CC BY
82
Г. Г. БОРОВИЧКО,
аспирант кафедры японской филологии ДВГУ
РАССКАЗЫ НАГАИ ТАЦУО (ЖАНРОВЫЕ РАЗНОВИДНОСТИ)
Нагаи Тацуо — талантливый прозаик Японии XX в. В его творчестве отразился ряд актуальных тем и жанровых тенденций в японской литературе 20—80-х гг. На родине писатель неоднократно был удостоен литературных премий (имени Ёкомицу Риити, Кавабата Ясуна-ри, премий Нома и Академии искусств, газеты «Иомиури»), а в 1981 г. награжден орденом Культуры.
В России творчество Нагаи Тацуо малоизвестно и не исследовано. Предстоит большая работа по переводу его произведений на русский язык, их изданию, отбору текстов и комментированию, изучению творческого пути писателя в целом. Нагаи Тацуо — автор известных в Японии сборников «дзуйхицу» и «газетных романов». С точки зрения японской критики, он «имеет устоявшуюся репутацию в жанре дзуйхицу» и назван «мастером» этого жанра1. Некоторые его произведения включены в серию сборников «Дзуйхицу японских авторов»2.
В японском литературоведении термин «дзуйхицу» приобрел расширенное значение. В русском литературоведении еще в 20-е гг. Н.И. Конрад предложил уточнить этот термин и разграничил два типа классической японской прозы в жанровом отношении. Один тип («Записки у изголовья» Сэй Сёнагон) он отнес к «собственно дзуйхицу» (записки всего, что «взбредет в голову», по форме — ряд отрывков с общей устойчивостью темы, композиции, стиля). Другой тип («Записки из кельи» Камо Тёмэя)
— «не дзуйхицу, либо этот последний термин надо
переоценить», т. к. здесь «одной теме подчиняется все изложение», есть композиционная и стилевая организация, устойчивые «приемы» и пр.3
В 70-е гг. В.Н. Горегляд, основываясь на тех же классических образцах, изложил иную точку зрения, близкую японскому литературоведению. Он отнес «оба произведения к одному эссеистическому жанру», выделил четыре признака эссе (мозаичность, бесфабульность, неадекватность повествователя и главного героя), подчеркнул связь эссе со спецификой японского мировосприятия в целом и наличие подобных признаков в архитектуре, живописи, различных видах искусства4.
В русском литературоведении мнение Н.И. Конрада нашло отражение в «Краткой литературной энциклопедии», где говорится о
«двух видах» («типах») дзуйхицу. Продуктивна главная установка Н.И. Конрада — на «анализ конкретного произведения», в связи с чем, вероятно, и «термин нужно переоценить»5.
Основные «малые формы» прозы (рассказ, новелла, очерк, эссе), согласно современному литературоведению, имеют свои показательные жанровые признаки. Однако наряду с «чистыми» жанровыми формами есть немало и «смешанных», переходных. Теория жанров складывалась исторически и, например, новеллу не всегда склонны отличать от рассказа6. Немаловажно различать эссе как стиль и эссе как жанр7. В целом «рассказ» — это небольшое повествование (сравнительно с повестью или романом), где немного персонажей, а нередко один главный герой; в сжатой форме здесь повествуется о человеке на примерах случаев, эпизодов, даже периодов его жизни8. Под такое общее определение рассказа подходят многие так называемые «дзуйхицу» Нагаи Тацуо, в частности анализируемые в данной статье. Но они не однотипны и различаются рядом существенных признаков.
Отмечено, что рассказ исключительно разнообразен и распространен, «имеет глубокие традиции в литературах Запада и Востока»9. Поэтому в практике исследований теории рассказа наметились как бы два взаимосвязанных подхода: дифференцирующий (анализ конкретного многообразия произведений, их устойчивых и подвижных жанровых признаков) и систематизирующий (обобщение в крупные типы, показательные разновидности жанра).
Так, крупная систематизация намечена современным литературоведением, которое предлагает «различать среди рассказов произведения очеркового (описательно-повествовательного) типа и новеллистического (конфликтно-повествовательного) типа»10.
