CC BY
100
НЕИЗВЕСТНЫЙ ДОСТОЕВСКИЙ
2020 № 2
DOI: 10.15393/10^.2020.4681 УДК 821.161.1+070
П. Е. Фокин
Государственный музей истории российской литературы им. В. И. Даля
(Москва, Российская Федерация) [email protected]
А. В. Петрова
Государственный музей истории российской литературы им. В. И. Даля
(Москва, Российская Федерация) [email protected]
«Пушкинская речь» Ф. М. Достоевского как событие (по материалам рукописного фонда Государственного музея истории российской литературы им. В. И. Даля)*
Аннотация. 140 лет назад — 8 (20) июня 1880 г. — по случаю торжеств, связанных с открытием памятника А. С. Пушкину, состоялось выступление Ф. М. Достоевского на втором заседании Общества любителей российской словесности в зале Московского Благородного собрания. Оно сразу же было признано общественно-культурным событием. Этот эпизод биографии Достоевского неоднократно привлекал внимание исследователей. В рукописном фонде Государственного музея истории российской литературы имени В. И. Даля в Москве хранится значительный комплекс материалов, относящихся к участию Достоевского в Пушкинском празднике. Вдова писателя А. Г. Достоевская, собирая материалы для «Музея памяти Ф. М. Достоевского», провела тщательную библиографическую работу, отследив практически все доступные ей публикации российской прессы, посвященные Пушкинской речи. Она сделала обширные выписки из газет, содержание которых позволяет увидеть событие глазами русских репортеров. Как показал анализ, лишь незначительные фрагменты газетных отчетов были востребованы биографами Достоевского. Характеристика откликов русской прессы на Пушкинскую речь как на крупное общественное событие, представленная в данной статье, позволила расширить контекст выступления Достоевского и предложить более детальный обзор аудитории слушателей. В статье высказано предположение о сходстве события, связанного с Пушкинской речью Достоевского, с его оптимистической антропологией, сформулированной в главе «Золотой век в кармане» в «Дневнике Писателя» за 1876 г. Предложенный системный свод публикаций, вызванных Пушкинской речью, позволяет сделать вывод о том, что она сама по себе — как общественно-культурное событие и литературно-публицистическое сочинение — стала важнейшим информационным событием 1880 г. В приложении к статье представлены фотографии некоторых материалов из рукописного фонда Государственного музея истории русской литературы им. В. И. Даля. Ключевые слова: Ф. М. Достоевский, Пушкинский праздник, русская пресса, И. С. Тургенев, «Дневник Писателя»
Об авторах: Фокин Павел Евгеньевич — кандидат филологических наук, зав. отделом «Музей-квартира Ф. М. Достоевского», Государственный музей истории российской литературы им. В. И. Даля (Государственный литературный музей) (Трубниковский пер., д. 17, стр. 1, г. Москва, Российская Федерация, 121069); Петрова Анна Викторовна — кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник отдела «Музей-квартира Ф. М. Достоевского», Государственный музей истории российской литературы им. В. И. Даля (Государственный литературный музей) (Трубниковский пер., д. 17, стр. 1, г. Москва, Российская Федерация, 121069)
© П. Е. Фокин, А. В. Петрова, 2020
Дата поступления: 01.03.2020 Дата публикации: 30.06.2020
Для цитирования: Фокин П. Е., Петрова А. В. «Пушкинская речь» Ф. М. Достоевского как событие (по материалам рукописного фонда Государственного музея истории российской литературы им. В. И. Даля) // Неизвестный Достоевский. — 2020. — № 2. — С. 162-188. Б01: 10.15393/Д0.а11.2020.4681
Слово «событие» по отношению к речи, произнесенной Ф. М. Достоевским во втором заседании Общества любителей российской словесности 8 (20) июня 1880 г. в зале Московского Благородного собрания по случаю торжеств в связи с открытием памятника А. С. Пушкину, прозвучало буквально сразу по ее завершении — лишь только утихла буря оваций и восторгов. «Аксаков (Иван) выбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя — есть не просто речь, а историческое событие!» — писал Достоевский спустя несколько часов, сообщая жене о своем успехе1. «УспЪхъ Достоев-скаго — истинное, многознаменательное собьте», — делился своим впечатлением неделю спустя сам И. С. Аксаков2.
Несмотря на шум в зале, слово Аксакова услышали и запомнили. Российская пресса тут же его подхватила и растиражировала. В тот же день, 8 июня, телеграмма Международного агентства информировала из Москвы: «Г. Аксаковъ назвалъ эту рЪчь событемъ и призналъ ее примирительницею до сихъ поръ еще не совсбмъ сблизившихся западниковъ и славянофи-ловъ»3. «По отзыву И. С. Аксакова — рЪчь Достоевскаго была "настоящимъ событемъ"», — писала «Страна» 12 июня4. «Аксаковъ выходитъ на каеедру. Онъ называетъ рЪчь Достоевскаго событемъ, гешальной», — сообщал
13 июня «Киевлянин»5. «Аксаковъ совершенно справедливо назвалъ рЪчь Достоевскаго "событ1емъ"», — отмечал корреспондент «Молвы» в отчете
14 июня6. «Мы видели также какъ вся интеллигенщя рукоплескала рЪчи 0. М. Достоевскаго, которую Аксаковъ назвалъ "событемъ"», — сообщал своим читателям «Русский Курьер»7. Без прямой ссылки на Аксакова, но, конечно же, с его легкой руки, как о самоочевидном писал «Рижский Вестник»: «Событемъ дня и едва-ли не всбхъ празднествъ въ честь Пушкина было чтеше 0. М. Достоевскаго»8.
Это аксаковское определение выступления Достоевского оказалось настолько важным и значительным, что даже более полувека спустя, рассказывая о выступлении Достоевского на Пушкинском празднике, мемуарист не мог не отметить его:
«Председатель отчаянно звонил, повторяя, что заседание продолжается и слово принадлежит Ивану Сергеевичу Аксакову. Зал понемногу успокаивается, но сам Аксаков страшно волнуется. Он вбегает на кафедру и кричит: "Господа, я не хочу, да и не могу говорить после Достоевского. После Достоевского нельзя говорить! Речь Достоевского — событие! Все разъяснено, все ясно. Нет более славянофилов, нет более западников! Тургенев согласен со мною"» [Любимов: 419].
Событие это было запланировано. Правда, первоначальный замысел устроителей Пушкинских торжеств был иным. Им хотелось провести в эти дни своеобразный смотр русской литературы. Приглашение приехать и выступить получили И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, А. Н. Островский, И. А. Гончаров, М. Е. Салтыков-Щедрин, В. П. Полонский, А. А. Фет, А. Ф. Писемский, Н. А. Плещеев, А. Н. Майков. Список имен бесспорно внушительный! (Не забудем и самого И. С. Аксакова, бывшего одним из членов оргкомитета, а также москвича М. Н. Каткова, вокруг участия которого в торжествах развернулась настоящая борьба.) Несмотря на то, что практически все перечисленные литераторы были вполне уважаемыми и востребованными авторами, а иные (например, М. Н. Катков и М. Е. Салтыков-Щедрин) не без основания могли претендовать на роль «властителей дум», фаворитами, конечно же, были Тургенев, Толстой и Достоевский. Устроители торжеств вполне обоснованно рассчитывали на то, что их выступления придадут празднику всероссийский масштаб и значимость, впишут его не только в летопись Москвы, но и в историю русской литературы.
Отказ Льва Толстого и колебания Достоевского, скрытые отговорками о здоровье и ссылкой на занятость работой над «Братьями Карамазовыми», поставили под удар сам замысел. Организаторы предприняли все возможные усилия. Уговаривать Толстого в Ясную Поляну, как известно, отправился Тургенев. К Достоевскому одно за другим полетели письма председателя Общества любителей российской словесности С. А. Юрьева. Миссия Тургенева оказалась безуспешной, а Достоевский после некоторого размышления дал положительный ответ.
Сама собой обозначилась новая интрига, которую сразу все осознали. Идеологическое противостояние между Тургеневым и Достоевским, многими воспринимаемое — и не без оснований — как вражда, ни для кого не было тайной. И в частных письмах (с большей откровенностью и не стесняясь в выражениях), и печатно (стараясь соблюдать приличия) они неоднократно выказывали взаимное неприятие. С отказом Толстого московский праздник превращался в своеобразную дуэль. Значимость ее многократно увеличивалась тем, что расхождения Тургенева и Достоевского не были расхождениями сугубо личного порядка. Каждый из них был выразителем взглядов одной из двух главных неофициальных партий русской интеллигенции — так называемых «западников» и «славянофилов».
Следует подчеркнуть, что именно решение Достоевского принять участие в Пушкинском празднике превращало безобидное светское мероприятие в идейное ристалище. Он ехал в Москву не только, чтобы выразить свою любовь к Пушкину и поделиться размышлениями о его творчестве, но и чтобы высказать свои сокровенные взгляды, заявить свой манифест. К тому побуждал его духовный темперамент — темперамент пророка, жар которого Достоевский ощущал в себе еще в юности и который с годами становился только сильнее. «Дневник Писателя», открывший России Достоевского
как страстного и искусного публициста и привлекший к нему внимание широкой интеллектуальной аудитории, был порукой тому, что его участие в юбилейном разговоре о Пушкине отнюдь не сведется к одной только эстетической стороне вопроса.
Перипетии подготовки и поездки Достоевского в Москву, его пребывания там, история создания Пушкинской речи и реакция на нее современников были предметом разностороннего внимания исследователей биографии и творчества писателя. Наиболее обстоятельно они изложены в преамбуле к комментариям к «Дневнику Писателя» за 1880 г. в Полном собрании сочинений Ф. М. Достоевского в 30 т. (авторы Г. М. Фридлендер, А. О. Крыжа-новский — Д30; 26: 441-491). Хронология событий представлена в «Летописи жизни и творчества Ф. М. Достоевского» [Летопись: 414-435]. Богатый очерк событий с опорой на разнообразные документы и свидетельства дал в свое время И. Л. Волгин в романе-исследовании «Последний год Достоевского» [Волгин, 2010: 275-393]. Особо следует отметить содержательное исследование американского слависта Маркуса Ч. Левитта «Литература и политика: Пушкинский праздник 1880 года» («Russian Literary Politics and the Pushkin Celebration of 1880») [Левитт].
