CC BY
63
дискуссия
УДк 81'23
Е.с.никитина
психолингвистикА в поисках смысла
Задача, которую мы пытаемся разобрать в данной статье, состоит в том, чтобы начать процесс обсуждения методов анализа текста как предмета психолингвистического исследования. Психолингвистика в своем анализе обращается к смысловым единицам текста, выделяя среди них нулевой уровень или намерение самого текста.
Ключевые слова: понимание, диалог, смысл, субъект, текст, психолингвистический подход.
Elena s. Nikitina
psycholinguistics in search of meaning
The problem we are trying to make out in this article is to begin the discussion of methods of analysis of the text as an object of psycholinguistic research. Psycholinguistics in its analysis addresses the semantic unit of text, highlight any zero or intention of the text.
Key words: understanding, dialogue, sense, subject, text, psycholinguistic approach.
^Проблема. Георгию Петровичу Ще-дровицкому нравилось приводить сравнение мышления с танцами лошадей, предложенное скандинавским лингвистом Ульдаллем: «Постепенно становится все более и более очевидным, что, все мы - братья, несмотря на различие цвета кожи, и что логическое мышление даже у «цивилизованных» людей похоже скорее на танцы лошадей, т.е. на трюк, которому можно обучить некоторых, но далеко не всех, причем он может исполняться лишь с большой затратой сил и с разной степенью мастерства, и даже лучшие представители не в состоянии повторять его много раз подряд» [Ульдалль 1960: 394]. И хотя мышление, по мысли Ульдалля встречается достаточно редко, и роль его в жизни людей не так уж велика, ему нужно учиться. Основная же функция сознания - это понимание. Без понимания не бывает совместного взаимодействия. Вопрос в том, нужно ли учиться пониманию?
В отличие от мышления понимание часто рассматривается как «естественный» процесс, сопровождающий различные психические акты: чувства, восприятия, память, мышление, фантазии. Причем понимание всегда представлялось субъективным актом, не нормированным и потому - не передаваемым другому. «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь?...» [Ф.И. Тютчев, «Silentium!»].
В понимании ведущим является тот, кто понимает, а не тот, кто говорит. Причем неизвестно, чье понимание более правильно. Здесь точным является замечание, что каждый понимает в меру своей испорченности. «Текст всегда несет много такого, что туда не заложил сам говорящий, автор текста. Во-первых, за счет того, что он использует средства языка. Можно сказать, что язык всегда умнее нас, ибо в нем накоплен и аккумулирован весь опыт человечества. Это вообще основной аккумулятор опыта. Во-вторых, понимающий, привнося свою ситуацию, понимает всегда соответственно этой ситуации и видит в тексте часто больше или иное, нежели автор. Со мной не раз бы-
вали такие ситуации, когда приезжали люди и говорили, что вот в такой-то работе я написал то-то и то-то. Я удивлялся. Они брали текст и начинали мне показывать, что у меня там это действительно написано. И когда я становился на их позицию, я вынужден был признавать, что там это написано. Но я этого туда сознательно, рефлексивно не закладывал. У нас в тексте часто оказывается много такого, чего мы и не подозреваем. И это выявляется через процесс понимания» [Ще-дровицкий 2009: 68-70].
1. Понимание как диалог и его кристаллизация в тексте. Мысль может быть о мире, когда он предстоит субъекту, и это есть акт познания. Картинка рационалистической философии: чем эфемернее субъект, чем он меньше занимает пространства, тем точнее акт познания. Но мысль может ощущать себя в мире и как часть его. И такое событие должно пониматься. Смысл не может менять физические, материальные явления, он не может действовать как материальная сила. Но смысл «меняет тотальный смысл события и действительности, не меняя ни йоты в их действительном (бытийном) составе, все остается, как было, но приобретает совершенно иной смысл (смысловое преображение бытия). Каждое слово текста преображается в новом контексте» [Бахтин 1979: 367]. Понимание рождается из коммуникативной согласованности взаимодействующих субъектов [Никитина 2011]. Поэтому понимание есть акт встраивания субъекта в культурный контекст взаимодействий. Без взаимопонимания не бывает понимания: не только я должен понимать, но и меня должны понять. Смысл всегда диалогичен. Результат понимания - смыслы - кристаллизуются в текстах. Если мы не понимаем что-либо, то возвращаем текст адресату со словами: «если я вас правильно понял, то вы имели в виду следующее» и далее следует пересказ текста. Текст (смысл) живет, только соприкасаясь с другими текстами (смыслами). Понимание и есть соотнесение с другими текстами и переосмысление в новом контексте: в настоящем, прошлом или будущем. М. Бахтин это фиксировал
как этапы диалогического движения понимания: «исходная точка - данный текст, движение назад - прошлые контексты, движение вперед - предвосхищение (и начало) будущего контекста» [Бахтин 1979: 364]. В этом диалогическом движении происходит постепенное забывание авторов - чужие слова становятся анонимными. Они присваиваются в переработанном виде как знания. Диалог кристаллизуется в монологизме «своих-чужих слов», отлитых в тексты. Процесс монологизации имеет очень важную функцию: он выстраивает внутренний план сознания, индивидуального сознания. Без него индивид не смог бы работать во внутреннем плане, он весь оставался бы вовне, в ситуации реального взаимодействия, был бы всего лишь объектом коммуникации. А далее, монологизированное сознание как единое целое (если оно было так оформлено) вступает в новые диалоги, уже с новыми внешними чужими голосами. «Монологизи-рованное творческое сознание часто объединяет и персонифицирует чужие слова, ставшие анонимными чужие голоса в особые символы: «голос самой жизни», «голос природы», «голос народа», «голос бога» и т.п. Роль в этом процессе авторитетного слова, которое обычно не утрачивает своего носителя, не становится анонимным» [Бахтин 1979: 366].