Предварительно можно отметить, что «Горячее и холодное» — явно очерковый тип рассказа; «Умывание горы» и «88-я ночь» — тоже очерковый описательно-повествовательный тип, но с повышенной ролью лирического начала и в целом представляет лирико-очерковый вариант; «Детские вертушки», «И снова о стариках»— конфликтноповествовательный тип рассказа с признаками новеллистичности (наличие конфликта, стремительной развязки, драматизации действия, строгой и компактной композиции). Но подобная или иная типология устанавливается только путем «анализа конкретного разнообразия произведений «малой формы».
«Я очень большой любитель всех бобовых...»— так начинается рассказ «Горячее и холодное». Он посвящен теме японской кухни (включен в сборник «Закуска»). Рассказчик здесь — главный и единственный герой с некоторыми данными биографии автора («я из К'.в-макуры» и пр.). Он перечисляет многие блюда, дает описания их приготовления и доставки «тогда», с полвека назад, и «теперь» по традиции и по-современному в обычных условиях семьи и на коллективном отдыхе, куда доставляют еду из специальных ресторанчиков, и т.п. Описания некоторых «сезонных блюд» передают оттенок сезона,
например, баклажаны или хурма, созревающие осенью, вызывают «ощущение осени». В целом же летом предпочитается «холодное», а осенью и зимой «горячее», и эти слова-образы, повторяясь в тексте при зарисовках разных блюд и вкусов, становятся мотивами, которые связаны с названием, поддерживают тему и скрепляют композицию11. Подобную роль играет и мотив воспоминаний («написал, как вспомнил»,
— говорит рассказчик).
В «Горячем и холодном» рассказчику принадлежит определяющая роль в движении темы, в композиции. Но хотя он представлен как «я» — субъект повествования, однако его личный мир и лирическое начало (эмоции, настроения, рассуждения, оценки, эпизоды встреч) служат не столько самовыражению, передаче индивидуального духовного «я», сколько связке фрагментов и зарисовок общепоказательного в быте, нравах, вкусах «нас, японцев». В построении этого рассказа нет развития действия, переходы от фрагмента к фрагменту свободные, мотивированы лишь темой. Подобная «свободная композиция», организуемая рассказчиком или идейным заданием, отмечена в очерке".
Очерковому началу здесь отвечают не только факты, названия мест, реалии, но и насыщенный план описаний быта и нравов, которые сложились в частной жизни («моя семья») и в широкой общественной среде.Так, рассказано о коллективном поведении «в различных семьях», где готовит сукияки сам хозяин и «принято хвалить его вкус», или в кругу «литературного мира», где на это ритуальное блюдо собирается 30—40 человек. Картину нравов отражают признания самого рассказчика («мне нравится...», «я предпочитаю...», «мой любимый соперник по игре в сёги»), но они проецируются по аналогии или отличию на вкусы, привычки многих («Наверное, есть люди, которым это не нравится...»). При том, что эмоции рассказчика порой очень экспрессивны («Это было великолепно!», «Настроение было
прекрасное», «Я чувствовал, что происходит что-то необычное...»), они вызваны как раз устойчивыми нравами среды, в данном случае — «японской национальной атмосферой», которая сохранилась в одном из мест отдыха и передана в зарисовках интерьера («комната японского стиля» при храме), доставка блюд («в нескольких одеялах») и прочие описания.
Точность наблюдений Нагаи Тацуо как очеркиста подтверждают, например, факты, которые приведены у него (без оценок) и отражены в нашей справочной литературе о Японии. Так, рассказчик упоминает о своей игре в сёги с г-ном Ибуси «на протяжении 40 лет», а также игре в го среди «литературного мира». Обе комнатные игры (подобие шахмат) весьма популярны, и в них должны «проявляться ценимые японцами черты характера»: сдержанность, учтивость, стремление к взаимному эстетическому удовольствию соперников и пр.13 По статистике социологических опросов в го играют на сегодня лишь «свыше 10 миллионов», а в сёги— «более 20 миллионов»14. Нагаи Тацуо точно передал и ценимые японцами качества (при описании
игры с г-ном Ибуси), и предпочитаемую игру, что тоже отражает нравы более широкой или сравнительно избранной социальной среды.
Здесь нет открытой публицистичности, и рассказчик чаще передает свою оценку через эмоции или иронию, что тоже отражает нравы. Так, в концовке, где звучит вывод об изменении блюд, вкусов в век холодильников и кондиционеров, ирония передает и некую терпимость к неизбежным переменам: «Но что бы ни появилось, никогда не переставайте этому удивляться и хвалить, пусть даже ни разу и не попробовав».
