CC BY
39
DO110.23683/2500-3224-2019-1-214-223
Путешествия советского героя
А.И. Савин
Soviet Hero's Travels
A.I. Savin
1. Герой своего времени - экстраординарная личность, человек-символ или типичный представитель своей эпохи?
Исследователи неоднократно отмечали многозначность (эклектичность) термина «герой», особенно в контексте русскоязычного дискурса. Здесь я адресую всех интересующихся к литературе, в том числе к рецензии М.В. Субботиной и И.В. Троцук на «Тысячеликого героя» Дж. Кембелла и «Появление героя» А.Л. Зорина, где они подробно анализируют «многозначность и смысловую неустойчивость понятия "герой"» [Субботина, Троцук, 2017; Кэмпбелл, 2017; Зорин, 2016]. Не вижу смысла повторять работу, прекрасно проделанную коллегами. Лишь отмечу, что уже в самом вопросе заложена темпоральность. Так сформулировать вопрос мог только современный человек. Например, для древних греков ни одно из данных выше определений героя не подходило бы, поскольку для них герой - это прежде всего полубог, совершающий подвиги. Не случайно Александр Македонский так настаивал на своей божественности - иначе его титул «героя» оказался бы под сомнением. Если же обратиться к примеру Л.И. Брежнева, то человек-символ и типичнейший представитель эпохи далеко не всегда является экстраординарной личностью [Savin, Donninghaus, 2016].
Савин Андрей Иванович, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института истории Сибирского Отделения РАН, 630090, г. Новосибирск, ул. Николаева, 8, a_savin_2004@mail.ru.
Savin Andrey I., Candidate of Science (History), Senior Researcher, Institute of History, Siberian Branch of the Russian Academy of Science, 8, Nikolaev st., Novosibirsk, 630090, Russia, a_savin_2004@mail.ru.
2. Герой, лидер общественного мнения, харизматик, не-герой, анти-герой -каковы смысловые демаркации между этими понятиями, и в какой мере их подвижность зависит от изменчивости социокультурного контекста (возможно ли выделение некоего «сухого остатка», архетипических представлений о героизме, свойственных всем культурам и цивилизациям без исключения)?
Если говорить об архетипических представлениях о герое, актуальных для всех времен, то общепризнано, что речь идет о герое-цивилизаторе (культурном герое, герое-демиурге) и герое-жертве, павшем «ради общего блага». Герой всегда антитеза обывателю. Главным героем модерна, или по меньшей мере эпохи Просвещения, был, без сомнения, герой-гражданин, возложивший свою жизнь на алтарь отечества. Как здесь не вспомнить незабвенного «Господина Н.Н.» Михаила Щербакова:
«Не возник в тебе ни второй Вольтер, ни, тем более, Робеспьер... А служил бы ты в юнкерах, мон шер, -офицер бы стал, например.
В тайном обществе словеса бы плел о монархии и добре. Ну, а там - как знать - и войска бы вел на Сенатскую, в декабре.
Проявил бы пыл, за других скорбя, доказал бы, что гражданин. И тотчас же враз - под арест тебя, в каземат тебя, в равелин!»
Гораздо интереснее порассуждать о смысловых демаркациях между героями и антигероями, когда в зависимости от изменения социокультурного контекста они могут даже меняться ролями. Причем грань между героем и антигероем иногда крайне тонка. Здесь опять обращусь к стихотворному жанру - стихотворению «Кучер Его Превосходительства», которое приобрело широкую популярность в России после покушения Ивана Каляева на великого князя Сергея Александровича в 1905 г. Кучер обращается с просьбой к эсеровским боевикам: «Я исполнен беспокойства / За грядущий мой удел.../ Нет ли бомб такого свойства, /Чтоб остался кучер цел?» [цит. по: Гейфман, 1997, с. 377]. Пока эсер-террорист пользовался револьвером и ставил на кон только свою жизнь и жизнь объекта покушения, он был для общества героем-мучеником. Но, как только револьвер сменила бомба, герой превратился в антигероя, убийцу невинных людей. Герой-тираноборец (герой-цареубийца) вряд ли найдет нишу почитания в официальном пространстве не только классической монархии, но и современного авторитарного государства.
3. Важна ли (и если да, то почему?) темпоральная составляющая в восприятии и осмыслении феномена героизма? В чем состоят наиболее существенные отличия современных (в широком социокультурном смысле этого слова) представлений о героях и публичных личностях от «домодерных»?
