CC BY
5
УДК 82-09 https://doi.org/10.34680/2411-7951.2022.1(40).43-47
А.А.Семина
ПРОЗАИЗАЦИЯ КАК СПОСОБ ЭСТЕТИЧЕСКОГО ВОЗДЕЙСТВИЯ В ПОЭЗИИ ЛЕОНИДА
ШЕВЧЕНКО
Рассматривается, как волгоградский поэт Л.В.Шевченко прибегает к прозаизации для усиления воздействия на читателя. Намеренные отступления от лирических канонов, с одной стороны, призваны передать трагический разлад в душе героя (представителя «потерянного поколения», чье становление прошло под знаком распада СССР), с другой — соотносятся с установкой автора на изучение социокультурных механизмов, оказавших решающее влияние на духовный облик его соотечественников. Советский быт при этом наделяется чертами кукольности, будучи навсегда связан в сознании героя с периодом его детства. Одновременно данный мотив выявляет призрачность мифологем и стереотипов, на которых воспитывалось поколение поэта.
Ключевые слова: Л.Шевченко, прозаизация, эпизация, современная поэзия
Современные исследователи не раз отмечали, что в настоящий момент лирике очень свойственно
тяготение к прозе1'2 [1]. Произошедшие на рубеже XX—XXI столетий перемены, рифмуясь с социокультурной ситуацией начала ХХ в., вызвали к жизни гибридизацию эпоса и лирики. Тогда, в начале столетия, по словам О.Мандельштама, «жажда безымянной "эклектической" прозы совпала... с революцией. Сама поэзия потребовала прозы. Она достигла нездорового расцвета и не смогла удовлетворить потребности читателя, приобщиться к чистому действию словесных масс, минуя личность автора, минуя все случайное, личное и катастрофическое (лирика)» [2, с. 279-280]. Обостренное чувство истории, оставаясь неизменным внутренним камертоном поэзии Л.В.Шевченко (1972—2002), обусловило данную специфику его лирики.
Шевченко любят сопоставлять с Борисом Рыжим3: поэты обладали сходным восприятием мира и смогли ярко воплотить трагическое переживание смыслоутраты того поколения, к которому оба принадлежали и которое с детства готовилось к жизни в советской империи, а затем оказалось «выброшено» из своей коллективной биографии, подобно современникам Мандельштама. Неслучайно в поэзии Шевченко возникает сравнение поколения с «сожженными мотыльками» [3, с. 76].
Шевченко тесно в традиционных лирических рамках, и в своих стихах он часто прибегает к прозаизации, чтобы усилить воздействие на читателя и адекватно передать, как привычные ценности и нормы буквально распадаются на глазах. Для большинства его стихов характерен «рваный» ритм, который, с одной стороны, восходит к западным рок-композициям, с другой — отвечает общим тенденциям развития поэзии рубежа веков и передает трагический разлад в душе лирического героя. По словам исследователей, в ритме лирики Шевченко «важны не отдельные акценты, а звучание как таковое — его интенсивность, внутренняя напряженность и ритмичность. Нечто подобное предлагал альтернативный рок конца 60-х — начала 90-х годов.» [4, с. 220] О сознательной ориентации поэта на образцы западных рок-баллад свидетельствует и заглавие одной из книг стихов «Рок» (2001), и сюжетность, и периодическое пренебрежение рифмой, характерное как для текстов западных рок-композиций, так и для их переводов на русский язык. Вместе с тем отмеченная особенность органично сочетается с попыткой (поистине эпического масштаба) осмыслить судьбу своего народа в эпоху СССР (в некоторых стихотворениях — и после его распада). Показателен фрагмент стихотворения с характерным заглавием «Отцы и дети»:
