайловна Фрейденберг, обобщая свой горький житейский опыт, выдвинула концепт склоки как методологии нашей политической рефлексии, выяснения важнейших социально-политических вопросов на языке фиксирования своих отрицательных эмоций по поводу других субъектов конфликта. «Это низкая, мелкая вражда, злобная групповщина одних против других, это ультрабессовестное злопыхательство, разводящее мелочные интриги. Это доносы, клевета, слежка, подсиживанье, тайные кляузы, разжигание низменных страстишек одних против других. Напряженные до крайности нервы и моральное одичанье приводят группу людей в остервененье против другой группы людей, или одного человека против другого. Склока — это естественное состояние натравливаемых друг на друга людей, беспомощно озверевших, загнанных в застенок. Склока — альфа и омега нашей политики. Склока — наша методология» [15].
Склока как атрибутивная черта российской политической конфликтности транслируется в неформальные социальные механизмы и ритуалы, перекрывая каналы и мосты коммуникации, загоняя конфликты в «институциональную ловушку».
«Равновесию подобной структуры угрожает не конфликт как таковой, а сама эта жесткость, способствующая аккумуляции враждебных чувств и направляющая их вдоль одной оси, когда конфликт все-таки вырывается наружу» [16, с.184].
Примеров подобного «радикализма слабости» немало в российском политическом дискурсе, при этом чем мельче (по степени реального влияния, а не формального статуса) политик, тем активнее он замещает свой дефицит властного потенциала месседжами демонстрационной конфликтности, заботясь о виртуальном впечатлении своей «крутизны».
Применительно к социальной реконструкции управленческих задач это означает, что социальные конфликты не управляются, а «гасятся». Например, существует проблема огромного разрыва в доходах разных слоев населения. В Швейцарии, Норвегии, Дании, Финляндии разрыв в доходах между 10 процентами самых обеспеченных и 10 процентами самых бедных граждан колеблется от 4 до 6 раз, во Франции и Великобритании — от 8 до 12 раз, в США — от 12 до 14 раз. В России 1% самых богатых получает 40% всех национальных доходов, занимая лидирующие позиции в мире по скупке недвижимости в европейских столицах (по некоторым оценкам, число россиян среди покупателей элитного жилья на Лазурном берегу Франции составляет 12%). Для сравнения: даже в США этот же 1% самых богатых располагает лишь 8% доходов [17].
При этом уровень доходов российских работающих существенно ниже, чем в развитых странах. На стандартный аргумент об относительно низкой
87
производительности труда остроумно ответил академик Н. Я. Петраков: «Что, машинист питерского метрополитена водит поезда в три раза медленнее, чем машинист парижского метро? Тем не менее зарплата у него в три раза меньше, чем у его французского коллеги. Или авиадиспетчеры. И таких профессий можно найти десятки. Но при этом, если даже наш рабочий на станке 20-летней давности производит в 5 раз меньше, чем рабочий "Сименса", то виноват не рабочий, а топ-менеджер этого предприятия, который не обновляет производство; однако при этом и наши топ-менеджеры, и наши банкиры имеют зарплаты на западном уровне, что, мягко говоря, странно» [18, с. 48].
Конфликтное распределение национального дохода в российском обществе связано и с фактором справедливости. Как полагает российский исследователь А. В. Перцев, фундаментальный конфликт, предполагающий непримиримость противоречий между сторонами, начинается вовсе не потому, что одни люди считают, что другие получают больше денег. Он начинается тогда, когда стороны взаимно ставят под сомнение человеческую порядочность оппонентов, когда у этих людей возникает убеждение, что другие получают больше денег недостойным образом, непорядочно, незаслуженно [19].
В России большие доходы считаются как бы «упавшими с небес», точнее, «извлеченными из-под земли». Монополизированная огромная природная рента не только поощряет коррупцию, но и существенным образом снижает качество государственного управления.
В экономически развитых странах на наиболее богатые 10% населения приходится не более 25-30% от общего объема доходов. Наибольшую долю от общих доходов получают 10% населения стран Латинской Америки и ряда стран Африки — от 40 до 50%,что отражает большое (по сравнению с другими странами) неравенство по распределению собственности [20; 21].