Дни, проведенные в Москве, с мельчайшими подробностями описаны самим писателем в его письмах к жене, представляющих собой своеобразный дневник поездки (Д30; 301: 157-185). По остроумному замечанию И. Л. Волгина, «трудно отделаться от чувства, что судьба имела свой тайный умысел, разлучая супругов на время московских торжеств. Будь они вместе, мы никогда бы не обрели возможность читать этот, как выражался его автор, "бюллетень", вводящий нас в самую гущу событий. Мы никогда бы не увидали совершающееся его глазами» [Волгин, 2010: 285]. Анна Григорьевна понимала особую ценность этих писем и хранила их в отдельном конверте. Впоследствии, собирая материалы для «Музея памяти Ф. М. Достоевского», она провела тщательную библиографическую работу, отследив практически все доступные ей публикации российской прессы, посвященные Пушкинской речи. Она сделала обширные выписки из газет, содержание которых позволяет увидеть состоявшееся событие глазами русских репортеров. Как показывает анализ, лишь незначительные фрагменты газетных отчетов были востребованы биографами Достоевского. Детальное изучение и сопоставление откликов различных корреспондентов позволяет более объемно представить картину события, произошедшего во время чтения Ф. М. Достоевским «Пушкинской речи». Материалы, собранные А. Г. Достоевской, хранятся в рукописном отделе фондов Государственного музея истории российской литературы им. В. И. Даля (Ф. 81. Оп. 2. Ед. хр. 39-41).
Москва с нетерпением ожидала выступлений Тургенева и Достоевского, их соперничества и борьбы. По сценарию торжеств каждому из них предоставлялись равные возможности. И хотя, по свидетельству П. И. Бартенева, «западники» предприняли попытку воспрепятствовать активному участию
Достоевского в празднике, их намерения получили решительный отпор со стороны организаторов9. Бой должен был быть честным.
Помимо речей на заседаниях Общества любителей российской словесности, каждому из них предоставлялась возможность провозгласить тост на торжественном обеде и выступить с чтением произведений Пушкина на литературно-музыкальных вечерах. Впрочем, возможность произнести тост, поучаствовать в литературно-музыкальных вечерах, произнести речь на заседании Общества любителей российской словесности была предоставлена также и другим приглашенным на праздник литераторам. Но только Тургенев и Достоевский были удостоены особой чести возглавить шествие русских писателей во время аллегорического «Апофеоза», которым завершались два запланированных литературно-музыкальных вечера, состоявшихся 6 и 8 июня в зале Благородного собрания, и надеть лавровый венок на голову поэта, бюст которого украшал сцену. Это несколько странное и в некотором смысле даже комичное действо10, дважды назначенное и повторенное, в котором было предусмотрено равенство Тургенева и Достоевского, наглядно свидетельствует о желании организаторов подчеркнуть их исключительную роль в торжествах и таким образом обозначить главное интеллектуальное событие Пушкинских дней.
Когда из-за неожиданной смерти императрицы Марии Александровны, последовавшей 22 мая, проведение Пушкинского праздника в обозначенные первоначальные сроки стало невозможным и Достоевский, связанный обязательствами перед «Русским Вестником» представить очередную часть романа «Братья Карамазовы» к концу июня, размышлял, оставаться ли в Москве или вернуться для работы в Старую Руссу, а свою речь о Пушкине отдать в печать, значимость его непосредственного участия в заседаниях Общества любителей российской словесности для организаторов торжеств и публики стала уже нескрываемой. В письме Достоевского к жене от 26 мая выразительно передана степень взволнованности устроителей, чей план рушился прямо на глазах:
«Когда же я объявил, что уезжаю 27-го, то поднялся решительный гам: "Не пустим!" Поливанов (состоящий в комиссии по открытию памятника), Юрьев и Аксаков объявили вслух, что вся Москва берет билеты на заседания и все берущие билеты (на заседания "Люб<ителей> р<оссийской> словесности") берут, спрашивая (и посылая по нескольку раз справляться): будет ли читать Достоевский? И так как они не могли всем ответить, в каком именно заседании буду я говорить, в первом или во 2-м, — то все стали брать на оба заседания11. "Вся Москва будет в огорчении и негодовании на нас, если вы уедете", — говорили они мне все. Я отговаривался, что мне надо писать "Карамазовых"; они серьезно стали кричать о депутации к Каткову просить отложить мне срок. Я стал говорить, что ты и дети будут беспокоиться, если я так надолго останусь, и вот (совсем не в шутку) не только предложили послать к тебе телеграмму, но даже депутацию в Старую Руссу к тебе, просить тебя, чтоб я остался» (Д30; 30!: 161).
Как видим, организаторы готовы были пойти на все, лишь бы удержать Достоевского в Москве.
И он остался. Подействовали не столько уговоры и лестное для самолюбия Достоевского внимание москвичей. И даже не возможность упрочить свои позиции среди читателей первопрестольной («Если будет успех моей речи в торжественном собрании, то в Москве (а стало быть, и в России) буду впредь более известен как писатель» (Из письма А. Г. Достоевской 27-28 мая 1880 г. — Д30; 301: 168)). Он ясно понимал, насколько важен для утверждения идей, сформулированных в речи, ее публичный, как бы мы сегодня сказали, медийный успех. Публикация текста речи в виде очерка, конечно, тоже привлекла бы внимание. Но это внимание было бы очень специфическое, сугубо литературное. Откликнулись бы совсем не те люди, для которых писал Достоевский. Штатные публицисты и критики — что либеральные, западнические, что патриотические, славянофильские, — ему были по большому счету безразличны. Их роль была факультативной, вспомогательной. Нужно было «глаголом жечь сердца людей». Действовать. А это было возможно только устным, живым словом. Вступив в очное противоборство с противником. Превратив речь в событие.
Именно об этом писал он жене, утвердившись в своем решении:
«...остаться здесь я должен и решил, что остаюсь. Дело главное в том, что во мне нуждаются не одни "Любители р<оссийской> словесности", а вся наша партия, вся наша идея, за которую мы боремся уже 30 лет, ибо враждебная партия (Тургенев, Ковалевский и почти весь университет) решительно хочет умалить значение Пушкина как выразителя русской народности, отрицая самую народность. Оппонентами же им, с нашей стороны, лишь Иван Серг<еевич> Аксаков (Юрьев и прочие не имеют весу), но Иван Аксаков и устарел, и приелся Москве. Меня же Москва не слыхала и не видала, но мною только и интересуется. Мой голос будет иметь вес, а стало быть, и наша сторона восторжествует. Я всю жизнь за это ратовал, не могу теперь бежать с поля битвы. Уж когда Катков сказал: "Вам нельзя уезжать, вы не можете уехать" — человек вовсе не славянофил, — то уж конечно, мне нельзя ехать» (Д30; 30!: 169).
Именно поэтому он в том же письме так беспокоится о своем здоровье: «Боюсь в день открытия простудиться и кашлять на чтении» (курсив наш. — П. Ф., А. П.; Д30; 301: 170).
Достоевский готовился к событию. И оно состоялось.
Ему предшествовала череда праздничных мероприятий. Началось с официального приема в Московской городской думе и академического научного заседания в университете. Потом последовали официальные, полуофициальные и «интимные» дружеские обеды и ужины, литературные вечера. Память национального поэта Москва праздновала по традиции широко,
хлебосольно, с обилием застолий и речей, со стихами и музыкой. Это было настоящее празднество.
Корреспондент газеты «Молва» И. Ф. Василевский (писавший под псевдонимом «Буква») делился с читателями подробностями торжественного обеда, данного депутатам от Московского городского общества вслед за открытием памятника:
«При входе въ залу глазъ нашъ встретилъ кое что знакомое. Лавровые венки, положенные утромъ у Пушкинскаго подножья, красовались по стенамъ въ одиночку и группами. Въ тропической зелени здесь не было недостатка. Пушкинскш бюстъ выглядывалъ изъ подъ навеса огромныхъ пальмъ. Во всю длину зала протянулся главный столъ приблизительно ку-вертовъ на сто. Это былъ центральный и какъ бы почетный столъ, хотя обедавш1е выбирали место по собственному выбору. Перпендикулярно къ нему шли шесть другихъ столовъ, разумеется безукоризненно сервиро-ванныхъ. Естественнымъ украшешемъ каждаго стола служили вазы съ пузатыми ананасами, груды отборныхъ, не взирая на шнь, французскихъ фруктовъ и хрустальныя горки съ нарядною кондитерскою мелочью. По соседству съ обыденною залою разместился большой оперный оркестръ. Обедъ былъ "воспроизведенъ" лучшимъ московскимъ рестораторомъ, со-держателемъ Эрмитажа, г. Оливье. Такъ сказать вступительная часть обеда прошла превосходно. Намъ предложена была целая международная выставка самыхъ классическихъ закусокъ. Была даже "хинная водка", вероятно, для страдающихъ лихорадкой, и "водка А. С. Пушкина". Обедъ вообще отличался добропорядочности. Для любителей той литературы, представительницей которой служитъ Г-жа Авдеева, сообщаю и меню: супъ пюре изъ бекасовъ, прентаньеръ; пирожки; стерляди разварныя; филе — телятина; пуншъ съ киршемъ; дупеля; цыплята; саладъ, огурцы; цветная капуста; парфе изъ земляники; дессертъ.
Центральное место занялъ г. Министръ Народнаго Просвещешя, А. А. Сабуровъ, пр1ехавшш за просто во фраке, безъ всякихъ регалш и севшш противъ бюста Пушкина, между А. А. Пушкинымъ и графинею Меренбергъ. Противъ него поместился хозяинъ обеда, Московскш Городской Голова, С. М. Третьяковъ. За темъ же столомъ можно было заметить И. С. Тургенева, 0. М. Достоевскаго, И. С. Аксакова, Я. К. Грота, француза-слависта г. Леже, А. Н. Майкова, М. Н. Каткова, почти рядомъ съ нимъ — такова ужъ обеденная ирошя — А. А. Краевскаго, М. М. Стасюлевича и дру-гихъ. Музыка работала усердно»12.
Репортер «Петербургской Газеты» Баталин сообщал:
«Пушкинсюя празднества продолжаются безпрерывно друпя сутки. Обедъ былъ роскошный. Первый тостъ за Государя Императора провоз-глашенъ былъ Управляющимъ Министерствомъ Народнаго Просвещешя
Сабуровымъ и встреченъ восторженно; речи говорили Аксаковъ, Катковъ и друпе. Аксаковъ говорилъ на тему о народности и русской гешальности. Катковъ — о примиренш партiй видя единодуш1е вокругъ памятника нашему незабвенному поэту: "мракъ разсеялся, пусть светъ будетъ надъ русской землей", говорилъ онъ. Этому примирительному настроешю оратора сочувственно аплодировали; после речи Каткова съ нимъ поцеловался Аксаковъ, а г. Гайдебуровъ подошелъ пожать ему руку; только Краевскш, сидевшш черезъ одинъ стулъ, остался въ положенш семи греческихъ мудре-цовъ, молча покручивая усъ. Здесь онъ стушевался. Литературное сближеше парт1й увеличивается»13.