Темпоральная составляющая крайне важна, потому что именно она наполняет конкретным содержимым конструкт, который мы именуем «геройским» и «героическим». Если под «модерном» понимается историческая эпоха Просвещения, начиная с Нового времени и заканчивая XX в., то для меня совершено очевидны три наиболее существенных отличия современных героев.
Во-первых, плодом Просвещения стала секуляризация героя. Атеизм и наука совершенно вытеснили или сделали маргинальным само понятия монашеского подвига, заключавшегося в бегстве от мира. Религиозный подвижник, отшельник, столпник - все это лишь артефакты для западной цивилизации эпохи «модерна». Немногим более витальным остался тип героя-мученика, пострадавшего за свои религиозные убеждения, но и здесь речь идет скорее о воспоминании, но не о подражании и воспроизводстве этого типа поведения. «Смерть бога», одного из супероснований, в трактовке экзистенциалистов превратила в героя современного человека, который находит в себе силы жить достойно, несмотря на бессмысленность бытия.
Во-вторых, это демократизация героя. Демократизация героя связана как с социальными и общественно-политическими процессами, превратившими современные армии в лифт социальной мобильности, что позволяло выслужиться человеку из низов, демонстрирующему недюжинный героизм на поле боя. Важную роль здесь сыграло появление государственных наградных систем и учреждение всесословных знаков отличия, которые визуально репрезентировали обществу героев. Появление символических наград знаменовало формирование плеяды официально признанных героев. Вхождение в «клуб» героев выступало эрзацем пожалования земель, возведения в рыцарское достоинство и денежных вознаграждений (хотя и модерное государство, как правило, связывает символические знаки отличия с материальными преференциями).
В-третьих, важнейшим элементом героического конструкта эпохи модерна стал феномен, который Г. Мюнклер назвал «нарративно-литературным удвоением» героя [Мипк!ег, 2007]. Речь здесь идет о той роли, которую средства массовой информации, в первую очередь газеты, радио, кинематограф и литература, сыграли в течение последних 100 лет в канонизации героев и создании мифа героев, в трансформации истории в мифологию, без чего немыслимо возникновение героического культа. Время героев стало также и временем широчайшей манипуляции общественным сознанием под давлением государства. В качестве иллюстрации обращусь к Советскому Союзу. Л. Фейхтвангер писал в 1937 г.: «Несомненно, основным тоном Советского Союза и по сегодняшний день остался тон героический, способный увлечь художника [...] Но я не могу себе представить, чтобы героические
темы заняли такое огромное место в книгах, фильмах и театрах, если бы это не поощрялось всеми средствами со стороны руководящих организаций. Несомненно, писателю, рискнувшему отклониться от генеральной линии, приходится не очень легко» [ Фейхтвангер, 1937, с. 22]. Размах «литературного удвоения» дошел в СССР в конце 1930-х годов до того, что для прославления героев были задействованы даже такие архаичные формы словесного творчества, как былины.
4. Можно ли говорить о некоторой специфике процессов и механизмов формирования отечественного пантеона героев в сравнении с культурными традициями иных стран и народов?
Безусловно можно и необходимо. Возьму на себя смелость пуститься в короткий экскурс, посвященный специфике советского героизма. Как и все остальные «измы», советский героизм и советские герои обладали определенными архитипичными чертами, но специфика доминировала. Так, классический домодерный герой, как правило, рождается в некоем сакральном месте, что играет значительную роль в его становлении. Советский Союз изначально позиционировался таким сакральным местом, рождающим героев. Ведь СССР был родиной пролетариата, который - цитирую Н.И. Бухарина (1931 г.): «в героическом труде и героической борьбе завоевал себе историческое право на всемирную победу» [Бухарин, 1932, с. 34]. Вот еще одно определение героя «борьбы наших дней» от Бухарина: «ее герой - угнетенные массы человечества, их организованный пролетарский авангард» [Бухарин, 1932, с. 176]. Причины эгалитаристской трактовки советского героя Хайке Хауманн объясняет тем, что в 1920-е гг. были сильны настроения против героизации отдельных персон, против создания «красных икон», вместо этого на роль героев предлагались трудящиеся массы, целые рабочие коллективы [Наитапп, 2007, р. 15]. Несмотря на появление в годы Гражданской войны первых тысяч «официальных» героев - кавалеров ордена Красного Знамени, вплоть до начала 1930-х годов господствовала эгалитаристская точка зрения, согласно которой героями были все трудящиеся, вступившие в борьбу с «эксплуататорами», или, как пелось в «Марше красных конников» (1920 г.), «мы беззаветные герои все».