В жанровом отношении, наряду с указанными двумя типами рассказа (очерковый и новеллистический), вероятно, следует учитывать и деление теоретиками очерка на «две формы»: «документальный очерк» (синоним — «публицистический») и «художественный очерк», который «очень близок к тому виду рассказа», где изображаются «нравы в широком слысле этого слова», «уклад жизни той или иной
15
среды», отсутствует сюжетная динамика . В целом, на наш взгляд, «Горячее и холодное»— рассказ, который в жанровых признаках граничит с «художественным очерком».
Рассказы «Умывание горы» (сборник «Осень») и «88-я ночь» (сборник «Весна») посвящены теме человека и природы. Наряду с общей темой и принадлежностью в целом к очерковому, описательноповествовательному типу рассказа, их сближает повышенная роль лирического начала. Оно передано эмоциональной окраской эпизодов из жизни рассказчика, психологическим раскрытием подробностей его чувств, настроений, лиризмом восприятия природы и ее описаний. Рассказчик здесь полнее представлен своим внутренним миром. Поэтому данный вариант рассказа в теории характеризуется более конкретно как «лирико-очерковый жанр»16.
В целом, рассказчик в «Умывании горы» и «88-й ночи»— это человек, умудренный опытом («рукой подать до 70 лет»), пристальный наблюдатель состояний природы и «нашего отношения» к ней, тонкий психолог в передаче своих настроений и воспоминаний о пережитом. Одновременно это человек культуры, он все осмысливает не только через текущую жизнь, себя и «нас», но и через многие источники национальной литературы, начиная с дрейнейших времен. Он опирается на поэтические воззрения, нравственно-философские истины, заново постигая их, чувствуя живую связь времен. Такой тип рассказчика («я» с биографическими данными автора и полнотой личных переживаний) можно назвать и «автогероем», как в лирике. В обоих рассказах он главный и единственный герой, центр и основа всего тематического, композиционного, стилевого единства.
Оба рассказа начинаются с развернутых описаний. В «Умывании горы» это описание «моего дома», «старческих дел», пения цикад, когда и цикада-монах «как будто сильно волнуется, зная о приближающейся осени», «и я осознаю, что все вокруг уже тронуто дыханием осеннего ветра». Рассказ «88-я ночь» начинается с описания первой стрижки газона, когда свежескошенная трава «источает сладкий аро-
мат», навевает «весеннюю грусть», печаль, размышления о «прошедших днях», и далее следует поток ассоциаций.
Рассказчик часто цитирует старые хроники, антологии, словари, стихи разных поэтов, где его внимание привлекают устойчивые выражения об осени и весне, совпадения с его мыслями и настроениями. Таким образом он использует ту форму литературных связей, которую теоретики называют в прозе «заимствованием», а в поэзии — «реминисценцией»17. Ссылки же на источники, указанные открыто, подчеркивают сознательную установку автора на использование их в качестве примера, образца, своего рода канона.
Например, по поводу выражения «весенняя грусть» рассказчик цитирует четырех поэтов и констатирует, что «таких примеров можно привести около 15-ти»18. О выражении «умывание горы», вынесенном и в название, сообщается, что оно взято из «старых хроник», «означает выпадение дождей в предгорьях Фудзиямы в конце лета и подразумевает, что эти дожди смывают с горы накопившуюся за лето грязь». Но рассказчик не ограничивается цитатой из источника и дополняет ее своим комментарием лирико-философского содержания: «В представлении о том, что гору умывают, есть как набожность, так и грандиозность. И, кроме того, сам вид этого как бы напоминает о безграничности»19. Лирическое начало здесь создается за счет цитирования заимствованных текстов, особенно поэтических, и сопереживаний, раздумий автогероя-рассказчика.
Вместе с тем в обоих рассказах есть и элементы очеркового начала (официальные сведения, названия мест, городов, точные приметы быта, даты, факты). Так, по поводу «умывания горы» вслед за лирико-философскими раздумьями автогероя даны ссылки на факты— наблюдения двух метеостанций (городов Кофу и Нумадзё) о времени первого снега на Фудзи 22 или 26 сентября, который выпадает «после того, как с горы отовсюду будет смыта грязь»20. В «88-й ночи» тоже есть ввод официальных данных, например, о «песнях, составленных в министерстве образования» и передаваемых по телевизору, или «облике нашей страны с 60-х по 70-е годы», который «резко изменился»21.