Они работали всю жизнь с утра до вечера: в школе, когда осуществляли сталинский план озеленения природы, в институте, когда проходили практику и жевали длинные трупные пирожки. Вечером они работали над собой, читали в пестрых трусах и в железных комбинациях «Огонек» и «Работницу». А потом они распределились в один фарфоровый город, где делали посуду и хитрые космические детали для Министерства обороны. <.> [5, с. 31]
Становление героя Шевченко проходит под знаком распада СССР — события, которое он воспринимает как личную трагедию: «Мне больно жить на современных скоростях, /Лепить кумира, разбивать кумира... » [3, с. 105] В то же время в его стихах отсутствует идеализация советского периода. Опыт своих
соотечественников он часто аккумулирует в готически переосмысленных сюжетах детской литературы и массового кинематографа: «Передавали приветы корешам по школе, / Открывали черный ящик пустой. / А потом их закопали на этом поле / Чудес — Базилио, Буратино и Алексей Толстой, /Дон Педро и Терминатор-убийца... » [5, с. 66] В качестве «могильщиков» целых поколений советских людей в тексте фигурируют «красный граф» Толстой и персонажи его сказки, а также персонажи блокбастеров и сериалов, вышедших в прокат в 1980—90-е гг.: поэт показывает, что любая эпоха — как советская, так и постсоветская, — создает свою мифологию, чье прикосновение становится губительным для духовного мира обывателя, если он не обрел способность воспринимать насаждаемое критически. В годы СССР подобным мифом был коммунизм, в постсоветское время это симулякры, которые тиражирует зарубежное массовое искусство, неожиданно ставшее доступным и потому воспринимавшееся как некое откровение: «Они смотрели сериалы виртуальные: / Дон Педро и мистер Блейк, компании президент» [там же]. Пропагандируемый в течение стольких лет материализм, по Шевченко, обернулся для бывших советских людей подлинной духовной катастрофой: диктат сугубо материальных ценностей уподобил их жизнь существованию животных или растений:
Воспитание подонков, консервация помидоров, Собачий свадебный вальс, забойный баян. Их вдохновлял харизматический Киркоров И подпитывал маленький Петросян. Ездили всей толпой на дачу Окучивать провинциальный «парадиз»... [там же]
Отсутствие вкуса и духовных запросов приводит к засилью пошлости, которое оказывается смертельным: «Ну что еще тебе надо? / Шерри-леди? Голубой вагон? / А вот не скажи: попса, эстрада — / Эсхатология, Армагеддон» [5, с. 22]. В подобном осмыслении катастрофичности гипноза массовой культуры Шевченко удивительно близок Б.Рыжему, для которого также очевидна разрушительная сила пошлости. Последнюю может воплощать, к примеру, даже надпись на торте: «.мы погибнем не от взрыва / и осколков в животах. / <...> мы умрем от строчки Вашей: / "Перед вами торт "Букет"... "» [6, с. 232].
В то же время, несмотря на отсутствие идеализации, советский период в стихах Шевченко часто коррелирует с образом утраченного Рая, а жизнь в империи наделяется чертами кукольности, будучи навсегда связана в сознании героя с порой детства. Одновременно данный мотив выявляет призрачность советских мифологем и стереотипов, на которых воспитывалось поколение поэта: «Ты был достоин приключений Одиссея, / но получил Пиноккио башмак. // Ты знаешь, как горела древесина, / какая гибель целовала в рот. / Стоит Пьеро седой у магазина / и тару алкогольную сдает... » [5, с. 43]
В одном из подобных стихотворений развенчивается миф об Эльдорадо (эпиграф из стихотворения Леонида Мартынова «Замечали — По городу ходит прохожий?..» о Лукоморье придает мифу русский национальный колорит):
Ну что тебе еще надо?
