CC BY
10М. И. ГИЛЛЕЛЬСОН
ПУШКИН В ИТАЛЬЯНСКОМ ИЗДАНИИ ДНЕВНИКА Д. Ф. ФИКЕЛЬМОН
Записи Д. Ф. Фикельмон о Пушкине стали известны в 1950-е годы; они были опубликованы как в отечественных, так и в зарубежных изданиях.1 Теперь появился связный текст ее дневника за 1829—1831 гг.2 Вставленные в раму светской хроники тех лет высказывания Д. Ф. Фикельмон о Пушкине получают большую емкость и глубину. В ее дневнике имеются сведения и отзывы о многих знакомых Пушкина; к ее записям о представителях столичного высшего света, судьбы которых соприкасались и порой перекрещивались с жизнью поэта, еще не раз будут обращаться исследователи. Кроме того, для пушкинистов существенны в этом издании сведения, содержащиеся во вступительной статье и в приложениях.
Изданию дневника предпослан пространный биографический очерк о Д. Ф. Фикельмон, написанный Н. Каухчишвили на обширном печатном и архивном материале (стр. 7—82). Биография Д. Ф. Фикельмон имеет следующие разделы: 1. Детство; 2. В доме Бутурлина; 3. В читальном зале Вьессо; 4. В салоне на набережной реки Арно (флорентийский салон Луизы Аль-бани, — М. Г.); 5. В доме Хитрово; 6. Молодая посланница; 7. Духовный облик Долли; 8. Между Неаполем и Петербургом; 9. Возвращение в Италию; 10. Пушкин и графиня Фикельмон
1 Е. M. X м е л е в с к а я. Из дневника графини Д. Ф. Фикельмон (новый документ о дуэли и смерти Пушкина). «Пушкин. Исследования и материалы», т. I. Изд. АН СССР, М.—Л., 1956, стр. 343—350; А. В. Ф л о-ровский. 1) Пушкин на страницах дневника графини Д. Ф. Фикельмон. «Slavia», 1959, roen. XXVIII, ses. 4, стр. 555—578; 2) Днеазник графини Д. Ф. Фикельмон. «Wiener Slavistisches Jahrbuch», 1959, Bd. VII, SS. 49—99; H. В. Измайлов. Пушкин в дневнике гр. Д. Ф. Фикельмон. В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1962. Изд. АН СССР, M.—JL, 1963, стр. 32—37; Николай Раевский. Если заговорят портреты. Алма-Ата, 1965.
2 Nina Kauchtschischwili. Il diario di Dar'ja Fëdorovna Fi-f quelmont. Milano, 1968. — В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.
(иностранные дипломаты, Пушкин и польское восстание, личные отношения Пушкина и графини Фикельмон; литературный отклик, дуэль, воздействия в области культуры); И. Вяземский и Дарья Федоровна; 12. Другие друзья-писатели. По сути дела перед нами первая подробная биография Д. Ф. Фикельмон. Не имея возможности охарактеризовать все аспекты этого солидного исследования, остановимся на тех новых сведениях, которые имеют непосредственное отношение к Пушкину. Естественно, что главным образом в поле нашего зрения попадут те материалы, которые содержатся в разделе «Пушкин и графиня Фикельмон».
Н. Каухчишвили полагает, что согласие в семье Фикельмон и отсутствие в ее дневнике каких-либо признаний личного характера, связанных с ее знакомством с Пушкиным, опровергйют рассказ П. В. Нащокина об интимности их отношений (стр. 53— 55). Автор сосредоточил свое внимание на литературных и общественных вопросах, которые ему представляются наиболее существенными. В этом смысле особый интерес вызывают соображения Н. Каухчишвили о причастности Д. ф. Фикельмон к творческой истории «Египетских ночей». Несколько лет тому назад Н. А. Раевский высказал предположение, что прототипом «молодой величавой красавицы» из этого произведения является Долли Фикельмон.3 Н. Каухчишвили разделяет гипотезу Н. А. Раевского и приводит дополнительные сведения по данному вопросу. Исследовательница сообщает запись Долли от
20 октября 1832 г., из которой явствует, что Фикельмоны покровительствовали заезжему импровизатору: «... на днях мы слушали немца-импровизатора Лангеншварца. Я несколько раз видела этого молодого человека и старалась быть ему полезной, впрочем, без большой удачи. Он очень молод, особенно в умственном отношении, но у него благочестивая душа, чистая и сердечная, как у молодой девушки. Его фигура вовсе не примечательна, но глаза прекрасны, часто полны вдохновения» (стр. 57).4 Из мемуаров Меттерниха, которые цитирует Н. Каухчишвили, видно, что Лангеншварц по протекции графа Фикель-мона выступал в 1832 г. в Вене с импровизацией «Последний день Помпеи» (стр. 57); исследовательница справедливо напоминает, что в рассказе Пушкина среди тем, предложенных импровизатору, .значится эта тема. Со своей стороны отметим, что на сходную тему Лангеншварц импровизировал и в Петербурге;
21 июня 1832 г. «Северная пчела» сообщала, что темой его очередной импровизации было «Извержение Везувия».5
3 Н. Раевский. Если заговорят портреты, стр. 133.
4 Об импровизаторе Лангеншварце см.: Е. К а з а н о в и ч. К источникам «Египетских ночей». «Звенья», вып. III—IV. Изд. «Academia», М.—Л., 1934, стр. 187—204.
5 Там же, стр. 192.
H. Каухчишвили пишет, что Д. Ф. Фикельмон присутствовала во Флоренции на выступлениях знаменитого итальянского импровизатора Томассо Сгриги (1778—1836) ; в 1827 г. он выступал в Неаполе и импровизировал на тему «Смерть Клеопатры» (стр. 57). Исследовательница предполагает, что Д. Ф. Фикельмон могла рассказать Пушкину об импровизациях Сгриги. В обоснование своего мнения она приводит некоторые подробности из «Египетских ночей». Она полагает, что рассказ Д. Ф. Фикельмон запомнился Пушкину и привел к упоминанию в «Египетских ночах» секретаря неаполитанского посольства; эту должность занимал в то время С. Дентичи, с которым Пушкин, по всей вероятности, встречался в доме австрийского посланника (стр. 57). В «Египетских ночах» Пушкин мельком выводит молодого человека, недавно вернувшегося из путешествия, «бредя о Флоренции». 20 октября 1832 г. Д. Ф. Фикельмон записала, что из Италии вернулся В. В. Сабуров (1805—1879), очарованный этой страной. «При нем находился маленький ху-дожник-сицилианец, истинное выражение южной непосредственности» (стр. 57). По мнению Н. Каухчишвили, впечатление, произведенное этим сицилианцем, возможно, побудило Пушкина назвать своего импровизатора неаполитанским художником.
