CC BY
58
Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2019. № 3
К.Б. Уразаева
РАССКАЗ А. ЧЕХОВА КАК МЕНИППЕЯ:
СМЕХОВАЯ КУЛЬТУРА, КАРНАВАЛЬНАЯ ОБРАЗНОСТЬ
И ДВОЯКАЯ СОБЫТИЙНОСТЬ
Евразийский национальный университет им. Л.Н. Гумилева 010008, Казахстан, Нур-Султан, Сатпаева, 2
Рассказы А. Чехова 1880-х годов о чинопочитании не становились предметом рассмотрения в аспекте мениппеи, античного низового театра с мимезисом и зрелищностью, средневекового шутовского обряда. Между тем такой подход делает возможным описание чеховской целостности и выработку представления о рассказе Чехова как мениппее.
В статье предпринят анализ полифонической природы мениппеи с позиций смеховой культуры и карнавальной образности (жеста и слова), а также двоякой событийности.
Применение дискурсивных техник анализа способствовало описанию зон фамильярного контакта, изучению двоякой событийности с позиций исторических, культурных и психологических аллюзий и аксиологической природы рассказа.
Выявлены инварианты сюжета розыгрыша, дериваты маски, фигуры шута / дурака, карнавального жеста и карнавального слова, виды синкризы, контрасты и оксюморонные сочетания как признаки мениппеи.
В качестве сюжетообразующих изучены мотивы чина, маски и ее дериватов. Риторическая стратегия Чехова описана в аспекте речевых жанров как коммуникативных стратегий литературных героев.
Ключевые слова: Чехов; мениппея; смеховая культура; шутовской обряд; мимезис; двоякая событийность; целостность; аллюзия; карнавальный жест; карнавальное слово; аксиология; фамильярный контакт; синкриза; мотив.
До настоящего времени рассказы писателя о чинопочитании не изучались в аспекте мениппеи. Между тем внимание к теории М. Бахтина о мениппее создало возможность исследования гоголевской целостности в сопоставлении с Апулеем и с Дж. Свифтом [Шульц, 2017: 167].
Известно, что ученый выделил среди отличительных особенностей мениппеи карнавальный фольклор [Бахтин, 2002; Бахтин, 1990], а назначение мениппеи видел в том, чтобы «создавать исклю-
Уразаева Куралай Бибиталыевна — доктор филологических наук, доцент, профессор кафедры русской филологии Евразийского национального университета им. Л.Н. Гумилева (e-mail: [email protected]).
чительные ситуации для провоцирования и испытания философской идеи» [Бахтин, 2002: 129]. Применение теории Бахтина к рассказам Чехова выявляет функции подтекста, розыгрыша и провокации как испытания трагического комическим. Модификации сюжета розыгрыша становятся факторами жанровой трансформации, изучение которой позволяет описать природу полифонического и рассмотреть его как источник мениппеи Чехова.
Морально-психологическое экспериментирование и «маниакальная тематика» мениппеи означают разрушение эпической и трагической целостности человека и его судьбы, обусловливают значение синкризы. Разлом в сознании чеховского героя позволяет описать аксиологическую природу рассказа как испытание философской идеи, что создает предпосылки для изучения экзистенциальной проблематики рассказов «Анюта», «Тоска», «Злоумышленник», «Мужики», «В овраге» в концептах православия — смирения / смиренномудрия. Скандалы и эксцентрическое поведение, неуместные речи и выступления, которые нарушают обычный ход событий, установленные нормы поведения и этикета, образуют сюжетное ядро исследуемых рассказов Чехова.
Взгляд на рассказ Чехова как мениппею выявляет природу смеха, когда «ослабляется его односторонняя риторическая серьезность <...>» [Бахтин, 2002: 121]. Нивелировка дидактизма компенсируется в рассказе Чехова гротескной образностью и имитацией «односторонней и глупой серьезности», двумя полюсами которой являются смех и страх [Бахтин, 1990: 56]. Трансполяция «веселой смерти у Рабле» на природу чеховского смеха выявляет его двоякую природу: драматизм изображенного и комическое изображаемое слово как доминирующую стратегию автора. Такой подход позволяет понять, почему адресатом рассказов «Каштанка», «Ванька», «Спать хочется» является детская аудитория, а рассказ о Ваньке Жукове обладает признаками рождественской истории.