В этой группе стран находится и Россия. Проблема заключается в том, что, как артикулирует политолог Глеб Павловский, власть «рассеяна в поле конфликтов, перегружена неуправляемыми конфликтами, не решает и не справляется с ними, занимаясь недопущением их в политику. Не управлять конфликтами оказывается выигрышной стратегией руководства» [22, с. 48].
Напротив, как отмечает директор Института социологии РАН, академик М. К. Горшков, например, в Великобритании, если разрыв в доходах достигает 10 раз, собирается чрезвычайная сессия парламента. В России же, по данным Росстата, разрыв достигает 16,7 раза, а по результатам социологических замеров он почти в два раза больше [23], но внятная государственная программа, реальные политические практики отсутствуют.
В обстоятельной и достаточно репрезентативной работе А. Н. Олейника отмечается крайняя асимметричность в распределении прав и обязанностей между «привластной прослойкой» (так называемой элитой), сконцентрированной на личном обогащении, и населением, «простыми гражданами»: что разрешено первому, второму запрещено. Диспропорции в распределении прав и обязанностей между властителями и подчиненными доведены до крайних форм, права сконцентрированы на одном полюсе взаимоотношений, а обязанности — на другом. Вместо свобод подчиненные власти лица имеют долг и обязанности, что объясняет «тягловый характер» российской социальной системы [24, с. 108].
88
Для иллюстрации ключевого тезиса нашего рассуждения обратимся к классику социологии А. Турену. Его методология базируется на одновременном учете и взаимосвязанном рассмотрении конфликта и порядка как двух равноценных состояний общества, сменяющих друг друга. Элиминация любого из них не только обедняет, но и существенно искажает результаты анализа. Самый главный паттерн, на который здесь нужно обратить внимание, — это то, что «повсюду, где существует порядок, должно существовать его оспаривание... Формирующиеся конфликты все более направляются против "суперструктур" или, проще говоря, против порядка, ибо новая власть обладает ранее неизвестной способностью придавать себе видимость порядка, господствовать над социальной организацией в целом, над разновидностями социальной практики, вместо того чтобы запереться в укрепленных замках, дворцах или финансовых городах. Мы входим в общество, которое не может более иметь конфликты: или последние задавлены в рамках авторитарного порядка, или общество осознает себя как конфликт, оно является конфликтом, потому что оно представляет собой просто борьбу противоположных интересов за контроль над способностью общества воздействовать на самого себя» [25, с. 155-157].
В теоретико-познавательном аспекте возникает вопрос о том, каким же образом можно классифицировать основные конфликтные модели в современной России. Не претендуя на универсальное (вряд ли вообще возможное) решение, предложим следующую простую и операциональную аналитическую схему, используя применяемые (например, И. Б. Родионовым) в теории систем и системном анализе разработки.
Вариант первый. Стороны конфликта вступают во взаимодействие, которое ведет к нанесению серьезного вреда каждой из них, пока один не выйдет из игры. В теории игр примером является ситуация, когда два автомобиля идут навстречу друг другу, и тот, который первым сворачивает в сторону, считается «слабаком». Надо создать напряжение, которое привело бы к устранению игрока. Стороны не могут ничего выиграть, и только гордость заставляет их сохранять противостояние до финальной точки, и если никто не уступает, то столкновение и фатальная развязка неизбежны. При этом, как правило, ограничителями, красными флажками трагического исхода являются как убежденность одного субъекта конфликта в своем здравомыслии («я никогда не доведу дело до взрыва»), так и уверенность другого субъекта в том, что его противник знает о его готовности к любым решительным действиям («он остановится, потому что знает — я-то пойду до конца»).
Вариант второй. Стороны конфликта могут или демонстрировать свою силу, запугивая противника (стратегия голубя), или физически атаковать противника (стратегия ястреба). Если обе стороны выбирают стратегию ястреба, то они сражаются, нанося друг другу увечья. Если же одна сторона выбирает стратегию ястреба, а вторая — голубя, то первый побеждает второго. В случае, если обе — «голуби», то стороны приходит к компромиссу, получая выигрыш, который оказывается меньше, чем выигрыш «ястреба», побеждающего «голубя».