Главным типажом советского героя в годы гражданской войны стал «герой-мученик», «герой-жертва». Именно в такой роли «герой» присутствовал в советском дискурсе. Например, в торжественной речи Ф.Э. Дзержинского, посвященного пятилетию ВЧК, говорилось: «ВЧК гордится своими героями и мучениками, погибшими в борьбе»[20 лет, 1938, с. 23]. В свете эгалитарного отношения к героизму показательна история с кампанией переименований, развернувшейся в СССР после смерти В.И. Ленина - без сомнения, главного советского героя революции и гражданской войны. Несмотря на десятки тысяч ходатайств граждан, «присвоение имени Ленина [...] как система» было отвергнуто. Итоги «ленинских» переименований оказались более чем скромными - Петроград был переименован в Ленинград, Симбирск - в Ульяновск, город и станция Александерполь Закавказской ж.д. - в город и ж.д. станцию Ленинакан, Петроградское шоссе было переименовано в Ленинградское, а также все станции Петроградского железнодорожного узла,
носившие наименование «Петроград» - в Ленинградские. Кроме того, в феврале 1925 г., после долгой волокиты, имя Ленина было присвоено Румянцевской Публичной библиотеке [Савин, 2015]. Наряду со здравым бюрократическим смыслом (избежание путаницы и высокая цена вопроса) свою роль сыграло также нежелание создавать из усопшего вождя «красную икону». Достаточно было одного мавзолея.
Эгалитаризм в отношении к героизму был практически устранен в начале 1930-х гг., когда в СССР начался, по словам Катрионы Келли, период превознесения и празднования собственных достижений, где четко персонифицированные герои были призваны наглядно воплощать собой успехи советской державы [Келли, 2009, с. 17]. Тогда же типаж героя-мученика уступил место герою-созидателю, герою -деятелю, который хотя и совершает свои подвиги с риском для жизни, совсем не обязательно должен погибнуть. Впрочем, «героический» эгалитаризм еще вернется в брежневскую эпоху.
Специфический характер героизма образца 1930-х гг., этой наиболее романтической эпохи советских героев, во многом диктовался сочетанием социальной архаики советского общества и технического модерна. Неслучайно главными сталинскими героями 1930-х гг. стали летчики, то есть люди, эксплуатировавшие наиболее сложную технику, воплощавшую технический прогресс «страны Советов». Именно летчики были любимцами Сталина. В апреле 1938 г. вождь заявил: «Люблю я летчиков. И должен прямо сказать - за летчиков мы должны стоять горой [...] Больше всего я уважаю участников гражданской войны - людей старшего поколения и летчиков - представителей нового поколения» [Невежин, 2011, с. 420]. Можно с полным правом возразить, что почитание и прославление летчиков как главных героев «этого времени» было мировым трендом, стоит только вспомнить имена Чарльза Линдберга или Амелии Эрхарт. Однако помимо «сращения с машиной» (где стоимость машины зачастую равнялась или перекрывала стоимость человеческой жизни) советский герой характеризовался в первую очередь архетипической милитантностью, его подвиг заключался в борьбе с внешними и внутренними врагами. Специфика советского героизма заключалась также в том, что государство сознательно использовало его как эффективное средство манипулирования и мобилизации масс, а также социальный лифт.
Сочетание механизированности, милитантности и массовости составляло основу архаики советских героев, которые были в первую очередь «персонами», через которые наиболее выпукло выражало себя время. Индивидуальность у этих героев заменялась советской идентичностью. В результате «государственный героизм» становился маской, которую мог примерить на себя каждый. Эта черта советских героев была тонко подмечена М.М. Пришвиным, который, как свидетельствуют его дневники 1930-х годов, много размышлял о феномене советского героизма. В первую очередь Пришвина поражала именно эта утрата героями 1930-х годов своей индивидуальности в пользу общественной идентичности. Так, 9 октября 1933 г. Пришвин писал: «Этот современный "герой" вроде летчика Водопьянова: сам по
себе он ничто, но его посылают лететь, и он геройски расшибается и обращается в ничто. При неразвитии своем и молодости в нем нет личности, а значит, и никакой собственности, он весь в потенции, в готовности действовать [...] Во что бы то ни стало, к чему бы то ни было пристать. И так он пристает к мотору на самолете и сам превращается в летающую машину. Смерть ему совсем не страшна. Молодых людей в этом роде великое множество, и герои для будущей войны у нас теперь налицо» [Пришвин, 2009, с. 309].