Наблюдения Н. Каухчишвили, проясняя отдельные детали «Египетских ночей», свидетельствуют о том, что при изучении творческой истории этого произведения необходимо иметь в виду как образ самой Долли Фикельмон, "так и те впечатления, которые Пушкин мог вынести, посещая ее салон.
Аргументацию Н. Каухчишвили можно подкрепить, как нам кажется, рассмотрением наброска «Мы проводили вечер на даче», предваряющего последнюю редакцию «Египетских ночей». Как известно из черновой редакции этого наброска, прототипом Вершнева был В. П. Титов;6 однако и другие действующие лица имеют своих прототипов. По-видимому, княгиня Д.— это Долли Фикельмон, и вечер на даче — это вечер на ее даче на Черной Речке, где бывал Пушкин. Дело, конечно, не в том, что инициал совпадает с именем Фикельмон; гораздо существеннее то, что именно говорит княгиня Д.: «Полноте, — вскричала хозяйка с нетерпением. — Qui est-ce donc que l'on trompe iciîj * Вчера мы смотрели Anthony, a вон там y меня на камине валяется La Physiologie du mariage. Неблагопристойно! Нашли чем нас пугать! Перестаньте нас морочить, Алексей Иваныч! Вы не журналист. Расскажите просто, что знаете про Клеопатру, однако *.. будьте благопристойны, если можно» (Акад., VIII, 421).
6 Об этом см.: И. Бикерман. Кто такой Вершнев? «Пушкин и его современники», вып. XIX—XX. Пгр., 1914, стр. 49—55.
* Кого здесь обманывают? {франц.)
Княгиня Д. упоминает аналитический этюд Бальзака «Физиология брака» (1829). Исследуя архив Фикельмон, Н. Каухчи-швили установила, что Долли была внимательной читательницей произведений Бальзака; в начале 1830-х годов она прочла «Шагреневую кожу», «Евгению Гранде», «Сельского врача», «Сцены частной жизни». Пушкин, получавший книжные иностранные новинки из дома Фикельмон-Хитрово, конечно, не мог не знать о ее интересе к творчеству французского романиста. Задумав придать княгине Д. черты Д. Ф. Фикельмон, Пушкин, естественно, заставляет ее прибегнуть к авторитету Бальзака.
Дневник Д. Ф. Фикельмон позволяет нам раскрыть прототипы еще двух действующих лиц из отрывка «Мы проводили вечер на даче»: «Молодая графиня К., кругленькая дурнушка <в черновиках: маленькая дурнушка>, постаралась придать важное выражение своему носу, похожему на луковицу, воткнутую в репу, и сказала:
— Есть и нынче женщины, которыё ценят себя подороже. ..
Муж ее, польский граф <в черновиках: промотавшийся польский граф>, женившийся по расчету (говорят, ошибочному), потупил глаза и выпил свою чашку чаю.
— Что вы под этим разумеете, графиня? — спросил молодой человек, с трудом удерживая улыбку.
— Я разумею,— отвечала графиня К.,— что женщина, которая уважает себя, которая уважает.. . — Тут она запуталась; Вершнев подоспел ей на помощь.
— Вы думаете, что женщина, которая себя уважает, не хочет смерти грешнику — не так ли?» (VIII, 425).
Графиня К., по всей вероятности, Александра Ивановна Кор-вин-Коссаковская (урожд. Лаваль), а ее муж, поляк по происхождению, граф Станислав Осипович Корвин-Коссаковский. 1 августа 1829 г. Д. Ф. Фикельмон занесла в дневник: «Вечером у Лавалей был бал в честь Зинаиды (дочери Лавалей, — М. Г.) и обручение Коссаковского с младшей дочерью, которая совсем непривлекательна» (qui n'est guère jolie — p. 92). Их свадьба состоялась в сентябре того же года, а год спустя, 24 сентября 1830 г., Д. Ф. Фикельмон записала: «На днях Коссаковские давали бал: изящные аппартаменты, отменный круг гостей, хорошо устроенный, оживленный вечер, но я без удовольствия бываю у них. Они оба в плохих отношениях с мадам Лаваль пз-за денежных вопросов; можно было бы извинить г-на Коссаковского, который ссорится со своей тещей, но я не вижу ничего, что могло бы извинить холодность жены к своей матери. Эта маленькая особа, бессердечная и ребячливая, попавшая в руки расчетливого и эгоистичного человека...» (стр. 143).
Слова Пушкина об ошибочном расчете графа К. вполне согласуются с этими подробностями семейных обстоятельств С. О. Корвина-Коссаковского, о которых поэт был осведомлен,
2 Временник
17
так как он был знаком со всем их семейством; отмечая посещение раута у В. Ф. Одоевского, Пушкин записал 8 апреля 1834 г.: «Вся семья гр. JI.**, гр. Кас., идеализированная ее мать» (XII, 324).
Ироническое отношение автора к графине К. и ее мужу совпадает с неприязненной оценкой четы КорвшвнКоссаковских самим-Пушкиным. 20 декабря 1835 г. сестра поэта, Ольга Сергеевна, сообщив мужу, что Александр считает С. О. Корвин-Коссаковского очень глупым, далее писала: «Что же касается его жены, то она не любит Александра; ей пришло в голову говорить с ним о его стихах, а так как он отвечал сухо, то она сказала насмешливым тоном: „Знаете ли, monsieur, что ваш Годунов может казаться интересным в России?" „Мадам, так же, как вы кажетесь хорошенькой женщиной в доме вашей маменьки". С тех пор она равнодушно смотреть, на него не могла».7
Пушкин включил в число действующих лиц этого отрывка Сорохтина, студента, обожателя H. Н. Гончаровой, фамилией которого он решил воспользоваться, чтобы вывести на сцену — по очень вероятному предположению Н. В. Измайлова — Александра Ивановича Тургенева.
«Разговор коснулся как-то до m-me de Staël. Барон Дальберг на дурном французском языке очень дурно рассказал известный анекдот: вопрос ее Бонапарту, кого почитает он первою женщиною в свете, и забавный его ответ: „Ту, которая народила более детей" <.. .>
— Какая славная эпиграмма! — заметил один из гостей.
— И поделом ей! — сказала одна дама.— Как можно так неловко напрашиваться на комплименты?