Итак, чтобы процесс понимания был запущен, необходимо непонимание текста, текста как посредника коммуникативного соприсутствия в мире.
Предметы делятся не только на одушевленные и неодушевленные. Бывают еще и одушевляемые предметы. Это - тексты, которые и позволяют нам заниматься одушевлением всего существующего. «Заметим, что именно с того момента, когда нам становится известно, что это - текст, когда мы понимаем или пытаемся понять его смысл, мы сразу выходим за пределы непосредственно данного нам в чувственном восприятии. Текст - это концентрированная действительность. Текст - это действительность, ориентированная на то, чтобы ее понимали. С одной стороны, он сохраняет важнейшее качество
объективно реального: материальный носитель содержания, данный нам в чувственном восприятии, не зависит от нашей воли или сознания. С другой стороны, текст совмещает неизменяемость материального носителя смысла с изменением самого этого смысла в процессе понимания, в процессе деятельности» [Брудный 1998: 117]. Именно в этой своей функциональной коммуникативной целостности текст и может быть рассмотрен в качестве коммуникативного субъекта.
2. Текст как субъект. Что это может означать методологически? Во-первых, то, что текст может выступать в качестве инициатора коммуникации. Он озадачивает, его можно не понимать, даже владея языками общения. Здесь он не предмет насмешек, издевательств, или критики, не инструмент воздействия, но партнер или учитель. Бахтин говорил: «В каждую эпоху, в каждом социальном кругу, в каждом маленьком мирке семьи, друзей и знакомых, товарищей, в котором вырастает и живет человек, всегда есть авторитетные, задающие тон высказывания, художественные, научные, публицистические произведения, на которые опираются и ссылаются, которые цитируют, которым подражают, за которыми следуют. В каждую эпоху во всех областях жизни и деятельности есть определенные традиции, выраженные и сохраняющиеся в словесном облачении: в произведениях, в высказываниях, в изречениях и т.п. Всегда есть какие-то словесно выраженные ведущие идеи «властителей дум» данной эпохи, какие-то основные задачи, лозунги и т.п. Я уже не говорю о тех школьных, хрестоматийных образцах, на которых дети обучаются родному языку и которые, конечно, всегда экспрессивны» [Бахтин 1979: 268-269]. Что есть субъект в межсубъектных отношениях? Это всегда конкретность (имя), целостность, ответственность, неисчерпаемость, незавершенность, открытость [Бахтин 1979: 342-343]. Книги сжигали в отдельные периоды истории как инакомыслящих субъектов. Во-вторых, текст может отбирать своих читателей/слушателей. Текст направляет их внимание в нужное русло и тем обеспе-
чивает границы собственной целостности. Ю. Лотман пересказывает анекдотическое происшествие из выступлений математика П.Л.Чебышева. «На лекцию ученого, посвященную математическим аспектам раскройки платья, явилась непредусмотренная аудитория: портные, модные барыни... Однако первая же фраза лектора: «Предположим для простоты, что человеческое тело имеет форму шара» - обратила их в бегство. В зале остались лишь математики, которые не находили в таком начале ничего удивительного. Текст «отобрал» себе аудиторию, создав ее по образу и подобию своему» [Лотман 2002: 169]. Субъектность текста - результат упрочения письменности в культуре. Так, классический текст подчас становится народным текстом, переходя в категорию формирователя картины мира. Классический канон образует устойчивое и в принципе неизменное ядро культурной памяти, по отношению к которому все вновь создаваемые тексты культуры являются вариациями и интерпретациями. «Культура функционирует на двух уровнях - повторяемого канона и обновляемых комментариев к нему. Классики - это не самые известные и не самые читаемые, а самые комментируемые авторы» [Зенкин, 2012]. В-третьих, текст всегда остается для читателя до конца не разгаданным произведением. Он всегда окутан интонационно-ценностным контекстом, в котором он интерпретируется и оценивается. И контекст этот меняется по эпохам, мировоззрениям, концепциям. Возможность нового звучания текста, его переинтерпретаций, заставляет нас вновь и вновь приходить на свидание с текстом.
