CC BY
66
Олег КАШИРСКИХ
Публичная сфера и легитимность персоналистской системы власти в России
Фокус современной дискуссии о природе политических режимов всё чаще перемещается со структуры на age^y1. Природа и логика развития политического транзита на постсоветском пространстве постепенно преодолевает границы институционального анализа и анализа элит, влияния экономики и политики на общество. А что нам известно о том, как общество влияет на политику? Если считать нынешний политический режим в России легитимным, основываясь на опросах двух наиболее влиятельных социологических институтов — ВЦИОМ и Левада-Центр, то где источник данной легитимности? Объясняется ли он патерналистским сознанием граждан, склонных рассматривать актуальную политическую иерархию как единственно возможный тип правления и поэтому пассивных, не особенно интересующихся политической ситуацией в стране? Или политическая активность граждан ограничена особенностями институционального порядка России? Как определить уровень политической активности граждан в России и степень развития гражданского общества? Ответ на эти вопросы поможет понять, в чем легитимность сегодняшнего политического режима в России, какова природа этой легитимности.
Институционализация как публичность. В сегодняшних дискуссиях о политическом поведении и политических преференциях граждан в России доминирует точка зрения, объясняющая происхождение последних влиянием культурно обусловленного авторитаризма российского общества. В политической дискуссии данная объяснительная модель получила название historical continuity thesis, в ней последовательно выводится на первый план влияние прошлого на актуальные политические предпочтения россиян. Сэмюэл Грин утверждает, что тезис о решающем влиянии на развитие России предшествующей исторической траектории (path dependency) был предложен, прежде всего, Олегом Хархординым, Юрием Афанасьевым и Ри-
1 См.: O'Donnell G. The Democratic Regime (or Political Democracy), and Citizenship as Agency // http://fds.oup.com/www.oup.com/ pdf/13/9780199587612.pdf.
чардом Пайпсом2. Можно привести примеры и других известных учёных, которые, с точки зрения автора данной статьи, предлагают похожие объяснительные конструкции, основывающиеся на тезисе культурного авторитаризма3. Символическая политика как аппеляция государства/власти к известным стереотипам российских граждан — патернализм, иерархия и ностальгия по авторитарному политическому порядку — рассматривается многими как основной источник легитимности актуального политического режима. Логическим выводом данной конструкции провозглашается наличие социального контракта между обществом и государством, предполагающего сохранение status quo при обеспечении населения некоторым уровнем материального благополучия и безопасности. Таким образом, постулируется приоритетное влияние прошлого на настоящее в процессе объяснения политического поведения россиян.
Грин, однако, в своей статье обращает внимание на деинституционализацию социального взаимодействия россиян сегодня как на основную причину согласия с актуальной политикой власти на фоне рационального отказа от политических альтернатив, достижение которых связано с риском утраты того немногого, что ещё имеется4. Грин формулирует вопрос так: что же определяет характер социального взаимодействия россиян в большей степени — «господство старого» или «провал нового»? Под «провалом нового» мы понимаем здесь современную де-
2 Грин С. Природа неподвижности гражданского общества // Pro et Contra, 2011, январь-апрель, с. 13.
3 Американские авторы Сил и Чен полемизируют с теми, кто видит в политических предпочтениях россиян свидетельство их приверженности демократическим ценностям. Согласно названным авторам, наличие некоторых демократических ценностей в преференциальном ряду россиян не носит действительно демократического характера. Так, например, если обратить внимание на ранжирование указанных преференций, можно увидеть, что россияне готовы обменять демократию на социальную справедливость и материальное благополучие, что позволяет, по мнению американских коллег, трактовать этот выбор как результат ностальгии по советскому режиму. - См.: Sil R, Chen C. State Legitimacy and the (In)significance of Democracy in Post-Communist Russia // Europe-Asia Studies, 2004, vol. 56, №3, р. 363.
4 Грин С. Цит. соч., с. 8.
институционализацию в России как основное условие, определяющее политическое поведение россиян. Деинституционализация у Грина — это отсутствие «определённости» в процессе социального взаимодействия и снижение мотивации рисковать. Поддержка авторитарного режима в России — это вынужденная рациональность граждан, не склонных рисковать потерей уже достигнутого: однажды достигнутое ценится вдвойне на фоне необходимости вновь «преодолевать неопределённость». Грин пишет, что «граждане уходят из общественного пространства» и «укрепляют свои частные пространства»: «Эта поразительная девальвация «со-общности» постоянно усугубляется, поскольку показывает всем участникам, что их стратегии оправданны...»1. В своей статье Грин объясняет источник современной легитимности актуального политического режима не пассивностью, но «рациональной неподвижностью».