— А мне так кажется,— сказал Сорохтин, дремавший в гамб-совых креслах, — мне так кажется, что ни m-me de Staël не думала о мадригале, ни Наполеон об эпиграмме. Одна сделала вопрос из единого любопытства, очень понятного; а Наполеон буквально выразил настоящее свое мнение. Но вы не верите простодушию гениев.
Гости начали спорить, а Сорохтин задремал опять» (VIII, 420).
И тонкость реплики, и чуткая дрема во время салонного разговора — все здесь изобличает истинного прототипа — А. И. Тургенева; вспомним, что еще в 1817 г. Пушкин в послании к нему писал:
Ленивец милый на Парнасе, Забыв любви своей печаль, С улыбкой дремлешь в Арзамасе И спишь у графа де Лаваль.
7 «Литературное наследство», т. 16—18. Изд. журн.-газ. объед., М., 1934, стр. 797—798.
Наконец, в фигуре Вольской отображены черты графини А. Ф. Закревской, которую Пушкин хотел изобразить еще раньше в отрывке «Гости съезжались на дачу» (1828) под тем же именем.
Итак, шесть действующих лиц отрывка «Мы проводили вечер на даче» (Вершнев, княгиня Д., графиня К., граф К., Со-рохтин, Вольская) имеют прототипы. Раскрыть их помогает нам наряду с другими источниками дневник Д. Ф. Фикельмон.
Как уже отмечалось нами, в записях дневника Долли Фикельмон мы встречаем имена многих знакомых Пушкина; на его страницах постоянно мелькают упоминания о дипломатах, аккредитованных в Петербурге; с большинством из них Пушкин был знаком. Оставляя в стороне записи о Геккерне, уже известные по ранее вышедшим публикациям, и не претендуя на полный охват темы, остановимся на характеристике сотрудников австрийского посольства, с которыми Пушкин неоднократно встречался в салоне Фикельмон, а также выясним круг лиц, которые были наиболее близки к австрийской посланнице.
24 февраля 1831 г. Д. Ф. Фикельмон записала: «Вот уже неделя как у нас новое лицо в посольстве: это граф Луи Литта. Ему двадцать восемь лет, у него приятная внешность, никакого намека фатовства, он весь итальянская непосредственность ('«toute la franchezza italiana»), сочетание крайней живости, сердечности и почти что наивности, которое присуще лишь итальянцам. Он разговорчив, и это нас как-то оживит, так как ледяное совершенное молчание Лобковица и Сали, равно как и Кайзер-фельда, нас парализует. Наши обеды самые грустные на свете; я надеюсь, что Литта придаст им хоть немного жизни» (стр. 155).
Модиньяни Луиджи Литта (1803—1855), назначенный в 1831 г. одним из секретарей австрийского посольства, быстро сблизился с семейством Фикельмон. Уже 21 мая 1831 г., вслед за известной записью о приезде Пушкина с женой из Москвы, Д. Ф. Фикельмон отмечает: «Теперь очень часто бывают маленькие вечера у мамы или у нас, я их очень люблю; в них принимают участие Сюлливан, Ленский (в издании ошибочная транскрипция: Леский, — М. Г.) и Литта, Тизенгаузены, когда они были здесь, и одна Лили, с тех пор как они уехали; иногда еще один-два человека. Это вечера очень разговорные» (стр. 160).
Можно думать, что Пушкин был вхож в этот узкий круг салона Фикельмон. Во всяком случае он был хорошо знаком с участниками этих немноголюдных вечернпх бесед в доме Фикельмон-Хитрово.
Тизенгаузены — это старшая сестра Долли Екатерина Федоровна (1803—1888), для которой Пушкин написал стихотворение «Циклоп», и семья их дяди Павла Ивановича Тизенгау-зена (1774—1864), состоявшая из его жены Юлии, урожд. Па-
лен (1782—1862) и их детей: дочери Елены (1804—1889), прозванной в домашнем кругу Лили, в замужестве за Григорием Андреевичем Захаржевским (1792—1845), комендантом Зимнего дворца; дочери Аделаиды (1807—1833), смерть которой отмечена в дневнике Пушкина; дочери Наталии (1810—1899), в замужестве за Виктором Никитичем Паниным (1801—1874), чиновником Министерства юстиции; сыновей, молодых офицеров, Эдуарда (1809—1885) и Фердинанда (1811—1870). Со всем этим семейством Пушкин, конечно, сталкивался у Д. Ф. Фикельмон и Е. М. Хитрово.
Пушкин был коротко знаком со статс-секретарем Государственного совета по департаменту дел Царства Польского Адамом Осиповичем Ленским (1799—1883). Записывая свое посещение Аничкова дворца, Пушкин отметил в дневнике 18 декабря 1834 г.: «Я заговорил с Ленским о Мицкевиче и потом о Польше. Он прервал разговор, сказав: „Mon cher ami, ce n'est pas ici le lieu de parler de la Pologne. Choisissons un terrain neutre, chez l'ambassadeur d'Autriche par exemple" *».
Модиньяни Луиджи Литта неоднократно упоминается в дневнике Д. Ф. Фикельмон; она отмечает его жизнерадостность, талант рисовальщика; доброжелательный, молодой, заразительно веселый, он с первых же дней своей жизни в России стал своим человеком в семье Д. Ф. Фикельмон. Его знакомство с Пушкиным впервые было отмечено А. В. Флоровским, который установил, что в письме поэта к Е. М. Хитрово от второй половины октября—ноября 1831 г., прося передать сочинения Манцзони графу Литта? Пушкин имел в виду не графа Юлия Помпеевича Литта (или его сына), а графа Модиньяни Луиджи Литта.8
Имя О'Сюлливана де Грасс (1798—1866), бельгийца по происхождению, секретаря голландского посольства в Петербурге в 1828—1831 гг., упоминается в письме Пушкина к Е. М. Хитрово (май 1831 г.). По разысканиям Б. Л. Модзалев-ского, «О'Сюлливан был в числе участников того маскарада у вел. княгини Елены Павловны, 4 января 1830 г., на котором графиня Е. Ф. Тизенгаузен произнесла стихотворение «Циклоп», сочиненное для нее Пушкиным. В изданной по поводу маскарада брошюре «Vers chantés et récités» (St. Pétersburg, 1830) находится на стр. 6-й и шутливое стихотворение за подписью Сюлливана, произнесенное, вероятно, им самим в женском костюме: La chevelure de Bérénice."9
Летом 1831 г. О'Сюлливан покинул Россию. Отмечая свое сожаление об его отъезде, который произошел в середине авгу-
* Любезный друг, здесь не место говорить о Польше. Изберем нейтральную почву, например у австрийского посла (франц.)
