CC BY
31
DOI 10.24411/2499-9679-2018-10149 УДК 821.161.1
Е. А. Ермолин
https://orcid.org/0000-0001-9249-4551
Провинция как метатема жизни и творчества М. Горького
М. Горькому удалось художественно сформулировать и капитализировать в славу и деньги свою генеральную тему русской провинции в ее многоаспектных выражениях и образных манифестациях. Эта метатема - русская провинция как животворящий хаос: сумасшедший фонтан, живописный сонм людей и ситуаций, речений и событий, которые в частностях не лишены этического содержания, но в совокупности образуют в первую очередь особого рода феномен или артефакт, подлежащий эстетической впечатлительности и вызывающий панэстетский восторг если не вопреки представленным тяготам жизни и изломам судеб, то словно бы прощая в итоге этому взрыву бытия его зло. Открытие М. Горького - русский люмпен: протеистичная социальная амеба, принимающая любые формы и живущая эмоциональными модусами, которые могут маркироваться любым социально-политическим актуалитетом. Сталкиваясь с иррациональными чрезмерностью и буйством провинциальной жизни, М. Горький в них купался как художник, зачарованный вольными конвульсиями самозатратного и саморастратного русского бытия, русской жутью, мощью родовых схваток огромной страны, то ли готовящейся к какому-то грандиозному делу или даже уделу, то ли бессчетно транжирящей себя напоследок. В то же время он полагал, что дикий хаос русских джунглей, витальная натуралистическая стихия в отсутствие Бога должны признать авторитет разума. Коммунисты (а в особенности чекисты и отмобилизованные члены писательского союза) мыслились Горьким в качестве агентуры такого разума, который исторически и метафизически не задан, но рождается самотеком и оснащен железной волей, но лишь по минимуму наделен этической рефлексией. Их работа в итоге упраздняла провинцию, которую он воспевал. В статье дается также обзор актуальных суждений о М. Горьком в социальных сетях.
Ключевые слова: метатема, русская провинция как животворящий хаос, герой как протеистичная социальная амеба, автор как протей, упразднение провинции агентурой разума.
E. A. Ermolin
Province as a Metasubject of M. Gorky's Life and Creativity
M. Gorky succeeded in formulating and capitalizing in fame and money his general theme of the Russian province in its multifaceted expressions and figurative manifestations. This metatheme is a Russian province as a life-giving chaos: a crazy fountain, a picturesque host of people and situations, speeches and events, which in particular are not devoid of ethical content, but in the aggregate form, first of all, a special kind of phenomenon or artifact, subject to aesthetic impressionability and causing panesthetic delight, if not contrary to the hardships of life presented and the kinks of destinies, then as if forgiving its outbursts of being its evil. M. Gorky's discovery is a Russian lumpen: a proteistic social amoeba that assumes all forms and lives by emotional modes that can be labeled with any socio-political actuality. Faced with the irrational excess and riot of provincial life, M. Gorky bathed in them as an artist fascinated by the free convulsions of self-consuming and spontaneous Russian existence, Russian horror, the might of the birth pangs of a huge country, or even destiny, finally repeatedly wasting itself. At the same time, he believed that the wild chaos of the Russian jungle, the vital naturalistic element in the absence of God, must recognize the authority of reason. Communists (and especially the KGB members of those times and forcefully exploited members of the Writers' Union) were thought of by Gorky as agents of such a Mind, which was historically and metaphysically non-existent, but is born by itself and equipped with an iron will, but only with a minimum of ethical reflection. Their work eventually abolished the province, which he sang glory to. The article also provides an overview of current judgments about M. Gorky in social networks.
Keywords: metatheme, the Russian province as a life-giving chaos, the hero as a proteistic social amoeba, the author as proteus, the abolition of the province by the agent of reason.
М. Горькому посчастливилось открыть в русской провинции свой клондайк. При этом его открытия выглядят максимально убедительно по двум причинам.
Во-первых, за счет того, что он собой, своей биографией русского самородка (сына провинции, выкидыша русского хаоса) эманировал эту три-
умфальную, грубую и шумную, обаятельно-расхристанную провинциальность (блуждая по России, лишь к тридцати годам добравшись до Петербурга и т. д., и т. п.).