Итак, «рациональная неподвижность» Грина есть следствие деинституционализации. Термин рациональность понимается здесь как понимание/рефлексия опасности слишком большого риска на фоне отсутствия определённости норм и правил. Здесь хочется подчеркнуть — норм и правил именно публичного пространства, пространства, связанного с Другими, не знакомыми мне из личного общения. Если исходить из понимания институтов как «совокупности укорененных правил и норм, управляющих поведением людей или групп людей, которая позволяет с достаточной точностью предсказывать реакцию на то, или иное воздействие» (Грин), то представляется логичным предположить, что только аккумуляция знания о Другом (о социальной роли Другого) посредством мониторинга поведения Другого способно генерировать правила и нормы. Подобный «мониторинг» необходим для верификации выполнением Другими социальных норм и правил: только общий характер следования последним может убедить меня в осмысленности соблюдения данных норм. Такой мониторинг возможен только при условии публичности, которая, в свою, очередь, генерирует межличностное доверие — основу возникновения генерализации Другого, т.е. наделение поведения другого незнакомого мне гражданина его собственными личными ожиданиями. Таким образом, под публичным пространством можно понимать всё то пространство (медийное и реальное), которое даёт нам возможность валидировать природу поведения других людей, их поступки и мысли. Институционализация
1 Грин С. Цит. соч., с. 12.
как возможность возникновения нормативного расширяется в той степени, в которой публичность и прозрачность выступает условием интеракций между гражданами, организациями или, как называет их Никлас Луман, системами с их собственной рефлексивной логикой. Тем самым, отсутствие публичности выступает первой причиной деинституционализации. А, следовательно, можно сказать, что отсутствие публичности и является рациональной причиной «рациональной неподвижности». Может ли публичность изменить рациональность, т.е. предложить разумные доводы в пользу преодоления партикуляристского поведения? Другими словами, отлична ли рациональность коллективная от рациональности индивидуалистической?
Рациональность как метод. Термин рациональность как попытка определить основы политического поведения российских граждан не отличается новизной. Данная тенденция явно просматривается в целом ряде работ американских и британских исследователей2. Рациональность в данном случае понимается как низкая оценка функционирования сегодняшних демократических институтов россиянами. Данный вывод позволяет объяснить приверженность большинства россиян авторитарной политике Кремля как единственному средству демократизации данных институтов, что опосредованно свидетельствует о демократичности россиян3. Сторонники культурного авторитаризма, как уже было отмечено, вовсе избегают понятия рациональность, будучи убежденными в доминирующем влиянии патерналистских ценностей на сознание российских граждан. Любопытно, что ни первая, ни вторая группа исследователей, в сущности, не обращают внимания на проблему деинституционализации как возможного фактора, определяющего социальные и политические нормы поведения.
Прежде чем продолжить разговор, необходимо задать вопрос: а зачем нам в исследовании рациональность? Как мы можем использовать понятие рациональности для ответа на вопрос о политическом поведении россиян? Признание большей или меньшей рациональности в процессе формирования поведения и предпочтений меняет акцент в исследовании: в фокусе анализа оказывается характер современной социальной среды, ответственной за влияние на когнитивную автономию и когнитивную мо-
2 Carnaghan E. Out Of Order: Russian Political Values in an Imperfect World. Univercity Park: Pennsylvania State University, Press? 2007/
3 Там же.
бильность граждан (Инглхарт). Рациональность или прагматизм — и здесь с Хабермасом согласны и Бурдье, и Лукман — зависит от социальных условий её происхождения1. Характер влияния данных социальных условий нами не выводится из слов самих агентов (их перцепции), скорее восприятие данных институтов агентами анализируется с точки зрения влияния институтов на само это восприятие. Иными словами, аутентичность восприятия гражданами окружающей реальности связывается нами с модальностью формирования их мнения в конкретной социальной среде.
Именно в данном конструктивистском контексте признание решающего влияния современных институциональных условий коммуникативного взаимодействия агентов выигрывает в значимости: когнитивные структуры сами являются социально структурируемыми как имеющие социальный генезис и коллективную форму конструирования2. В исследованиях на тему понимания демократии россиянами — а это приоритетная область исследований последних лет — нужно быть осторожней с позитивизмом при изучении политических предпочтений россиян. Мнение большинства россиян о политике и о демократии не может рассматриваться как фиксированное знание: необходимо учитывать условия формирования данного знания в контексте его дискурсивного валидирования. Изучаться должны как объективные структуры, так и суть коммуникативных процессов граждан. Данное отношение диалектично: действия индивидуумов являются результатом практических диспозиций, которые те развили посредством опыта интерпретации объективных структур. Признание контрфактичности когнитивной автономии при формировании преференций позволяет расстаться с позитивистской традицией, когда знание интерпретируется в пассивном соответствии с пред-данностью объекта, а язык и поведение в своей значимости и рациональности независимы от социализации, габитулизации и от характера предубеждений. Другими словами, то, что мы габитулизированы верить в свою свободу на основании имеющихся к выбору опций, вовсе не означает, что мы действительно свободны и нами не манипулируют реклама и пропаганда.
1 Здесь имеется в виду не коммуникативная рациональность - нормативная формула Хабермаса и часть теории коммуникативного действия, но общая рациональность сознания, способного к совершенствованию и эволюции.
2 Bourdieu P. Social Space and Symbolic Power// Sociological Theory, 1989, vol. 7, №1, р. 18.
Кроме того, в наличие выбора как такового не входят другие характеристики свободы — рефлексия и ценности, а также формулирование позиции по отношению к условиям собственного существования как образование и знания, ресурсы и возможности, которые могут быть деформированы существующим социальным окружением. Вывод: рациональность — методологически инструментальная категория, позволяющая обосновать условность/ограниченность влияния прошлого и признать влияние настоящих институциональных условий на современное политическое поведение россиян.