«Впрочем, хотя, как я уже говорил в предыдущей лекции, я многие годы исследовал «Сильвию» с почти хирургической дотошностью, она не утратила для меня своего очарования. Всякий раз, как я перечитываю ее, мне кажется, что мой роман с Сильвией (и мне трудно сказать, что я имею в виду — книгу или героиню) начинается впервые. Как же так, ведь мне же известна ее схема, тайны ее приемов? Да потому, что схема выстраивается извне текста, а перечитывая книгу, вы
возвращаетесь внутрь текста и, оказавшись внутри «Сильвии», уже не можете читать ее наспех. Случается, конечно, быстро пролистать страницы в поисках, скажем, определенной фразы; но ведь это не называется «читать» - скорее просматривать, искать, как это делает компьютер. Если же вы станете читать, пытаясь вникнуть в смысл каждого предложения, вы поймете, что «Сильвия» принуждает вас делать это неспешно. Однако, замедлив темп, отдавшись ритму текста, вы забываете о всевозможных схемах и нитях Ариадны, чтобы вновь затеряться в лесах Луази [Эко 2002: 83].
И хотя отношение к книгам, чтению может быть и таким, как в одном из запросов на сайте психологической помощи: «Есть плохая привычка - очень много читать. Могу ночь, сутки, две ночи подряд. Как избавиться? Как только что-то не получается или небольшая неудача - сажусь читать. <...> В прошлом военный моряк 12 лет службы. Зависимость была и тогда» (http//profbaza.ru). Для тех, кто относился к книгам как к субъектам, а не к вещам своих зависимостей, они стали спутниками жизни. Лучше Мон-теня об этом трудно сказать. «Книги сопровождают меня на протяжении всего моего жизненного пути, и я общаюсь с ними всегда и везде. Они утешают меня в мои старые годы и в моем уединенном существовании. Они снимают с меня бремя докучной праздности и в любой час дают мне возможность избавляться от неприятного общества. Они смягчают приступы физической боли, если она не достигает крайних пределов и не подчиняет себе все остальное.
Чтобы стряхнуть с себя назойливые и несносные мысли, мне достаточно взяться за чтение; оно легко завладевает моим вниманием и прогоняет их прочь. К тому же книги неизменно повинуются мне и не возмущаются тем, что я прибегаю к ним лишь тогда, когда не могу найти других развлечений - более существенных, живых и естественных; они всегда встречают меня с той же приветливостью» [Монтень 1979: 40].
3. Понимание и интерпретации. Итак, если смысл обитает в тексте, то его можно
оттуда извлекать. При этом извлеченный смысл будет зависеть от процедуры своего извлечения. Ведь со смыслом можно играть в разные игры. Его можно убрать (Нонсенс), спрятать (Деконструкция), поймать («Охота на снарка»), столкнуть с другим смыслом (Коллаж, Пастиш), переодеть в иное (DEJA-УЦ), воскресить (Означивание), сделать ценностью (фетишизировать), и т.д. и т.п. Чего нельзя сделать со смыслом, так это его разрушить. Он всегда будет возрождаться из Генотекста, и воплощаться в Гуле языка через «Воскрешение субъекта». Таковы правила игры с текстом.
Зададимся таким процедурным вопросом: как можно понимать текст? Текст может быть ассимилирован (включен в иной контекст) и к тексту можно аккомодироваться (войти в предлагаемый им самим контекст). Ассимиляция - это конструирование, а конструкция - организация. Это «подтягивание» события к шаблону структуры, имеющейся у индивида в данный момент. Как говорит Пиаже [1954: 352-354], ассимиляция по своей природе - процесс консервативный в том смысле, что его основной функцией является превращение незнакомого в знакомое, сведение нового к старому. Новая ассимилирующая система всегда должна быть только вариантом ранее приобретенной, а это обеспечивает и постепенность, и непрерывность интеллектуального развития. Сущность же аккомодации как раз и составляет процесс приспособления к разнообразным требованиям, выдвигаемым перед индивидом объективным миром. В некоторых познавательных актах относительно преобладает компонент ассимиляции; в других обнаруживается большая склонность к аккомодации. Но никогда в познавательной жизни не встречается «чистая» ассимиляция или «чистая» аккомодация; интеллектуальные акты всегда предполагают наличие и той и другой в определенной степени. Познавательное освоение действительности всегда означает одновременно и ассимиляцию, производимую структурой, и аккомодацию этой структуры.