Поедешь в 13-м автобусе до остановки «Эльдорадо», сойдешь — и увидишь пустырь или заброшенную стройку, сортир без дверей, котлован, фундамент, свалку, металлические конструкции — беспредметную живопись конца жизни. <...> [5, с. 108]
Прозаичное описание загробного мира у Шевченко подчеркнуто антитетично тому, что в своем стихотворении рисует Мартынов, говоря о Лукоморье: «Я уеду туда, где горят изумруды, / Где лежат под землей драгоценные руды, / Где шары янтаря тяжелеют у моря» [7, с. 143]. У Шевченко перечисленные прозаические подробности призваны подчеркнуть контраст между мечтой и реальностью; он вступает в полемику с героем Мартынова: «Он выпивает 150 из пластмассового / стаканчика и улыбается — "Все сбылось, /ничего не бывает напрасно", — он повторяет. /Идиот — компилятор культурных иллюзий... » [5, с. 108] На сознательную полемику указывает и возраст героя, который совпадает с возрастом героя Мартынова и архетипически восходит к возрасту Христа, в котором Он переживает распятие:
.Неоромантик умирает в 33 года, и его овчарка лазаря поет. И остается зола от его документов,
от квитанций за оплату света, от любой любви. [там же]
Зола — своеобразный итог, который уравнивает любовь и такие «прозаичные» документы и квитанции — следы человеческого присутствия в этой далекой от мечты реальности. Примечательно, что сопоставление с судьбой Христа для Шевченко в принципе характерно: например, стихотворение «Пасха» у него начинается
довольно пророчески: «В 2002-м не умереть совсем... » [8, с. 138]. Метафора жизни героя при этом намеренно снижена, но тем сильнее и трогательнее производимое щемящее впечатление: «Что девочка, что жизнь моя с разбитой /Коленкой в синтетическом тряпье?» [3, с. 24] Невозможно в связи с этим не вспомнить знаменитое гандлевское «Что ж ты плачешь, веселая муза моя, / Длинноногая девочка в грубой рубахе!» [9, с. 13] из стихотворения «Будет все. Охлажденная долгим трудом.» (1980). Стихотворение Шевченко создано в 1997 г. Похожий образ создает и Б.Рыжий в стихотворении «Элегия» (2000 или 2001): «...лил дождь, и на трамвайной остановке / сама Любовь стояла под дождём / в коротком платье летнем, без зонта, / скрестив надменно ручки на груди, со / скорлупкою от семечки у рта» [6, с. 475]. Представляется, что подобная галерея образов, где лирическое напряжение создается посредством прозаической детали, нарочито сниженной (шелуха семечки, разбитая коленка, грубая рубаха), не исчерпывается данными примерами, — а значит, можно говорить о тенденции создавать поэтический образ подчеркнуто непоэтическими средствами, характерной для лирики конца ХХ в.
Переосмыслению и снижению у Шевченко подвергаются и приметы культуры Серебряного века. Например, в стихотворении «Балаганчик» «Балаганчик, как пивной ларек, / торгует холодом и коматозным мраком» [8, с. 133]. Как ни странно, сопоставление с пивным ларьком в данном случае не снижает уровень драматизма: напротив, оно выступает символом неблагополучия современной автору эпохи, в которую он искусственно «пересаживает» блоковский интертекст. Гротескное переосмысление строк Арсения Тарковского также создает двойственное впечатление, заражая читателя ощущением в одно и то же время ужаса и комизма ситуации: «когда судьба по следу шла за нами, / как трудовик с учебным молотком... » [8, с. 138].
В стихах Шевченко часто выбирает нарочито разговорную интонацию, бытовую лексику, сленг4, — при этом в финале его стихотворений происходит «прорыв в вечность», который достигается обнажением ужасной изнанки прежде столь подробно обрисованного праздничного, почти идиллического существования: «Просто мы умерли, просто ослепли, / взять на колени тебя, взять? / Розовый клоун, душечка светлый, / я ничего не хочу объяснять!» [5, с. 16] Шевченко в высшей степени присуще то, что Г.Иванов называл «талантом двойного зренья», — способность прозревать за обыденным мерцание небытия. В результате карнавально-игрушечный мир являет читателю свою подлинную сущность, а стихотворение обретает эсхатологическое звучание. Намеренное столкновение прозаических деталей и подлинных реалий жизни обывателя 1980—90-х годов с экзистенциальным переживанием «безобразного» и присутствия смерти, в сочетании с надрывно расшатанным ритмом вызывает у читателя катарсис. В то же время подобным сосредоточением на безобразном (в первую очередь в его телесном аспекте), которое соединяется с высоким и поэтическим, Шевченко близок поэтам немецкого экспрессионизма: «Все умирают от любви большой, / онкологические заболевания — отмазка <...> // Больничный коридор — религиозная тропа, / и насекомые на маленьких затылках. / Миниатюрные в стаканах черепа, /миниатюрные зародыши в бутылках...» [8, с. 136]; «Это — целое небо на плечах неофита, / это — воздушная гимнастка в черном трико. / Умирает от раковой матки Эвита, / все равно продолжая кружиться в танго» [5, с. 142]; «Мужчина бреется / у зеркала и не замечает трупных пятен / на своем равнодушном лице» [5, с. 145].