А во-вторых, и потому, что пользуется он, феноменалист, довольно рутинными средствами письма, близкими к репортажу-хронике, очерку,
© Ермолин Е. А., 2018
панорамному обозрению, иногда фельетону, являясь журналистом в литературе (и - до самого конца - литератором в журналистике). Других средств ему и не нужно, чтоб представить тот рельеф социума, который он принес в русскую прозу, а эти-то средства своей акцентированной документальностью и вызывают у читателя доверие.
У литературных предшественников Горького взгляд на русскую провинцию был зажат в те или иные рамки, которые сокращали интерес именно к ней как к предмету. Они подчас были даже травмированы провинцией или предпочитали любить ее издалека. Горький - писатель, которому удалось не только художественно сформулировать, но и капитализировать в успех, славу и деньги свою генеральную тему русской провинции в ее многоаспектных выражениях, в многоразлично-экспрессивных (подчас вполне экспрессионистских) образных манифестациях, метатему, разнообразно вербально артикулированную пестрыми речевыми потоками, - как интересную для российского читателя и резонансную в мире.
Русская провинция Горького - это не квазиевропейские заповедники дворянской культуры и не сельская архаика. Повествование у Горького уходит из обжитых литераторами усадьбы, зала дворянского собрания, из монастыря и скита или из крестьянской избы Г. Успенского и Н. Златовратского - и переносится на шумную городскую улицу, на пристань и в дома городских обывателей. Его провинция - урбанизированная, а не дворянская и не монастырская или крестьянская, как у многих его предшественников. Это текучая магма растущих русских городов.
Русское крестьянство у Горького - за пределами его интересов и симпатий; и в юбилейный год только ленивый не припомнил Горькому его злую и беспощадную статью 1922 года о крестьянстве с весьма нелицеприятными характеристиками этой социальной общности [2]. Чужд Горькому-писателю и интерес к феноменам дворянской кастовости, к обычному умострою русского духовенства.
Его герой - исчадье города. Он вырван из традиционных сословных иерархий, его сословная принадлежность еще значима для него, но гораздо менее значима для автора. Горьковскую прозу населяет разночинный народ, иногда купец и промышленник, иногда наемный работник, а иногда черт знает кто, штучный фрик. В духе буржуазной эпохи его можно иной раз, пожалуй, определить по классовому признаку, и в недавнее советское время это в Горьком ценила официозная наука о
литературе. Но классовая принадлежность в прозе Горького довольно зыбкая, непрочная, и суть дела чаще всего не в ней. Герои Горького нетипичны в главном, хотя могут быть типичны во второстепенном.
Герой сегодня один, а завтра уже другой. Его несет, но и он несется во весь опор по жизни, где нет тротуаров. Герой Горького оказался лишен стабильной нишевой прописки, урбанизованность вывела его из равновесия с традицией, но не привела к новой уравновешенности, - и потому он небывало для России и русской литературы свободен от правил и норм, которые задавались некогда социальным окружением; он в той же мере может принадлежать классу, в какой деклассирован; у него чаще всего вполне персональная, самопальная этика, хотя подчас и с ситуативными вкраплениями стандартных предрассудков.
Выдающееся открытие Горького - русский люмпен, протеистичная социальная амеба, принимающая любые формы и живущая эмоциональными модусами (тоска, счастье, радость, страх и пр.), которые могут маркироваться каким угодно социально-политическим актуалитетом. Вчера он черносотенец, сегодня большевик, завтра будет религиозным ортодоксом и империалистом. Здесь даже этничность - еврейская, немецкая, татарская - выцветает, стирается. А был ли мальчик?
Горький и сам таков: протей, эмотивист, он то плачет, то смеется; но он умеет - отдадим ему должное - одолжаться умом у встречных людей и дивно им распоряжаться. С кем поведется, от того и наберется.
Причем этот герой - не штучный, уникальный продукт, не исключение из существующих правил, не арцыбашевский сексуальный атлет среди глупых овец и не кузминский человек с голубыми крыльями в мире бескрылых обывателей. Каждый или почти каждый остро живет у Горького своей жизнью, своей правдой, своим судорожным пароксизмом существования. Таково его художническое задание, таков его личный запрос к жизни. Почти каждый из горьковских персонажей - так или иначе замахнувшийся на небывалое или даже состоявшийся сверхчеловек, вне однозначных правил.
У Ф. Достоевского такая исключительная в своем роде свобода - дело маргинальных экстре-малов; у Горького она пошла на поток (хотя, конечно, часто оказалась разбавлена логикой очеркового эмпиризма).