8 См.: «Slavia», 1959, roen. XXVIII, sec. 4, стр. 567.
9 Письма Пушкина к Е. М. Хитрово. 1827—1832. Изд. АН СССР, Л., 1927, стр. 114—115.
ста 1831 г., Д. Ф. Фикельмон пишет: «В течение целого года мы видались ежедневно; его характер исполнен доброты; это человек, которому можно вполне доверять, и этим он драгоценен в узком кругу. Он умен, с ним легко и приятно общаться, у него всегда ровное настроение. Он возвращается в Бельгию, так как его положение как бельгийца на службе голландского короля более невыносимо; он возвращается к родному очагу. Пустота, оставляемая им в нашем кружке, очень велика» (стр.168).
Итак, после восстания Бельгии против Голландии О'Сюлливан уехал на родину. С этого времени между ним и Д. Ф. Фикельмон завязывается переписка. К сожалению, Н. Каухчишвили не удалось обнаружить письма австрийской посланницы к О'Сюл-ливану; однако и в его письмах имеются упоминания о Пушкине, вызванные сообщениями его корреспондентки. Отвечая на письмо Д. Ф. Фикельмон, в котором она сообщала ему о своем первом впечатлении от Наталии Николаевны, О'Сюлливан писал 13 января (н. с.) 1832 г.: «Как бы мне хотелось увидеть появление в гостиной вдохновительницы поэта, восхитительный портрет которой (т. е. Н. Н. Пушкиной, — М. Г.) сделан Вами». И далее он заметил: «Это заставляет меня бояться за ее мужа, что станет с его гением вблизи такой красоты» (стр. 47).
Получив от Д. Ф. Фикельмон известие о гибели Пушкина, О'Сюлливан ответил ей 9 апреля (н. с.) 1837 г.: «Какая ужасная история эта дуэль, оборвавшая жизнь бедного Пушкина. Это страшная драма. Я вспоминаю похвалы, которые Вы расточалп его прелестной жене в одном из Ваших писем. Как этот барон Геккерн (т. е. Дантес, — М. Г.) испортил свое прекрасное положение! какое будущее он себе уготовил! Мне говорили, что он покидает Россию, хорошее воспоминание он там оставит. Несколько месяцев тому назад мне вспомнилась небольшая история, которую Пушкин мне рассказал как-то вечером в Вашем салоне; я решил развить ее и положить в основу новеллы, в которой мог бы запечатлеть некоторые воспоминания о России. Когда-нибудь, любезная графиня, я надеюсь прочесть Вам этот маленький роман, если я его закончу, и он составит пару с тем, заглавие которого Вы мне дали. Этот же будет назван: Политика и поэзия, предмет достаточно широкий, как Вы видите» (стр. 58).
О'Сюлливан не выполнил задуманного; во всяком случае, его печатные труды нам неизвестны. Навсегда останется тайной, какую устную новеллу поведал ему Пушкин в салоне Фикельмон. Но разве не примечательно, что свой «небольшой роман», в основу которого О'Сюлливан собирался положить рассказ Пушкина, он предполагал озаглавить «Политика и поэзия»? Нам представляется, что сюжет был значительным; в противном случае О'Сюлдиван, мысленно возвращаясь к беседе с Пушкиным, вряд ли задумал бы труд на такую политически острую тему.
Мы не знаем, когда состоялась беседа Пушкина и О'Сюлли-вана; но, учитывая, что их разговор .происходил в салоне Д. Ф. Фикельмон, можно высказать предположение о том, что беседа имела место весной 1831 г. Подобная догадка исходит из следующих соображений: О'Сюлливан стал завсегдатаем салона Д. Ф. Фикельмон лишь за год до своего отъезда из России, т. е. летом 1830 г; как явствует из дневника Д. Ф. Фикельмон, наиболее регулярно он посещал дом австрийского посланника в апреле—августе 1831 г.; между тем Пушкин уехал из Петербурга в августе 1830 г. и возвратился в столицу около 20 мая 1831 г.; прожив неделю в столице, Пушкин поселился на лето в Царском Селе; он вернулся в Петербург во второй половине октября того же года, когда О'Сюлливан уже был за границей. Таким образом, можно думать, что их беседа состоялась 21 мая 1831 г., когда Пушкин посетил дом австрийского посланника. Если наше предположение справедливо, то отклик на эту беседу можно усмотреть в письме Пушкина к Е. М. Хитрово, которое датируется примерно 25 мая; в своей записке Пушкин писал: «Я сейчас уезжаю в Царское Село и искренно сожалею, что не могу провести у Вас вечер. Будь что будет с самолюбием Сюлливана. Вы так находчивы — придумайте что-нибудь такое, что могло бы его успокоить» (XIV, 426; подлинник по-французски). Возможно, Пушкин и О'Сюлливан условились продолжить беседу, но отъезд Пушкина не позволил осуществить это намерение.
1830—1831 гг. — время обостренного внимания Пушкина к европейским событиям. Во встречах с иностранными дипломатами в салоне Фикельмон, в переписке с Е. М. Хитрово во время своих отлучек из столицы, в получаемых через ее посредство французских газетах и брошюрах черпал Пушкин разнообразную информацию о европейских делах. 21 августа 1830 г. Пушкин писал из Москвы Е. М. Хитрово: «Как я должен благодарить Вас, сударыня, за любезность, с которой Вы уведомляете меня хоть немного о том, что происходит в Европе! Здесь никто не получает французских газет, а что касается политических суждений обо всем происшедшем, то Английский клуб решил, что князь Дмитрий Голицын был неправ, издав ордонанс о запрещении игры в экарте. И среди этих-то орангутангов я осужден жить в самое интересное время нашего века!» (XIV, 415; подлинник по-французски).10
Между тем сохранились далеко не все письма Е. М. Хитрово к Пушкину за эти годы.11 По всей вероятности, сведения, содер-
10 Об этом см.: Б. В. Томашевский. Пушкин и Июльская революция 1830 г. (Французские дела 1830—1831 гг. в письмах Пушкина к Е. М. Хитрово). В кн.: Письма Пушкина к Е. М. Хитрово, стр. 301—361; М. Д. Беляев. Польское восстание по письмам Пушкина к Е. M Хитгюво Там же, стр. 257—300. '
„ 11 Анализ переписки и отношений Пушкина с Е. М. Хитрово см • Н. В. Измайлов. Пушкин и Е. М. Хитрово. Там же, стр. 143—204.