Если исходить из условия публичного действия и публичности как основы институцио-нализации социального взаимодействия, необходимо обратить внимание на концепцию публичной сферы. Публичная сфера выступает сферой институционализированной политики3, где формирование политического поведения/ политических преференций индивида находится в зависимости от качества функционирования политических институтов. Под последними понимаются те институты, которые опосредуют коммуникационное взаимодействие государства и граждан: парламент, политические партии (парламентско-партийный комплекс, по выражению Хабермаса), а также массмедиа и группы интересов. Эти институты становятся медиационным механизмом вовлечения граждан в процесс обсуждения и принятия решений. Публичная сфера имеет две основные функции: во-первых, она выступает медиатором коммуникаций между управляющими и управляемыми относительно формирования и реализации политической повестки дня, а во-вторых — форумом для формирования данного общественного мнения посредством дискурса. Публичная сфера определяет интерсубъективность как основное условие рациональности: любое индивидуальное и субъективное высказывание может оцениваться как рациональное или нерациональное только в контексте коллективного валидирования. Другими словами, та рациональность, которая формирует свою позицию в соответствии с необходимостью достичь согласия с Другим, является интерсубъективной, а не субъективной или объективной4.
Последнее обстоятельство позволяет нам определить проблему коллективного и индивидуального в процессе формирования по-
3 Warren M. Democratic theory and self-transformation // American Political Science Review, 1992, vol. 86, №1.
4 Giddens A. Social Theory and Modern Sociology. California: Stanford UP, 1987, р. 229.
литического поведения: интерсубъективность как коллективное формирование идентичности обладает гораздо большим потенциалом для осознания собственной идентичности. Последнее условие, в свою очередь, позволяет более рационально или с большей степенью аутентичности определить собственные потребности — в том числе, в политической сфере. Понятие публичной сферы позволяет нам расширить категорию (понимание) рациональности в процессе определения прагматизма/ разумности формирования населением своих политических предпочтений. Конституированная публичная сфера или её отсутствие могут служить переменной для определения сравнительного характера индивидуальной/коллективной рациональности. Без последней дифференциации нет «возможности понять логики всех действий, которые могут быть разумными, не являясь результатом разумного проекта или, с ещё большим основанием, — рационального расчёта; наделённого неким родом объективной финальности, не являясь сознательно организованными по отношению к эксплицитно поставленной цели; умопостигаемыми и последовательными, не являясь результатом логичного замысла и взвешенного решения; отвечающими будущему, не являясь продуктом проекта или плана»1.
Публичная сфера в России: проблема доверия и рациональность непубличности. Современное понимание публичной сферы отличается от её определения в ранних работах Юргена Хабер-маса2. Критика «рациональной коммуникации» как коммуникации эксклюзивной3 изменила акценты в теоретизации публичной сферы. Сегодняшнее прочтение данной концепции положительно отвечает на вопрос относительно включения бессознательного в орбиту исследовательского интереса. Действительно, трудно представить себе коммуникацию без влияния бессознательного4 и свести ее только к «рациональной коммуникации» и единственно «правильному» значению. Айрис Янг подчёркивает,
1 БурдьеП. Практический смысл. М.; СПб.: Институт экспериментальной социологии; Алетейя, 2001, с. 42-43 (http://yanko.lib.ru/books/cultur/ bourdieu-all.htm).
2 Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Bd.1/2. Frankfurt am Main, 1981.
3 Коммуникативная рациональность более не рассматривается как исключающая по внешним признакам (коммуникация мужчин «белой расы»). - Young I. M. Inclusion and Democracy. Oxford: Oxford UP 2000, p. 39.
4 Hoggett P., Thompson S. Towards a Democracy of the Emotions // Constellations, 2002, vol. 9, №1, p. 106-126.
что значение/смысл — это всегда дискурсивно символическое: символическое не может быть разделено на только семиотическое или только речевое5. В действительности концепция публичной сферы более не несёт в себе отрицания таких типов коммуникации, как приветствие и будничный нарратив. Напротив, как утверждает Дальберг, будничный нарратив способствует определению существа обоюдных позиций, так же как определению предрассудков и стереоти-пов6. Консенсус не выделяется более как непременное условие коммуникативного действия, как не фокусируется и нормативная формула достижения согласия как результат рациональной коммуникации. Консенсус в публичной сфере — «всегда в процессе формирования»: дискурсивно оформленное общественное мнение репрезентирует процесс его формирования (Bildung), при котором граждане формируют более совершенные основания для своих мнений посредством дискурсивного взаимодействия. Симона Чамберс утверждает, что «кон-сенсуальное соглашение, если такое вообще происходит, происходит постепенно и является фрагментарным и частичным»7. Речь идёт теперь не столько о достижении консенсуса, сколько о формировании обоснованного мнения в свете критики и аргументации Другого8. Концепция публичной сферы распространяется не только на обсуждение узко политических проблем, но и на сферу ежедневных коммуникаций граждан в целом — как непосредственных (межличностных), так и опосредуемых массмедиа. Публичная сфера понимается скорее как форма политического участия, которая в отличие от «политического активизма» может быть реализована также в социальной и культурной сферах9. Чем более инклюзивны условия интерсубъективного взаимодействия, тем успешнее процесс социального обучения. Успешность последнего измеряется аутентичностью представлений о собственных нуждах. Выполнение данной цели возможно только
5 Young I. M. Impartiality and the Civic Public: Some Implications of Feminist Critiques of Moral and Political Theory // Feminism as Critique: Essays on the Politics of Gender in Late-Capitalists Societies / Benhabib S., Cornell D. (ed.). Cambridge: Polity Press, 1989, p. 72.