Стихи Шевченко часто тяготеют к жанру баллады (о чем, помимо их сюжетности, свидетельствуют воссоздаваемая в них атмосфера ужаса и инфернальная образность), а моделируемой им вселенной присуще романтическое двоемирие. Герой ощущает себя наследником мировой культуры, обращаясь к опыту зарубежной литературной классики (Э.-Т.Гофмана, Э.По, Х.Кортасара, Э.Хемингуэя, Г.Гессе, традициям английского готического романа и др.), древних цивилизаций (прозаический сборник «Русская книга мертвых») и современных веяний, которые проникают на русскую почву с крушением железного занавеса. При этом все произведения мировой классики он будто «присваивает», примеряя их сюжеты к собственному историческому опыту: «Кто знал, что бледную Джульетту умчит какой-то ранний поезд / Или последнего Ромео чеченцы грубые убьют?» [3, с. 78]
Вместе с тем поэзию Шевченко нельзя назвать оторванной от национального контекста: часто она содержит конкретные детали волгоградского локуса и насквозь проникнута чувством истории. Его герой почти физически ощущает за мельканием повседневности присутствие своих предков, погибших в Великой Отечественной войне: «Оккультного зрения /мне не надо для этих красот, /я и так без сомнения / догадаюсь, кто здесь раздает //леденцы или яблоки /за чтение глупых стишков... » («Этот праздник») [5, с. 18]. В стихах Шевченко — постольку, поскольку в них присутствуют элементы эпического рода литературы, — различимы традиции магического реализма, с его характерным взаимопроникновением мира живых и мира мертвых, с его мифологическим, нелинейным временем. С другой стороны, подобное мироощущение наследует модернизму: подобно А.Блоку5, М.Кузмину, Вяч.Иванову, Шевченко очень свойственно переживать далекие эпохи как свою живую современность (что особенно ощутимо в циклах «Освобожденный Иерусалим», «Истории», «Из утренних баллад»; стихотворениях «Она слушала Ника Кейва...», «Последняя гастроль» и мн. др.). Нарочитая неукорененность его героя в одной конкретной эпохе проявилась и в стихотворении с символичным заглавием «Золотой век», соединившем штрихи самых разных периодов истории человечества, рассматриваемых сквозь призму мифологизации: «.И в школе изучали Книгу / Мертвых и не летела гарь, / и гном держал в руках мотыгу / и длинный голубой фонарь. // Когда на лютне были струны, / и были лотосы в висках, / германские писали руны / в вечерних городских листках. // Привез чиновник из столицы / два телескопа и орган... » [5, с. 38]. Собственное существование герой также вписывает в подобный вневременной мифологический контекст:
«меня в детсад водили эльфы / и Саламандра забирал» [там же]. И все же несмотря на порой экзотический колорит стихов Шевченко, в действительности они глубоко укоренены в национальной истории, ведь в первую очередь его занимает внутренний облик своего соотечественника и влияние на него тех или иных социокультурных перемен на исходе ХХ столетия.