Субъектное отношение к тексту предполагает, безусловно, в качестве первоначального этапа в коммуникации, аккомодацию - переход на позиции текста. Но как это возможно? Только в том случае, если синтез - понимание текста - является результатом его анализа. Вопрос: какого анализа? Конечно же такого, где содержание текста разлагается не на элементы, а на единицы, на смысловые варианты текста. Ведь давно известно, что из отдельных элементов целостность не собрать. Единица же - это такая целостность, которая содержит все характерные свойства смысловой структуры текста. Как писал У. Эко: «Между намерением автора (подчас его трудно установить и к тому же оно частенько не имеет значения для интерпретации текста) и намерением истолкователя, который (по выражению Ричарда Рорти) просто «ударяется о форму текста, которая будет служить его собственной цели», есть третья возможность. Существует намерение текста» [Eco 1990: 144]. Обнаружить это «намерение» - значит указать на нулевой вариант смысла. Собственно только тогда можно говорить об авторских или читательских смысловых сдвигах в понимании текста. Смысл текста как субъекта коммуникации есть нулевая точка отсчета в смыслогенезе.
У текста есть свой голос, свои намерения, свой смысл, не зависимый ни от автора, ни от читателей - голос самоадресации. Вспомним здесь знаменитую «Глокую куздру, которая шт^ко будланула бокра и курдячит бокрёнка» Л.В. Щербы. Общий смысл высказывания понятен: некоторое, определенным образом характеризуемое, существо женского пола что-то сделало определённым образом с другим существом мужского пола, а затем начала (и продолжает до настоящего момента) делать что-то другое с его детёнышем (или более мелким представителем того же вида). Высказывание создано для иллюстрации того, что многие семантические признаки слова можно понять из его морфологии. У текста, тем более, есть своя морфология, морфология смысла.
Как же доказать гипотезу о том, что у текста есть свои намерения (intentio operis)? Единственным способом - показать, что текст существует только как единое целое. И это целое содержит в себе не только содержание, но и свой контекст. Взаимодействие текста с контекстом порождает смысл текста. В «глокой куздре» этот контекст (образ ситуации) искусственно урезан.
«Идея самостоятельного смысла текста принадлежит Августину (De Doctrina Christiana): любое толкование определенной части текста может быть принято, если оно подтверждено и должно быть отклонено, если оно бросает вызов другой части того же текста. В этом смысле внутренние текстовые согласованности контролируют все иные интерпретации читателей» [Эко 1990: 181]. Вычленить эти согласованности - задача эксперта.
Для иллюстрации тезиса о намерении самого текста Эко обращается к примеру, взятому из книги Дж. Уилкинса (1641):
Хозяин послал своего раба с корзиной фиг и письмом для своего друга. По дороге раб съел большую часть содержимого корзины. Тот, кому предназначались фиги, прочитал письмо и не нашел того количества фиг, о котором говорилось в письме. Он стал ругать раба и обвинять его в воровстве. Индеец стал оправдываться и утверждать, что «свидетель» (т.е. письмо) лжет. История повторилась в следующий раз: индеец съел фрукты по дороге, однако, был предусмотрителен. Прежде чем съесть их, он спрятал письмо под камень, надеясь таким образом устранить свидетеля и избегнуть обвинений в воровстве. Но в этот раз его снова отругали, и, в конце концов, он сознался в содеянном, восхищаясь Божественным Письмом.
Эта история опровергает большинство теорий интерпретации, согласно которым, написанный текст отчуждается настолько, что оказывается в вакууме потенциально бесконечного ряда интерпретаций. Эко говорит о том, что даже когда текст отчужден от референта, от контекста создания, он все равно способен сообщить о «фигах в корзине». И далее. Представим себе ситуацию,
что посланник был убит, разбойники съели все фиги, уничтожили корзину, поместили письмо в бутылку и бросили в океан. Спустя 70 лет бутылка оказалась в руках у Робинзона Крузо. Корзины нет, раба нет, фиг нет, только письмо. Эко уверен, что первой реакцией Крузо было бы естественное недоумение: «А где же фиги?».
Вне зависимости от того, как дальше поступил бы Крузо с письмом, он был бы уверен, что речь идет именно о фигах, а не о яблоках.
Теперь представим, что текст попал в руки опытного семиотика, который располагает большим количеством способов интерпретации:
1. Сообщение закодировано: корзина -армия, фиги - 1000 солдат, подарок - идут на помощь.
2. Риторическое истолкование: опора на идиомы, связанные с формой и семантикой фиги.
3. Аллегорическое истолкование: фиги - синекдоха для фруктов, фрукты могут оказаться метафорой положительных звездных влияний, далее аллегория божественной милости. Процесс бесконечен.