6 Dahlberg L. The Habermasian Public Sphere: Taking Difference Seriously? // Theory and Society, 2005, vol. 34, №2, p. 127.
7 Chambers S. Discourse and Democratic Practices // The Cambridge Companion to Habermas / Stephen K . White (ed.). Cambridge: Cambridge UP, 1995, p. 250.
8 Chambers S. Op. cit., p. 238-239
9 BenhabibS. Models of Public Space: Hanna Arendt, the Liberal Traditions and Jürgen Habermas // Habermas and the Public Sphere / Calhoun G. (ed). Cambridge: The MIT Press, 1992, p. 86.
при институционализации пространства интерсубъективного взаимодействия при помощи конституирования публичной сферы.
Понятия публичная сфера и публичность не являются полностью тождественными, но обусловливают друг друга. Без политически конституированной публичной сферы невозможна публичность. Между тем, в сегодняшней России отсутствует политическая конкуренция, а массмедиа «колонизованы» интересами монопольной власти. Отсутствие реальной политической конкуренции не формирует запроса на существование независимых коммуникативных пространств, где генерирование общественного мнения могло бы быть использовано для совершенствования конкурентного политического предложения. Массмедиа также не способны выступать интермедиарным пространством. Государство полностью контролирует телевизионное пространство, что имеет следствием критически низкий уровень жанра журналистских расследований и объективного анализа социальных, экономических и политических реалий современной России. Интермедиарное пространство, способное вовлечь население в дискуссию о собственной судьбе в контексте социально-экономического и политического развития, деформировано: оно не выполняет ни репрезентативную функцию, ни информационную. Какое это оказывает влияние на возможность коллективной интернализации социально-политического развития общества, на возможность коллективно генерируемой рациональности?
Отсутствие возможности знать Другого и быть информированным о действиях Других по причине отсутствия Другого в интермедиар-ном пространстве является основной причиной межличностного недоверия в России. Выход в публичное пространство, в пространство коллективного и общественного возможен только в условиях доверия к Другому. Источником доверия к Другим является, по мнению Лумана, «социальная зримость» (soziale Sichtbarkeit)1. Генерализация доверия, его перенос на людей, тебе лично не знакомых, возможны только при условии прочного знания о том, что незнакомцы также будут следовать тем социальным нормам, которым следуешь ты. Посредством медиации репрезентативных демократических институтов, коллективных акторов и медиа агент может валидировать собственные пред-
1 Luhmann N. Vertrauen. Ein Mechanismus zur Reduktion der sozialen Komplexität. Stuttgart: Lucius & Lucius, 2000, S. 48.
ставления о представлениях Других с помощью мониторинга Других2. Если данные институты не выполняют функции репрезентации Другого, они более не рассматриваются агентами как заслуживающие доверия, рационально полезные: характерно, что именно репрезентативные институты (парламент, партии и медиа как источник self-reference) вызывают наименьшее доверие российских граждан.
Что же происходит с преференциями и политическим поведением граждан в условиях межличностного недоверия и деинституциона-лизации? Недоверие к репрезентативным институтам (включая медиа) не позволяет генерализировать доверие. Вертикаль власти, которая не предполагает наличия «институционализированного недоверия»3 не генерирует межличностное доверие. На фоне недоверия к Другому население фрагментируется по принципу принадлежности. Примордиальный тип приватиз-ма, выражающийся в группировании по признаку семейственности, родства, знакомства, функционально компенсирует недостаток вертикального доверия институтам4. Рациональность примордиального приватизма объяснима: «постоянная флуктуация классов, гражданства и профессиональных идентичностей только подчёркивает постоянство родственных связей. Это, разумеется, не означает, что семейные отношения становятся более прочными, просто они воспринимаются как более постоянные, чем другие типы отношений: можно перестать быть советским гражданином или инженером, но нельзя перестать быть дочерью, сестрой или женой»5. Коммуникационная доместикация сопровождает непубличный характер коммуникационной активности россиян. Больше чем 57% очень редко или никогда не коммуницируют с дальними знакомыми и коллегами по работе. Публичное пространство не является местом времяпрепровождения россиян: 61% «практически никогда» не посещают кинотеатры и концерты6. Только 1-3% россиян принимают
2 Offe C. How can we trust our fellow Citizens? // Democracy and Trust / Warren, M. (ed.). Cambridge: Cambridge UP, 1999, p. 67.
3 Под «институционализированным недоверием» Клаус Оффе понимает институционализацию политического контроля над исполнительной властью: свободные медиа, политическую конкуренцию и независимую судебную систему. - Offe C. Op.cit.
4 Offe C. Op.cit., p. 48.
5 Shevchenko O. 'Between the Holes': Emerging Identities and Hybrid Patterns of Consumption in Post-socialist Russia // Europe-Asia Studies, 2002, vol. 54, № 6, p. 848.
6 Гудков Л., Дубин Б., Зоркая Н. Постсоветский человек и гражданское общество. М.: МШПИ, 2008, с. 70.
участие в активности добровольных ассоциаций граждан (религиозной, гендерной и прочей направленности)1.