От часа к часу эмоциональный настрой участников возрастал. Присутствие литературных фигур первой величины способствовало увлечению. Им восторженно аплодировали, подносили цветы, пожимали руки, выражали сочувствие и благодарность, кричали «браво!» и «ура!». Публика жаждала продолжения и новых впечатлений. Следила за каждым шагом оппонентов. Ловила каждое их слово. «Болельщики» Тургенева и Достоевского ревниво фиксировали удачи и промахи соперников14. Отклики прессы тех дней достаточно точно отражают всеобщее настроение и интерес.
6 июня состоялся первый литературно-художественный вечер. В подробном отчете «Санкт-Петербургских Ведомостей», в котором перечислены все 16 пунктов программы и дана характеристика каждому выступлению, только выступления Достоевского и Тургенева удостоены развернутого комментария:
«0. М. Достоевскш прочелъ монологъ Пимена изъ "Бориса Годунова": "Еще одно последнее сказанье." 0. М. Достоевскш, какъ вамъ известно, превосходно читаетъ, но здесь, въ этой зале, вследств1е ли дурныхъ акусти-ческихъ условш или чего другого, уважаемаго чтеца не было слышно даже изъ третьяго ряда креселъ. Можете себе представить, какъ много слышали и насладились этимъ чтешемъ сидящ1е въ другихъ, въ десятыхъ и двадца-тыхъ рядахъ! 0. М. Достоевскаго встретили рукоплескашями»15.
«И. С. Тургеневъ прочелъ стихотвореше "Опять на родине". Появлеше Тургенева вызвало огромную, нескончаемую бурю рукоплесканш. Востор-женнымъ кликамъ, приветств1ямъ не было конца. По окончанш чтешя этотъ взрывъ повторился и вызовамъ не было конца. Тургеневъ, выходя въ третш или четвертый разъ на вызовы, сказалъ коротенькое стихотвореше, вызвавшее новую бурю восторга. Оващя длилась съ добрые четверть часа»16.
7 июня Тургенев читал свою речь в первом заседании Общества любителей российской словесности. Репортер «Страны» сообщал:
«...сделанъ былъ небольшой перерывъ въ заседанш, какъ будто нарочно для того, чтобы дать публике собраться съ духомъ, потому что на каеедру
долженъ былъ взойти И. С. Тургеневъ. Наконецъ онъ явился, и оглушительный взрывъ рукоплескан1й едва только могъ успокоиться черезъ несколько минутъ, потомъ прорывался несколько разъ во время чтешя и разразился такимъ же громомъ, какимъ начался, если еще не сильнее, когда онъ окон-чилъ. Речь его будетъ, говорятъ, напечатана въ "Вестнике Европы"; ее нужно или выслушать всю или прочесть, а передавать въ извлеченш невозможно, потому что въ произведешяхъ такихъ писателей, какъ Тургеневъ, малейшее даже уклонеше отъ формы изложешя можетъ иногда придать другой смыслъ содержанш»17.
«Оно было недурно по содержанш, — делился по свежим следам впечатлениями от речи Тургенева И. С. Аксаков, — и, разумеется, очень изящно написано, но все же жидковато по мысли. Много уступокъ сделалъ онъ изъ своего западничества, однакоже еще не решался признавать Пушкина "нацюнальнымъ гешемъ", не по происхожденш, разумеется, а по внутреннему духу его поэзш. Однимъ словомъ, какъ я ему сказалъ шутя: говорилъ онъ хоть и не совсемъ какъ авторъ "Дыма", однакожъ дымомъ припахи-вало!»18.
Достоевский и вовсе считал, что Тургенев в своей речи «унизил Пушкина, отняв у него название национального поэта» (Д30; 301: 182), а аплодисменты ему были заранее заготовлены и в зале сидели специально приглашенные Ковалевским слушатели — «всё его студенты и все западники», — «чтоб выставить Тургенева, как шефа их направления, а нас унизить, если мы против них пойдем» (Д30; 301: 182).
На обеде, состоявшемся в этот день, как и накануне, опять звучали многочисленные речи и тосты. Газетчики, отметив слова А. Н. Островского, не оставили без внимания и скрытую полемику между Тургеневым и Достоевским:
«Речь Островскаго чрезвычайно умна, безъискуственна, полна остроум1я и прекрасно сказана. Онъ метко и образно охарактеризовалъ великое значеше Пушкина въ деле умственнаго развит1я грамотной Россш и подъема народ-наго самосознашя. "Отъ Пушкина умнеетъ каждый кто только можетъ умнеть (крики "браво"). Руссюе писатели благодаря Пушкину стали сами собой — онъ далъ имъ смелость стать русскими". Тургеневъ провозгласилъ тостъ за иностранныхъ представителей литературы, высоко ценящихъ русскш генш. Достоевскш — за Пушкина, какъ величайшаго въ Россш человека: "чистейшаго, честнейшаго и умнейшаго въ Россш человека"»19.
«Я не хотел говорить, — писал Достоевский жене вечером 7 июня, — но под конец обеда вскочили из-за стола и заставили меня говорить. Я сказал лишь несколько слов, — рев энтузиазма, буквально рев» (Д30; 301: 183).
Интрига нарастала. В том же письме далее Достоевский возбужденно рассказывает:
«Затем уже в другой зале обсели меня густой толпой — много и горячо говорили (за кофеем и сигарами). Когда же в У 10-го я поднялся домой (еще 2 трети гостей оставалось), то прокричали мне ура, в котором должны были участвовать поневоле и несочувствующие. Затем вся эта толпа бросилась со мной по лестнице и без платьев, без шляп вышли за мной на улицу и усадили меня на извозчика. И вдруг бросились целовать мне руки — и не один, а десятки людей, и не молодежь лишь, а седые старики. Нет, у Тургенева лишь клакеры, а у моих истинный энтузиазм. <...> Несколько незнакомых людей подошли ко мне и шепнули, что завтра, на утреннем чтении, на меня и Аксакова целая кабала. Завтра, 8-го, мой самый роковой день: утром читаю статью, а вечером читаю 2 раза, "Медведицу" и "Пророка". "Пророка" намерен прочесть хорошо. Пожелай мне» (Д30; 30!: 183).
Когда Достоевский всходил на кафедру, двухтысячная аудитория, собравшаяся в зале Благородного собрания, горячо приветствовала оратора. «Когда я вышел, зала загремела рукоплесканиями и мне долго, очень долго не давали читать, — отчитывался Достоевский Анне Григорьевне. — Я раскланивался, делал жесты, прося дать мне читать — ничто не помогало: восторг, энтузиазм <...>. Наконец я начал читать: прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий» (Д30; 301: 184).
М. А. Веневитинов, один из многочисленных слушателей Достоевского, записал в дневнике:
«Но вот на кафедре появился Достоевский. Раздались восторженные и долго не смолкавшие рукоплескания. Затопали ногами, замахали платками. Долго Достоевский откланивался, долго стоял в зале гул восторга. Если б его взвесить или измерить, то на его стороне оказался бы значительный перевес против тех оваций, которых вчера предметом был Тургенев. Наконец шум улегся, и в зале сделалось так тихо, что, казалось, можно было расслышать полет мухи. Среди напряженного внимания публики Достоевский начал свою замечательную, теплую по чувству и глубокую по мысли речь. Не удалось Федору Михайловичу произнести свою речь безостановочно до конца. Богатое ее содержание, меткие, прочувственные выражения, новый по мысли разбор "Цыган" и "Евгения Онегина", тонкий анализ типа Татьяны — как идеала русской женщины, тройственное деление поэзии Пушкина и указание на ее общечеловеческое значение, — все эти блестящие места речи невольно захватывали дух у слушателей своею глубиною и заставляли залу неоднократно прерывать оратора взрывами восторженных рукоплесканий» [Веневитинов: 504].
Действительно, аплодисменты раздавались поминутно, но то, что случилось после окончания речи, не имело прецедентов.
Московские «Современные Известия» писали:
«Речь, произнесенная 0. М. Достоевскимъ, произвела истинный фуроръ. <.. .> Это была молшя, прорезавшая небо. О силе впечатлешя, произведеннаго на слушателей, можно судить потому, что зала буквально была свидетельницей истерическихъ припадковъ; женщины плакали, а одинъ молодой человекъ, потрясенный, стремительно, вне себя, бросился къ оратору. Не найдя его тамъ, потому что члены общества, вместе съ ораторомъ удалились темъ временемъ въ смежную съ эстрадою залу, молодой человекъ вбежалъ туда и упалъ безъ чувствъ; несколько минутъ продолжался этотъ его нервный припадокъ»20.
«Петербургский Листок» сообщал:
«Речь г. Достоевскаго вызвала бурю восторговъ. <...> Махали платками, потрясали шляпами, плакали. Крикамъ "браво" и рукоплескашямъ не было конца. Общество любителей Россшской словесности никогда не было еще свидетелемъ такихъ восторговъ. Достоевскш несколько разъ являлся на каеедру и благодарилъ. Буря не унималась, когда же председатель Общества, г. Юрьевъ, объявилъ, что вследъ за выслушанною речью г. Достоевскш избранъ въ почетные члены общества, все присутствовавш1е вскочили съ своихъ местъ, не только публика, но и члены Общества, помещавш1еся на особой эстраде. Безконечныя овацш возобновились. Речь г. Достоевскаго длилась около часу <.> нужно было слышать всю речь, чтобы понять на сколько эти восторги были лишь слабою данью оратору»21.
В. О. Михневич, корреспондент санкт-петербургских «Новостей», в своем репортаже красочно живописал случившееся:
«Безпримерныя овацш, доставш1яся на долю Тургенева, достигли до своего крайняго выражешя въ последнш день праздника по отношешю къ г. Достоевскому. То, что произошло въ этотъ моментъ въ громадной зале Благо-роднаго Собрашя, невозможно описать. Далее не могло простираться одобреше слушателей оратору, дальше некуда идти въ выраженш восторга и единодушнаго соединешя въ одной мысли, въ одномъ чувстве всехъ со-ставныхъ элементовъ публики и дальше ничего уже не остается желать писателю-публицисту для своей славы, для своей популярности. Безъ сомнешя, по размеру и температуре самыя горяч1я и самыя бурныя овацш достались на этомъ празднике г. Достоевскому, за исключешемъ, можетъ быть, самаго виновника праздника <...>.
Когда г. Достоевскш кончилъ, въ зале поднялось что-то невероятное; не было человека, который бы не хлопалъ, не стучалъ и не кричалъ "браво" въ какомъ-то изступленш. Женщины махали платками, мнопя изъ нихъ стали для этого на стулья, были и таюя, что впали въ истерическое состояше, въ воздухъ летели шапо-кляки, тысячи рукъ протягивались по направлешю къ оратору. У многихъ глаза сверкали и лица пламенели, какъ въ минуты самаго сильнаго душевнаго возбуждешя...»22.