Но, утверждает У Эко, «прежде всего для обоснования своей гипотезы получатель должен представить себе возможного автора сообщения и историческую эпоху, в которую данный текст был составлен. [Eco 1990].
4. Внутренний контекст текста. Остается открытым вопрос о количестве смыслов текста как коммуникативного субъекта. Сколько смыслов может быть у текста, как знака с собственным содержанием? Герменевтика утверждает, что - три. Семиотика подтверждает этот тезис.
Так, Ориген сформулировал и подробно обосновал теорию трех «смыслов». Суть его учения сводится к утверждению, что - по аналогии с трехчастным составом человека, представляющего собою единство «тела», «души» и «духа», - в Писании можно усмотреть «телесный», «душевный» и «духовный» смысл. А коль скоро процесс духовного совершенствования человека и человечества может мыслиться как посте-
пенное преодоление материального начала и достижение «духовного» состояния, то, соответственно, и раскрытие подлинного смысла Писания должно подразумевать последовательный переход от «телесного» смысла к более возвышенному «душевному», а затем - к «духовному». При этом Ориген уточняет, что под «телом» Писания следует понимать его «букву», т.е. прямой и буквальный смысл сказанного в Библии, что «душевный» смысл - это нравственные наставления, содержащиеся в Писании, однако возвещаемые не в прямой и самоочевидной форме, а как бы обиняком, через подразумеваемое, и потому требующие отступления от плоского «буквального» понимания текста, и, наконец, - что «духовный» смысл Писания - это высший, мистический смысл христианского вероучения [Ориген. О началах]. Впоследствии это разделение было перенесено и на другие, светские тексты.
Три семантические системы, которые должны быть скоординированы, соотнесены между собою таким образом, чтобы предстать смысловым целым - ликом текста, предполагают и три способа понимания текста.
В классической риторике была опера-ционализирована смысловая трехчастность через алгоритм процесса построения текста. «Дело в том, что риторика взяла на себя чрезвычайно масштабную задачу: всесторонне описать характер взаимосвязи между «миром вещей» и «миром слов», иными словами, показать, как происходит «трансформация» предмета в слово. Более глобальный и глубокий подход к речи представить себе трудно: реальная действительность и «вербальная действительность», являющаяся результатом переосмысления и преобразования реальной, получили в классической риторике максимально полное освещение с позиций человека, который осуществляет это переосмысление и преобразование и предъявляет его результаты подобным себе. Таким образом, «человек говорящий» (homo loquens) был поставлен в центр риторической концепции в целом. В этом смысле риторика возложила на себя контроль за всеми
стадиями процесса трансформации предмета в слово» [Клюев 2001: 10].
Так, на первом этапе (инвенция) происходил не только отбор материала для будущего сообщения, отграничение от иных предметов и характеристик материального мира, но и систематизация собственного знания по поводу отобранных предметов, сопоставление их с наличными на данный момент времени знаниями других и определение, какие из этих знаний и в каком количестве должны быть представлены в будущем тексте-сообщении.
На втором этапе (диспозиция), получив в свое распоряжение уже «готовый к употреблению» предмет, сочинитель превращал его в понятие и помещал в систему других понятий. Понятия становились объектом логических и аналогических процедур. Они определялись, делились, сочетались между собой, сополагались и противополагались. И еще диспозиция предлагала модели расположения понятий в составе единого речевого целого и следила за тем, чтобы от начала до конца сообщения понятия корректно перемещались из одной части целого в другую. Сюжет и фабула, история и хронология - порождения риторики в разделе методов изложения материала, иначе, композиции текста.
На третьем этапе (элокуции) перед сочинителем текста открывалась область па-ралогики. Используя богатейшие возможности естественного языка: тропы и фигуры, паралогика существенно расширяла логическую практику и обогащала ее. Элокуция строилась вокруг слова: здесь слово начинало жить самостоятельной жизнью как один из элементов вербального мира. «Плетение словес» оформляется в стиль текста, в его патетическую составляющую.
Все вместе эти пространства - предметное, логическое, языковое - служили оформлению текста в заданную функциональную смысловую структуру. Они организовывали СМЫСЛ.
Почему мы определяем эти области опыта как три пространства? Важно, что каждый из этих разделов, с семиотической
точки зрения, обслуживался особыми языками, которые замыкали эти пространства, полагая границы между образом - понятием - словом. И каждое из этих пространств могло стать той сферой, на которой происходит фокусировка смысла. Сочинитель всегда ограничивал возможности текстовых фокусировок, затачивая текст под собственные цели. Но возможность иных фокусировать всегда оставалась, причем, вне зависимости от интерпретации. Это были фокусировки сдвига смысла по знаковому пространству текста.
Текст всегда содержит в себе диалогические обертоны смысла. Развернуть их для возможностей диалога пониманий (смыслов) внутри текста - задача теоретическая.