Бахтин провел границу между смехом средневекового и ренес-сансного гротеска и буржуазным XIX в. с «несмеющимся риторическим смехом». В этом свете трактовка иронии и сатиры Чехова до рубежа ХХ-ХХ1 вв. исключительно в обличительном социальном ключе представляется неслучайной.
Возможность интерпретации рассказа Чехова как мениппеи создается и трудами О. Фрейденберг — о генезисе античного театра. Второе методологическое положение настоящей статьи обусловлено определением низового античного театра как до-трагедии [Фрейденберг, 1998: 508] и его зрелищной семантикой. Солидарность ученого с Аристотелем: «трагедия имела сперва мелкие (небольшие)
сюжеты и вышла "из смешного" (смехового)» [там же: 509] — объясняет два факта: неоднократность включения Чеховым оперы «Корневилльские колокола» в свои произведения («Контракт 1884 года с человечеством», «Фантастический театр Лентовского», «Осколки московской жизни», «Мой Домострой», «Три года») и функциональную значимость аллюзии на смерть. Реликты античного низового театра позволяют выявить линию жанровой трансформации случая в мениппею в прозе Чехова.
Рассказы Чехова о чинопочитании являют жанровую трансформацию и по причине разного соотношения мотива и персонажа. Соответственно, третьим методологическим положением, определяющим актуальность статьи, является представление о рассказе Чехова как мениппее с позиций двоякой событийности. Понятие двоякой событийности обосновано исследователем как соотношение референтных и коммуникативных событий и высказывания как события [Тюпа, 2008: 273]. Такой подход может быть дополнен представлением о рассказе как мениппее с точки зрения соотношения мотива и события как факторов чеховского нарративного дискурса. Как пишет ученый: «... мотивы репрезентированы в нарративе посредством событий» [Силантьев, 2018: 73].
Целью данной статьи является изучение рассказов о чинопочитании А. Чехова — «Толстый и тонкий» (1883), «Смерть чиновника» (1883), «Маска» (1884), «Хамелеон» (1884) — в аспекте мениппеи и средневекового шутовского обряда. Отсюда понимание чеховской целостности в аспекте смеховой культуры и карнавальной образности, жеста и слова, что позволяет выявить факторы жанровой трансформации.
«Толстый и тонкий» начинается с типичных для мениппеи резких контрастов и оксюморонных сочетаний. Это контраст в портретах героев, семиотизированных в номинациях толстый и тонкий, и ритмическая семиотизация обонятельного: «Пахло от него хересом и флер-д'оранжем»1 (250) и: «Пахло от него ветчиной и кофейной гущей» (там же). В шутовской диспозиции семиотически значимо изображение семьи тонкого. Шутовское увенчание тонкого и последующее его преображение: «на лице у тонкого было написано столько благоговения, сладости и почтительной кислоты, что тайного советника стошнило» (251) — также укладываются в сюжет
1 Рассказ цит. по изд.: Чехов А.П. Толстый и тонкий // Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т.; Сочинения: В 18 т. Т. 2. / АН СССР. Ин-т мировой литературы им. А.М. Горького. М., 1974-1982. [Рассказы. Юморески], 1883-1884. М., 1975. С. 250-251. Цитируемая страница указана в скобках.
мениппеи. Следует обратить внимание на понятие «адьективальной модальности» [Киселева, 2018], расширяющей зону смехового. Ме-ниппейное разоблачение чинопочитания осуществляется путем применения синкризы и уничижением тонкого как проекции социальной дистанции в обществе.