жавшиеся в ее письмах, имели существенное значение для ориентации Пушкина во французских делах, для уяснения отношения правительства России к Июльской революции и некоторым другим важным политическим событиям, затрагивавшим кардинальные проблемы европейской политики и дипломатии. В какой-то мере восполнить лакуны писем Е. М. Хитрово к Пушкину могут соответствующие записи дневника Д. Ф. Фи-кельмон. Вполне вероятно, что всесторонняя информация и интерпретация политических событий, содержащиеся в ее дневнике, становились известными Пушкину частично по письмам Е. М. Хитрово, частично из личных бесед поэта с Д. Ф. Фикельмон и ее мужем, когда по возвращении в Петербург он возобновил посещение их салона.
Первые известия об Июльской революции Пушкин получил еще в Петербурге; он выехал в Москву 10 августа, а уже в начале месяца французские события горячо обсуждались в гостиных столицы. Д. Ф. Фикельмон записала 15 августа: «В течение двух недель нет иных разговоров, иных мыслей, как о французской революции. События произошли так быстро, избрание Филиппа I так скоро последовало за отречением Карла X, что не было времени поразмыслить; во время этих огрбмных событий народ Парижа показал себя настолько просвещенным, таким полным единой воли, храбрости и мудрости, что им можно лишь восхищаться» (стр. 140).
- Европа продолжала бурлить. 6 ноября 1830 г. Д. Ф. Фикельмон заносит в дневник: «Общество все еще объято смертельной тоской; ныне единственный дом, где при встречах проскальзывает немного веселости, это наш: вторники и пятницы (приемные дни в салоне Фикельмон, — М. Г.) проходят очень хорошо, но разговоры постоянно весьма серьезные: европейские события не таковы, чтобы веселить умы. Все в равной мере озабочены, ибо дело не Только во французской революции и полном потрясении Бельгии; последствия, которые они могут иметь для всей Европы, вот что вызывает трепет. Опасение войны, которая вскоре же может стать всеобщей, вот что заставляет содрогаться! Мы, возможно, накануне какого-то насильственного перелома, который невозможно предвидеть, но который представляется неизбежным, когда наблюдаешь брожение, вид помешательства, овладевший всеми умами: повсюду недостаток покоя и удовлетворения; среди молодежи нет более религиозного чувства, но дух восстания против Неба, равно как и против всех земных властей; потребность расторгнуть все связи, всё, что напоминает сдерживающее начало; перед французской революцией была чрезвычайная порча нравов и отвратительная распущенность, которая должна была привести к подрыву основ общества и к великим несчастиям; а в настоящее время — ужасное распутство ума, своевольство идей, невообразимое мо-
ральное бесчинство, чувство возмущения против всех старинных учений, против всего святого, всего спокойного; демон гордости овладел человеком, и он полагает себя более сильным, чем Небо; это новая война Титанов» (стр. 146).
Оценка исторических событий дана Д. Ф. Фикельмон с исключительной проницательностью. Конечно, в широте охвата происходящего сказывалась ее всесторонняя образованность. Выйдя замуж за графа Карла-Людвига Фикельмона (1777— 1857) — их свадьба состоялась 3 июня 1821 г. (стр. 19; тут же напечатано письмо Александра I к Е. М. Хитрово от 10 (23) января, в котором он поздравлял ее со скорым замужеством дочери) — Долли испытала сильное интеллектуальное влияние своего супруга. Изучив ее архив, Н. Каухчишвили установила, что еще в 1820-е годы Д. Ф. Фикельмон читала сочинения Саллюстия, Цицерона, Вергилия, Тьерри, Тьера, Данте, Петрарки, Полициана, Манцзони, Гёте, Шиллера, Виланда, Клопштока, Новалиса, Жана Поля, Гофмана, Мильтона, Байрона, Фенелона, Ларошфуко, мадам де Жанлис, Шатобриана, мадам де Сталь, Ламартина, Гюго, Бенжамена Констана, Ламенне, Монталамбера и многих других писателей (стр. 20—21).
Но эрудиция сама по себе, при всей ее основательности, не была достаточной для того, чтобы почувствовать неизбежность наступающих событий, неотвратимость разрушения старого мира. Только проницательная историческая интуиция, сплавившая воедино знания того, что было, с тем, что происходило у нее на глазах, позволила Д. Ф. Фикельмон предвидеть будущее. Она чувствовала, что порвалась «связь времен», что потерпело крушение авторитарное сознание, что происходит распад нравственных начал и привычных норм общежития.
Нам представляется заслуживающим внимания то, что в окружении Пушкина находилась женщина острого ума, чувствовавшая и предрекавшая неотвратимость социальных катаклизмов. Мы не знаем, как относился Пушкин к прорицаниям Д. Ф. Фикельмон, но вряд ли можно сомневаться в том, что они были ему известны: ведь историко-философские вопросы не раз являлись предметом оживленных споров в салоне австрийского посланника. До последнего времени предполагалось, что участниками подобных бесед, высказывавшими свои точки зрения, были Пушкин, Вяземский, А. И. Тургенев и граф Фикельмон; теперь в круг этих имен необходимо включить хозяйку салона. Неоспоримая заслуга Н. Каухчишвили в том, что она на основании многочисленных архивных данных раскрыла духовный облик Д. Ф. Фикельмон; по своему интеллектуальному уровню Долли жила «с веком наравне» и была достойной собеседницей Пушкина и его друзей.