Заточить текст под один из выделенных смыслов - задача практическая, решаемая через ораторское мастерство.
Принципиально важно, что текст гете-рогенен с точки зрения смысловой организации.
5. Смысловые фокусы текста. В психолингвистике принято выделять три основных способа репрезентации опыта. Если понимать последний термин буквально, мы имеем дело именно с ре-презентацией, то есть с проблемой появления однажды пережитых впечатлений еще раз через какое-то время. Речь идет о внутреннем кодировании впечатлений.
Примитивный, но часто полезный метод репрезентации - через действие. Некоторые вещи лучше всего показать, проделав их самому - например, использовать инструмент, завязывать узлы и демонстрировать другие моторные навыки. Возможно, многие действия, которые мы знаем, как выполнять, репрезентируются при помощи моторных образов. Дети многому научаются путем активных манипуляций, и есть множество оснований считать, что «предписывающая» репрезентация является одним из ранних способов репрезентации объектов.
Предписывающая репрезентация ограничена, однако, тем, что она организована в последовательность, которую трудно нарушить. Если вы освоили путь от дома до ра-
боты, запомнив определенный ряд левых и правых поворотов, вам придется очень трудно, если вдруг вы обнаружите, что потерялись, потому что у вас нет общей репрезентации этого пути. Если у вас есть карта (или зрительный образ) пути, вы сможете, однако, изучить его вдоль и поперек и определить свое местоположение и дорогу. Существует и другой, более компактный способ репрезентации, в основе которого лежат зрительные образы. Этот способ дает возможность свободной от действия репрезентации.
Но самым гибким из свободных от действия способов репрезентации является язык (и другие символические системы, изобретенные человеком, например математические системы). Такие системы, как язык, дают возможность образовать новые символы для репрезентации абсолютно всего - даже вещей, которые нельзя ощутить или увидеть. Имея в своем распоряжении правила комбинации и перекомбинации, подобные грамматике, мы обладаем разнообразными возможностями, позволяющими выйти за пределы вещей и событий, находящихся в сфере нашего непосредственного восприятия.
Итак, существуют, по крайней мере, три основных способа репрезентации наших впечатлений: действие, образ и язык. Ни один из них не может полностью удовлетворить потребности человека: мы должны овладеть манипулятивиыми навыками, зрительными конфигурациями, социальными обычаями, наукой, историей и т. п. Эти три способа употребляются и независимо друг от друга, и во взаимодействии. Кроме того, должны существовать и какие-то не выраженные явно формы мысли, предшествующие порождению действий, образов и высказываний - схемы ориентировочных действий, смысловые сгустки предшествующих взаимодействий. Однако.
Все эти три способа репрезентации опыта фиксируются в знаках. Один из основателей семиотики Чарльз Пирс выделял три типа знаков, которые соотносятся с указанными способами репрезентаций опыта. Вторая из трихотомий Пирса опреде-
ляет знак в отношении к его объекту и является "наиболее существенным делением знаков" (СР 2.275). Три класса этой трихотомии - иконический знак (первичность), индекс (вторичность) и символ (третич-ность). <...> Иконический знак - это знак, "который указывает на обозначаемый объект исключительно в силу присущих ему (знаку) свойств" (СР 2.247). Индекс - знак, зависимый от своего объекта в силу отношений пространственно-временной связи или причинности. Символ связывает знак с объектом в силу "закона или регулярности" (СР 2.293) [Нёт 2001].
Все эти способы репрезентации опыта участвуют в формировании текста. Текст на естественном языке, поэтому, представляет собой текст на нескольких языках, на совокупности языков со сложной системой отношений между ними. «Представим себе некоторое устройство, - пишет Ю. Лотман, разделенное на два (или более) кодирующих субустройства, коды которых построены принципиально столь различно, что точный перевод с одного на другой вообще невозможен. Предположим, что один из них будет представлен языком с дискретными знаковыми единицами, имеющими стабильные значения, с линейной последовательностью синтагматической организации текста, а другой будет характеризоваться недискретностью и пространственной (континуальной) организацией элементов. Соответственно и планы содержания этих языков будут построены принципиально различным образом. Если нам, например, потребуется передать текст на языке Ы средствами Ь2, ни о каком точном переводе речи быть не может. В лучшем случае возникнет текст, который в отношении к некоторому культурному контексту сможет рассматриваться как адекватный первому. Если потом произвести обратный перевод на Ы, то мы, естественно, не получим исходного текста: по отношению к исходному это будет новым сообщением. Имея такое устройство и подавая ему на вход некоторые тексты, мы будем получать на выходе новые тексты. Следовательно, устройство
такого типа будет способно осуществлять акты творческого сознания.