Вариант третий. Известная «дилемма заключенного» утверждает, что максимальный выигрыш достигается кооперацией, соглашением, балансом сил и интересов. В этой архитектуре конфликт не может быть разрешен полной капитуляцией одной из сторон. От них обеих требуется не разрушение коммуникаций, а иная логика, другая этика и новая эстетика управления договороспособностью. «Дилемма за-
89
ключенного» (мы понимаем всю редуцированность подобного утверждения) обобщена в категорическом императиве Канта: «Поступай так, чтобы использовать человека для себя так же, как и для другого, всегда как цель и никогда лишь как средство».
Томас Шеллинг, тяжеловес среди разработчиков стратегии конфликта, подчеркивал, что безусловно обязательным является допущение существования у участников конфликта как общих, так и взаимно противоречащих интересов. «Чистый конфликт, в котором интересы двух противников полностью противоположны, — особый случай; он появляется в случае войны до полного истребления, но даже для войн другого типа он неприменим. По этой причине "выигрыш" в конфликте не имеет строго состязательного смысла; это не победа, одержанная над врагом. Здесь подразумевается выигрыш относительно своей собственной системы ценностей, и его можно добиться путем переговоров, компромиссов, а также избегая поступков, наносящих обоюдный ущерб» [26, с. 17].
Нельзя прятаться от чужих ценностей и неприемлемых идей, обосновывая, в экстазе идейной архаики истового пафоса, борьбой с ними внутреннюю и внешнюю политику и обеспечивая идейный и ценностный консенсус подавлением инакомыслия, загоняя социум (и российский, и западный) в ограничения, разрывая логику и смысл договоренностей и обязательств, норм и правил.
Обратим в связи с этим внимание на рассуждения выдающегося социолога Н. Лумана. Он подчеркивал, что «прагматический контекст учения о ценностях ведет к заблуждению, пустым является утверждение о том, что ценности имеют нормативный смысл. Не может быть речи о том, чтобы ценности могли освящать действия. Для этого они слишком абстрактны. К тому же, исходя из ситуации, в которой нужно принимать решение о поступке, они постоянно вступают в конфликт с другими ценностями. Их функция состоит только в том, чтобы в коммуникативной ситуации дать деятельности такие ориентиры, которые никем не ставятся под вопрос. Ценности — суть не что иное, как в высшей степени мобильное множество точек зрения. В отличие от идей они не похожи на неподвижные звезды, но, скорее, напоминают воздушные шары, чьи оболочки приберегают, чтобы при необходимости наполнить их воздухом, в особенности по случаю праздника. Исключена возможность принятия истины в качестве масштаба в сфере ценностей (идеологий и аргументаций) — идеология совершает великие преступления, а аргументация — мелкое жульничество» [27, с. 362-364].
Но это не означает терпимости в отношении того, что заведомо неистинно, когда трезвый анализ подменяется моральным негодованием (конфликт в России — больше, чем конфликт).