Не менее эмоционально и ярко описывал произошедшее автор заметки, опубликованной в «Молве»:
«Разнородное по своей предварительной программе второе заседаше Общества любителей Россшской словесности превратилось въ единое и сплошное торжество 0. М. Достоевскаго. Далеко далеко остались за нимъ все буд-ничныя овацш. У экзальтированнаго собрашя не хватало средствъ, чтобъ выразить свой восторгъ и оно просто металось по зале. <...>
Когда Достоевскш кончилъ, вся зала духовно была у ногъ его. Онъ победилъ, растрогалъ, увлекъ, примирилъ. Онъ доставиль минуту счасля и наслаждешя душе и эстетике. За эту-то минуту и не знали какъ благодарить. У мужчинъ были слезы на глазахъ, дамы рыдали отъ волнешя, стонъ и громъ оглашали воздухъ, группа словесниковъ обнимала высокодарови-таго писателя, а несколько молодыхъ девушекъ спешили къ нему съ лавро-вымъ венкомъ и увенчали его тутъ же на эстраде, среди дошедшихъ до своего апогея овацш. Здесь не место разбирать по существу речь Достоевскаго. Мое дело — передать только то, что было, а было, между прочимъ и то, что какой-то молодой человекъ изъ слушателей, при последнихъ словахъ Дос-тоевскаго, стремительно ринулся изъ залы, выбежалъ въ боковую комнату и тамъ упалъ въ обморокъ. Человеческое слово не можетъ претендовать на большую силу»23.
«Ни одна изъ речей, произнесенныхъ на всехъ собрашяхъ, чествовав-шихъ поэта, не воодушевила слушателей такимъ поразительнымъ энтуз1азмомъ, какъ речь 0едора Михайловича, — отмечал «Рижский Вестник». — По окончанш ея онъ много разъ долженъ былъ подниматься на каеедру чтобы отвечать поклонами на несмолкаемыя оглушительныя рукоплескашя и восторженные крики. Махали платками, шляпами, стучали»24.
Даже спустя десять дней реакция публики на речь Достоевского оставалась в актуальной новостной повестке. 19 июня во всех подробностях о ней писала петербургская «Страна»:
«Въ этомъ заседанш читали речи: Чаевъ, Аксаковъ, Анненковъ, Калачевъ, Бартеневъ (издатель "Русскаго Архива") и Достоевскш. Но день этотъ без-спорно и всецело принадлежалъ последнему. Речь его произвела и на публику, и на членовъ Общества какое-то поражающее впечатлеше. Что делалось въ зале — описать трудно; и крики, и стукъ стульями, и слезы, и даже истерики. Дамы вскакивали на кресла, подбегали къ сцене, все взволновалось, слилось въ одну колышащуюся массу, и отдельныхъ возгла-совъ разобрать было уже невозможно. Я виделъ несколькихъ членовъ Общества, которые, сидя на своихъ креслахъ, во время чтешя речи, просто заливались слезами»25.
И даже через три месяца («Историческая Библиотека». №№ 8 и 9. Август и сентябрь):
«Публика пришла въ какое-то восторженное опьянелое состояше: хлопали въ ладоши, стучали и топали, махали шляпами, автору поднесли лавровый венокъ, и наконецъ, когда 0едоръ Михайловичъ поднялся съ места, члены Общества, по почину Ивана Сергеевича Тургенева, его расцеловали»26.
Рассказ самого Достоевского о том, что творилось в зале Благородного собрания, хорошо известен:
«Всё, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом. (Это великая победа нашей идеи над 25-летием заблуждений!). Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, когда я закончил — я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: всё ринулось ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты — всё это обнимало, целовало меня. Все члены нашего общества, бывшие на эстраде, обнимали меня и целовали, все, буквально все плакали от восторга. Вызовы продолжались полчаса.» (Д30; 30!: 184).
Так что же произошло? Что вызвало такой бурный восторг, похожий на массовую истерию, к которой иногда приводят своих слушателей лидеры религиозных сект во время радений? Почему Аксаков провозгласил речь Достоевского «историческим событием», а пресса согласно подхватила его слова?
Феномен Пушкинской речи стал предметом рефлексии уже на другой день. Большинство объясняли его выдающимся искусством Достоевского-оратора: «Органъ г. Достоевскаго слабый и жидкш, но д1апазонъ его необыкновенно плавный, внятный и выразительный, — писали «Новости» 13 июня. — Читаетъ онъ превосходно — просто, естественно, съ мастерской интоннащей»27.
14 июня в «Молве» появилась следующая заметка:
«Несомненно, что Достоевскш электризовалъ всехъ, именно электризо-валъ. Речь его, появившись въ печати, потеряла 9/10 своего обаяшя. Тутъ уже наступила очередь критики, логики, взвешиванш, сопоставленш и спокой-ныхъ подстрочныхъ примечанш, а тамъ было только увлечеше, увлечете и увлечете. Тамъ была — воспользуюсь однимъ сравнешемъ сделаннымъ, — "молшя прорезавшая небо".
Представьте себе Петра Пустынника, взывающаго къ крестоносцамъ. Представьте себе лаву, льющуюся устами. Представьте себе, что не только этотъ самый человекъ обладаетъ гигантскимъ воображешемъ, безпредельнымъ кру-гозоромъ, внешнимъ описательнымъ колоритомъ солнечной радуги и фанатическою, неисчерпаемою, надъ всемъ царствующею верою въ правду, красоту и велич1е своихъ идеаловъ, но что онъ еще заражаетъ другихъ своимъ энтуз1азмомъ, заставляетъ словомъ любить и ненавидеть, страдать
и наслаждаться, щуриться отъ блеска и блуждать во тьме, и вамъ будутъ понятны главныя причины небывалыхъ овацш, вызванныхъ речью Дос-тоевскаго.
Аксаковъ совершенно справедливо назвалъ речь Достоевскаго "событемъ". Она действительно была событемъ въ литературномъ отношен1и. Жаръ и блескъ ея жегъ и ослеплялъ. Велиюя отдельныя философск1я мысли и без-подобныя поэтическ1я картины, неподражаемыя характеристики типовъ, глубок1й превосходный анализъ чувствъ и нравственныхъ теченш въ обществе и человеке, безбрежная гуманистическая струя во имя любви, совершенства, правды, смелость переходовъ и величiе мыслей, посвященныхъ судь-бамъ и вопросамъ всего человечества, — все это лилось у Достоевскаго широкою рекою, захватывая духъ и слушателей и меняя у нихъ одинъ эфектъ другимъ, одно сильное и цельное воспр1япе другимъ, не менее сильнымъ и не менее цельнымъ»28.
В числе причин успеха отмечали и «пророческий» пафос речи, носящий ярко выраженный оптимистический характер. В той же статье в «Русском Курьере» отмечалось:
«Представители науки, интеллигенцш, прессы — съ восторгомъ приветствовали идею о "всечеловечески-братскомъ единенш", о томъ что "назначеше русскаго человека есть безспорно всеевропейское, всемiрное" и что "быть настоящимъ русскимъ, значитъ стремиться внести примиреше въ европейсюя противореч1я, уже окончательно указать исходъ европейской тоске въ своей русской душе, всечеловеческой и всесоединяющей, вместить въ нее съ братскою любовью всехъ нашихъ братьевъ, а въ конце концовъ, можетъ быть, и изречь окончательное слово великой всеобщей гармонш, братскаго окончательнаго соглаая всехъ племенъ по Христову евангельско-
» 29
му закону"»29.
Впрочем, некоторые увидели в этом желание Достоевского польстить русскому обществу. Так, И. Хрущев, автор заметки в газете «Берег», писал:
«Талантъ Достоевскаго оказалъ услугу его парадоксамъ, увлекъ, подкупилъ насъ, и мы были въ упоенш нацтальнаго самообольщетя»30.
В этом же смысле чуть позже будет говорить обозреватель «Вестника Европы»:
«. речь г. Достоевскаго <. > имела свой успехъ; сказанная въ известномъ стиле талантливаго писателя, она подействовала — безъ сомнешя, въ значительной степени — потому, что сказана была передъ аудитор1ей уже приготовленной къ крайнему увлеченш: несколько дней, проведенныхъ въ непрекращавшемся ряде сильныхъ впечатленш, сообщили этой аудиторш почти нервическое возбуждеше, — по степени этого возбуждешя ей требовалось
все больше увлекающихъ и обольстительныхъ словъ. Ихъ предложилъ г. Достоевскш»31.
Г. И. Успенский в своем разборе речи Достоевского, опубликованном в «Отечественных Записках», и вовсе утверждал, что она была столь туманна, что каждый ее слушатель услышал в ней свое и вложил в слова Достоевского свой смысл.
Были и те, кто и вовсе отрицал речь Достоевского как событие. С откровенным сарказмом писал об этом корреспондент «Страны»:
«.. .действительно, она и была собьтемъ въ томъ смысле, что побудила г. Аксакова изменить речь, приготовленную последнимъ, и повела къ избранш Достоевскаго почетнымъ членомъ общества любителей словесности, стало быть, речь Достоевскаго имела уже фактическш результатъ»32.
Желая дискредитировать значение произошедшего в зале Благородного собрания 8 июня, автор уравнивает речь Достоевского с менее важными происшествиями, также нарочито именуя их «событиями»:
«По другимъ отзывамъ, событемъ была речь А. А. Потехина, потому что онъ предложилъ поставить еще въ Москве памятникъ и Гоголю; такъ какъ за этимъ предложешемъ тотчасъ последовала подписка и собрано было до трехъ тысячъ рублей, то и эта речь произвела уже положительный резуль-татъ, еще более значительный, чемъ первая»33.
Действительно, предложение А. А. Потехина, прозвучавшее в конце заседания, было с воодушевлением встречено публикой и нашло отражение в прессе, но никому и в голову не пришло назвать его «событием», да и речью-то выступление Потехина назвать можно только при большом желании. Но у критика «Страны» такое желание было.
Не унимаясь в своем сарказме, он добавляет и вовсе анекдотический эпизод:
«Наконецъ, иные называютъ событемъ еще и речь М. Н. Каткова, назы-ваютъ не безъ основашя, такъ какъ и это событе тоже вызвало фактъ: П. А. Гайдебуровъ подошелъ къ М. Н. Каткову и пожалъ ему руку»34.