Здесь живет и волнуется, как Волга, демократическая стихия, названная как-то Г. Федотовым
«новой демократией», с отсылом к самоуверенной компании лакея Яши, горничной Дуняши, Епихо-дова и Шарлотты Ивановны (если поискать, у Горького таких героев мы найдем тьмы, и тьмы, и тьмы, и их не настигает смыслодефицит).
Следом и вместе с Горьким этой дорогой шли манифестирующие «русское богатство» А. Куприн, Д. Мамин-Сибиряк, В. Михеев, Л. Жданов, Вяч. Шишков, А. Чапыгин... Их главный герой, не всегда понятный им самим, - человек без запретов, способный разрешить себе все. Впрочем, далеко не всегда это вело к декадентскому любованию злом. Случалось и любование добром. Характерно, что боборыкинского «Василия Теркина» Горький приветствует за воспроизведение облика просвещенного, политически мыслящего купца, не скованного сословно-классовыми предрассудками («Он не для „кубышки" работает, а для общенародного дела» [1, Т. XII, с. 225], потому что хочет «служит правде» [1, Т. XII, с. 182]. Нижегородец Теркин «даст полный ход всему, что в нем кроется ценного, на потребу родным угодьям и тому же трудовому и обездоленному люду» [1, Т. XII, с. 354], а впрочем - пока что разрешает себе презирать и крестьянство, из коего вышел, и «мастеровщину»).
Незадолго перед выходом Горького на литературную авансцену религиозный эстет К. Леонтьев воспевал «цветущую сложность» как высшую фазу исторической жизни, в сущности равнодушной к этической оценке. В парадоксальной проекции этот идеал возникает у Горького в изображении им русской провинции как сумасшедшего бытий-ственного фонтана, живописного сонма людей и ситуаций, речений и событий, которые в частностях не лишены этического содержания, но в совокупности образуют в первую очередь особого рода метатематический феномен или артефакт, подлежащий именно эстетической впечатлительности и вызывающий часто некий панэстетский восторг если не вопреки представленным тяготам жизни и изломам судеб, то словно бы даже прощая в итоге этому взрыву бытия его зло, беду и невзгоду.
Мир мертвых душ стал миром живых, грешных и праведных, смешных и величественных людей, почти шекспировской сценой безумия и экстаза.
Горьковская провинция - животворящий хаос, стихия и страсти, разброд, муть и бред, - то, к чему в таком формате только подступались Н. Лесков и А. Островский. Многое из того, что специально проблематизировалось еще тем же
П. Боборыкиным или - даже синхронно - некоторыми «подмаксимками» (вроде «женского вопроса», «хождения в народ» или «судьбы русской интеллигенции») для Горького не проблема; жизнь рассосала проблемы, распахнув вширь закраины личной свободы и актуализировав потенциал бунта.
Ему враждебна оказавшаяся столь перспективной в исторической проекции линия провинциального абсурда, обморока бытия, от Н. Гоголя к Ф. Сологубу и далее через обериутов и Л. Добычина к М. Кураеву и совсем сегодня, к даже столь различным меж собой прозаикам-выходцам из Ярославля Н. Ключаревой и Е. Георгиевской.
Не дружит Горький и с идиллическим образом провинции (М. Кузмин с его Угличем - провинциальной лакуной в истории, куда злая история не имеет доступа и есть готовая вечность блаженства), просто даже игнорирует потенциал сиропного утопизма.
Самоутверждающаяся жизнь провинции в прозе Горького развинчена, слабо контролируется, плохо организована, она буйствует, брызжет кровью, спермой, пивом, водкой, гноем, блевотиной, - плохо вмещаясь в норму закона и традиционного этоса. Она не помнит традиций и правил, а если помнит - то с пятого на десятое и себе в убыток. Или в прибыль. Чем меньше социальных ограничений (а их число явно сокращается), тем ярче разгул, захлеб, разлет, тем фатальней и причудливей жизнь и в добре, и в зле, и по ту сторону добра и зла.
С другой стороны, горьковская провинция живет отнюдь не сиюминутной столичной модой, отзывчивой на эфирные веяния с Запада, не авангардными открытиями, а идеями, представлениями, практиками, которые более-менее приземлились на нашу почву, как-то уже поотстоялись, пообтесались, пообносились, стали впору, по плечу и по карману, даже и обычному, рядовому человеку; таковы у Горького и его героев рефлексы отечественного марксизма и ницшеанства, таковы художественные вкусы его и его героев, уверенно застрявшие на передвижниках и едва шагнувшие в модерн (сецессион, либерти), но далекие от модернистского экстремизма. Иными словами, западный drang nach Russland в провинции рассеивается по бескрайнему полю жизни, принимая в ее ментальном пространстве вполне самобытные конфигурации.