Непубличный характер коммуникационной активности россиян является причиной внутригрупповой культурной гомогенности. Закрытое для проникновения точек зрения, отличающихся от членов данной группы, сознание большинства россиян не вовлечено в ар-гументативное обсуждение разности позиций. Разность позиций нивелируется вынужденным групповым конформизмом2 и воспроизводится имплицитно, не пользуясь аргументативным стилем общения. В данных условиях не происходит когнитивного совершенствования, как не происходит и интернализации социально-политических изменений. Неспособность к активной интернализации социального развития Штомпка и другие определяли как культурную травму?, указывая, что темп социальных изменений может быть неодинаковым в различных областях реальности. Так, например, сфера культурного воспроизводства отличается особой инертностью и особо продолжительной интернализацией происходящих изменений. С этой точки зрения, для обеспечения поддержки населением демократического реформирования необходимо создание институциональных условий для широкого участия населения в процессе самого этого реформирования. Участие должно осуществляться в рамках институционализированной политики, где коллективно валидируемые притязания на значимость в форме суждений о политике могли бы претендовать на большую рациональность.
Приватное версус публичное как проблема демократического транзита России. Именно сравнительное противопоставление частного и публичного является, по моему убеждению, одним их важнейших методологических инструментов, который на материале демократического транзита способен определить условия поддержки населением дальнейшего развития демократических институтов. Разница между гражданами России и западных демократий в контексте отношения к демократическим институтам заключается, прежде всего, во внутреннем, постигаемом изнутри отношении к демократии на Западе и поведением россиян, вынужденных
1 HowardM.M. Postcommunist Civil Society in Comparative Perspective // Demokratizatsiya, 2002, vol. 10, №3, p. 291.
2 Noelle-Neumann E. Die Schweigespirale. München: Langen Müller, 2001.
3 Sztompka P. Cultural Trauma. The other face of social change // European
Journal of Social theory, 2000, vol. 3, №4.
постигать данное отношение извне, эвристически. Отсутствие внутреннего понимания демократии в условиях демократического транзита ставит граждан перед дилеммой («дилеммой транзита», по выражению П. Штомпки4): первоначально позитивное отношение к началу демократических реформ переживает основательную проверку на прочность на фоне априорно ограниченной эффективности институтов демократии в начале процесса демократизации. Неудовлетворение потребностей и разочарования в надеждах на фоне отсутствия скорых результатов демократических реформ заставляют граждан сомневаться в обоснованности поддержки демократических реформ: «Эффективность и результативность реформ в решающей степени зависит от веры людей, что долгосрочное инвестирование в поддержку реформ себя оправдает»5. Вне этаблированных рыночных отношений и демократических институтов граждане рассматривают последние исключительно с инструментальных позиций — как средство достижения материального благополучия. Иначе говоря, «демократия результата» противопоставляется «демократии процесса» (Клаус Оффе). Необходимо заметить, однако, что предпочтение «демократии результата» усугубляется, как было указано выше, если конституционное и рыночное реформирование не сопровождается одновременным развитием публичной сферы. Цель последней — релятиви-ровать результат неизбежного (зачастую) разочарования реформами посредством изменения ценностей граждан, формирования у них демократической идентичности.
Различение частного и публичного в период транзита принимает особенно важный характер: рациональность индивидуального противопоставляется рациональности публичного и коллективного в контексте противоречия частных и общественных интересов. Рациональность ато-мизированных граждан в условиях деинститу-ционализации не ведёт к со-общности/публичности, производству общественного интереса и публичной рациональности. Если на Западе гражданское общество уже конституировано, то в России главным условием его формирования является преодоление границ частного/приватного на пути к созданию со-общества в публичном пространстве. Измерение политической активности российских граждан только «поли-
4 Sztompka P. Dilemmas of the Great Transition: A Tentative Catalogue // Programm on Central and Eastern Europe. Working Paper Series 19, 1991, November 29-30.
5 Elster J. Solomonic Judgements: Studies in the Limitations of Rationality. Cambridge: Cambridge UP, 1989, p. 93.
тическим активизмом» (участием в выборах) не является верным в условиях демократического транзита. При отсутствии конституированной публичной сферы акт выхода в публичное пространство как пространство для когнитивного совершенствования уже является политическим актом. Публичная сфера как «социальная зримость» не только наделяет граждан взаимным доверием — таков результат постоянной возможности мониторинга и изучения Другого — и появлением «рационально» обоснованного присоединения к этому со-обществу, но и конститу-ированием необходимого дискурса. Последний позволяет преодолеть символический дефицит, связанный с аутентичным пониманием собственных нужд в политической плоскости.