Это недвусмысленная пародия на демонстративное примирение Тургенева и Достоевского. Удовлетворенный своим остроумием, автор торжествующе заключает:
«Но вотъ празднество кончилось; участники его разсеялись и внимаше печати точно такъ же разсеялось на текущ1я дела. Достаточно-ли для насъ техъ "событш", которые произошли въ Москве, и ограничится-ли ихъ действ1е теми результатами, которые непосредственно последовали? Конечно, намъ могутъ возразить на это, что невозможно было и ожидать, чтобы въ публичныхъ
речахъ высказалось съ полнымъ просторомъ современное положеше страны и ея задушевныя желан1я. Но въ такомъ случае — въ этомъ-то именно и заключалось истинное "событ1е", въ томъ, напримеръ, что и 43 года по смерти Пушкина не всякое изъ самыхъ чистыхъ и возвышенныхъ его произведенш могло бы быть прочтено, вслухъ, безъ пропусковъ, на Пушкинскомъ же торжестве. Въ этомъ смысле, не сила произнесенныхъ речей была знаменательна, но скорее — неполнота, недостаточность ихъ»35.
Признавая далее содержательность сделанного Достоевским анализа пушкинского творчества (помянув вкупе с Достоевским все того же По-техина — одновременно занижая значение речи Достоевского и отводя упрек в личном неприятии к нему), автор «Страны» обрушивается на публицистическую часть речи, не столько опровергая ее по сути, сколько негодуя по поводу ее всеобщей поддержки. Его бесит (именно так можно точнее всего определить состояние автора) не только смысл речи Достоевского, но и всеобщее признание его:
«Но не трудно понять, что во всемъ этомъ (в анализе пушкинского творчества. — П. Ф., А. П.) не можетъ быть никакого указашя для современности, потому именно, что здесь прославлялась сила гетя. Никому изъ современ-никовъ не дано быть Пушкинымъ, а стало быть, никакого указашя для современности изъ этой области сужденш — повторяемъ, нельзя и извлечь. Когда явится новый Пушкинъ, то онъ самъ и скажетъ новое слово; а до техъ поръ, намъ остается только приносить дань удивлешя Пушкину.
Но какъ только некоторые изъ ораторовъ пробовали спуститься съ этой высоты на землю и, подъ наплывомъ возвышеннаго чувства, что либо вещать для нашего современнаго сознашя, для нашихъ целей въ будущемъ, то широкш потокъ краснореч1я съуживался въ тонкш ручеекъ текущш на жесткомъ, каменномъ лоне действительности, или — если продолжалъ бить съ прежней силой и шумомъ, то билъ красивымъ, но безплоднымъ фонтаномъ, снова вверхъ, на воздухъ, въ область фантазш, "не отъ м1ра сего", ничего не расчищая, ничего не оплодотворяя»36.
Впрочем, демарш «Страны» оказался единственным в своем роде. Все причастные к событию Пушкинской речи37 остались солидарны с мнением Аксакова, пусть даже позже более критично отнеслись к высказанным Достоевским идеям. Для них на всю жизнь остались памятны те минуты духовного подъема, которые пережили они в тот день благодаря Достоевскому. Запомнились не только слова писателя, но прежде всего порожденное ими почти физическое преображение аудитории, преображение одновременно пережитое как личное и как всеобщее. Да, со стороны это, возможно, выглядело как массовая истерика. Все эти неистовые рукоплескания, крики, топот, махание платками, влезание на кресла, слезы, обмороки, объятия, рукопожатия, венчание лавровым венком, блеск в глазах и пылание щек —
все это лишь выработанные прежним светским общежитием формы, в которые облеклось ранее небывалое чудо преображения. Замечательно, что уже спустя несколько месяцев, В. О. Михневич передаст эту картину такими словами:
«Когда чтение кончилось, вся зала дохнула каким-то вздохом одной исполинской груди, до глубины потрясенной благородным экстазом любви и мира» [Михневич: 265].
Здесь было то самое мучительное и радостное для всех участников состояние выхода из себя — привычного, обыденного, регламентированного, — проявление в себе подлинного и живого, что обычно скрывается под маской светских приличий и установлений, что-то вакхическое, дионисий-ское (не случайно в одном из отчетов прозвучало слово «опьянелое»).
Это было то преображение, о котором Достоевский, как о «фантастической и донельзя дикой мысли», писал в январском «Дневнике Писателя» за 1876 г. в главке «Золотой век в кармане»:
«Ну что, — подумал я, — если б все эти милые и почтенные гости захотели, хоть на миг один, стать искренними и простодушными, — во что бы обратилась тогда вдруг эта душная зала? Ну что, если б каждый из них вдруг узнал весь секрет? Что если б каждый из них вдруг узнал, сколько заключено в нем прямодушия, честности, самой искренней сердечной веселости, чистоты, великодушных чувств, добрых желаний, ума, — куда ума! — остроумия самого тонкого, самого сообщительного, и это в каждом, решительно в каждом из них! Да, господа, в каждом из вас все это есть и заключено, и никто-то, никто-то из вас про это ничего не знает! <.>
Знаете ли, что даже каждый из вас, если б только захотел, то сейчас бы мог осчастливить всех в этой зале и всех увлечь за собой? И эта мощь есть в каждом из вас, но до того глубоко запрятанная, что давно уже стала казаться невероятною. И неужели, неужели золотой век существует лишь на одних фарфоровых чашках?
Не хмурьтесь, ваше превосходительство, при слове золотой век: честное слово даю, что вас не заставят ходить в костюме золотого века, с листком стыдливости, а оставят вам весь ваш генеральский костюм вполне. Уверяю вас, что в золотой век могут попасть люди даже в генеральских чинах. Да попробуйте только, ваше превосходительство, хотя бы сейчас, — вы же старший по чину, вам инициатива, — и вот увидите сами, какое пиронов-ское, так сказать, остроумие могли бы вы вдруг проявить, совсем для вас неожиданно. Вы смеетесь, вам невероятно? Рад, что вас рассмешил, и, однако же, всё, что я сейчас навосклицал, не парадокс, а совершенная правда. А беда ваша вся в том, что вам это невероятно» (Д30; 22: 12-13).
И вдруг все это стало «вероятно». «Пелена вдруг упала». Все свершилось, как по писаному. Он сам сделал тот первый шаг и «увлек» своей
«простодушной» речью всех. И слушатели его зажили подлинной, искренней, живой жизнью. Оптимистическая антропология Достоевского, манифестированная им в статье «Золотой век в кармане», получила зримое подтверждение.
Ведь не только студенты и курсистки проявляли свое воодушевление. В зале было множество почетных и представительных гостей. В числе 244 делегатов, входивших в состав 106 официальных депутаций38, несомненно, большинство были в самых солидных чинах. В самых что ни на есть генеральских. Тот же Яков Карлович Грот — академик, действительный статский советник. Или министр народного просвещения Андрей Александрович Сабуров, тоже действительный статский советник. Что уж говорить про московского генерал-губернатора графа Владимира Андреевича Долгорукова! Или городского голову Сергея Михайловича Третьякова!
В зале присутствовала многочисленная московская, петербургская и провинциальная светская и духовная профессура (филологи Н. С. Тихонравов, Н. И. Стороженко, М. И. Сухомлинов, В. Д. Смирнов, Алексей Н. Веселов-ский, Н. П. Некрасов, П. А. Висковатов, историки В. О. Ключевский, Н. В. Калачов, юристы М. М. Ковалевский, А. И. Чупров, С. М. Шпилевский, естественники К. А. Темирязев, В. Д. Шервинский, В. Т. Собичевский, А. Г. Фишер фон Вальдгейм, Н. А. Любимов, математики Н. В. Бугаев, А. Ю. Давидов, богословы, историки церкви И. Д. Мансветов, Н. Ф. Каптерев), здесь сидели мэтры юриспруденции (А. Ф. Кони, Ф. Н. Плевако), редакторы и сотрудники литературных журналов (А. А. Краевский, С. А. Юрьев, П. И. Бартенев, В. П. Острогорский, Ф. Б. Миллер, В. Ф. Миллер, Н. А. Лейкин, П. А. Гайде-буров, А. С. Суворин, В. П. Буренин, Г. И. Успенский, Г. З. Елисеев, М. М. Ста-сюлевич, А. Н. Пыпин, П. И. Вейнберг, С. В. Максимов, Г. А. Джаншиев, В. И. Михневич, В. П. Клюшников, И. Ф. Василевский, В. А. Бильбасов), общественные деятели (предводители дворянства из разных регионов, например, от Москвы — Д. Н. Шипов, от Санкт-Петербурга — граф А. А. Бо-бринский) и деятели культуры (Н. Г. Рубинштейн, С. И. Танеев, Н. Д. Каш-кин, Ф. А. Бурдин, А. А. Нильский, П. А. Зиновьев, Л. В. Сакетти, В. П. Га-евский, В. Н. Андреев-Бурлак, И. Ф. Горбунов, В. Д. Поленов, К. А. Трутовский, А. А. Киселёва, А. И. Резанов, И. В. Самарин, В. Н. Кашперов, П. П. Вяземский, Н. Н. Страхов, В. А. Дашков, Е. Ф. Корш, А. Е. Викторов, Н. П. Аксаков, председатель Московского общества истории и древностей И. Е. Забелин, директор Исторического музея А. С. Уваров, директор Оружейной палаты Н. С. Чаев, секретарь московского Археологического общества В. Е. Румянцев, педагоги Л. И. Поливанов, В. А. Герье, П. Е. Басистов). Не забудем и тех, кто находился в президиуме на эстраде: И. С. Тургенев, А. Н. Островский, И. С. Аксаков, П. В. Анненков, А. Ф. Писемский, А. Н. Майков, А. А. Плещеев, Я. П. Полонский, Д. В. Григорович, А. А. Потехин39 — все мужи уважаемые, седовласые и седобородые.
Светские дамы и даже «гранд-дамы», по слову Достоевского (Д30; 301: 184), тоже присутствовали в зале.
И вдруг все — решительно все! — оказались в «золотом веке».
Календарь рухнул. Часы остановились. География и политэкономия растворились. Осталось только Слово. Творящее и преображающее. То, что происходило в зале, было подлинным со-бытием — совместным проживанием вечного — подлинного и бессмертного.
И. Ф. Василевский («Буква») впоследствии вспоминал:
«Достоевский стоял у кафедры недвижно, как изваяние. По-видимому, он не думал и не ждал, что так сильно всколыхнется это человеческое море. Очень взволнованный и очень бледный, счастливый и точно испуганный, он смотрел застывшим, неподвижным, действительно "внутренним" взором, который, казалось, никого не видел, ничего не замечал. Худощавая, костлявая рука его медленно растирала лоб, на котором выступили капли нервного пота.» [Василевский: 272].
Корреспондент «Молвы», оказавшийся рядом, свидетельствовал:
«Когда после окончашя случившагося подошли къ Достоевскому близюя къ нему лица, романистъ былъ самъ не свой. Онъ сиделъ бледный, взволнованный, съ поникшей головой и потухшимъ взоромъ. "Ничего подобнаго никогда со мной не бывало, говорилъ Достоевскш, это превыше человеческихъ силъ. у меня голова пошла кругомъ и ноги подкосились. что это такое, я и самъ не знаю."»40.