В смеховой поэтике Чехова карнавальная жестикуляция и карнавальное слово замещают диалог. Жесты умиления, создающие сюжет встречи, преобразуются в сюжет разоблачения тонкого как мнимого хозяина ситуации встречи / узнавания. Выразительны и жесты Нафанаила: прищуривает глаз, шаркает ногой, прячется за спину отца, вытягивается во фрунт. Завершение рассказа стилистически вписывается в единый регистр с началом произведения. Облобызались и ошеломлены атрибутируют высокий книжный стиль. Осла-бленность риторического элемента, отменяющего назидательность, регулируется в мениппее Чехова стилистическими маркерами — восклицаниями: «Голубчик мой! Батюшки! Милый мой! Ах ты, господи!».
Воспоминания тонкого о прозвище толстого создают историческую аллюзию на полицейский режим. Мифологический смысл в именовании чина толстого (тайный) делает поведение тонкого скандальным, эксцентричным, а речевое поведение — неуместным. Поэтому в стойке Нафанаила и хихиканье тонкого запечатлены страх и желание дистанцироваться от возможного подозрения в инакомыслии. Смех тонкого, сравнение с китайцем, помимо иронии зву-косимволистского плана, приобретает содержательно-символическую (инспиративную) знаковость, которую ученый называет аллюзивной дискурсивностью [Тюпа, 2008: 293]. Такая «русско-китайская» диглоссия создает жанровый признак мениппеи. Примерами аллюзивной дискурсивности становятся и изменения во внешности тонкого, зеркально множащиеся во внешности членов его семьи. Наблюдательность, благодаря которой «незначительное изменение угла зрения выявляет комическую ситуацию» [Гуревич, 2017: 62], типологически сопоставима с японской смеховой культурой.
Чин становится мотивом, определяя повороты сюжета и его комическое разрешение. Чинопочитание и подобострастие — это эмотивно-экспрессивный регистр, в который облекается событие конца дружбы, когда субъекты истории оказались объектами морально-психологического эксперимента автора, конструирующего рассказ по закону мениппеи. Испытание детской дружбы чином — такая фабула становится комическим рассказом благодаря двоякой событийности.
Дихотомия шут / дурак в рассказе «Смерть чиновника» создает «карнавальную площадь вольного фамильярного контакта» [Бахтин, 1990: 15]. Распространение этой зоны, помимо театра, на «чужой» департамент усиливает пародийный характер мениппеи и многоуровневую зону фамильярного контакта. Это театр и применение к неузнанному генералу разговорного старичок: «Старичок старательно вытирал свою лысину и шею перчаткой и бормотал что-то. В старичке Червяков узнал статского генерала Бризжалова <.. .>»2. Фамильярное телодвижение Червякова (кашлянул, подался туловищем вперед, зашептал генералу на ухо) трансформируется в жест уничижения. Нарастает экспрессия и в жестикуляции генерала, от досады до гнева.
Известно, что амбивалентный смех в мениппее «оперирует» серьезностью: его оборотной стороной является страх. Страх Червя-кова, непрощаемого и непрощенного, объясняет маниакальное для генерала преследование его маленьким чиновником. Однако в страхе Червякова нельзя игнорировать его социальную природу. История чиновника перестает восприниматься комичной и уничижительной, если реконструировать взгляд экзекутора на ситуацию. Неумение и неспособность героя отрефлексировать нерегулируемость живой жизни нормативными установлениями стали причиной его смерти.
Для смеха мениппеи типичен утверждающий характер: «этот смех направлен и на самих смеющихся» [Бахтин, 1990: 17]. В рамках карнавального мироощущения апелляция автора к читателю, формирующая рецептивные ожидания, перенаправляет этот смех не на Червякова, а субъектов случая в лице генерала, жены Червякова до реципиентов истории в лице читателей.
Серьезность Червякова, которого коробят беспечность и легкомыслие жены, согласившейся в необходимости извиниться, включает диапазон средневековой серьезности, которая «<...> изнутри проникнута элементами страха, слабости, смирения, резиньяции, лжи, лицемерия <...>» [Бахтин, 1990:108].