В обоих рассказах немало конкретных примет быта, которые приобретают очерковую окраску, рассыпаны в описаниях («столовая в 6 татами», «что-то вроде гостиной в 8 татами») или собраны, как в справке, например, в описании детской обуви ( которую носили в школьные годы рассказчика: камагэта, тэта из павлонии или дерева сэн, дзори, варадзи и т.д. Но очерковые элементы в обоих рассказах служат не только задачам бытоописания (как в очерке), а чаще вводятся в целях мотивировки, пояснения тех или иных переживаний автогероя, т.е. подчинены лирическому началу как ведущему.
При центральном положении автогероя в лирико-очерковом рассказе важно, что он человек интенсивной духовной жизни («если задуматься, то...», «я поразился...», «мне пришла в голову одна мысль...», «у меня возникло очень наивное чувство, что...»). Основной предмет
его наблюдений и переживаний — это состояния природы и человека в те или иные сезоны (осень, весна), включая и переходы — от лета к осени, от ранней к поздней осени и пр. Так, в «Умывании горы» немалая часть повествования посвящена переходному времени — от лета к осени, которая «подступает как-то незаметно»: «сегодня 6 августа, еще в разгаре лето, поют цикады», «еще рано говорить об осени, но, несомненно, задумываешься о том, что лето подошло к концу»22.
В обоих рассказах лирико-очеркового типа, где нет сюжета как «хода событий», «развития действия»23, но много описаний, параллелей в состояниях природы и человека, повышенную роль в композиции играет система мотивов. Некоторые из них становятся лейтмотивами. Если мотив трактуется в теории как повторение «ключевого, опорного слова, несущего особую смысловую нагрузку», то лейтмотив относят тоже к повтору, но он обрастает ассоциациями и приобретает «особую идейную, символическую и психологическую углубленность»24. Так, в «Умывании горы» к лейтмотиву можно отнести выражение «осенний ветер», с которым связаны другие мотивы («бесцветный ветер», «ветер сазанов», «ветер, переносящий диких гусей»). Рассказчик поясняет выражение «бесцветный ветер», ссылаясь на старые хроники» и «китайское мышление»: «Бесцветность означает отсутствие яркого цвета и одновременно является тем, что как бы пронизывает душу грустью, в особенности выражает характер восприятия осеннего ветра»; «В бесцветной прозрачности ощущается как бы наполняющая ее осенняя пустынность и холодность»25. Выражение «ветер сазанов» взято у китайского писателя Сумомога, чьи «ясные глаза поэта» наблюдали, что после «выскакивания из воды сазанов» «рождается осенний ветер»26. Подробно комментируется и выражение «ветер, переносящий диких гусей», который дует в октябре и «совпадает со временем перелета диких гусей. Его также называют сырым северным ветром»27.
Обобщая осенние настроения в указанных источниках, можно сказать, что общими для всех произведений настроениями являются грусть, пустынность, холодность, чувство утраты, неуютности и т.п. Но даны и непосредственные переживания рассказчика, отвечающие подобным настроениям: ночью «подступает одиночество», «сегодня все ушли— я дома один». Он вспоминает «жизнь ссыльного, такую, какую вел Ханабуса Иттё — художник эпохи Эдо, сосланный на далекий остров, — ведь для этого вовсе не обязательно быть им». Настроение передано и через описание себя: «Какой жалкой стала моя
пропитавшаяся влагой поддевка»28.
Глубокая мысль о специфике восприятия природы японцами высказана Т.П.Григорьевой: «Смена времен года, можно сказать, та «призма», сквозь которую японцы видят мир, созерцают тайну бытия сущего. Оттенок сезона присутствует во всем: в настроении, через настроение— в убранстве дома, в одежде, в манерах. Чередование времен года не столько излюбленная тема, сколько принцип
29
художественного видения, организующий произведение .