Российские столицы, если и возникают на горизонте творчества Горького, то в тех аспектах,
которые сугубо провинциальны, сближают культуру столичного мегаполиса с толщей провинциальной жизни. Столичные верхи, сливки общества, социальная и культурная элита тогдашней России на пути «от марксизма к идеализму» - вне сферы его внимания и понимания, хотя с немалым числом людей из этой среды Горький постепенно познакомился. Но они остались чужды ему, а он, почти всегда, им. Ему скучна русская аристократическая эфемерида петербургского периода с ее изысками и причудами, Английская набережная, Летний сад и Невский проспект, которым отдали обильную дань его литературные предшественники и современники (вспомним «Петербург» Андрея Белого). Не смешите его символизмом или -того пуще - акмеизмом. Авангардные философские и художественные искания начала ХХ века, религиозно-философские собрания новые культурные практики, оригинальный жизненный опыт, - все это, определяемое качеством столич-ности и связанное с богемно-артистической и интеллектуальной средой, все, что выводило тогда Россию в лидеры мировой культуры, было им практически проигнорировано, исключая, возможно, театр (но и театральный вкус Горького -это не далее чем искусство психологического реализма, а чаще - искусство яркого социального гротеска, который, однако, не теряет жизнеподоб-ных форм; откровенные условность, эксперимент и провокация в театре, как и везде, ему не интересны).
Он не пошел путем В. Розанова, который вместил в себя и провинциальный анархизм, и столичные изыски, став одновременно и маргинальной, и центральной фигурой столичного религиозного, философского и художественного движения. Элитарная культура столиц, чуждая Горькому, воспринималась им скорее всего как декоративное излишество и почти случайность на фоне живой, творческой, ужасной и прекрасной провинциальной урбано-России, еще небывалой «новой Америки».
Горький повседневно живет тем, что вчуже чаровало, как мираж, главного медиума эпохи А. Блока («Уголь стонет, и соль забелелась, / И железная воет руда... / То над степью пустой загорелась / Мне Америки новой звезда!»).
В столицах - Петербурге, Москве - и в мире Горький - посол и делегат этой богатой и щедрой жизни, ее свидетель, очевидец и живописец. Нечто в том же роде он обнаружил и отчасти воспел в южной Италии - глухой провинции Европы, -оставив практически без своего заинтересованно-
го внимания европейские столичные мегаполисы и критически отозвавшись о практично-ханжеской Америке. Итальянские бродяги и бездельники (пожалуй, и разбойники), отзывчивая, щедрая и бесцельно жестокая неаполитанская шантрапа ему милее организованного и вымуштрованного Каутским германского пролетариата, милее образцовых английских профсоюзов.
Сталкиваясь с этими иррациональными чрезмерностью и буйством провинциальной жизни, Горький в них купался как художник, обожающий безотчетное самодовление образов и зачарованный вольными конвульсиями самозатратного и саморастратного русского бытия, русской жутью, мощью родовых схваток огромной страны, то ли готовящейся к какому-то грандиозному делу или даже уделу, то ли бессчетно, безмерно транжирящей себя напоследок.
Но временами (и даже часто) он задумывался о том, чтобы внести в эту мутную, невоспитанную жизнь, где все же много зла, животного эгоизма, страдания и боли, элемент правильной рационализации. Горький и любит свободу, и побаивается ее. Челкаш прекрасен, но жить среди челкашни малость страшновато.
Русские тогда привиделись ему одаренными детьми, с по-детски безотчетной жестокостью. Подчас, у иных его героев, это детство уже прокисшее, инфантильный герой его многажды употребил и им многократно злоупотребил - и все никак с ним не расстанется. Русский талантлив и к добру, и к злу; потому Горький высоко ценит добро и добрых - они легко могли бы быть злыми, но не захотели, хотя раз на раз не приходится.
Дельцам, старорежимным хозяевам жизни не удалось прибрать к умным рукам эту стихию. Да они и сами часто давали слабину, и одна лишь Васса Железнова навсегда стоит одиноким столбом на этом одичавшем, заросшем сорняками кладбище раннего русского капитализма. Слаба и фантастична и старая интеллигенция (хотя Горький сам прописал себя на ее титанике, но лишь до поры-до времени). Русский бред готов пуститься во все тяжкие, да и пустился уже, с 17-го года и далее. Это заботит великого писателя-гуманиста, каким уже привык Горький считать себя, по наводке дружественного общественного мнения.