Однако для того чтобы даже относительная эквивалентность между семиотическими единицами одного и другого текста могла быть установлена, необходимы, во-первых, некоторая совместимость кодов, достигаемая отнесенностью их к некоторой внешней реальности и памятью о предшествующих перекодировках, и, во-вторых, наличие некоторой метаязыковой системы, описывающей оба текста как единый текст, а оба механизма - как один механизм. Как правило, такую метаязыковую функцию берет на себя дискретный кодирующий механизм, который одновременно выступает и как часть устройства, и как образ устройства в целом (ср. тенденцию левополушар-ного сознания представлять сознание, как таковое, или письменной формой языка подменять собой язык). Творческое сознание основной своей нагрузкой падает на биполярную структуру, а логическое - на моноязыковую метаструктурную область сознания. Если прибавить этому механизму функцию памяти, рассредоточенную и на различных уровнях текста (ср., например, «память жанра» М.М. Бахтина) и культуры, то мы получим цепь объектов, обладающих интеллектуальными способностями» [Лот-ман 2002: 165-166].
Поскольку естественный язык есть единственная система, в которой означивание протекает в двух разных измерениях: и как знаковое и как речевое, то естественный язык может моделировать все виды репрезентации опыта. В этой рефлективной способности языка лежит и источник его интерпретационных возможностей, благодаря которым язык включает в себя другие знаковые системы. В тексте это может отражаться на одном из трех возможных вариантов смысловой фокусировки: описании (создание образа через символический язык), рассказа (развертывание действия через символический язык), аргументации (выстраивание доказательной базы через соотнесение образного и символического языков).
Проблема, однако, в другом. Смысл текста не является результатом сложения знаков, но как раз наоборот, смысл (цель текста) реализуется как целое и разделяется на отдельные «знаки», каковыми выступают слова и фразы в естественном языке. Как может происходить извлечение смысла - понимание, чтобы оно совпадало с текстовой интенцией, иначе, со смыслом, который текст может нести в самом себе потенциально как знаковое образование с собственным содержанием?
Будучи включенным в коммуникативные взаимодействия, текст может быть подвергнут рефлексивным процедурам: комментирования, толкования, интерпретирования, как и все другие компоненты коммуникативной ситуации. Но только из внутренней, самосознающей позиции текст может быть понят [Яковлев 1991]. В герменевтической традиции это обозначалось как вступление в герменевтический круг. Языковая традиция, в которой укоренен познающий субъект, составляет одновременно и предмет понимания, и его основу: человек должен понять то, внутри чего он с самого начала находится.
Из этой внутренней позиции конфигурирование смысла находится под влиянием главной задачи текста, его интенции. Именно интенция отбирает подходящую «точку фокусировки» смысла. Отсюда и появляется возможность трех способов понимания: предметного (буквального), понятийного и паралогического (языкового). Но в отличие от иерархии смысловых «сгущений» текста, как то полагала герменевтика, эти способы могут находиться друг с другом в диалогических отношениях, организуя, тем самым, внутреннее коммуникативное пространство текста.
Вот здесь и формируется поле деятельности психолингвистики текста. Описание техник текстовой самоадресации (внутреннего диалога смыслов) составляет задачу психолингвистического анализа.
6. Текст есть знак с собственным содержанием. Чтобы исследовать содержание текста в качестве знака, были заданы три координаты семиотического пространств:
семантика, синтактика и прагматика. С позиции языкового устройства сознания эти измерения представлялись как уровни самого сознания: бытийный, логический и языковой. Отношения между бытийным и языковым уровнями попадали в сферу интересов семантики. Между языковым и логическим - синтактики. А вот отношениям между бытийным и логическим уровнем повезло меньше. Хотя это и есть прагматический аспект изучения текста. Когда-то логик В.М. Сергеев обратил внимание на то, что в своей основе любое высказывание является аргументом, направленным на изменение у собеседника структуры представлений о мире. Поэтому естественным следствием диалогического подхода к изучению аргументации является отказ от представления о «неклассических» логиках как системах априорно постулируемых аксиом. Выявление логики текста должно быть следствием анализа его формальной и семантической структуры. «Центральной становится проблема формальной репрезентации смысла текста, написанного на естественном языке. При этом особенно важным представляется анализ достаточно сложных целостных текстов» [Сергеев 2002].
Заключение. Опора на понимание при принятии решений - результат длительного развития мышления. Описаны периоды в истории человечества, когда поведение регулировалось логикой удовлетворения потребностей, логикой реагирования на стимул, логикой стереотипа, логикой социальной нормативности и, наконец, логикой смысла или логикой жизненной необходимости [Леонтьев 2003]. Только в последнем случае учитывается определенным образом вся система отношений с миром и вся дальнейшая временная перспектива. Ориентируясь на смысл, человек поднимается над ситуацией. Выявляя смыслы, человек начинает предвидеть будущее.