По нашему мнению, современная российская политико-экономическая система (справедливо характеризуемая Г. А. Явлинским как «перефирийный капитализм», а А. А. Фисуном как «постсоветский неопатримониализм») имеет следующие «кон-фликтологические»характеристики:
— конфликтная композиция институтов из разных исторических эпох, разных социальных систем — противоречия новых социальных организаций и форм взаимодействия, институциональных структур (бизнес, массовые коммуникации, образцы потребления и образы жизни) и неизменности структур бесконтрольной власти;
— «государство-рынок»; его глава выступает в роли верховного арбитра в конфликтах между ведомствами и кланами, исходя из неписаных норм, а не является
90
гарантом всеобщего интереса, т. е. соблюдения законодательно установленных безличных правил поведения, единых для всех; закон, как главный инструмент урегулирования конфликтов, фиксирует обязанности и ответственность за его нарушения, но не обеспечивает и не гарантирует прав, в том числе права собственности;
— ключевая и структурообразующая роль патронажно-клиентарных отношений в определении правил разрешения конфликтов, при которых функция согласования различных частных интересов между собой осуществляется через механизм распространения этнических, региональных, конфессиональных, семейно-род-ственных и тому подобных связей на политическую сферу;
— персонализированный характер политического управления конфликтами, его слабая рационализация, при которой изначально второстепенны все институты конфликторазрешения, являясь лишь средством и инструментом реализации стратегии «первого лица», замыкающего на себя формальные и неформальные рычаги управления;
— элементы политической системы лишены традиционной практики согласований и координации, а институты конфликторазрешения имеют неопределенные и пересекающиеся функции и юрисдикции, что порождает пренебрежение к установленным правилам и процедурам;
— государство фрагментировано на кланы, которые находятся в состоянии непрекращающихся внутриполитических конфликтов по поводу контроля над финансовыми потоками;
— «привластная прослойка» (так называемая элита), сконцентрированная на личном обогащении, существенно отчуждена от населения, между «элитой» и «простыми гражданами» практически нет вертикальных отношений, «вертикаль власти», по образному определению одного политолога, представляет собой не «вертикаль управления», а «вертикаль бегства» — это веревка альпиниста для небольшого количества друзей и приятелей, которые могут подняться по ней наверх и тем самым ускользнуть от своих менее удачливых сограждан;
— публичные конфликты между группами внутри элиты (борьба за влияние и финансовые потоки) находятся под контролем, чтобы избежать их открытого манифестирования в широком политическом пространстве;
— урегулирование конфликтов частным образом, на принципе принадлежности группе интересов, осуществляющей роль гаранта исполнения договоренностей (либо вообще без использования легального арбитража и судебной системы, либо с использованием их в качестве формального прикрытия);
— властно-распорядительные полномочия при разрешении конфликтов реализуются в зависимости не от официального статуса, а от реальной возможности осуществления контроля над распределением и использованием ресурсов. Позиция бенефициаров этих ресурсов является определяющей («руководством к действию») для всех основных институтов конфликторазрешения, включая и судебные инстанции, и редко игнорируется сторонами конфликта;
— конфликтное поведение в обществе (в том числе и в государстве) регулируется неписаными правилами, не зафиксированными в официальном праве («понятиями»). Граждане и властные органы в условиях конфликта действуют не на базе закона, а на основе личных отношений. При этом государство не выполняет роль арбитра в конфликтах, хозяйственных спорах и гаранта исполнения договоренностей
91
между сторонами. Реальным фактором для урегулирования конфликтов является не закон, а способность одной из сторон конфликта обеспечить свои интересы в конфронтации. Средства «принуждения к миру» базируются на неформальном «праве» сильного, замаскированного под внешнюю видимость законности, что может подразумевать и прямое насилие (политико-административное или криминальное).
Разумеется, было бы непростительной самонадеянностью безапелляционно требовать от акторов российской политики понимания таких инструментальных возможностей адекватного разрешения политических конфликтов, как, например, честность. Напротив, как писал Луман, используются все возможности «отрицания и сокрытия конфликта ложью, обманом, ложными символами» [28, с. 492]. И здесь нет ничего нового — но (!) современная модель искусства улаживания конфликтов строится на гештальте, говоря словами Сократа, понимания и ограничения лжи и криводушия в политике. Наиболее заметным проявлением такого формата отношений является технологичное и компромиссное вскрытие глубоких сущностных проблем, при котором имманентным качеством политической культуры является перевод ранее скрытых конфликтов в открытое публичное пространство, их обнажение. В такой конфликтной модели общества восприятие конфликта — это не ужас перед вскрытием пережатых каналов коммуникации, из которых может хлынуть застоявшееся содержимое, а упорядочивание коммуникативного хаоса, нацеленного на принципиально новые модели конфликтного поведения.
Литература
1. Шляпентох В. Современная Россия как феодальное общество. Новый ракурс постсоветской эры. М.: Столица-Принт, 2008. 328 с.
2. The Churchill Society London. URL: http://www.churchill-society-london.org.uk/RusnEnig.html (дата обращения: 16.05.2014).