Интерес к историко-философской проблематике с особенной силой проявился в 1836 г. при обсуждении в салоне Фикельмонов
«Философического письма» Чаадаева. Дневниковые записи А. И. Тургенева устанавливают, что дважды (27 XI и 6 XII 1836) у Фикельмонов шла беседа о Чаадаеве.12 Из разысканий Н. Каухчишвили стало известно, что Фикельмоны ознакомились с «Философическим письмом» Чаадаева еще до приезда А. И. Тургенева в Петербург. Исследовательница напечатала письмо графа Фикельмона к Меттерниху от 7(19) ноября 1836 г., целиком посвященное Чаадаеву. В этом письме граф Фикельмон писал: «В Москве в литературном периодическом журнале под названием „Телескоп" напечатано письмо, написанное русской даме полковником в отставке Чаадаевым; он задался целью выяснить с исторической точки зрения причины, которые столь продолжительное время удерживали русскую нацию в невежестве и варварстве и которые со времен Петра Великого привили ей ложную цивилизацию, придавшую только внешний лоск высшим классам и оставившую большинство народа коснеть в прежней варварстве. Первоначально это письмо было написано по-французски несколько лет тому назад; оно является первым из серии писем, общее количество которых мне неизвестно; я читал первое и третье. Они не предназначались для опубликования; од: нако автор проявил непоследовательность, согласившись на перевод и напечатание первого письма; московский цензор пропустил его, то ли не оценив его, то ли по нерадению. Оно упало, как бомба, посреди русского тщеславия и тех начал религиозного и политического первенствования, к которым весьма склонны в столице. Автор считает, что своим продолжительным невежеством и всеми своими бедами Россия обязана гибельному решению заимствовать религию и цивилизацию из Византии, падавшей от гнилости, вместо того, чтобы примкнуть к римской церкви, которая так высоко вознесла цивилизацию на всем Западе. Эта тема развернута с большим талантом, но и с чув^ ством непомерной горечи по отношению к своей стране, кото-, рое сильно унижает ее. Этого одного указания достаточно, чтобы дать понять Вашей Светлости, какое впечатление должна была произвести такая публикация; оно тем более значительно, что автор заканчивает утверждением, что Россия никогда не сможет достичь истинной цивилизации, пока она будет отделять себя* как это происходит до сих пор, от могучего интеллектуального движения Запада, понимая, однако, это движение в религиоз-' ном и истинно монархическом смысле. Более чем вероятно, что это письмо появится в иностранных газетах; поляки из духа враждебности не преминут дать ему ход. Это обстоятельство сможет осложнить положение автора. Император, исходя из того, что только больной человек мог написать в таком духе
12 П Е. Щ е г о л е в. Дуэль и смерть Пушкина. ГИЗ, М.—Л., 1928, стр. 274, 276.
о своей родине, ограничился пока распоряжением, чтобы он был взят под наблюдение двух врачей и чтобы через некоторое время было доложено о его состоянии. Поступая подобным образом, император имел явное намерение как можно скорее прекратить шум, вызванный этим письмом. Будет ли это понято и оглашение его за границей не помешает ли этому намерению?
«Князь Козловский, который в настоящее время служит в Варшаве, исповедует те же религиозные принципы, что и господин Чаадаев. Я знаю, что он отправился отсюда с намерением использовать доверие маршала Паскевича, чтобы попытаться смягчить его поведение в отношении католиков. Его пребывание в Варшаве может наделать много зла и в других отношениях. Опасно допускать контакт между человеком с подобными взглядами и поляками. Его потребовал маршал; здесь никто не помышлял поставить его в подобное положение» (стр. 203—204).
Донесение графа Фикельмона свидетельствует о его широкой осведомленности. Он не только знает, что первое «Философическое письмо» является началом публицистического цикла, но он также прочел третье письмо, которое так и не увидело в то время света. Как известно, имелись корректурные листы невышедшего номера «Телескопа», в котором третье «Философическое письмо» было набрано. Трудно с достоверностью утверждать, читал ли граф Фикельмон эти корректурные листы или у него была рукописная копия французского оригинала; на наш взгляд, более правдоподобно думать, что он каким-то образом раздобыл корректурные листы. Но -как бы там ни было, в русском переводе или во французском оригинале, третье «Философическое письмо» граф Фикельмон читал. Это обстоятельство представляется существенным, так как оно имеет непосредственное отношение к вопросу о том, в каком объеме знал Пушкин «Философические письма». Из его переписки известно, что он читал первое, шестое и седьмое письма. Специальные исследования, посвященные теме «Пушкин и Чаадаев», не содержат никаких дополнительных сведений по интересующему нас вопросу.13 Тем большее значение приобретает факт знакомства графа Фикельмона с третьим «Философическим письмом». Мы не знаем, от кого именно австрийский посланник его получил; можно лишь предполагать, что основным источником его сведений о Чаадаеве были Пушкин и Вяземский; но это лишь гипотетическое построение, исходящее из характера их отношений; вместе с тем отнюдь но
13 М. О. Г ершен зон. Чаадаев и Пушкин. В кн.: А. С. Пушкин, Сочинения, т. VI, изд. . Брокгауза—Ефрона, Пгр., 1915, стр. 258—265; В. А. Меликян. П. Я. Чаадаев и А. С. Пушкин. Уч. зап. Ереванского русского пед. инст., № 1, Ереван, 1949, стр. 81—92; Ф. И. Берелевич. П. Я. Чаадаев и А. С. Пушкин. Уч. зап. Тюменского пед. инст., т. ХУНТ, кафедра истории, вып. 5, Тюмень, 1962, стр. 121—147.
исключено, что граф Фикельмон мог достать третье «Философическое письмо» и от других лиц; но это не первостепенно. Гораздо существеннее то, что было бы слишком большой патяжкой предполагать, что граф Фикельмон, если он получил корректурные листы или французский оригинал из другого источника, не показал третье «Философическое письмо» Пушкину. Ведь печальная история с «Телескопом» взбудоражила умы, о ней шли постоянные толки в гостиных, и.у нас нет никаких оснований предполагать, что австрийский посланник утаил третье «Философическое письмо» от своих русских друзей. Донесение графа Фикельмона Меттерниху позволяет, на наш взгляд, с большой долей уверенности утверждать, что Пушкин читал и третье «Философическое письмо».
Католик граф Фикельмон, как проскальзывает из его донесения, сочувствовал историко-философской концепции Чаадаева, хотя и предполагал, что при напряженности русско-польских отношений, при остроте вопроса о положении польских католиков публикация «Философического письма» Чаадаева могла осложнить обстановку. Обращают на себя внимание слова графа Фикельмона о возможности появления «Философического письма» в иностранных газетах. Предположение австрийского посланника не оправдалось, но тем не менее эта нереализованная версия свидетельствует о том, что подобные опасения имели место и, по-видимому, Пушкин был о них осведомлен. Возможно, что польский аспект появления «Философического письма» Чаадаева волновал не только графа Фикельмона, но и Пушкина. Известно, что он предполагал опубликовать в «Современнике» статью Ф. Ф. Вигеля о польско-русских отношениях и лишь запрет цензуры, признавшей неуместным обсуждение в печати этого вопроса, помешал его намерению.
Однако если Пушкину могли быть близки некоторые тактические соображения графа Фикельмона, то в оценке историко-философской концепции Чаадаева между ними, как это видно из письма Пушкина к Чаадаеву от 19 октября 1836 г., существовали глубокие расхождения; католические симпатии Чаадаева, хотя они отражали в какой-то степени оппозиционный пафос московского философа, были полностью чужды Пушкину.