Текст есть социокультурное образование. В нем все обобществлено: и язык, и логика, и предмет изображения. Никто не может утверждать, что это его личный смысл, поскольку «я так понимаю», так как послед-
нее может быть ошибочным, неадекватным, не соответствующим норме понимания. И все же принято считать, что смысл принадлежит субъекту. Чтобы выделить субъективный нюанс текстового понимания необходимо установить нулевой, буквальный смысл текста и уже от него двигаться в сторону ин-терпретативной субъективности смысловой континуальности. Без этого мы никогда не выйдем за банальность «уже сказанного».
Пониманию нужно и можно обучать. Это обучение может проходить через обучение текстовому анализу. Выделять нулевой смысл текста, авторский замысел и варианты интерпретаций, моделировать типичные коммуникативные ситуации и шире, интерпретационные контексты, - вот те навыки, которые должны обеспечить «пониматель-ные» технологии. Только благодаря пониманию человек способен действовать практически. «Понимание соединяет в единый узел познание и общение, понимание позволяет проникнуть в скрытое, прорицать будущее,
предупреждать опасность» [Брудный 1998: 6]. У образованного человека появляется диалогический способ понимания.
Почему все-таки психолингвистика больше других дисциплин заинтересована в обнаружении нулевого или буквального смысла текста? Все дело в том, что любой анализ текста движется в коммуникативной связке «субъект - текст - субъект». От того, где будет находиться начальная точка анализа: в тексте или в субъекте - зависит и смысловая структура анализа. Где начало? Если для психолога - оно в субъекте понимающем и интерпретирующем, для герменевтика - в субъекте понимающем и воспроизводящем, то для психолингвиста - в тексте, как субъекте, конструирующем и контролирующем как процессы порождения, так и интерпретации текста. Без этой позиции процесс коммуникации распадется. Текст объединяет времена пишущего и читающего, и потому фиксирует в себе смыслы, организующие и сохраняющие культурную память.
Список литературы
Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - M.: «Искусство», 1979. - 424 с.
Брудный А.А. Психологическая герменевтика. Учебное пособие. -M.: Издательство «Лабиринт», 1998. - 336 с.
Зенкин Сергей «Работы о теории». - Новое литературное обозрение, 2012. - © ПостНаука, 2012.
КлюевЕ.В. Риторика (Инвенция. Диспозиция. Элокуция): Учебное пособие для вузов.
- M.: «Издательство ПРИОР», 2001. - 272 с.
Леонтьев Д.А. Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой реальности. 2-е, испр. изд. - M.: Смысл, 2003.
Лотман Ю.М. Культура и текст как генераторы смысла// История и типология русской культуры. - Санкт-Петербург: «Искусство» - СПБ», 2002. - С. 162-168.
Монтень. О трех видах общения/Мишель Mонтень. Опыты. В трех книгах. Книга третья. - Изд. «Наука», Mосква, 1979. - С. 32-43.
Нёт Винфрид, Чарлз Сандерс Пирс // Критика и семиотика. Вып.3/4, 2001. - С. 5-32// Справочник по семиотике. Noth W. Handbuch der Semiotik. 2., vollstandig neu bearbeitete und erweiterte Auflage. Stuttgart; Weimar: Metzler, 2000. - S. 59-70. http://phy.narod.ru/pirs.htm
Никитина Е.С. Паралогика понимания/Материалы конференции «Понимание в коммуникации - 5»/Сборник работ. - M.6 2011. - 268 с.
Ориген. О началах // Электронная библиотека.www.agnivek.ru
Сергеев В.М. Структура диалога и «неклассические» логики.//Структура диалога как принцип работы семиотического механизма. Труды по знаковым системам XYII. - Тарту 1984 // Ученые записки Тартуского гос. Университета. Вып. 641. - С. 24-32.
УльдалльХ.Ч. Основы глоссематики// Новое в лингвистике. Вып. 1. - M.: Издательство Иностранной литературы, 1960. - С. 390-437.
Щедровицкий Г.П., Лингвистика, психолингвистика, теория деятельности // http:// www.fondgp.ru/gp/biblio//http://www.fondgp.ru/gp/biblio/rus/62/
Эко У. Шесть прогулок в литературных лесах. - M.: Симпозиум, 2002. - 288 с.
Яковлев А.А. Что является объектом понимания? // Загадка человеческого понимания/ Под общей редакцией А.А. Яковлева; Сост. В.П. Филатов. - M.: Политиздат, 1991. - 352 с.
- (Над чем работают, о чем спорят философы).
Piaget, J. The construction of reality in the child. - New York: Basic Books, 1954.
Umberto Eco. Interpretation and Overinterpretation: World, History, Texts. - The Tanner Lectures on Human Values. Delivered at Clare Hall, Cambridge University March 7 and 8, 1990..