Дикий хаос русских джунглей, витальная натуралистическая стихия, фантазмы отпущенного на волю сознания в отсутствие Бога должны были вроде как признать авторитет рабочего разума, умных книжек. Начитавшись этих книжек и наслушавшись умных людей, предстояло прозреть
и выйти на новые рельсы богостроительства, где запевалами Богданов, Базаров, Луначарский, а на подпевках и наш замечательный философ-ярославец Сергей Суворов.
Революционеры, коммунисты (а в особенности чекисты и отмобилизованные, обригадненные члены писательского союза) мыслились Горьким, как известно, в качестве агентуры такого разума, который исторически и метафизически не задан, но рождается самотеком и оснащен в придачу железной волей, но лишь по минимуму наделен этической рефлексией, чужд извращений «психоло-жества».
Всякая попытка в прозе вписать житейское изобилие в идеологическую матрицу показывала, что стихию в узкие рамки рассудочного проекта не вместить. Но в публицистике, сфере более податливой на мыслительные авантюры, это удавалось. Русский скуден разумом, он принимает на веру слова, которые заслоняют жизнь, считал современник Горького академик И. Павлов. Если враг не сдавался, его в конце концов просто-напросто уничтожали, всего и делов-то.
Однако со своим метатематизированным в досоветском прошлом образом провинции Горький не расстался и в советское время, когда настойчиво декларировалась задача создания тотально идеологизированного пространства (в этом смысле лишенного горьковского провинциального хаоса, да и вообще провинциальности в старом смысле, который теперь воспринимался как унизительный и унижающий достоинство советского человека). Советская идеология попыталась упразднить старорежимную провинцию, уравняв все со всем [5].
Когда Советская Россия напросилась на роль авангарда в богостроительном проекте человечества, имевшем в виду его, человечества, самообожествление на каком-то счастливом витке исторической спирали, Горький, примерно так видевший суть эпохи, сам был не против провозглашать в своей поздней публицистике что-то в этом роде, но в прозе и драматургии он реконструировал богатство ушедшей жизни - живописной, бесцельной, избыточной для любого объединяющего смысла, разошедшейся на ерунду.
Предварительный анализ откликов на юбилей Горького в социальных сетях показывает, что смысловой остаток горьковского изобилия досадно скромен. Список популярных тем невелик.
Горький и евреи (любил). Горький и крестьяне (питал отвращение; «Он почувствовал тот мрак, который есть в нашем народе, всю глубину, весь
ужас народного мрака. Мы ее не чувствовали и не видели. Только сейчас, когда наша власть отвернула верхний слой или приподняло одеяло, мы содрогнулись от увиденного. Назовем это аббревиатурой днр. Горький мне всегда казался злым и мрачным. Теперь же я его вижу совершенно прозрачным. Просто он спустился в ад и писал оттуда. Я видел не Горького, я видел то, что было за ним, чего я не знал и не хотел знать, чего всегда боялся и уговаривал себя не верить, что все это есть в действительности» [3]). Горький продался советской власти («сволочь большевистская»). Горький и джаз («музыка толстых»). Афоризмы Горького («Клоп тем и счастлив, что скверно пахнет»). Каламбуры по поводу («Максим Горький. На донышке» - Иван Волосюк).
Не менее охотно, чем Горького, блогеры вспоминают его критиков, нобелиатов И. Бунина и А. Солженицына, подчас мешая их друг с другом: «Бунин о нем написал хорошо. Хорошо в смысле верно. И про бомжей-Челкашей, и поездку на Бе-ломор-канал». Развенчания не меньше, чем увенчания, даже больше. «В молодости был ходулен, в зрелые годы стал скучен. По-моему, вышел в большие прозаики только потому, что при совке Платонов, Бабель, Булгаков, Набоков были под запретом или полузапретом» (Е. Смагина) [4].
Метатема Горького, магистральный сюжет его творчества ощущаются век спустя очень слабо. Той провинциальной России, которой он едва не захлебнулся (но выплыл, отдышался), больше нет, и даже памяти не осталось о тех буйстве и изобилии, которые царили на его литературном столе. Горький часто воспринимается блогерами в соцсетях как человек-казус (таких тоже больше уже не делают). «„Плохой солдат. Хорошо начал -скверно кончил". Но сколько образов, сколько характеров осталось в памяти! Значит, писатель был хороший» (В. Емельянов) [4]. Но жить казусом нельзя.