Пришвин вновь и вновь возвращался в своих дневниках к теме «государственной индивидуальности» советских героев. 25 июля 1936 г. он записал: «Стахановец или герой Сов. Союза мало чем в существе своем отличаются от природы: у муравьев есть подобная черта, наверно: это государственная индивидуальность, а мы хотим индивидуальную личность. Ни герой, ни изобретатель самолета еще не личность, потому что "герой", достигнувший такого положения тем, что "покрыл" 9 тыс. км, предполагает следующего героя, который покроет его рекорд. Наоборот, личность не может перекрыть другую личность, потому что личность неповторима» [Пришвин, 2010, с. 272]. Таким образом, общий тип советского героя 1930-х годов, по мнению Пришвина, представляли собой обезличенные «механизированные герои и орденоносные личности», с душой, затянутой в «коричневую кожу», которые «за кожей и шумом пропеллеров» ничего не видят и не слышат - «ни детей, ни цветов, ни музыки» [Пришвин, 2010, с. 685]. Что же касается трудовых подвигов, то они традиционно рассматривались как ипостась подвига военного, о чем в первую очередь свидетельствует милитантный дискурс, где речь шла о «битве за урожай», «штурме на уголь», «сражении за пятилетку» и т.п.
Как уже отмечалось выше, с того момента, когда государство вводит свою наградную систему, очерчивая круг официально признанных героев самим фактом награждения, трактовка героя государством и обществом могут как совпадать, так и радикально расходиться. Как это ни прозвучит парадоксально, советский героизм эпохи Великой Отечественной войны все еще практически не изучен. В общественной памяти доминирует исключительно героический дискурс, и любые попытки критически исследовать тему советских героев и советского героизма времен войны воспринимаются, цитируя одну диссертацию, как «дегероизация» и «девальвация подвига, что ведет к принижению, осмеянию и забвению людей, отстоявших и приумноживших богатство и славу государства российского» [Смирнов, 2011]. Очевидно, ни власть, ни общество пока не готовы с «холодной» головой обсуждать эту тему.
Поэтому выскажу только два общих соображения о специфике советского военного героизма. Первое. В годы военного лихолетья между обществом и властью сложился консенсус во имя победы над врагом. Граждане Советского Союза действительно демонстрировали неподдельный массовый героизм на фронте и в тылу. Но можно также предположить, что мобилизационная функция героизма выросла в годы войны многократно, в результате героические подвиги бойцов и командиров на протяжении всей войны компенсировали просчеты и ошибки военного руководства, а труженики тыла восполняли своим героизмом дефициты советской
экономики. Второе. Советская наградная система в годы войны пережила существенное расширение. Всего орденами и медалями СССР за 1941-1945 гг. было награждено около 13,5 млн человек. Массовость награждений военного времени внесла решающий вклад в формирование концепта «героического советского народа», на основании которого немногим позднее была выстроена брежневская индустрия награждений.
Что же касается послевоенного периода «путешествий советского героя», то это путешествие завершилось, если пользоваться формулировкой А. Гениса и П. Вайля, трансформацией героизма в «фактор народнохозяйственного плана» [Вайль, Генис, 2001, с. 136]. Такая трансформация стала следствием массовой героизации трудовой деятельности граждан как наиболее эффективного способа мотивации к труду в условиях отказа от репрессий как средства принуждения.
Трудовой героизм был призван переломить негативные тенденции в экономике, ставшие следствием «уравниловки» и отчуждения работников от средств и результатов труда. Таким образом, «трудовой подвиг» все больше становился обыденным, повседневным явлением, для его совершения теперь достаточно было соблюдения трудовой дисциплины. Маркером повседневной рутинности трудового героизма стала настоящая индустрия награждений, созданная в брежневское время, когда из года в год орденами и медалями СССР награждались сотни тысяч человек. Дракон погрузил зубы в свой собственный хвост, кольцо замкнулось, место «беззаветных героев» заняли «герои», которые считали, что «в жизни всегда есть место подвигу».