В своем донесении граф Фикельмон остановился на позиции князя П. Б. Козловского; говорил ли он на эту частную тему с Пушкиным, мы не знаем; зато сохранилось письмо П. Б. Козловского к Вяземскому из Варшавы от 26 ноября (8 декабря) 1836 г., в котором он писал о Чаадаеве, о Пушкине и о современной журналистике и мемуарной литературе. Из этого письма ранее были опубликованы лишь два небольших отрывка, непосредственно касающиеся Пушкина.14 Учитывая, что это инте-
14 «Литературное наследство», т. 58. Изд. АН СССР, М., 1952, стр. 132.
ресное письмо, по всей вероятности, было известно Пушкину (скорее всего он читал его; менее вероятно, что знал в пересказе Вяземского), приводим наиболее ценную его часть: «Мнение мое о письмах Чаадаева отгадать Вам будет не трудно: но дело идет не о том, а о том, чтоб весь Ваш мудрый синклит отстоял его невредимым и прикрыл своею человеколюбивою защитою безумное его стремление к мученичеству. Как бы ни странны казались его мысли, все-таки человек, не посягающий на существующее правление, не оскорбляющий высокую особу монарха, не ищущий в неблагоразумной своей искренности ничего, кроме доброй правды, все-таки и в самых заблуждениях своих достоин заступления за себя от всех тех, у которых есть перо и сердце. Многие из вас доступны к генералу графу Бенкендорфу, и я твердо надеюсь, что Вы не оставите без покровительства журналиста и автора. Конечно, было бы лучше не зачинать таковые разговоры, которые не производят убеждения, а подвергают убеждающего неприятностям; но граф Бенкендорф охотно примет Ваше братско-литературное ходатайство за невинную дерзость. Вот о чем надобно думать, оставляя времени решение в таком важном споре. — Спросите у Пушкина, надобна ли ему необходимо статья о паровых машинах, о которой говорил мне граф Виельгорский; и будет ли она довольно новою, чтобы заманить читателей? ибо печальная вещь ломать себе голову и писать без надежды некоторой пользы. Старынкевич болен; но при выздоровлении его, я не оставлю терзать его ежедневно, чтобы он Вам что-нибудь сообщил из своего собрания бумаг любопытных. Что до меня касается, любезнейший князь, я давно уже перестал любить историю и не уважаю никакими записками, как только являющимися и писанными тогда, когда человек перестанет бояться людей и начнет бояться бога; тогда ни брат, ни сват не будут награждены похвальною фразою и самая ложь не иначе явится, как в одежде смиренного оправдания. Современные исторические бумаги суть не что иное, как сети, в которых уловляются люди добросовестные, думая, что попали в колодец истины, тогда как ее более находится в цен-сурованных газетах. Оппозиционные журналы тем хороши, что не имеют на себе личину правдолюбия, а именно объявляют, что пишут в неприязненном духе: следовательно, Вам остается судить и нет обмана без пристрастия. — В моих математических и физических глупостях нет ничего ложного, и кто хочет научиться, не останется в опасении, что ему через два дни скажут, что все им выученное вздор. — Если я буду писать о паровых машинах, то не могу ли назвать любителей просвещения у нас в отечестве Петровыми, а ненавистников Алексеевыми. Мне кажется, что таковые названия весьма разительны и тем удобнее употреблены быть могут, что царствующие над нами суть правнуки Петра, а не внуки Алексея; название не
обидное, но которое многих неискренних бойцов пристыдит; а стыд дело хорошее. <.. .>
«Что делает Александр Сергеевич? Я о нем думаю гораздо больше, нежели о граните Английской набережной. Этот человек был рожден на славу и просвещение своих соотечественников».15
В пушкинском кругу наиболее содержательные письма постоянно становились известными всем его участникам. Несомненно, что это письмо П. Б. Козловского, в котором он просил друзей заступиться за Чаадаева, Вяземский показал Пушкину и Жуковскому.
Донесения графа Фикельмона Меттерниху и письмо П. Б. Козловского Вяземскому помогают нам вникнуть в ту духовную атмосферу, которая окружала Пушкина в последние месяцы его жизни. Все более становится очевидным, что, несмотря на травлю поэта, приведшую к его гибели, он не прекращал исключительно напряженной, поразительно интенсивной умственной деятельности, много сил отдавал «Современнику» — по его просьбе Вяземский просил П. Б. Козловского о доставлении его собственных статей, а также, как теперь мы узнаем, по-видимому, о доставлении бумаг из исторической коллекции любителя литературы, чиновника в Царстве Польском Н. А. Ста-рынкевича,16 — остро переживал историю с Чаадаевым, обсуждая разные аспекты, связанные с опубликованием первого «Философического письма», с Вяземским, А. И. Тургеневым и, по всей вероятности, с графом Фикельмоном.17
В дневнике Д. Ф. Фикельмон много места уделено польско-русским событиям 1830—1831 гг.; дополнением к дневниковым записям служит опубликованная в приложениях переписка Вяземского с Д. Ф. Фикельмон за эти годы: письма Вяземского печатаются впервые; письма Д. Ф. Фикельмон, появившиеся ранее в русском переводе («Русский архив», 1884), теперь стали доступны во французском оригинале.
Позиция Д. Ф. Фикельмон в польском вопросе совпадала с точкой зрения Вяземского; известно, что Д. Ф. Фикельмон не одобряла стихотворение Пушкина «Клеветникам России». Не стоило бы вновь касаться этого вопроса, если бы Н. Каухчиш-
15 ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, № 5083, лл. 346—347 об.
16 О Н. А. Старынкевиче см.: В. Н. Орлов. К пребыванию В. К. Кюхельбекера за границей в 1821 г. «Литературное наследство», т. 60, кн. 1. Изд. АН СССР, М., 1956, стр. 559—560. — Предполагалось участие в «Современнике» также Н. И. Павлищева, писавшего 6 (18) октября 1837 г. С. А. Соболевскому: «Покойный А<лександр> С<ергеевич> желал, чтобы я для его Современника написал что-нибудь о польской литературе. Я обещал. ..» (ЦГАЛИ, ф. 450, оп. 1, № 8, л. 7).
17 Нам непонятно утверждение Н. Каухчишвили, что впервые «Философическое письмо» было напечатано по-французски в 1830 г. (стр. 76); это явное недоразумение.
вили не опубликовала бы нового документа, который позволяет уточнить комментарий письма Пушкина к Е. М. Хитрово об этом стихотворении.