С историей у героя Шевченко глубоко личные, интимные отношения: «Была весна: с вином в стакане, / целуя в губы современный век, /я побывал в прекрасном балагане, / Степной Волчонок, страшный человек» [5, с. 175]. Закат советской империи его герой также воспринимает как событие, неотделимое от своей индивидуальной судьбы: «Ушла под землю сумасшедшая страна /и мальчику костяшкой погрозила» [5, с. 54]. Историчны и заглавия многих его стихотворений — обозначения конкретного года или периода («1971 г.», «1982 г.», «1990 г.», «Вторая половина 80-х», «Конец 97-го года» и др.). Что интересно, заглавия в данном случае не подменяются датировкой, т.к. непосредственно тексты подобных стихов в большинстве случаев созданы в гораздо более позднее время, о чем свидетельствуют даты их написания.
Об «эпическом» векторе творчества Л.Шевченко свидетельствует и цикл рассказов «Русская книга мертвых», чьи заглавия иногда пересекаются с заглавиями стихотворений автора («Розовый клоун»). Данная особенность позволяет говорить о его наследии как о едином тексте, элементы которого соединены друг с другом диалогическими отношениями. По-видимому, центральным рассказом в цикле является «Собиратель голосов», в котором будто провозглашается творческое кредо поэта: «.его интересовал не столько текст, сколько, во-первых, акустическое воздействие на слушателя, и, во-вторых (самое главное), он искал в чтении стихотворений некие черные паузы <...>, в которых была, по его убеждению, зашифрована душа времени» [10, с. 115]. Заглавие рассказа можно расценивать как автономинацию поэта, через которого говорят столь далекие друг от друга эпохи и персонажи. И хотя образ его лирического «я» обладает цельностью и психологическим единством («неоромантик»), окружающий его хронотоп не герметичен, а, напротив, разомкнут — как в пространстве, так и во времени: попытки воссоздать далекое прошлое не отменяют эсхатологического звучания прогнозов на будущее (как в стихотворении «Апокалипсис» и др.).
Любопытным примером того, как проза проникает в поэзию автора, является произведение «Любовь, не ставшая стихом». В первой части стихи предваряются небольшой прозаической вставкой, а вторая часть завершается подобным образом. За счет вставок происходит смешение реального и ирреального планов, поскольку они вводят в текст присутствие иного измерения — вечности. Текст начинается словами: «Книги в раю шелестят, как листья. Комната — закрытое пространство, где возникает предчувствие... » [3, с. 86] Хронотоп, таким образом, раздваивается: с одной стороны, герой наблюдает за всем из рая, с другой стороны, он ограничен пространством комнаты, у которой есть вполне конкретные очертания. Во втором прозаическом тексте снова происходит расширение хронотопа: он буквально увеличивается в объеме: «Осень распахивалась, как бесконечность, как космическая, холодная, обморочная пустота, где человеческое избалованное тело превращается в игрушку, в каучуковую куклу... Последний сигнал к отправлению. Уже проверяют билеты. Женщина на перроне отворачивается от поезда, но не двигается с места» [3, с. 89]. Короткие, рубленые фразы в финале текста передают его кинематографичность: реципиент как будто не только присутствует одновременно в земном и загробном мирах, но и просматривает некий фильм о прошедшей жизни. Подтверждением этому служит «коротышка Чарли», который возникает в поэтической части и обозначает Чаплина. Возможно, подобное текстовое единство — попытка воссоздать ощущения умирающего, который пребывает в пограничном состоянии и у которого на пороге небытия минувшая жизнь проходит перед глазами. Используя кинематографическую оптику, Шевченко заставляет читателя пережить этот опыт вместе с героем. О сути замысла словно проговариваются стихи из поэтической части: «Дай мне почувствовать, как поезд / Меня когда-нибудь сожрет» [3, с. 88]. На это же указывает и ретроспективный взгляд на прошедшую жизнь, будто откуда-то извне, с некоторого расстояния: «Мы были морем, были горем, / И горьким привкусом, и хором /Воскресной школы — на ветру /Мы сделали свою игру, /Как насекомые над лампой» [3, с. 88].