5. Оживление дискуссии вокруг феномена «герой нашего времени» - симптом потребности в общественно-политических изменениях и/или часть современной культуры ностальгии? Кто «герой вашего времени»?
По определению Г. Мюнклера, современное западное общество является постгероическим обществом, которое испытывает «тоску по герою» [Мипк!ег, 2007]. На фоне сегодняшних героев - идолов поп-культуры, звезд кино и шоу-бизнеса, герои прежних эпох «были героичней, битвы - кровопролитней, победы - грандиозней». Современное российское общество здесь не является исключением. Властные элиты России испытывают большой соблазн сделать советских, в первую очередь сталинских, героев частью легитимации и культурного наследия современной России. Это вполне объяснимое желание. Современному российскому обществу действительно необходимы герои, на которых его граждане могли бы ориентироваться и с которыми они могли бы себя идентифицировать. Однако в своем стремлении рассматривать советских героев и феномен советского героизма как неотъемлемую часть истории современной России, российским элитам необходимо также совершенно четко понимать и осознавать роль героического мифа в становлении сталинизма и неразрывно связанные с ним стратегии манипуляции обществом. Перефразируя Пришвина, пришла пора «за кожей и шумом пропеллеров» «увидеть детей и цветы» и «услышать музыку». Хотелось бы, чтобы современное российское общество научилось видеть героизм и находить героев вне архетипических
рамок - например, в лице инвалидов, у которых нет другого образа жизни, кроме как быть героем, чтобы отстоять свое человеческое достоинство.
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
20 лет ВЧК-ОГПУ-НКВД. М.: Госполитиздат, 1938. 64 с. Бухарин Н. Этюды. М.-Л., 1932. 352 с.
Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. М.: НЛО, 2001. 358 с. Гейфман А. Революционный террор в России, 1894-1917. М.: Крон-Пресс, 1997. 445 с.
Зорин А.Л. Появление героя: из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII - начала XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2016. 568 с. Келли К. Товарищ Павлик. Взлет и падение советского мальчика-героя. М.: НЛО, 2009. 312 с.
Кэмпбелл Дж. Тысячеликий герой. СПб: Питер, 2017. 352 с. Невежин В.А. Застолья Иосифа Сталина. Книга первая. Большие кремлевские приемы 1930-х-1940-х гг. М.: Новый хронограф, 2011. 560 с. Пришвин М.М. Дневники. 1932-1935. СПб.: Росток, 2009. 1008 с. Пришвин М.М. Дневники. 1936-1937. СПб.: Росток, 2010. 992 с. Савин А.И. «Село Душегубово переименовать в село Солнцево» Советские переименования как способ коадаптации власти и общества (1918-1930-е годы) // Политическая адаптация населения Сибири в первой трети XX века. Сборник научных статей. Новосибирск: Параллель, 2015. С. 183-238. Смирнов С.Ю. Трансформации образа героя в сознании российского общества: социально-философский анализ: диссертация ... кандидата философских наук. М., 2011. 189 с.
Субботина М.В., Троцук И.В. Феномен героизма: две 'хронологические' интерпретации. // Вестник РУДН. Серия: Социология. 2017. Т. 17. № 3. С. 420-435.
Фейхтвангер Л. Москва 1937. Отчет о поездке для моих друзей. М: Худ. лит., 1937. 119 с.
Haumann H. «Held» und «Volk» in Osteuropa. Eine Annäherung // Osteuropa 57. 2007. Heft 12. S. 15.
Münkler H. Heroische und postheroische Gesellschaften // Merkur. Deutsche Zeitschrift für europäisches Denken. Hg. von K.-H. Bohrer und Kurt Scheel. Bd. 61. 2007. H.8/9. S. 742-752.
Savin A., Dönninghaus V. Der Generalsekretär. Leonid Breschnews Persönlichkeit im Spiegel seiner „Arbeitstagebücher" // Von Historikern, Politikern, Turnern und anderen. Schlaglichter auf die Geschichte des östlichen Europa. Festschrift für Detlef Brandes zum 75. Geburtstag. Hrsg. von D. Neutatz, V. Zimmermann. Leipzig, 2016. S. 225-242.
REFERENCES
20 let VCHK-OGPU-NKVD [20 years of the Cheka-OGPU-NKVD]. M.: Gospolitizdat, 1938. 64 p. (in Russian).