Стихотворение Пушкина «Клеветникам России» имело широкий общественный резонанс. Сразу же после выхода его в свет стали появляться в списках переводы и переложения его на французский и немецкий языки. Один из переводов на французский язык был получен Пушкиным от Е. М. Хитрово; в начале октября 1831 г. Пушкин писал ей: «Спасибо, сударыня, за изящный перевод оды — я заметил в нем две неточности и одну описку переписчика. Иссякнуть означает tarir; скрижали — tables, chroniques. Измаильский штык — la bayonnette cTIsmaél, а не d'Ismai-lof» (XIV, 440—441; подлинник по-французски).
При первой публикации этого письма Пушкина сообщалось: «Автор его нам неизвестен, как неизвестен и текст; 'предположение, невольно возникающее при первом взгляде, — что переводчиком была сама Е. М. Хитрово — мало вероятно: слишком краток, небрежен и сух отзыв Пушкина о переводе. Но очень возможно, что Е. М. Хитрово сообщила его Пушкину как анонимный—и тогда не исключено предположение об ее авторстве».18
До настоящего времени этот комментарий оставался в силе. Правда, JI. Б. Модзалевский, ссылаясь на письмо О. С. Павлищевой к мужу от 6 октября 1831 г. (Пушкин и его современники, вып. XV, стр. 96), в котором упоминалось о неудачном переводе этого стихотворения ее «бывшим поклонником» Бакуниным, высказал предположение, что автором этого перевода был H. М. Бакунин,19 однако подтверждений этому не нашлось, а в свете новых данных оно должно быть отведено.
Н. Каухчишвили отыскала в Венском государственном архиве и опубликовала следующий текст перевода «Клеветникам России»:
«Aux calomniateurs de la Russie
Quel est ce bruit, orateurs du peuple? Pourquoi menacez-vous la Russie de vos malédictions? Qui est-ce qui vous soulève? Est-ce la rébellion de la Lithuanie? Laissez-la. C'est une querelle entre des Slaves, c'est une querelle de famille, un ancien débat déjà mis en balance par le sort. Ce n'est pas à <vous> à 20 décider cette question.
Déjà, de longue date, ces deux races se déchirent entre elles; et plus d'une fois tantôt leur parti, tantôt le nôtre a plié sous l'ouragan. Lequel résistera dans cette lutte inégale de l'orgueilleux polonais ou du fidèle Russe?
18 Письма Пушкина к E. M. Хитрово, стр. 133. — Отметим две неточности, вкравшиеся в биографический очерк Н. Каухчишвили о Д. Ф. Фи-кельмон: письма Пушкина к Е. М. Хитрово были напечатаны в 1927 г., а не в 1929 г.; комментатором этого письма был Н. В. Измайлов, а не Б. JI. Модзалевский.
19 А. С. Пушкин. Письма, т. III. Изд. «Academia», M—Л., 1935, стр. 590-591.
20 В тексте публикации ошибочно: nous.
Les ruisseaux des Slaves viendront-ils s'écouler dans la mer russe? Est-cp elle qui sera tarie?
Laissez-nous! Vous n'avez pas lu nos chroniques ensanglantées. Cette inimitié de famille vous est étrangère, incompréhensible. Le Kremlin et Prague sont muets pour vous! Vous êtes follement séduits de la hardiesse de cette lutte désespérée et vous nous haïssez!
Pourquoi, répondez? Est-ce parce que, sous les décombres de Moscou en flammes, nous n'avons pas reconnu la voix insolente de celui sous lequel vous trembliez tous? Est-ce parce que nous avons plongé dans le néant cette idole qui opprimait les empires? Est-ce pour avoir racheté de notre sang la liberté, l'honneur et la paix de <l'Europe>? 21
Vous êtes terribles en paroles, essayez sur le fait! Croyez-vous que le vieux héros, reposant sur son lit, ne retrouve pas de forces pour ressaisir la baïonnette d'Ismaïl? Croyez-vous que la parole du Tsar soit sans force? que la guerre avec l'Europe soit nouvelle pour nous? Les Russes auraient-ils perdu l'habitude de la victoire? sommes nous trop peu?
Et doutez-vous que depuis Perm jusqu'à la Tauride, depuis les froids rochers de la Finlande jusqu'à la brûlante Colchide, depuis le Kremlin jusque aux murs de la Chine, la terre russe, s'il le fallait, ne se levât entière, hérissée et reluisante d'acier? Envoyez-nous donc orateurs du peuple, envoyez-nous vos fils irrités. Il y a pour eux de la place dans les champs de la Russie, au milieu des tombeaux qui ne leur seront pas étrangers! (pp. 202—203).
Ошибки, указанные Пушкиным в письме к Е. М. Хитрово, исправлены, и, таким образом, нет сомнения в том, что перед нами тот самый перевод, который Е. М. Хитрово посылала Пушкину. Однако кто был переводчиком, остается неясным: либо Е. М. Хитрово, либо один из сотрудников австрийского посольства в Петербурге.
Этот авторизованный перевод (если пользоваться современной терминологией) не случайно оказался в Венском государственном архиве; он был послан Меттерниху при письме графа Фикельмона от 2 (14) ноября 1831 г., в котором последний, сообщая о патриотическом подъеме в России, писал: «Такая же мысль отразилась в стихах Пушкина, верный перевод которых я здесь присоединяю. Они были написаны поэтом в Царском Селе и были одобрены императором. Благодаря этому они еще более привлекают внимание» (стр. 51).
Как мы видели, богатый архивный материал, приведенный в книге Н. Каухчишвилл, позволяет уточнить ряд проблем, связанных с изучением жизни и творчества Пушкина. Нам приятно отметить, что настоящий труд Н. Каухчишвили является достойным и плодотворным продолжением ее прежних исследований по русской литературе пушкинской поры, которые, как известно, получили положительную оценку в нашей научной прессе.22
21 В тексте публикации ошибочно: l'Empire.
22 А. Д. Михайлов. Сильвио Пеллико в России. «Вопросы литературы», 1965, № И, стр. 235—236; В. Нечаева. П. А. Вяземский в Италии. «Вопросы литературы», 1966, № 3, стр. 231—233; М. Гиллельсоп. Из истории итальянско-русских литературных связей. «Русская литература», 1966, № 2, стр. 246—250.
Итальянское издание дневников Д. Ф. Фикельмон бесспорно доказало их важность как исторического источника. Вместе с тем это издание, ограниченное 1829 — 1831 годами и содержащее ряд купюр — еще раз подчеркнем, что перед нами связный, но не полный текст, — побуждает высказать пожелание о необходимости русского издания этих дневников. Микрофильм, хранящийся в рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский дом), дает возможность осуществить это издание, столь необходимое для историков русской литературы XIX в.
