CC BY
16
\ ПРОЗА ЖИЗНИ \
Вся правда
Мать увезли в больницу почти перед самым Новым годом. Докторша «скорой» замахала руками, когда Сергей просительным тоном начал:
— А может, она останется дома, мы с женой будем за ней ухаживать, как вы скажете...
— Вы что — с ума сошли? — грубо и устало оборвала она его. — У вашей матери тяжелейший инфаркт. Собирайте быстро вещи, а мы будем выносить больную.
Таня бросилась к шкафу — к стопкам белья.
Мать, такая громкая и всегда знающая, что и как сделать правильно, тихо лежала на кровати, прикрыв глаза и протянув вдоль тела руки. Взгляд притягивали кисти рук — всегда такие красивые, с длинными пальцами, сейчас они казались грубыми и растопыренными.
«Скорая» уехала, вслед за ней помчался Сергей.
Разворошенная пустая комната, открытые створки шкафа и пустая постель. Вместе с болезнью в дом вошли разор, растерянность и холод небытия, подступившего так близко, что невозможно было почувствовать тонкую пелену, отделяющую теплую жизнь с ее закипающим чайником, дочкиной тройкой по алгебре, потерявшимся ключом от верхнего замка от мороза бесконечной черной пустоты.
Евгения МИХАЙЛОВА
Больница внесла в жизнь новый порядок — с поездками в больницу, очень быстро сделавшими привычным особый больничный запах. Так что даже проходя по коридору на работе, Таня неожиданно чувствовала его у дверей бухгалтерии и отдела кадров. Или почему-то иногда в метро. Или на втором этаже их дома — лифт как раз сломался, и Таня пешком поднималась на свой четвертый, тут и подкараулила ее лекарственно-хлорная волна, да такая, что она чуть не задохнулась. Сергей доставал лекарства, бегал врачам за сигаретами. Женщины, которые лежали с матерью в палате, привыкли, что в разломанном кресле рядом с ее кроватью попеременно ночевали то Сергей, то Таня. С матерью было плохо, и знакомая врачиха, в отделение которой и удалось положить мать, отведя Таню в сторону и строго держа ее за пуговицу на белом халате, честно сказала, что надежды большой нет. Организм изношенный, легкие плохие, сердце слабое, печень почти уничтожена сильными лекарствами.
Сама мать была тихой и отсутствующей. Танина отварная рыба, которую та приносила в больницу, томилась в казенном холодильнике, а потом выкидывалась. Даже свежевыжатый сок, который каждое утро она делала, все чаще оставался на тумбочке.
На Новый год мать не отпустили, и они молча выпили по бокалу шампанского под наскоро наструганный оливье. Пышный трехслойный торт, который Таня сделала по рецепту свекрови и без которого не обходился ни один Новый год, дочка утащила в компанию одноклассников.
л
fa
V **
© v
r 'J
m
L
\
Ш
DDI
Л 7
¡9»*
После Нового года матери стало хуже. Ее перевели в реанимацию. И знакомая докторша по знакомству провела Сергея по длинным холодным и плохо освещенным коридорам. Через стеклянное окошечко в двери реанимации Сергей увидел четыре клеенчатых постамента, на которых под жесткими белыми простынями лежали люди без признаков пола, обмотанные трубочками и обставленные аппаратурой. Несколько минут он не мог найти мать. Она оказалась ближе всех к нему — почему-то очень длинная, одутловатая, с неузнаваемо изменившимся лицом.
«Она умрет», — понял Сергей.
Он стоял у холодной двери, прислонившись к ней лбом, и беззвучно плакал, понимая, что теперь, думая о матери, он будет представлять не красивую, шумную женщину с сияющими карими глазами, а это вытянувшееся и опухшее тело.
...Перелом наступил неожиданно, когда они с женой уже смирились с подступающей неизбежностью. Изношенное сердце не остановилось, а напротив, захотело биться. Через неделю из реанимации мать перевели в отдельную палату. И Сергей часами после работы сидел рядом с ней, прислонившись лбом к ее вялой руке — с прохладной, тонкой и сухой кожей. Перед глазами был безымянный палец с небрежно обрезанным ногтем и заусенцем. Он тихо поцеловал этот заусенец.
— Сережа, — чуть слышно позвала мать.
Он поднял голову.
— Я что сказать хочу. — она замолчала, переводя дух.
— Ты лучше не говори, мам, — попросил Сергей.