Можно не сомневаться, что Достоевский сам был потрясен увиденным. Еще никогда не доводилось ему быть свидетелем и участником свершения собственного пророчества. Да, он знал за собой этот провидческий дар, но знать и быть очевидцем — это совсем разный духовный и экзистенциальный опыт. Он ведь тоже в этот час события выпал из времени и оказался в вечности.
Может быть, именно поэтому, несмотря на все напряжение нервов, с ним не случилось припадка, которого вполне можно было ожидать и которого он опасался, судя по письмам. Припадок, как мы знаем, тоже выносил Достоевского из реального мира в некое инобытие. Но пребывание в нем было одиноким и трагическим в своей отделенности от целого. Здесь же было со-единение, со-чувствие, со-переживание — полнота жизни не умозрительная, мелькнувшая в воспаленном мозгу эпилептика, а обретенная во плоти. «.Этими мгновениями живешь, да для них и на свет являешься, — спустя несколько дней писал Достоевский С. А. Толстой и признавался: — Я до сих пор как размозженный» (Д30; 301: 188).
«"Вы наш святой, вы наш пророк!". "Пророк, пророк!" — кричали в толпе», — делился с женой впечатлениями от пережитого Достоевский (Д30; 301: 184). Пожалуй, «пророк» — ключевое слово, которое единственное разъясняет во всей полноте смысл события.
Еще раз вглядимся в фигуру того, кто стоял за кафедрой. Кинохроники тогда, к сожалению, еще не было, но репортерское мастерство русских газетчиков позволяет нам живо увидеть ее:
«Г. Достоевскш не обладаетъ представительностью и — темъ менее ораторскою наружностью. Маленькш, тщедушный, съ узенькими плечиками и жидкими оконечностями, онъ, съ перваго раза, кажется человекомъ больнымъ, дряблымъ и слабенькимъ. Но въ этомъ хиломъ изможденномъ теле бьется много нервной, лихорадочной жизни, въ этой гладко-причесанной некрасивой голове, съ мочалистою, растрепанной бородкой и впавшими глазами на морщинистомъ бледно-пергаментномъ лице, подъ этимъ выпуклымъ харак-тернымъ лбомъ, на которомъ легла какая-то мрачная безпокойная дума, неустанно работаетъ ртутно-подвижный, глубокш умъ, погруженный въ причудливо-мистичесюя фантазш и грезы, работаетъ и ищетъ въ толпе этихъ своихъ грезъ, призрака недосягаемой на свете истины, и притомъ своей, оригинальной истины. Въ общемъ, фигура г. Достоевскаго на каеедре производитъ впечатлеше какого-то средневековаго, вдохновеннаго аскета-проповедника, непременно фанатика, въ роде типичнаго Петра Пустынника. Въ немъ чуется та же беззаветная вера въ себя, въ свою миссш и тотъ же оттенокъ фанатизма, готоваго за свою идею пойти на костеръ, а при случае посадить на него и противника, даже если онъ родной братъ»41.
На те сорок пять минут, что длилось чтение, Достоевский перестал быть Достоевским — Федором Михайловичем, литератором, отставным штабс-капитаном, любящим супругом и заботливым отцом, старым, больным человеком, с непростым характером и сложившимися привычками. Перестал существовать. «Как труп в пустыне». В теле его обитал пророческий дух. «Угль, пылающий огнем». «Бога глас».
И. С. Аксаков через пару месяцев, когда выйдет «Дневник Писателя» с текстом речи, напишет Достоевскому, вспоминая тот день: «Столько было электричества, что речь сверкнула молнией, которая мгновенно пронзила туман голов и сердец.» (цит. по: [Волгин, 2019: 673]). Это не просто метафора. Молния была на самом деле. Ее все видели. Не глазами, а духовными очами. Она стала той живой материей подлинной жизни, которая объединила пророка, его слово и его слушателей (каждого и всех) и образовала их совместное со-бытие.
Событием Пушкинских дней в Москве стало явление 8 июня 1880 г. пророка. Явление и признание. Признание пророка в своем отечестве. Вопреки библейской истине!
Со-бытие с пророком. Совместное с пророком приобщение к Истине.
Пушкинские дни 1880 г. были особенными в истории русской культуры. По определению С. О. Шмидта, «ни прежде, ни позднее не было в дореволюционные годы праздника культуры, вызвавшего столь широкий интерес всей России» [Шмидт: 296]. «"Провинциальные газеты полны известиями
о местном чествовании памяти великого поэта и рассуждениями о воспитательно-общественном значении Пушкина как писателя42. То, что говорилось по поводу пушкинского праздника в столичных газетах, что говорится теперь в провинциальных газетах, как нельзя более доказывает всероссийское участие в этом истинно народном праздновании."» [Левитт: 77].
Обозреватель «Новороссийского Телеграфа» не без иронии писал:
«Пушкинскш праздникъ или вернее не самый праздникъ, а толки о немъ решительно начинаютъ надоедать. До самаго последняго времени нельзя было взять въ руки газеты или приняться за чтеше журнала чтобы не встретиться съ соображешями по поводу Пушкинскаго праздника. Одни восторгаются, друпе — издеваются, третьи — грустятъ, но все решительно, все восторгаются, издеваются и грустятъ исключительно по поводу этого московскаго все-литературнаго торжества, которое чуть чуть было окончательно не смутило нашу такъ называемую интеллигенцш»43.
Действительно, освещение Пушкинских торжеств стало подлинным феноменом русской журналистики 1880 г. В 1885 г. библиограф В. И. Межов издал (в Петербурге) отдельной книгой библиографический указатель «Открытие памятника А. С. Пушкину в Москве в 1880 г.: сочинения и статьи, написанные по поводу этого торжества» объемом в 75 страниц! Он содержит более тысячи записей.
«Двадцать две газеты и журнала, внесенные в официальный список делегаций, — это лишь малая часть от общего числа журналистов, присутствовавших на торжествах, — пишет исследователь данной темы Маркус Ч. Левитт. — Многие издания командировали по нескольку делегатов-репортеров, из которых часть посылали материалы более чем в одну газету или журнал; а некоторые члены других делегаций, не будучи профессиональными журналистами, приняли тем не менее на себя и роль корреспондентов. В специальной библиографии Межова, посвященной торжествам, приведены названия более 110 периодических изданий, среди которых все крупные газеты и журналы Москвы и Петербурга; губернские, краевые и ведомственные органы; местные и другие независимые газеты (некоторые из них послали делегатов или имели своих представителей в Москве); церковные газеты и журналы; специализированные газеты для учителей, крестьян, сельских хозяев, врачей, художников и актеров; издания для семьи; иллюстрированные и сатирические газеты; университетские, философские, филологические, юридические и политические журналы; ежедневные, еженедельные, ежемесячные и ежеквартальные и др.» [Левитт: 77].
В этом колоссальном информационном потоке внушительную часть, сопоставимую только с репортажами о непосредственном открытии памятника Пушкину на Тверском бульваре, составляют отклики на речь Достоевского. Ее содержание тезисно было передано в тот же день Международным
телеграфным агентством, а потом в изложении репортеров (часто с включением объемных цитат) разошлось по страницам российской периодики.
Как метко написал И. Л. Волгин, «ни одно произведение Достоевского при жизни автора не вызывало такого количества откликов: "очерк" объемом около одного печатного листа породил лавину комментариев, оценок, возражений и опровержений — лавину, которая на протяжении нескольких месяцев буквально захлестывала русскую прессу» [Волгин, 2010: 277].
Текст речи, как известно, впервые появился 13 июня на страницах «Московских Ведомостей» — одного из самых авторитетных и читаемых печатных органов не только Москвы, но и всей России, с тиражом почти в 10 тысяч экземпляров. А после этого в течение месяца перепечатан в десяти (!) изданиях:
— 14 июня в «Современных Известиях» (Москва, № 162) и «Русской Газете» (Москва, № 73);
— 15 июня в «Новом Времени» (СПб., № 1542);
— 17 и 18 июня в газете «Харьков» (Харьков, №№ 631, 632);
— 18 июня в «Орловском Вестнике» (Орел, № 61);
— 20 июня в «Ведомостях Одесского Градоначальства» (Одесса, № 136);
— 22 и 29 июня в еженедельном приложении к газете «Современность» «Семейное Чтение» (№№ 23, 24);
— 22 и 25 июня в «Смоленском Вестнике» (Смоленск, №№ 66, 67);
— 22 и 26 июня в театральной газете «Суфлёр» (СПб., №№ 46, 47);
— 1 июля в иллюстрированном журнале для семейного чтения, юношества и детей «Семейные Вечера» (СПб., № 6, июнь);
— 6 и 8 июля в газете «Дон» (Воронеж, №№ 74, 76).
Кроме того, в конце года текст речи был опубликован в сборнике «Венок на памятник Пушкину» (М., 1880. С. 243-258).
Одновременно в изложении и откликах речь нашла свое отражение на страницах десятков газет и журналов.
12 августа Пушкинская речь (или точнее очерк «Пушкин») вышла в составе единственного за 1880 г. специального выпуска «Дневника Писателя». 4000 экземпляров были распроданы за полмесяца и 2 сентября был напечатан второй дополнительный тираж. Кроме Санкт-Петербурга и Москвы, «Дневник Писателя» будет разослан в книжные магазины Казани, Киева, Одессы, Харькова, Воронежа, Тулы, Тамбова, Тифлиса, Чернигова, Варшавы, Томска, Нежина.
Публикация в «Дневнике Писателя» вызвала новый всплеск откликов. Поле полемики сместилось в сторону литературно-журнальной периодики, но и газетчики не оставили своим вниманием новое издание речи.
Всего в течение года появилось 95 публикаций, посвященных выступлению Достоевского в Москве и его «Пушкинской речи»! Такого никогда не было. И если пристальное внимание к масштабному общественно-культурному событию с участием членов царской семьи, правительственных
чиновников, высшего духовенства и выдающихся деятелей отечественной культуры вполне вписывается в обычную информационную практику, то столь жгучий интерес к речи на литературную тему, произнесенную современным писателем, безусловно, является из ряда вон выходящим.
«Пушкинская речь» Достоевского сама по себе — как общественно-культурное событие и литературно-публицистическое сочинение — стала важнейшим информационным событием 1880 г. Вне зависимости от того, как приняли слова Достоевского его адепты и оппоненты, они прочно вошли в сознание русской читающей публики как исключительные, вдохновенные, жгущие — пророческие. Последовавшая вскоре смерть Достоевского придала им статус «духовного завещания».
Примечания
* Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 18-012-90018 («Неизвестные и малоизвестные источники биографии Ф. М. Достоевского в собрании Государственного музея истории российской литературы им. В. И. Даля»).