Лиризм в рассказах Нагаи Тацуо отличается важным качеством: чуткостью к современному, текущему. При том, что рассказчик часто вспоминает ушедшее и глубоко погружается в прошлое, оно включено в текст с определенным заданием: оттенить сегодняшнее состояние человека и окружающего мира. Это тоже составляет специфику художественного видения и отражается в организации произведения.
Так, среди национальных праздников в Японии 88-я ночь —один из традиционных и воспетых многими писателями. Но если сравнить двух современников, то Кавабата Ясунари обращается к 88-й ночи преимущественно в связи с древней традицией: чайная церемония, сбор чая, поэзия «уходящей весны»30, а Нагаи Тацуо — в связи с текущим, повседневным: стрижка газона, пробуждение вокруг разной «зелени» в разгар весны и чувство «весенней грусти». Рассказ Нагаи Тацуо хотя и назван традиционно «88-я ночь», но по содержанию ближе к современному японскому празднику— «Дню зелени», официальная дата которого — 29 апреля31. К этому дню близки и даты, указанные в зачине рассказа: «Я впервые подстриг газон во дворе в этом году в апреле 30 числа»; «20 апреля деревья стали зелеными до верхушек, радуя взгляд и утром, и вечером»32. Опорное слово включено и в концовку-вывод, завершая рассказ: «И остается только ждать
33
возвращения зелени» . По тексту слово «зелень» складывается в лейтмотив, представленный разнообразными синонимами (трава, листья деревьев, леса, рощи и пр.). Традиционное название праздника «88-я ночь» в тексте упоминается лишь кратко, то как цитата (название песни «О появлении молодой листвы в горах и полях 88-й ночью перед приходом лета»), то как дата бытового эпизода детства — травме пальца («Это было 2 мая, 88-я ночь»).
Особое качество лиризма у Нагаи Тацуо — чуткость к современному, переживаемому сейчас — передано и в мотиве «воспоминаний». Он развернут в рассказе «88-я ночь» и тоже скрепляет композицию повествования. Мотив складывается из эпизодов детства и пережитых тогда чувств, которые вспоминаются «мне, старику». Одни чувства с дистанции времени «вызывают мое сожаление, раскаяние», «заставляют меня, старика, чувствовать себя неловко». Другие — сложнее, устойчивее, побуждают «сердце старика то и дело учащенно биться при воспоминании», рождают ощущение духовной связи между
34
пережитым «тогда» и «теперь» . В целом эпизоды детства развернуты в описания и даны как события из личной жизни рассказчика. Таковы, например, зарисовки быта детских лет. В одном из эпизодов рассказывается о носимой тогда школьной обуви и пораненных ею лодыжках. В другом — о травме указательного пальца от велосипеда, который брат получил в фирме, а «я изо всех сил крутил колеса...»35. Но в конечном счете все эпизоды детства, которые вспоминает рассказчик, стянуты к одному— к его переживаниям и настроениям сейчас. («И теперь, отдыхая на веранде, я смотрю на свой указательный палец»)36.
Поток воспоминаний включает в себя немало ассоциаций. Так, автогерою памятен не только эпизод с травмой пальца, но даже запах йода, «хотя, — как говорит рассказчик, — может быть, это и не имеет отношения к тому случаю, но каждый раз при запахе желтого лекарственного порошка йода передо мной возникает образ громко плачущего ребенка»37. Подобный ип ассоциаций в целом характерен для лирической прозы и
Идея каждого из двух рассказов отчетливо сформулирована в их финалах. В обоих случаях их концовки включают автоцитату, ссылку на мнение автогероя, высказанное ранее. В «Умывании горы» это цитата «из прошлогоднего дневника», приведенная дословно39. В «88-й ночи» это ссылка на статью автора, написанную «шесть лет назад»40. Подобные автоцитаты, ссылки напоминают элементы лирической прозы, которая нередко представлена в форме лирических дневников и автобиографий41. В «Умывании горы» вывод заключает философскую мысль о природе как вечном источнике «радости жизни» и красоты. В «88й ночи» вывод сформулирован лирико-публицистически, но конкретнее и жестче в отношении человека. Автогерой переоценивает то, что писал о нас «шесть лет назад», и заключает: «Сегодня очевидно, что мы достигли того, что гору, которую можно разрушить, — рушим, и дерево, которое можно спилить, — пилим, и это наш реальный образ. И остается только ждать возвращения зелени»42.