В статье представлен материал публикации автора, сделанной в издании: Проблемы российского самосознания: Максим Горький и русская провинция. К 150-летию со дня рождения. - Ярославль-Москва : РИО ЯГПУ, 2018 [6].
Библиографический список
1. Боборыкин, П. Д. Собрание романов, повестей и рассказов, Т. !-ХП [Текст] / П. Д. Боборыкин. - СПб. : изд. А. Ф. Маркса, 1897.
2. Горький, М. О русском крестьянстве [Электронный ресурс]. - Берлин : Изд-во И. П. Ладыжникова, 1922. - Режим доступа: http://krotov.info/ ИЪгагу/04_^ог/Иу_1.Ы:т
3. Гупало, Г. Хороший текст Максима Горького. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: https://www.facebook.com/gmgupalo/posts/10204093298 032001
4. Емельянов, В. Максим Горький. Что в моей памяти вызывает это имя? [Электронный ресурс]. - Режим доступа: https://www.facebook.com/ vladimir.emelianov.589/posts/2117433878487594
5. Ермолин, Е. А. «Бросить все и уехать в Урю-пинск». Опыт идеологического упразднения провинции в советской культуре и его результаты [Текст] // Российская провинция XVIII-XX вв. : реалии культурной жизни. Тезисы докладов всероссийской конференции. - Пенза, 1995. - С. 34-35.
6. Проблемы российского самосознания: Максим Горький и русская провинция. К 150-летию со дня рождения : по материалам Российской научной конференции с международным участием [Ярославль, 57 июня 2018 г.] и XV Всероссийской конференции Института философии РАН [Москва, 31 мая 2018 г.]. - Ярославль - Москва : РИО ЯГПУ, 2018. -403 с.
Reference List
1. Boborykin, P. D. Sobranie romanov, povestej i ras-skazov = Collection of novels, short novels and stories, T. I-XII [Tekst] / P. D. Boborykin. - SPb. : izd. A. F. Marksa, 1897.
2. Gor'kij, M. O russkom krest'janstve = About the Russian peasantry [Jelektronnyj resurs]. - Berlin : Izd-vo I. P. Ladyzhnikova, 1922. - Rezhim dostupa: http://krotov.info/library/04_g/or/kiy_1.htm
3. Gupalo, G. Horoshij tekst Maksima Gor'kogo = Good text by Maxim Gorky [Jelektronnyj resurs]. -Rezhim dostupa: https://www.facebook.com/ gmgupa-lo/posts/10204093298032001
4. Emel'janov, V. Maksim Gor'kij. Chto v moej pam-jati vyzyvaet jeto imja? = Maxim Gorky. What does this name cause in my memory? [Jelektronnyj resurs]. -Rezhim dostupa: https://www.facebook.com/ vladi-mir.emelianov.589/posts/2117433878487594
5. Ermolin, E. A. «Brosit' vsjo i uehat' v Urjupinsk». Opyt ideologicheskogo uprazdnenija provincii v sovetskoj kul'ture i ego rezul'taty = «To leave everything and to go to Uryupinsk». Experience of ideological abolition of the province in the Soviet culture and its results [Tekst] // Rossijskaja provincija HVIII-HH vv.: realii kul'turnoj zhizni. Tezisy dokladov vserossijskoj konferencii = Russian province of the 18-20th centuries: realities of cultural life. Theses of reports of the All-Russian conference. -Penza, 1995. - S. 34-35.
6. Problemy rossijskogo samosoznanija: Maksim Gor'kij i russkaja provincija. K 150-letiju so dnja rozhdeni-ja : po materialam Rossijskoj nauchnoj konferencii s mezhdunarodnym uchastiem = Problems of the Russian consciousness: Maxim Gorky and the Russian province. To the 150 anniversary since the birth [Jaroslavl', 5-7 ijunja 2018 g.] i XV Vserossijskoj konferencii Instituta filosofii RAN [Moskva, 31 maja 2018 g.]. - Jaroslavl' - Moskva : RIO JaGPU, 2018. - 403 s.
Дата поступления статьи в редакцию: 07.06.2018 Дата принятия статьи к печати: 28.06.2018