Таким образом, поэтическое наследие Л.Шевченко, будучи по преимуществу обращено к осмыслению судеб поколений поэта и его предков, содержит целый ряд черт, восходящих к эпическому роду литературы, а способность его лирического «я» выступать медиатором самых разных эпох и культур в большей степени коррелирует с амплуа «былинного ясновидца»6, чем поэта-лирика. Подобно исследователю, автор изучает воздействие истории и мифов масскульта на коллективную душу нации, одновременно строя эсхатологические прогнозы обреченному «обществу потребления».
Примечания
1. «Можно сказать, что прозаизация постепенно захватывает все уровни формальной и содержательной структуры языка. Но наиболее заметна она в области лексики, где неуклонно идет вытеснение поэтизмов» [11, с. 303].
2. «Поэты и прозаики иногда меняются местами. В современной России немало поэтов, работающих в жанре «зарифмованный рассказ». Они... ужесточили черты современной просодии, рифмованный текст стал еще более прозаизирован, в стихах появились максимально густая плотность, усиленная аллитерационными возможностями языка, максимум просторечной, бытовой и даже обсценной лексики. Это поэзия жесткая, нелицеприятная, зачастую граничащая с физиологическим очерком» [12, с. 180].
3. Например, Е.В.Ластовина в своей магистерской диссертации или Л.Г.Вязмитинова [13].
4. Например: «Хорошая, блин, экзотическая страна, / сверхчувственный опыт — многообразие культовых лиц» [5, с. 178]; «Бесконечная на подходе — / жизнь, бессмертие, черт возьми!» [3, с. 93].
5. С Блоком Л.Шевченко сопоставляли неоднократно - например, Е.В.Ластовина, выделяя общность трагического мироощущения поэтов [14, с. 9].
6. Возможно, еще одна из автономинаций Шевченко: «Я ни за что, за пустячок пропал, / Держал судьбу, как шизофреник, за мизинец. / Чему ж ты радуешься, гордый театрал? / Куда идешь, былинный ясновидец?» [3, с. 105].
1. Абдуллаев Е.В. Десятилетие поэзии — или прозы? // Вопросы литературы. 2013. № 2. C. 216-240.
2. Мандельштам О.Э. Литературная Москва (рождение фабулы) // Мандельштам О.Э. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М.: Художественная литература, 1990. С. 278-282.
3. Шевченко Л.В. Саламандра. Волгоград, 2014. 229 с.
4. Калашников С.Б. Свет и ужас // Шевченко Л.В. Саламандра. Волгоград, 2014. С. 215-226.
5. Шевченко Л.В. Рок: стихи. Волгоград, 2001. 190 с.
6. Рыжий Б.Б. В кварталах дальних и печальных: Избранная лирика. Роттердамский дневник. М., 2017. 576 с.
7. Мартынов Л.Н. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. М., 1976. 718 с.
8. Шевченко Л.В. Мистерии. Волгоград, 2003. 286 с.
9. Гандлевский С.М. Сухой остаток: Избранные стихотворения. Эссе. СПб., 2013. 128 с.
10. Шевченко Л.В. Русская книга мертвых. М., 2009. 226 с.
11. Орлицкий Ю.Б. Стих и проза в русской литературе. М.: РГГУ, 2002. 685 с.
12. Степанов Е.В. Жанровые, стилистические и профетические особенности русской поэзии середины ХХ — начала XXI веков. Организация современного поэтического процесса. М.: Комментарии, 2014. 398 с.
13. Вязмитинова Л.Г. Они ждали только новых стихов [Электр. ресурс] // Независимая газета. 8 апреля 2004 г. URL: https://www.ng.ru/ng_exlibris/2004-04-08/2_newpoems.html (дата обращения: 07.10.2021).
14. Ластовина Е.В. Огонь и лед // Шевченко Л.В. Саламандра. Волгоград, 2014. С. 5-12.
References
1. Abdullaev E.V. Desyatiletie poezii — ili prozy? [A decade of poetry — or prose?]. Voprosy literatury, 2013, no. 2, pp. 216-240.