1 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1988. Т. 301. С. 184. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Д30 и указанием тома (полутома — нижним индексом) и страницы в круглых скобках.
2 Письмо И. С. Аксакова о Московских праздниках по поводу открытия памятника Пушкину // Русский Архив. СПб., 1891. Т. 5. С. 96.
3 Телеграммы Международного агентства // Молва. СПб., 1880. № 158. 10 июня.
4 Петербург. 11 июня // Страна. СПб., 1880. 12 июня.
5 Внутренние известия (О Пушкинской речи Ф. М. Достоевского) // Киевлянин. Киев, 1880. № 132. 13 июня.
6 Пушкинская неделя в Москве. Второе заседание Общества любителей словесности // Молва. СПб., 1880. № 162. 14 июня.
7 Передовая статья. Москва. 17 июня // Русский Курьер. Москва, 1880. № 163. 18 июня.
8 Содержание речей Достоевского и Аксакова о Пушкине // Рижский Вестник. Рига, 1880. № 135. 16 июня.
9 Письмо И. С. Аксакова о Московских праздниках по поводу открытия памятника Пушкину. С. 97.
10 Современник так отозвался об этом в своем дневнике: «Знаменитый апотеоз вышел еще более смешным и странным, чем в первый раз. Появление на сцену русских писателей, актеров, актрис и директора частной гимназии третьего дня еще можно было, пожалуй, объяснить увлечением, восторгом и другими подобными чувствами, возбуждаемыми под влиянием данной минуты или известного, скоропреходящего настроения. Но повторение литературного и артистического Олимпа за бюстом Пушкина, с венками, глупым глазением на публику под блеском электрического освещения, уже теряло свой характер первобытной непосредственности и являлось простым ломаньем комедии по заказу. Прохождение по сцене с венками в руках писателей и артистов, складывание венков к подножию бюста, до известной степени извинительное в первый раз, во второй уже напоминало казенные реверансы институток перед важною особою, присутствующею на экзамене, или фиктивные коленопреклонения мальчиков в католических церквах, когда они пробегают мимо алтаря. Появление в апотеозе разных Максимовых, Потехиных, Мельниковых, Каменских еще, пожалуй, можно объяснить их самодовольством и самомнением; но я не понимаю,
как Достоевский, умный, как кажется, человек, мог согласиться на личное участие в этой глупой комедии апотеоза и принять на себя такую странную в ней роль! Уж лучше бы он и во второй раз предоставил Тургеневу дешевую честь увенчания фиктивного Пушкина на фиктивном апотеозе русской литературы, которая сама показалась мне какою-то фикциею в этот вечер» [Веневитинов: 507].
11 Достоевский, со ссылкой на Поливанова, Юрьева и Аксакова, интерпретирует здесь приобретение московской публикой билетов на оба заседания Общества любителей российской словесности в свою пользу, но, скорее всего, такой интерес был вызван именно ожиданием интеллектуальной дуэли Тургенева и Достоевского.
12 Пушкинская неделя в Москве // Молва. СПб., 1880. № 160. 12 июня.
13 Телеграммы «Петербургской Газеты». И. Баталин. Пушкинский праздник в Москве // Петербургская Газета. СПБ., 1800. № 111. 8 июня.
14 См., например, «протургеневский» отчет о литературном вечере 6 июня в газете «Страна»: «Читали: гг. Тургеневъ, Писемскш, Островскш, Анненковъ и Потехинъ. Всемъ имъ, конечно, аплодировали, всехъ благодарили, но И. С. Тургеневу достались опять исключительныя овацш. Онъ прочелъ въ первый разъ "Опять на родине", после чего его вызывали разъ десять, и какъ онъ ни отговаривался отъ повторешя, но вынужденъ былъ уступить настоятельнымъ требовашямъ и прочелъ другое стихотвореше Пушкина: "Последняя тучка разсеянной бури"» (ОРФ ГЛМ. Ф. 81. Оп. 2. Ед. хр. 41. Л. 15-15 об.). Или ремарку в той же газете в отчете о втором литературном вечере, 8 июня: «И. С. Тургеневу на этомъ вечере опять были сделаны шумныя овацш и поднесенъ такой же венокъ, какой утромъ получилъ в. М. Достоевскш» (ОРФ ГЛМ. Ф. 81. Оп. 2. Ед. хр. 41. Л. 25).
15 Музыкально-литературный вечер 6-го июня // Санкт-Петербургские Ведомости. СПб., 1880. № 159. 11 июня.
16 ОРФ ГЛМ. Ф. 81. Оп. 2. Ед. хр. 41. Л. 53-53 об. Для сравнения — о чтении А. Ф. Писемского сказано: «Чтеше очень слабое, которое никто почти не слышалъ, но успехъ самаго уважаемаго нашего беллетриста очень большой. Рукоплескашя и вызовы» (Л. 52 об.). Об А. Н. Островском: «Ничего почти не слышно. Рукоплескашя и вызовы продолжительные» (Л. 52 об.). О П. В. Анненкове: «...голосомъ, котораго уже никто не могъ разслышать, прочиталъ "Анчаръ" Пушкина» (Л. 53 об.). Про А. А. Потехина: «Несколько громче прочелъ сцену изъ "Полтавы"» (Л. 53 об.). «Д. В. Григоровичъ прочелъ "Кирджали" Пушкина. Хорошее чтеше, но которое тоже дальше пятаго ряда не было слышно» (Л. 53 об.).
17 Москва. Пушкинский праздник. 5-8 июня // Страна. СПб., 1880. № 48. 19 июня.
18 Письмо И. С. Аксакова о Московских праздниках по поводу открытия памятника Пушкину. С. 95.
19 Празднество Пушкину в Москве (7-го и 8-го июня) // Современность. СПб., 1880. № 99. 11 июня.
20 2-е заседание в Обществе любителей российской словесности // Современные Известия. СПб., 1880. № 158. 10 июня.
21 Хроника. Пушкинский праздник // Петербургский листок. СПб., 1880. № 110. 11 июня.
22 Михневич В. Пушкинский праздник // Новости. СПб., 1880. № 154. 13 июня. Частично опубликовано в комментариях к письму Ф. М. Достоевского А. Г. Достоевской от 8 июня 1880 г. в Полном собрании сочинений Ф. М. Достоевского в 30 т. (Д30; 30!: 356).
23 Пушкинская неделя в Москве. Второе заседание «Общества любителей словесности» // Молва. СПб., 1880. № 162. 14 июня.
24 Содержание речей Достоевского и Аксакова о Пушкине // Рижский Вестник. Рига, 1880. № 135. 16 июня.
25 Москва. Пушкинский праздник. 5-8 июня // Страна. СПб., 1880. № 48.
26 Открытие памятника А. С. Пушкину // Историческая библиотека. СПб., 1880. №№ 8 и 9. Август и сентябрь.
27 Михневич В. Пушкинский праздник // Новости. СПб., 1880. № 154. 13 июня.
28 Буква. Пушкинская неделя в Москве. Второе заседание «Общества любителей словесности» // Молва. СПб., 1880. № 162. 14 июня. Частично опубликовано в комментариях к письму Ф. М. Достоевского А. Г. Достоевской от 8 июня 1880 г. в Полном собрании сочинений Ф. М. Достоевского в 30 т. (Д30; 30!: 356).
29 Передовая статья. Москва. 17 июня // Русский Курьер. М., 1880. № 163. 18 июня.
30 Хрущев И. Впечатления одного из депутатов на открытии памятника Пушкину // Берег. СПб., 1880. № 107. 10 июля.
31 Пыпин А. Н., Стасюлевич М. М. С Пушкинского праздника. 5-8 июня // Вестник Европы. СПб., 1880. Т. 84. С. XXXI.
32 Петербург. 11 июня // Страна. СПб., 1880. № 46. 12 июня.
33 Там же.
34 Там же.
35 Там же.
36 Там же.
37 Заметим, что автор статьи в «Стране» не был на заседании Общества любителей российской словесности 8 июня 1880 г. и судил обо всем по газетным отчетам и, возможно, по каким-то рассказам очевидцев.
38 Список участников опубликован в книге «Венок на памятник Пушкину» (М., 1880. С. 165-169).
39 И. А. Гончаров, А. А. Фет, М. Е. Салтыков-Щедрин не смогли приехать в Москву по состоянию здоровья. М. Н. Катков не присутствовал по причине конфликта с руководителями Общества любителей российской словесности, в большинстве своем осуждавшими консервативную позицию газеты Каткова «Московские Ведомости».
40 Пушкинская неделя в Москве. Второе заседание Общества любителей словесности // Молва. СПб., 1880. № 162. 14 июня.
41 Михневич В. Пушкинский праздник // Новости. СПб., 1880. № 154. 13 июня.
42 Об этом сообщала газета «Молва» 11 июня (№ 159).
43 7. Журнальные заметки // Новороссийский Телеграф. Одесса, 1880. № 1652. 13 августа.
Список литературы
1. Василевский И. Ф. (Буква) Из московских в честь Пушкина празднеств в 1880 году // Ф. М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников / вступ. ст., сост. и примеч. С. В. Белова. — СПб.: Андреев и сыновья, 1993. — С. 266-272.
2. Веневитинов М. А. Из дневника // Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования. — М.: Наука, 1973. — С. 502-509. (Литературное наследство; т. 86)
3. Волгин И. Л. Последний год Достоевского: исторические записки. — 4-е изд., испр. и доп. — М.: АСТ: Зебра Е, 2010. — 736 с.
4. Волгин И. Л. Ничей современник. Четыре круга Достоевского. — М.; СПб.: Нестор-История, 2019. — 736 с.
5. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. — Л.: Наука, 1972-1990.
6. Левитт Маркус Ч. Литература и политика: Пушкинский праздник 1880 года / пер. с англ. И. Н. Владимирова и В. Д. Рака. Пер. коммент. М. Б. Кутеевой. — СПб.: Академический проект, 1994. — 265 с.
7. Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. 1821-1881. — СПб.: Академический проект, 1995. — Т. 3: 1875-1881. — 614 с.
8. Любимов Д. Н. Из воспоминаний (Речь Ф. М. Достоевского на Пушкинских торжествах в Москве в 1880 году) // Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников / сост. и коммент. К. Тюнькина. — М.: Худож. лит., 1990. — Т. 2. — С. 406-419.
9. Михневич В. О. (Колменский Кандид). Вчера и сегодня // Ф. М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников / вступ. ст., сост. и примеч. С. В. Белова. — СПб.: Андреев и сыновья, 1993. — С. 264-265.
10. Шмидт С. О. Пушкин и Пушкинский праздник в Москве 1880 г. // Шмидт С. О. После 75. Работы 1997-2001 годов. — М.: РГГУ, 2012. — C. 254-300.