— Нет, я скажу. — Она опять помолчала. — А то умру, и это со мной уйдет.
— Мам, ты уже не умрешь, все будет хорошо, — он погладил ее по руке. — Ты лучше не говори, не надо.
— У меня нет сил с тобой спорить, — слабо сказала она, но с уже знакомой Сереже раздраженной интонацией. Или ему так показалось? Или ему захотелось, чтобы так показалось? Еще помолчала. — Сережа, я ведь не твоя мама.
— Мам, ты чего говоришь-то? — сварливо удивился он. — Ты отдыхай лучше.
— Я не твоя мама, Сережа. Мой ребенок умер при родах. Девочка.
Сергей не перебивая ждал, пока она соберется с силами и продолжит.
Правда была не в том, что мать была не родной Сергею, а в том, что она его любила.
— А рядом рожала другая женщина. Это был мальчик. Женщина умерла. А мальчик остался. Она одинокая была, приехала откуда-то. Не помню. В общем, этот мальчик был никому не нужен. Ну я тебя и взяла. Сначала кормила тебя — у меня молока было много. А потом взяла.
Она замолчала и закрыла глаза.
Сережа смотрел на ее родное измученное, похудевшее лицо с запавшими щеками, не понимая ни смысла того, что сказала мать, ни того, зачем она ему все это говорила. Что это должно было изменить в нем, в его жизни? В дочке Машке, которая была копия бабушки?
В весенних поездках на кладбище, где рядом лежали бабушка и дед, теперь тоже оказывающиеся чужими. Сергей вдруг с резкой ясностью вспомнил, как десятимесячная Машка нарезала круги по детской кроватке, цепляясь за перила, а дед хлопал в ладоши, смеялся и причитал: «Ну муха!
Ну муха!» Что это должно было изменить в тех подростковых горьких обидах на мать, когда та запирала в кладовке футбольный мяч накануне контрольной по математике, и он, заливаясь слезами и ненавидя ее, расцарапал запертую дверь кладовки и засадил под ноготь занозу. И потом мать вытаскивала ему занозу и заливала йодом, а палец все равно нарывал, и на контрольную он все равно не пошел. Ночью он вышел на кухню с распухшим пальцем. Мать сидела у окна, глядя сквозь свое отражение в пустоту ночи. Лицо ее было залито слезами. Он опустился на табуретку рядом. Они долго сидели обнявшись, а потом пили чай со шпротами на черном хлебе. Пока на кухню не вышла бабушка и не сказала сердито: «Совсем ребенка довела своими истериками. Ну-ка оба спать. Три часа ночи на дворе». Но почему-то после этого налила себе чаю и выловила шпротину на хлеб. И они сидели уже втроем. Бабушка вспоминала эвакуацию и как дед пришел с фронта. Мать рассказывала, как познакомилась с отцом. И бабушка уже не фыркала: «Нашла сокровище!» — а тоже смеялась, когда мать рассказывала, как тот подхватил ее на руки, закружил и поскользнулся в луже. Они оба грохнулись посреди этой огромной лужи — мать в белом батистовом платье с цветами и его отец в модных тогда штанах. Пришли домой ночью — оба грязные, чумазые. И мать ночью впервые стирала его штаны и рубашку, а отец объяснял бабушке, что он хочет жениться на ее дочери.
Почему на смертном пороге она решила сказать ему о том, что всегда была чужой, а не о том, что всегда любила его? Почему решила отнять все, что было дорого?..
Сергей чувствовал, что начинается злиться, — вспышки раздражительности, это он знал точно, у него от нее. А талант к языкам — от отца. А музыкальность — от бабушки. А привычка доводить любое дело до конца — от деда.
— И зачем ты мне это все сказала, мам? — сварливо спросил он.
— Боялась уйти с этим. — сказала она.
Он взял ее за руку и прислонился лбом к ее прохладным сухим пальцам, к милому заусенцу.
— Ты не уйдешь, мам. Лариса Николаевна говорит, что через неделю будет готовить тебя к выписке.
— Принеси мне завтра бородинского хлеба. Соскучилась. Только пусть Таня купит в булочной на углу, а не около дома — там плохой хлеб. — Помолчала. — Все, иди. Спать хочу. Да, в храм зайди, свечку за всех поставь. Рождество ведь.
EAST NEWS
\ ОБЩЕСТВО \
ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / № 12 (116) 2011
111