Страх героя можно интерпретировать в аспекте аллюзии на средневековый шутовской обряд, заключавшийся в метании кала и мочи. Опасения и назойливость Червякова с позиций табуирован-ного жеста характеризуют семантику его вины (обрызгал) как желание добиться прощения. Гипертрофированным такой страх может восприниматься читателем.
2 Рассказ цит. по изд.: Чехов А.П. Смерть чиновника // Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 18 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького. М., 1974-1982. Т. 2. [Рассказы. Юморески], 1883-1884. М., 1975. С. 164-166.
Гнев же генерала вызывает такую ассоциацию: «У нас <.. .> ночной горшок иногда называют "генералом"» [Бахтин, 1990: 167]. Еще пример: символику "Маппекеп-Р1з" на одном из городских фонтанов в Брюсселе Бахтин объясняет как желание безопасности и благосостояния для города. Так и для Червякова прощение генерала, «ночного горшка» (фанфарона) - гарантия его безопасности и спокойствия. В таком контексте проявление физиологического жеста (чихнул и обрызгал) воспринимается как психологическая и культурологическая аллюзия на истребование прощения, желание покоя.
Мениппейная риторика ослабляет дидактизм и усиливает карна-вализацию. Так, риторика самооправдания маленького чиновника вытесняет изображающее слово изображенным словом Червякова, делая его просителем в день первого визита к генералу. Однако двойственность ситуации рождает двоякую событийность: убеждение Бризжалова в издевательстве над ним и плаксивое лицо — делают его просителем по отношению к Червякову. Этикетная риторика: милостисдарь! — карнавализует ситуацию попыткой восстановления утраченного равновесия и снижения когнитивного диссонанса [Афинская, 2016].
Для Червякова ситуация приобретает символический смысл. Завязкой истории для героя стала досадная случайность: «Но вдруг лицо его поморщилось, глаза подкатились, дыхание остановилось». Психологическая аллюзия на предсмертное состояние обретает характер драматической развязки: «Червяков надел новый вицмундир, подстригся и пошел к Бризжалову объяснить». Интересно, что производящий впечатление глупости поступок героя может прочитываться как предвестие смерти, если обратиться к ритуально-мифологической семантике: «Смерть и глупость идут рядом <...>» [Фрейденберг, 1997: 211]. Мысль ученого о происхождении античной этики из эсхатологии проливает свет на связь ритуальных приготовлений к смерти с испытываемым героем «раскаянием».
Аксиологическая стратегия героя создает гротескную образность мениппеи. И ироническое обобщение автора: «Все чихают» — подчеркивает в синкризе два плана: отчаяние Червякова и отчаяние генерала, имеющие разную мотивационную природу. В этом смысле мениппея (жанр последних вопросов) разворачивает рассказ перед читателем в аксиологическую перспективу прощения Червякова как этического испытания генерала. Осложнение морально-психологического плана философским, категории раскаяния и предполагаемая — прощения — сообщают нарративному дискурсу Чехова характер двоякой событийности.
Наиболее ярким признаком мениппеи является сюжет розыгрыша. В рассказе «Маска» фамильяризация организована пародированием мнимо детективной линии. Синкриза выявляет в эксцентричном поведении Пятигорова противостояние людям его же круга. Создаваемая неузнанным героем карнавально-площадная сфера вводит в рассказ библейскую аллюзию на неузнанного пророка. Пародийность библейского сюжета, имитация чужого становятся обличением лицемерия и чинопочитания.
Фамильяризация обеспечивается маскарадной эстетикой (кучерским костюмом, шляпой с перьями, маской) и речевым поведением Пятигорова. Провокативное поведение героя — это демонстративное применение разговорной и вульгарной лексики. Оно очерчивает смеховое поле давления героя на общество «интеллигентов». Фабула правды создает двойное поле игры. Фраза Пятигорова: «Ты думаешь, как я в маске, так ты можешь мне разные слова говорить?»3 (87) — объективирует обстоятельства правды.