Pavel E. Fokin
The К I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature,
(Moscow, Russian Federation) [email protected]
Anna V. Petrova
The К I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature
(Moscow, Russian Federation) [email protected]
Pushkin Speech by Fedor Dostoevsky as an Event (Based on the Materials of the Manuscript Fund of the Vladimir Dahl State Museum of the History of Russian Literature)
Acknowledgements. The reported study was funded by Russian foundation for basic research (RFBR), project number 18-012-90018.
Abstract. 140 years ago, on June 8 (20), 1880, on the occasion of the celebrations associated with the opening of the monument to Alexander Pushkin, F. M. Dostoevsky gave a speech at the second meeting of the Society of Connoisseurs of Russian Literature at the Moscow Noble Assembly hall. It was immediately recognized as a social and cultural event. This episode in Dostoevsky's biography has repeatedly attracted the attention of researchers. The manuscript collection of The V. I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature contains a significant set of materials related to Dostoevsky's participation in the Pushkin Celebration. In the process of collecting materials for the Memorial Museum of F. M. Dostoevsky, A. G. Dostoevskaya, the writer's widow conducted thorough bibliographic work, tracing almost all available publications in the Russian press devoted to Pushkin speech. She made extensive extracts from newspapers, which allow you to see the event through the eyes of Russian reporters. As the analysis shows, only minor fragments of newspaper reports were of interest to Dostoevsky's biographers. The characteristic of the responses of the Russian press to Pushkin speech as a major public event, presented in this article, allows to expand the context of Dostoevsky's speech and offer a more detailed overview of the audience of Pushkin speech. An observation is made about the similarity of the event associated with Dostoevsky's speech with his optimistic anthropology, formulated in the article Golden age in the pocket (1876, A Writer's Diary). The presented systematic corpus of publications rooted in the Pushkin speech, allows us to conclude that the speech itself became the most important information event of 1880 as a social and cultural event and literary and journalistic essay. The Appendix to the article contains photos of some materials from the Manuscript Fund of the Vladimir Dahl State Museum of the History of Russian Literature. Keywords: Dostoevsky, Pushkin celebration, Russian press, Turgenev, A Writer's Diary
About the authors: Fokin Pavel E. — PhD in Philology, Head of Department "Museum-apartment of F. M. Dostoevsky", The V. I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature (State Literary Museum) (Trubnikovskiy per. 17, str. 1, Moscow, 121069, Russian Federation); Petrova Anna V. — PhD in Philology, Senior Researcher of "Museum-apartment of F. M. Dostoevsky", The V. I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature (State Literary Museum) (Trubnikovskiy per. 17, str. 1, Moscow, 121069, Russian Federation) Received: March 1, 2020 Date of publication: June 30, 2020
For citation: Fokin P. E., Petrova A. V. Pushkin Speech by Fedor Dostoevsky as an Event (Based on the Materials of the Manuscript Fund of the Vladimir Dahl State Museum of the History of Russian Literature). In: Neizvestnyy Dostoevskiy [The Unknown Dostoevsky], 2020, no. 2, pp. 162-188. DOI: 10.15393/j10.art.2020.4681 (In Russ.)
References
1. Vasilevskiy (Bukva). From Moscow's Celebrations in Honor of Pushkin in 1880. In: F. M. Dostoevskiy v zabytykh i neizvestnykh vosponinaniyakh sovremennikov [F. M. Dostoevsky in the Forgotten and Unknown Memories of His Contemporaries]. St. Petersburg, Andreev i synov'ya Publ., 1993, pp. 266-272. (In Russ.)
2. Venevitinov M. A. From the Diary. In: F. M. Dostoevskiy. Novye materialy i issledovaniya [Fedor Dostoevsky. New Materials and Studies]. Moscow, Nauka Publ., 1973, pp. 502-509 (Ser. "Literary Heritage"; vol. 86). (In Russ.)
3. Volgin I. L. Posledniy god Dostoevskogo: istoricheskie zapiski [The Last Year of Dostoevsky: Historical Notes]. Moscow, AST Publ., Zebra E Publ., 2010. 736 p. (In Russ.)
4. Volgin I. L. Nichey sovremennik. Chetyre kruga Dostoevskogo [Nobody's Contemporary. Four Circles of Dostoevsky]. Moscow, St. Petersburg, Nestor-Istoriay Publ., 2019. 736 p. (In Russ.)
5. Dostoevskiy F. M. Polnoe sobranie sochineniy: v 30 tomakh [The Complete Works: in 30 Vols]. Leningrad, Nauka Publ., 1972-1990. (In Russ.)
6. Levitt Marcus C. Literatura ipolitika: Puskinskiy prazdnik 1880 goda [Russian Literary Politics and the Pushkin Celebration of 1880]. St. Petersburg, Akademicheskiy proekt Publ., 1994. 265 p. (In Russ.)
7. Letopis' zhizni i tvorchestva F. M. Dostoevskogo: v 3 tomakh [The Chronicle of Dostoevsky's Life and Works: in 3 Vols]. St. Petersburg, Akademicheskiy proekt Publ., 1993, vol. 3: 1875-1881. 614 p. (In Russ.)
8. Lyubimov D N. From Memoirs (F. M. Dostoevsky's Speech at Pushkin Celebration in Moscow in 1880). In: F. M. Dostoevskiy v vospominaniyakh sovremennikov [F. M. Dostoevsky in the Memoirs of His Contemporaries]. Moscow, Khudozhestvennaya literatura Publ., 1990, vol. 2, pp. 406-419. (In Russ.)
9. Mikhnevich V. O. (Kolomenskiy Kandid). Yesterday and Today. In: F. M. Dostoevskiy v zabytykh i neizvestnykh vosponinaniyakh sovremennikov [F. M. Dostoevsky in the Forgotten and Unknown Memories of His Contemporaries]. St. Petersburg, Andreev i synov'ya Publ., 1993, pp. 264-265. (In Russ.)
10. Shmidt S. O. Pushkin and the Pushkin Celebration in Moscow 1880. In: Shmidt S. O. Posle 75. Raboty 1997-2001 godov [After 75. Works from 1997-2001]. Moscow, Russian State University for the Humanities Publ., 2012, pp. 254-299. (In Russ.)
ПРИЛОЖЕНИЕ
Илл. 1. Москва. Открытие памятника Пушкину. Момент передачи памятника городу Москве. Лист из «Всемирной Иллюстрации». Государственный музей истории российской литературы имени В. И. Даля. КП 41875
Fig. 1. Moscow. Inauguration of the monument to Pushkin. The moment when the monument was transferred to the city of Moscow. Page from the "Vsemirnaya Illustratsiya" magazine. V. I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature. KP 41875
Илл. 2. Москва. Открытие памятника Пушкину, 6 июня. После снятия покрова. Рис. К. Тихомирова с фотографии Пастюкова. Государственный музей истории российской литературы имени В. И. Даля. КУ 8649
Fig. 2. Moscow. Inauguration of the monument to Pushkin, June 6. After the covers are removed. Drawing by K. Tikhomirov from a photograph by Pastyukov). V. I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature.
KU 8649
ЛнтерЛтурниЛ вечсръ иъ благородном* собршпи.
Илл. 3. Литературный вечер в Благородном собрании. Рисунок Ф. Гаанена с наброска Н. Чехова. Иллюстрация из журнала «Будильник».
КУ 12808/2
Fig. 3. Literary soiree at the Noble Assembly. Drawing by F. Gaanen from a sketch by N. Chekhov. Illustration from the "Budilnik" magazine. KU 12808/2
Илл. 4. Билет № 254 для входа на торжественное собрание Московского университета, посвященное памяти А. С. Пушкина. Из собрания А. Г. Достоевской. Государственный музей истории российской литературы имени В. И. Даля. КУ 3520/1
Fig. 4. Ticket No. 254 for the entrance to the ceremonial meeting at the Moscow University, dedicated to the memory of A. S. Pushkin. From the collection of A. G. Dostoevskaya. V. I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature. KU 3520/1
Илл. 5. Аннотация А. Г. Достоевской к билету № 254 для входа на торжественное собрание Московского университета, посвященное памяти А. С. Пушкина. Из собрания А. Г. Достоевской. Государственный музей истории российской литературы имени В. И. Даля. КУ 3520/2
Fig. 5. A. G. Dostoevskaya's annotation to the ticket No. 254 for the entrance to the ceremonial meeting at the Moscow University dedicated to the memory of A. S. Pushkin. From the collection of A. G. Dostoevskaya. V. I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature. KU 3520/2
Илл. 6. Илл. 7.
Илл. 6. Меню обеда 4 июня 1880 года. Худ. К. А. Трутовский. Типолитография И. Н. Кушнерева и Ко. Москва (1880). Государственный музей истории российской литературы имени В. И. Даля.
КП 56702 Fig. 6. The lunch menu on June 4, 1880. Designed by K. A. Trutovskiy. Typolithography of I. N. Kushnerev and Co. Moscow (1880). V. I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature.
KP 56702
Илл. 7. Оборот Меню обеда 4 июня 1880 года с автографом Ф. М. Достоевского. Худ. К. А. Трутовский. Типолитография И. Н. Кушнерева и Ко. Москва (1880). Государственный музей истории российской литературы имени В. И. Даля.
КП 56702
Fig. 7. Reverse side of the lunch menu on June 4, 1880 with the autograph of F. M. Dostoevsky. Designed by K. A. Trutovskiy. Typolithography of I. N. Kushnerev and Co. Moscow (1880). V. I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature. KP 56702
Илл. 8. Трехцветный бант участника Пушкинских торжеств в Москве 1880 г. Государственный музей истории русской литературы имени В. И. Даля. КП 35714/386 Fig. 8. Tricolor bow of a participant of 1880 Pushkin celebrations in Moscow. V. I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature. KP 35714/386
Илл. 9. Московские ведомости. 1880. № 162. 13 июня. С публикацией очерка Ф. М. Достоевского «Пушкин» (начало на третьей странице). Из собрания А. Г. Достоевской. Государственный музей истории русской литературы имени
В. И. Даля. КП 56652/1 Fig. 9. Moskovskie Vedomosti newspaper, 1880, No. 162, June 13. Contain F. M. Dostoevsky's essay "Pushkin" (beginning on page 3). From the collection of A. G. Dostoevskaya. V. I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature.
KP 56652/1
Илл. 10. Дневник писателя. 1880. Август. Единственный выпуск. Из собрания А. Г. Достоевской. Государственный музей истории русской литературы имени
В. И. Даля. КП 56652/1 Fig. 10. A Writer's Diary. 1880. August. Sole issue. From the collection of A. G. Dostoevskaya. V. I. Dahl State Museum of the History of Russian Literature.
KP 56652/1