Сегодняшний анализ постсоветских политических режимов сталкивается с дефицитом теоретического арсенала, способного определить природу политического режима, в котором, с одной стороны, наличествуют формальные атрибуты демократии, с другой, не соблюдаются основные политические права граждан. Очевидная недостаточность «минималистских» (процедурных) определений демократии a la Schumpeter, которые в различных вариациях проводят тезис об электоральном соперничестве как о сущности демократии, обусловливает необходимость расширить представление о демократии и политическом участии. Бедность методологического арсенала минималистских теорий демократии состоит, с точки зрения их критиков, прежде всего в преувеличении значения формальных политических институтов на постсоциалистическом пространстве: демократическая консолидация понимается при этом просто как стабилизация регулярных конкурентных выборов1. Минималистская модель демократии трактует выборы как единственно существенную форму политического участия, выборы рассматриваются как центр легитимности политической системы. Можно предположить, однако, что без сопутствующего дискурса данный порядок легитимности будет зависеть только от экономических изменений в обществе (экономический кризис). В теории политической демократии, напоминает О'Доннел, agency предполагает некоторый потенциал принятия решений, которые в совокупности выглядят достаточными, чтобы оказать влияние на процесс агрегации электоральных голосов относительно устойчивости
1 Dryzek J., Holmes L. Post-Communist Democratization: Political Discourses Across Thirteen Countries. Cambridge: Cambridge UP, 2002, p. 7.
позиций актуальной власти2. Поэтому определить понятие политического участия можно не только на примере граждан, которые осуществляют политический выбор в день голосования, но и на примере тех, кто участвует в «родственной» политической активности вокруг процесса выборов — политических дискуссиях в рамках и вне гражданских ассоциаций3.
В политической дискуссии теория дискурсивной демократии, включая противопоставление частного и публичного в границах концепции публичной сферы, должна скорее выступать как возможность более точного объяснения функционирования демократических институтов. Дискурсивная теория демократии не является теорией в поиске практического применения, скорее это теория, которая стремится к объяснению некоторых аспектов логики существующих демократических практик4. В частности, расширенное понимание демократии (expansive democracy) может помочь в объяснении характера легитимности современных авторитарных политических режимов с номинальным наличием демократических институтов. Данная легитимность будет в данном случае основываться не на использовании преференций граждан как фиксированного знания, но на принципиальном допущении условности данных преференций, детерминируемой современным характером социализации в условиях данного политического режима. Таким образом, допущение адаптивного характера рациональности относительно рефлексии собственных нужд позволяет более определённо ответить на вопрос о методологии исследования легитимности: необходимо фокусирование дискурсивного пространства формирования идентичностей, институциональных условий, обеспечивающих символическое становление личности. Сказанное однажды Хабермасом в защиту позитивных свобод демократии посредством коммуникативного arrangement — «для того, чтобы политические права обрели силу, эти права должны коммуницироваться»5, — особенно актуально в условиях политического транзита.
Можно сказать, что легитимность политического режима в России состоит в консервировании негативной свободы и предупреждении развития навыков свободы позитивной. Примером тому служит сознательная деградация ин-
2 O'Donnell G. Op. cit., p. 10.
3 O'Donnell G. Op. cit., p. 12.
4 Benhabib S. Deliberative Rationality and models of democratic legitimacy// Constellations, 1994, vol. 1, №1, р. 42.
5 Habermas J. Faktizität und Geltung. Beiträge zur Diskurstheorie des Rechts und des demokratischen Rechtsstaats. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1992, S. 132.
терпретации демократии и демократического сегодняшними представителями власти, сводящими их лишь к акту соблюдения законов, к интерпретации демократии как законности. Выхолащивание коммуникативной составляющей демократии в сегодняшней России усваивается массовым сознанием, становится устойчивой символической формой1. Между тем, именно позитивная свобода как коммуникативная защита и приумножение демократических свобод есть решающее условие эволюции политической системы и общества. Реализация позитивной свободы это процесс, который заставляет граждан учиться и изменяться когнитивно, в отличие от свободы негативной, которая не побуждает ни к действию, ни к коммуникации. Отсутствие понимания важности позитивной свободы и практик её широкого применения обнаруживается на примере отношения россиян к правам мониторинга реализации данной позитивной свободы в политической практике России. Институты политической коммуникации — партийная конкуренция и критические масс-медиа — не востребованы у широких слоёв населения. Отказ кандидата в президенты Путина от участия в политических дебатах не вызывает протеста, поскольку не является фактором формирования политического поведения и политических преференций россиян. Обесценивание публичной сферы и её институтов есть результат обесценивания фигуры обобщенного Другого и его мнения. Рациональное недоверие к Другому в условиях деинституционализации экстраполируется гражданами на политическую коммуникацию, институты которой и являются конститутивным оформлением мнения Другого.
Публичность и «согласование форм жизни». В своей статье Борис Дубин2 удачно отметил неспособность населения не только приумножить, но и сохранить поддержку демократических реформ: с 1991 по 2010 гг. число признающих значимость срыва попытки государственного переворота в августе девяносто первого уменьшилось почти на 50%. Дубин называет деинституционализацию ответственной за неспособность сохранить «демократические настроения»: «процесс изменений не приобрел ... институционального воплощения и
1 Характерно недопонимание приоритетов проблематики демократического реформирования в интервью Бориса Титова (председателя организации «Деловая Россия») радиостанции «Свобода»: "...сначала нам нужно правовое государство, а не демократия"// http://www. svobodanews.ru/content/transcript/24544691.html
2 Дубин Б. Символы возврата вместо символов перемен // Pro et Contra, 2011, сентябрь-октябрь, с. 6.