Подводя некоторые итоги, можно отметить, что поэтика рассказа-очерка («Горячее и холодное») наиболее проста в своей системе выразительных средств. В лирико-очерковом жанре («Умывание горы», «88-я ночь») она усложняется и прежде всего за счет лирического начала как ведущего. Рассказы же с новеллистическими признаками («Детские вертушки», «И снова о стариках») отличает более компактная и сложная поэтика, в которой художественно значителен каждый элемент системы выразительных средств. Поэтому смысл, идея раскрываются в этих рассказах только через целостный анализ текста. Эта жанровая разновидность— предмет дальнейшего нашего рассмотрения.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Большой литературный словарь новейшего времени Японии. Токио: Коданся,
1977. Т.2. С. 477.
2 Нагаи Тацуо. Горячее и холодное // Дзуйхицу японских авторов: Сб. 26. За куска. Токио: Сакухинся, 1984. С. 216—219; Он же. Умывание горы//дзуйхицу япон ских авторов: Сб. 19. Осень. Токио: Сакухинся, 1984. С. 16—2; Он же. 88-я ночь // Дзуйхицу японских авторов: Сб. 17. Весна. Токио: Сакухинся, 1984. С. 241—248; Он же. Детские вертушки // Дзуйхицу японских авторов: Сб. 37. Ветер. Токио: Сакухин ся, 1985. С 73—76; Он же. И снова о стариках // дзуйхицу японских авторов: Сб. 42.
Мать. Токио: Сакухинся, 1986. С. 25—29.
3 Конрад Н.И. Очерки японской литературы. М.: Худож. лит., 1973. С. 198—213.
4 Горегляд В.Н. дневники и эссе в японской литературе. М.: Наука, 1975. С.
347-350.
принц
эссе38
• Там же. Т. 5. С. 306—307.
7 Там же. Т. 8. С. 961—963.
• Там же. Т. 6. С. 190—193.
9 Там же. Т. 6. С. 191.
10 Литературный энциклопедический словарь. М.: Сов. энцикл., 1987. С. 318.
11 Там же. С. 230.
12 Краткая литературная энциклопедия... Т. 5. С. 516—517.
13 Пронников В.А., Ладанов И.Д. Японцы. М.: Наука, 1983. С. 236—237.
14 Япония: Справочник. М.: Республика, 1992. С. 346—448.
15 Краткая литературная энциклопедия... Т. 5. С. 517.
"Там же. Т.6. С. 192.
17 Литературный энциклопедический словарь... С. 322.
1е Нагаи Тацуо. 88-я ночь. С. 247.
11 Нагаи Тацуо. Умывание горы. С. 18.
20 Там же. С. 18.
21 Нагаи Тацуо. 88-я ночь. С. 246.
22 Нагаи Тацуо. Умывание горы. С. 17.
23 Литературный энциклопедический словарь... С. 431.
24 Там же. С. 178.
29 Нагаи Тацуо. Умывание горы. С. 18.
26 Там же. С. 19.
27 Там же. С. 20.
28 Там же. С. 19—20.
21 Григорьева Т.П. Красотой Японии рожденный. М.: Искусство, 1993. С. 19.
30 Там же. С. 265—266.
31 Япония сегодня. Токио: Международное общество по просветительской информации, 1990. С. 121.
32 Нагаи Тацуо. 88-я ночь. С. 244.
33 Там же. С. 245.
34 Там же. С. 246.
39 Там же. С. 246. м Там же. С. 246.
37 Там же. С. 247.
м Литературный энциклопедический словарь... С. 185. С. 516.
39 Нагаи Тацуо. Умывание горы. С. 21.
40 Нагаи Тацуо. 88-я ночь. С. 248.
41 Литературный энциклопедический словарь... С. 185.
42 Нагаи Тацуо. 88-я ночь. С. 248.
Gennady G. Borovichko
Nagai Tatsuo's Short Stories (Varety of Jenre)
The article deals with the Nagai Tatsuo's short stories — works of the Japanese writer of XX century. The jenre of short story includes the works of the «zuihitsu» style, which is spread utterly in the Japanese literature. Among short stories of this style, the sketch type and the tale type were chosen and studied. The writer's language, poetics of his works were notable for suggestive and impressive ones.