Роль маски как сюжетообразующего мотива выявляет ее дериваты: выпученные глаза полицейского, нафабренные усы, номинацию героя (Евстрат Спиридоныч) и то, что он старик в полицейском мундире. Это и оговорки Пятигорова: французская реплика в устах кучера, называние имени господина Белебухина — способ морально-этического экспериментирования, дающий шанс персонажам сохранить достоинство. Дериваты маски создаются и звукосимво-лизмом — раскатистым ха-ха Пятигорова. Двоякая событийность заключается в вытеснении фабульной правды (скандалист и дебошир, благотворитель в части просвещения) правдой сюжетного порядка: власти, денег, чина.
Множественностью масок создается гротескная образность в рассказе «Хамелеон». Дериваты маски создают смеховое поле культуры когнитивным поведением Очумелова и центром развития событий. Базарная площадь — освобожденная от примесей «карнавальная площадь вольного фамильярного контакта» (М. Бахтин). Анонимность голосов, формирующих иллюзорную множественность мнений (дериваты маски), реализует комическое тождество с героем, провоцирует полицейского надзирателя на поиск истины, смехотворный вытеснением Хрюкина существом, неподсудным наказанию, — собакой. В этом контексте молчание Елдырина (еще один дериват маски) обладает аллюзивной дискурсивностью.
Одним из дериватов маски становится имя героя. В фамильярной зоне снимаются все запреты, отсюда брань и хвала в устах Очуме-
3 Рассказ цит. по изд.: Чехов А.П. Маска // Указ. соч. С. 84-89.
лова, меняющая адресатов его речи, создающая самостоятельность речевых жанров как коммуникативных стратегий персонажей. Даже именование собаки то цуцыком, то шельмой включается в систему дериватов маски. Система синкриз: Очумелов и Хрюкин, Очумелов и толпа, Очумелов и собака, Очумелов и Елдырин, Очумелов и Прохор, Очумелов и генерал Жигалов, Очумелов и брат генерала Жигалова — образует, наряду с мимикрией Очумелова, чеховскую целостность.
Двоякая событийность, два варианта осуществления права и власти: либо расправа с собакой, либо наказание Хрюкина — переводит рассказ из бытовой зарисовки в мениппею и выводит из про-фанного пространства в сферу социально-политических обобщений.
Итак, представление о чеховском рассказе как мениппее характеризует его целостность как единство смеховой культуры и карнавальной образности, ее жеста и слова. Парадигмальные проявления смеховой культуры обусловлены зонами фамильярного контакта, определившими гротескную образность рассказа Чехова. Вместе с тем миросозерцательная и эстетическая функции смеха обусловили разновидности двоякой событийности и систему исторических, культурных, психологических аллюзий. Двоякая событийность конструируется и сюжетообразующими мотивами чина, маски и ее дериватами, обусловившими аксиологическую природу рассказа Чехова как мениппеи.
Риторическая стратегия Чехова характеризуется речевыми жанрами как коммуникативными стратегиями чеховских героев. Сме-ховая культура и двоякая событийность как факторы жанровой трансформации позволили убедиться в полифоническом использовании писателем возможностей мениппеи.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Афинская З.Н. L'hospitalite/l'hostilite — случай когнитивного диссонанса // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. № 2. С. 15-22.
2. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М.М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 6. М., 2002. С. 7-300, 466-505.
3. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1990.
4. Гуревич Т.М. Японский HOMO RIEDENS // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2017. № 1. С. 62-73.
5. Киселева Я.В. Концепт «мораль» и его модальное отражение в романе Чарльза Диккенса «Оливер Твист» // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2018. № 1. С. 47-52.
6. Силантьев И.В. Сюжет и смысл. М., 2018.
7. Тюпа В.И. Анализ художественного текста. М., 2008.
8. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. 2-е изд., испр. и доп. М., 1998.
9. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997.
10. Шульц С.А. Поэма Гоголя «Мертвые души»: внутренний мир и литературно-философские контексты. СПб., 2017.