развития»3. Важно, однако, заметить, что «демократические настроения» носили только общий характер желания перемен, они не являлись адресной поддержкой демократических институтов, не могли ею быть, поскольку граждане не обладали знанием о сути данных институтов. Такие «демократические настроения» могли бы перерасти в подлинно демократические тогда, когда появились бы другие, аутентичные изменившемуся времени и пространству культурные инструменты. Проблема деинституционализации как дефицита публичной сферы — в том, что в обществе не происходит накопления нового знания: «социально изолированный индивид не развивает язык или какую-либо другую форму символического мышления и не имеет действительных символов любого рода... символов, способных к медиации трансакций между двумя или большим количеством сознаний, чем только к операциям одного сознания»4.
Несмотря на то, что подлинно демократическая точка зрения и либеральная идеология имеют площадки для артикуляции демократического знания, за двадцать лет ни демократическая мысль в общем, ни либеральная идеология, в частности, не получили сколько-нибудь значимого распространения и признания. Аудитория «Эха Москвы» и прочих площадок свободного обмена мнением (некоторые печатные издания и еще более редкие телевизионные каналы), в том числе и как трибуны политической оппозиции, практически не расширяется. В обществе совершенно не сформирован запрос на демократическую символику. Проблема не только в том, что знание о демократии не имеет обращения в российском общественном пространстве, но гораздо больше в другом: данное знание не имеет возможности быть интер-нализированным на фоне коммуникационной доместикации и культурной фрагментации современного российского общества. Культурная гомогенность примордиальных групп исключает встречу (контрафактичность) с иным мнением, мнением Другого, а отсутствие институционализированной публичности не позволяет сделать включение мнения Другого в собственную мотивацию рациональным. Только публичное пространство делает «концептуально невозможной артикуляцию эгоцентричных аргументов» по поводу общественно релевантных проблем и «психологически сложной артикуляцию по поводу преференций Других без неизбежного признания/принятия данных
3 Там же, с. 9.
4 Donald M. A Mind so Rare: The Evolution of Human Consciousness. New York: W.W. Norton, 2001.
преференций»1. Знание демократии и демократические ценности отдельных частей социума не становятся достоянием большинства, общество не аккумулирует новые знания.
К. Вердери и С. Ушакин убедительно продемонстрировали дефицит культурных инструментов россиян в процессе интерпретации социально-политических изменений последнего времени2. На фоне постоянно изменяющегося социально-политического пространства у большинства населения отсутствовала дискурсивная возможность участвовать в его интер-нализации. «Смысловая неопределённость» и «когнитивный вакуум» привели к тому, «что поиск адекватных символических форм стал все чаще подменяться использованием уже готовых символических конструкций. Неопределенность языка (и состояния) преодолевалась «через реставрацию пределов и границ, знакомых по прошлому опыту»3. Как результат, символический дефицит большинства компенсируется паттернами потребления — смысловыми структурами, в наименьшей степени зависимыми от качества социальных изменений.
Приватизм в интернализации социальных изменений выражается в формировании закрытых культурных анклавов, артикулирующих общественно значимые проблемы в своих собственных терминах: «разные группы населения» вкладывают «в одни и те же идеи разный, порой взаимоисключающий смысл»4. Отсутствие публичной сферы как процедуры коллективной интернализации социального предотвращает возможность выработки общих культурных оснований, способных обусловить процесс взаимопонимания: для согласия мнений сначала необходимо иметь согласие по поводу используемого языка5. Взаимопонимание не понимается нами в данном случае как результат имплицитной коммуникации, как культурная гомогенность (like-mindedness), но
1 Elster J. The Market and the Forum: Three Varieties of Political Theory // Deliberative Democracy: Essays on Reason and Politics / Bohman J., Rehg W. (eds.). Massachusetts Institute for Technology, 1996, р. 12.
2 Verdery K. The Political Lives of Dead Bodies: Reburial and Postsocialist Change. New York: Columbia UP, 1999; Oushakine S. In the State of PostSoviet Aphasia: Symbolic Development in Contemporary Russia // Europe-Asia Studies, 2000, vol. 52, №6.
3 Ушакин С. Бывшее в употреблении: Постсоветское состояние как форма афазии // Новое литературное обозрение, 2009, №100, с. (http://magazines.russ.ru/nlo/2009/100/ush55.html).
4 Кутковец Т., КлямкинИ. Русские идеи: Возможно ли согласие в расколотом обществе? // НГ—Сценарии. 1997. 16 января
5 Характерно утверждение Витгенштейна о том, что для согласия мнений сначала необходимо иметь согласие по поводу используемого
языка. Другими словами: «согласие мнений» есть там, где есть согласие «форм жизни». - Витгенштейн Л. Философские работы. М.: Гнозис, 1994, с. 241.
как минимальное условие восприимчивости к мнению Другого и, в результате, способности к социальному обучению. Взаимопонимание есть результат публичного обсуждения и аргументирования, способ сузить возможность эмоцио-нализации и радикализации противоречий.