2. Mandel'shtam O.E. Literaturnaya Moskva (rozhdenie fabuly) [Literary Moscow (a plot's origin)]. In: Mandel'shtam O.E. Works in 2 vols, vol. 2. Moscow, 1990, pp. 278-282.
3. Shevchenko L.V. Salamandra [Salamander]. Volgograd, 2014. 229 p.
4. Kalashnikov S.B. Svet i uzhas [Light and horror]. In: Shevchenko L.V. Salamandra. Volgograd, 2014, pp. 215-226.
5. Shevchenko L.V. Rok: stikhi [Rock: poems]. Volgograd, 2001. 190 p.
6. Ryzhiy B.B. V kvartalakh dal'nikh i pechal'nykh: Izbrannaya lirika. Rotterdamskiy dnevnik [In distant and sorrowful squares: Selected lyrics. Rotterdam diary]. Moscow, 2017. 576 p.
7. Martynov L.N. Works in 3 vols, vol. 1. Moscow, 1976. 718 p.
8. Shevchenko L.V. Misterii [Mysteries]. Volgograd, 2003. 286 p.
9. Gandlevskiy S.M. Sukhoy ostatok: Izbrannye stikhotvoreniya. Esse [Solid residual: collected poems, essays]. St. Petersburg, 2013. 128 p.
10. Shevchenko L.V. Russkaya kniga mertvykh [The Russian Book of the Dead]. Moscow, 2009. 226 p.
11. Orlitskiy Yu.B. Stikh i proza v russkoy literature [Poem and prose in Russian literature]. Moscow, 2002. 685 p.
12. Stepanov E.V. Zhanrovye, stilisticheskie i profeticheskie osobennosti russkoy poezii serediny XX — nachala XXI vekov. Organizatsiya sovremennogo poeticheskogo protsessa [Genre, stylistic and prophetic features of Russian poetry of the mid-twentieth — early 21st centuries. Organization of the modern poetic process]. Moscow, 2014. 398 p.
13. Vyazmitinova L.G. Oni zhdali tol'ko novykh stikhov [They waited for some new poems only]. Nezavisimaya gazeta, April 8, 2004. Available at: https://www.ng.ru/ng_exlibris/2004-04-08/2_newpoems.html (accessed: 07.10.2021).
14. Lastovina E.V. Ogon' i led [Fire and Ice]. Shevchenko L.V. Salamandra. Volgograd, 2014, pp. 5-12.
Semina A.A. Prosaization as a way of aesthetical impact on a reader. In the article the author studies how Volgograd poet L.V.Shevchenko uses prosaization for strengthening the impact on a reader. He violates lyrical canons intentionally that allows him to reflect a tragic discord in the soul of the lyrical hero, who is a representative of the "lost generation", whose formation has passed under the sign of the collapse of the USSR. On the other hand, these features correlate with the author's intention to study sociocultural mechanisms, which made a decisive impact on his compatriots' spiritual outlook. A soviet everyday life is provided with puppet features because it is forever bound with the poet's childhood. At the same time this motif elicits the illusiveness of mythologems and stereotypes, on which the poet's generation has been brought up.
Keywords: L.Shevchenko, prosaization, epization, modern poetry.
Сведения об авторе. Анна Андреевна Семина — канд. филол. наук (10.01.01); преподаватель кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета Московского государственного университета имени М.В.Ломоносова; ORCID: 0000-0001-9519-5864; seminaaa@yandex.ru.
Статья публикуется впервые. Поступила в редакцию 25.01.2022. Принята к публикации 05.02.2022.
Ссылка на эту статью: Семина А.А. Прозаизация как способ эстетического воздействия в поэзии Леонида Шевченко // Ученые записки Новгородского государственного университета. 2022. № 1(40). С. 43-47. DOI: 10.34680/2411-7951.2022.1(40).43-47
For citation: Semina A.A. Prosaization as a way of aesthetical impact on a reader. Memoirs of NovSU, 2022, no. 1(40), pp. 43-47. DOI: 10.34680/2411-7951.2022.1(40).43-47