Bukharin N. Etyudy [Sketches]. M.-L., 1932. 352 p. (in Russian).
Vayl' P., Genis A. 60-ye. Mir sovetskogo cheloveka [60th. The world of the Soviet man]. M.:
NLO, 2001. 358 p. (in Russian).
Geyfman A. Revolyutsionnyy terror v Rossii, 1894-1917 [The Revolutionary Terror in Russia, 1894-1917]. M.: Kron-Press, 1997. 445 p. (in Russian). Zorin A.L. Poyavleniye geroya: iz istorii russkoy emotsional'noy kul'tury kontsa XVIII-nacha-la XIX veka [The appearance of the hero: from the history of Russian emotional culture of the late XVIII-early XIX century]. M.: Novoye literaturnoye obozreniye, 2016. 568 p. (in Russian).
Kelli K. Tovarishch Pavlik. Vzlet i padeniye sovetskogo mal'chika-geroya [Comrade Pavlik. The rise and fall of the Soviet boy-hero]. M.: NLO, 2009. 312 p. (in Russian). Kempbell Dzh. Tysyachelikiy geroy [Thousands Hero]. SPb: Piter, 2017. 352 p. (in Russian). Nevezhin V.A. Zastol'ja Iosifa Stalina. Kniga pervaja. Bol'shie kremlevskie priemy 1930-h-1940-h gg. [Feasts of Joseph Stalin. Volume 1. Grand Kremlin Receptions of 1930s-1940s]. M.: Novyj hronograf, 2011. 560 p. (in Russian). Prishvin M.M. Dnevniki. 1932-1935 [Diaries. 1932-1935]. SPb.: Rostok, 2009. 1008 p. (in Russian).
Prishvin M.M. Dnevniki. 1936-1937 [Diaries. 1936-1937]. SPb.: Rostok, 2010. 992 p. (in Russian).
Savin A.I. "Selo Dushegubovo pereimenovat' v selo Solntsevo" Sovetskiye pereimenovani-ya kak sposob koadaptatsii vlasti i obshchestva (1918-1930-ye gody) ["Rename the village of Dushegubovo into the village of Solntsevo" Soviet renaming as a way of co-adaptation of power and society (1918-1930s)], in Politicheskaya adaptatsiya naseleniya Sibiri vpervoy treti XX veka. Sbornik nauchnykh statey [Political adaptation of the population of Siberia in the first third of the XX century. Collection of scientific articles]. Novosibirsk: Parallel', 2015. Pp. 183-238 (in Russian).
Smirnov S.Yu. Transformatsii obraza geroya v soznanii rossiyskogo obshchestva: sotsial'no-filosofskiy analiz: dissertatsiya ... kandidata filosofskikh nauk [Transformations of the hero's image in the consciousness of Russian society: a socio-philosophical analysis: dissertation ... Candidate of Philosophical Sciences]. M., 2011. 189 p. (in Russian).
Subbotina M.V., Trotsuk I.V. Fenomen geroizma: dve 'khronologicheskiye' interpretatsii [The phenomenon of heroism: two 'chronological' interpretations], in Vestnik RUDN. Seriya: Sotsiologiya. 2017. T. 17. № 3. Pp. 420-435 (in Russian).
Feykhtvanger L. Moskva 1937. Otchet o poyezdke dlya moikh druzey [Moscow 1937. Trip report for my friends]. M: Khud. lit., 1937. 119 p. (in Russian).
Haumann H. „Held" und „Volk" in Osteuropa. Eine Annäherung // Osteuropa 57. 2007. Heft 12. S. 15 (in German).
Münkler H. Heroische und postheroische Gesellschaften, in Merkur. Deutsche Zeitschrift für europäisches Denken. Hg. von K.-H. Bohrer und Kurt Scheel. Bd. 61. 2007. H. 8/9. S. 742-752 (in German).
Savin A., Dönninghaus V. Der Generalsekretär. Leonid Breschnews Persönlichkeit im Spiegel seiner „Arbeitstagebücher", in Von Historikern, Politikern, Turnern und anderen. Schlaglichter auf die Geschichte des östlichen Europa. Festschrift für Detlef Brandes zum 75. Geburtstag. Hrsg. von D. Neutatz, V. Zimmermann. Leipzig, 2016. S. 225-242 (in German).