Kuralay B. Urazayeva
STORIES OF A. CHEKHOV AS MENIPPEA: CULTURE OF POPULAR LAUGHTER, CARNIVALESQUE IMAGERY AND DUAL EVENTFULLNESS
Eurasian National University named after L.N. Gumilev 010008, Kazakhstan, Nur-Sultan, Satpaeva, 2
Stories of A. Chekhov written in the 80"s about servility have not been researched as menippea, ancient low comedy with mimesis and entertainment, a medieval clownish rite. At the same time, such an approach makes it possible to describe Chekhov's integrity and develop an understanding that the stories by Chekhov can be looked upon as manifestations of menippea. The article undertakes the analysis of the polyphonic nature of menippea from the point of view of humorous culture and carnival figurativeness (gesture and a word) and also dual eventfulness. The application of allegorical research method and discourse analysis techniques contributed to the description of familiar contact, studying of dual eventfulness from the point of view of historical, cultural and psychological allusions and the axiolog-ical nature of the story.
The invariants of the joke plot, derivatives of the mask, diversity of figures of the clown /fool, carnival gesture and carnival word, types of a syncrisis, contrasts and combinations of oxymoron were identified as the signs of menippea.
The motives of rank, mask and its derivatives were studied as plot-forming motives. The rhetorical strategy of Chekhov is described in the context of speech genres as communicative strategy of literary heroes.
Key words: Chekhov; menippea; humorous culture; clownish rite; mimesis; dual eventfulness; integrity; discourse; allusion; carnival gesture; carnival word; axiol-ogy; familiar contact; syncrisis; motive.
About the author: Kuralay B. Urazayeva - Dr.habil in Philology, Associate Professor, Professor, Department of Russian Philology, Gumilev Eurasian National University (e-mail: [email protected]).
REFERENCES
1. Afinskaya Z.N. 2016. Chekhov i kognitivnyi dissonans [L'hospitalité/l'hostilité: a case of cognitive dissonance]. Moscow State University Bulletin. Series 19. Linguistics and Intercultural Communication, no. 2, pp. 15-22. (In Russ.)
2. Bakhtin M.M. 2002. Problemypoetiki Dostoevskogo [The Problems of Dostoevsky's Poetics] in Collected works in 7 vol. Moscow, Russkie slovari, Yazyki slavyanskoi kul'tury, vol. 6, pp. 7-300, 466-505. (In Russ.)
3. Bakhtin M.M. 1990. TvorchestvoFransuaRable i narodnayakul'turasrednevekov'ya i Renessansa [Francois Rabelais's creativity and national culture of the Middle Ages and Renaissance]. Moscow, Khudozhestvennaya literatura. (In Russ.)
4. Freidenberg O.M. 1998. Mif i literatura drevnosti [Myth and literature of antiquity]. Moscow, Izdatel'skaya firma Vostochnaya literatura RAN, 2nd edition, revised and updated. (In Russ.)
5. Freidenberg O.M. 1997. Poetika syuzheta i zhanra [Poetics of a plot and genre]. Moscow, Labirint. (In Russ.)
6. Gurevich T.M. 2017. Yaponskii HOMO RIEDENS [Japanese HOMO RIDENS]. Moscow State University Bulletin. Series 19. Linguistics and Intercultural Communication, no. 1, pp. 62-73. (In Russ.)
7. Kiseleva Y.V. 2018. Koncept "moral" I ego modalnoye otrazheniye v romane Charlza Dickensa "Oliver Twist" [The concept of novel "Oliver Twist" by Charles Dickens]. Moscow State University Bulletin. Series 19. Linguistics and Intercultural Communication, no. 1, pp. 47-52. (In Russ.)
8. Shul'ts S.A. 2017. Poema Gogolya "Mertvye dushi": vnutrennii mir i literaturno-filosofskie konteksty [Poem by Gogol "Dead souls": inner world and literary and philosophical contexts]. SPb, Aleteiya. (In Russ.)
9. Silant'ev I.V. 2018. Syuzhet i smysl [Plot and meaning]. Moscow, Yazyki slavyanskoi kul'tury. (In Russ.)
10. Tyupa V.I. 2008. Analiz khudozhestvennogo teksta [Analysis of the literary text]. Moscow, Izdatel'skii tsentr Akademiya. (In Russ.)