3. Кордонский С. «В реальности» и «на самом деле» // Логос. 2000. № 5/6. URL: http://www.ruthenia. ru/logos/number/2000_5_6/2000_5-6_07.htm (дата обращения: 16.05.2014).
4. Зиммель Г. Избранное. Созерцание жизни. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив; Университетская книга, 2014. 392 с.
5. Доклад Международного дискуссионного клуба «Валдай». Национальная идентичность и будущее России. Москва, февраль, 2014. URL: http://vid1.rian.ru/ig/valdai/doklad_identichnost_RUS_ISBN. pdf (дата обращения: 16.05.2014).
6. Дарендорф Р. Современный социальный конфликт // Иностранная литература. 1993. № 4. С. 236-242.
7. Павловский Г. О. Система РФ в войне 2014 года. De Principatu Debili. М.: Европа, 2014. 200 с.
8. Арендт Х. О насилии. М.: Новое издательство, 2014. 148 с.
9. Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000. 384 с.
10. Acemoglu D., Johnson S., Robinson J. Institutions as the Fundamental Cause of Long-Run Growth // Handbook of Economic Growth. Vol. 1A. New York: Elsevier, 2005. P. 385-472.
11. Нечипоренко Л. А. Буржуазная социология конфликта. М.: Политиздат, 1982. 146 с.
12. Шевцова Л. Мы: жизнь в эпоху безвременья. М.: Политическая энциклопедия, 2014. 315 с.
13. Яковенко И. Г., Музыкантский А. И. Манихейство и гностицизм: культурные коды русской цивилизации. М.: Русский путь, 2010. 320 с.
14. Дугин А. Пятая колонна и либеральная идеология: аномалия вседозволенности. URL: http:// www.dal.by/news/2/31-03-14-23 (дата обращения: 16.05.2014).
15. Пастернак Б. Пожизненная привязанность (переписка с Ольгой Фрейденберг). М.: АРТ-ФЛЕКС, 2000. URL: http://www.imwerden.info/belousenko/wr_Pasternak.htm (дата обращения: 16.03.2014).
16. Козер Л. Функции социального конфликта. М.: Идея-пресс; Дом интеллект. кн., 2000. 205 с.
17. Шкаратан О. Российская «псевдоэлита» и ее идентификация в мировом контексте // Мир России. 2011. № 4. С. 68-88.
92
18. Петраков Н. Я. Что такое рыночная экономика // Российская академия наук. Бюллетень «В защиту науки». 2013. № 12. С. 47-54.
19. Перцев А. В. Для чего конфликтологам изучать философию ненасилия? URL: http://percev-club. ru/vvodnay/#more-1485 (дата обращения: 15.05.2014).
20. Григорьев Л. М., Салмина А. А. «Структура» социального неравенства современного мира: проблемы измерения // Социологический журнал. 2013. № 3. С. 5-21.
21. Костылева Л. В. Неравенство населения России: тенденции, факторы, регулирование. Вологда: Институт социально-экономического развития территорий РАН, 2011. 223 с.
22. Павловский Г. Гениальная власть! Словарь абстракций Кремля. М.: Европа, 2012. 120 с.
23. Горшков М. К. Центр тяжести. Интервью в «Литературной газете» от 16 апреля 2014 года. URL: http://www.lgz.ru/article/-15-6458-16-04-2014/tsentr-tyazhesti/ (дата обращения: 15.05.2014).
24. Олейник А. Н. Власть и рынок: Система социально-экономического господства в России «нулевых» годов. М.: РОССПЭН, 2011. 438 с.
25. Турен А. Возвращение человека действующего. Очерк социологии. М.: Научный мир, 1998. 206 с.
26. Шеллинг Т. Стратегия конфликта. М.: ИРИСЭН, 2007. 366 с.
27. Луман Н. Общество общества. М.: Логос, 2011. 640 с.
28. Луман Н. Социальные системы. Очерк общей теории. СПб.: Наука, 2007. 641 с.
Статья поступила в редакцию 16 июня 2014 г.
93