Одним из удачных исследований на эту тему заслуженно является анализ публичной сферы Герхардсом на примере дискуссии об абортах в германском обществе6. На материалах дискуссии 1979-1984 гг. в центральных печатных изданиях ФРГ («Süddeutsche Zeitung» и «Frankfurter Allgemeine Zeitung») автор проследил обмен аргументами между различными общественными акторами: отдельными гражданами, их ассоциациями, профсоюзами, церковью, представителями политических партий. Проверяя тезис Хабермаса о неизбежности влияния дискурсивного формирования общественного мнения на политическую повестку дня, автор приходит к выводу, что скорее имеет место процесс «аргументативного обсуждения» (argumentative Auseinandersetzung) всех «за» и «против». Подобный процесс не влияет на политиков непосредственно, но оказывает рефлексивное давление (Reflexionsdruck). Кроме того, важнейшим результатом публичного процесса аргументативного обсуждения является «де-фундаментализация противоречий» и «ци-вилизирование обсуждения». Вторым важным выводом исследования было признание необходимости участия в дискуссии всех релевантных общественных акторов: только это условие способно обеспечить проблематизацию всех релевантных деталей дискуссии и, тем самым, увеличить вероятность компромисса. И третий вывод исследования: важнейшая роль политических партий в процессе. Роль последних не выразилась во властном и стилистическом доминировании дискурса, но, прежде всего, в выполнении интермедиарной функции: на шкале ценностей «либеральных-консервативных» ценности политических партий расположились между ценностями общественных групп и организаций, а также ценностями центров принятия политических решений.
Понятно, что при современных политических условиях в России подобный режим публичного обсуждения невозможен. Между тем, подобные процессы коммуникативного поиска приемлемых компромиссов на основе общих
6 Gerhards J. Soziale Positionierung und politische Kommunikation am Beispiel der öffentlichen Debatte über Abtreibung // Kommunikation und Entscheidung. Politische Funktionen öffentlicher Meinungsbildung und diskursiver Verfahren / Daele Wolfgang, Neidhardt Friedhelm (Hrsg.). Berlin, 1996, S. 83-102.
языковых и символических оснований могли бы помочь в интернализации исторического прошлого и настоящей политической действительности, а также в цивилизировании дискуссии. В действительности же мы имеем крайнюю поляризацию политических позиций.
Выводы. Концепция публичной сферы позволяет расстаться с моделью социального контракта в процессе изучения и объяснения легитимности современного политического режима в России. Социальный контракт при отсутствии конституированной публичной сферы не может существовать, поскольку предпочтения граждан (артикулированные) представляют собой пре-политически (вне сферы инситуционализиро-ванной политики) формируемые предпочтения без проверки аргументативной рефлексией. Порядок достижения согласия в публичной сфере скорее контрафактический, а не актуальный. Обе политические конструкции — публичная сфера и контракционизм — основываются на допущении консенсуса подданных относительно легитимности актуальной формы правления. Но если природа согласия контракционизма трансцендентна, то в публичной сфере — рациональна (т.е. контрфактична/условна). Про-блематизация рациональности поэтому представляется валидным средством определения политического поведения россиян: она указывает на необходимость выделения нерационального как неизбежного воспроизводства старых паттернов сознания в отсутствии коллективных форм рефлексии. Противопоставление рационального и нерационального как публичного и приватного меняет методологическую парадигму исследований: предметом изучения становится не мнение россиян, а интерпретация данного мнения через призму влияющих на него институциональных условий.
Соответственно источник легитимности режима не объявляется более предметом социального контракта, но делает символическое наполнение выбора россиян зависимым от современных форм социального взаимодействия. Социальный контракт, будучи холистской теорией, склонен ставить политические предпочтения/легитимность власти в зависимость от изменения «условий контракта»: изменение экономической ситуации — одного из основных условий контракта — должно, как считают сторонники данной теории, неизбежным образом отразиться на отношении к данному контракту со стороны граждан, легитимность данного режима уменьшается. Однако, несмотря на отчаянную бедность широких слоёв населе-
ния в России, граждане не обнаруживают сомнений в легитимности авторитарной системы власти. Условность легитимности политического режима в России состоит сегодня в наличии не валидированных коллективно общественно-политических проблем, разность мнений относительно которых не позволяет достичь ни выработки общих оснований для обсуждения, ни понимания сближения позиций.
Фрагментация языковых и культурных оснований идентичности на фоне отсутствия институционализированной политики в форме публичной сферы не позволяет включить Другого в процесс постижения и формулирования собственного интереса. Поддержка сегодняшней власти большинством как условие её легитимности это фрагментированная сумма меньшинств, объединяемая по принципу де-политизации1. Деполитизация как отсутствие интермедиарного пространства для коммуникации между политическими институтами и гражданским обществом не позволяет данному большинству признать это пространство рациональным и полезным. Политические предпочтения россиян формируют не политическая конкуренция и свободные СМИ в условиях аргументированного противостояния мнению Другого, а вновь и вновь имплицитно воспроизводимые старые символы и стереотипы сознания внутри групповых культурных анклавов.
В этих условиях природа легитимности существующей власти заключается в девальвировании Другого и публичности в глазах большинства, в девальвировании процедурной демократии (универсальной коммуникации). Поэтому выбор большинством россиян сегодняшней авторитарной политики это не столько выбор в пользу авторитаризма, сколько непризнание процедурной демократии как значимого фактора политики. При обесценивании публичной сферы в глазах большинства вытеснение на политическую периферию института политической конкуренции, института присяжных и ограничение свобод собраний и коллективного волеизъявления не вызывают возмущения граждан. Даже при очевидной неудовлетворенности большинства россиян своим социально-экономическим положением их политический выбор не приходит в противоречие с существующей персоналистской системой власти в России.
1 Каширских О. Деполитизация политических преференций в России // Пути России: новые языки социального описания. Москва: Московская высшая школа социальных и экономических наук: Новое литературное обозрение (в печати).
