CC BY
730
УДК 947 ББК Т3(2)47-3
ПРОСВЕЩЕННЫЙ АБСОЛЮТИЗМ В РОССИИ: КУЛЬТУРНЫЙ КОНЦЕПТ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ СТРАТЕГИИ1
Р.С. Черепанова
ENLIGHTENED ABSOLUTISM IN RUSSIA: OFFICIAL POLITICAL STRATEGIES AND THEIR CULTURAL CONCEPTS
R.S. Cherepanova
Анализируются некоторые укоренившиеся стереотипы, касающиеся «просвещенного абсолютизма» как понятия, эпохи и научной проблемы. По мнению автора, просвещенный абсолютизм, как общая стратегия правительства, сохраняется в России вплоть до середины Х1Х в., и частично воспроизводится даже в «великих реформах» Александра II, предопределяя их известные «половинчатость» и ригоризм. Автор анализирует причины столь длительной воспроизводимости в России элементов просвещенного абсолютизма, описывает его как некую культурную модель, или дискурс, в рамках которого так долго функционировала не только политическая элита, но и общественность (так называемое «освободительное движение»).
Ключевые слова: Просвещение, просвещенный абсолютизм, либерализм, консерватизм, идеология, дискурс, государство, модернизация, общественное мнение, общественное движение
The article analyzes some stereotypes about “enlightened absolutism” as notion, epoch and scientific problem. According to the author’s opinion, enlightened absolutism as general strategy of government was used in Russia till the middle of XIX century and partially it was reproduced in “great reforms” of Alexander II predetermining their halved character and rigorism. The author analyzes the reasons of so long reproducibility of elements of enlightened absolutism in Russia, describes it as a cultural model, or discourse, in the frames of which not only political elite but the community as well (so called “liberation movement”) functioned for such a long time.
Keywords: Enlightenment, enlightened absolutism, liberalism, conservatism, ideology, discourse, state, modernization, public mind, liberation movement.
Большинство коллег, с которыми я делилась замыслом этой статьи, встречали мою затею скептически: «Что нового можно сказать о просвещенном абсолютизме? Избитое клише, за которым ничего нет, неоправданно раздутое в советское время». Другие переспрашивали: «Просвещенный абсолютизм? А что это? Его же на самом деле никогда не было». Третьи разочарованно констатировали: «А, это про Екатерину Великую, но здесь же все известно».
И уже эта убежденность в том, то «здесь все известно», и привычное соотнесение просвещенного абсолютизма в равной степени с Екатериной II и с советской историографией, и само отмахивание от него как от интеллектуальной спекуляции, «не бывшей в реальности», провоцировали мой исследовательский азарт, обозна-
чали проблемные точки будущей статьи и казались достаточными поводами для ее написания.
Прежде всего, несмотря на, действительно, условность и схематизм того, что принято подразумевать под абсолютизмом, и просвещенным абсолютизмом в частности, эти понятия прочно вошли в культурный фон европейской истории и вызывают вполне определенные ассоциации. А это значит, что, даже если существование абсолютизма «в реальности» вызывает сомнения2, то существование абсолютизма как явления сознания и культуры бесспорно.
Просвещенный абсолютизм в России, в самом деле, принято связывать с эпохой Екатерины II (некоторые исследователи с различными оговорками продляют этот период до 1815 г.), а затем, как предполагается, логика, риторика и реаль-
ные действия власти, так же как и общественные настроения, трансформируются и могут быть адекватно описаны в категориях консерватизма и либерализма.
Этот подход представляет процессы русской истории ХК в. как синхронные и одностадийные европейским, а просвещенный абсолютизм сводит до уровня сугубо политической стратегии; не удивительно, что он, этот подход, легко вписался как в либеральный, так и в демократический дискурс и по сей день настойчиво ими воспроизводится.
Однако, как мне представляется, не только русская общественная мысль вплоть до 1880-х гг. не может без грубых искажений быть втиснута в параметры западно-европейских буржуазных идеологий, но и стратегия и риторика правительства также.
С одной стороны, трудно назвать консервативным правительство, постоянно извергающее реформы, к значительной части которых общество оказывается неготовым. При этом особый акцент правительство знаково ставит на повышении образования (в том числе, на уровне массовой начальной школы) и культуры различных сословий. Даже образовательная программа Николая I, обычно столь критикуемая за консерватизм, значительно превосходила, по замечанию Б.Н. Миронова, потребности в образовании самого «народа»3. Иными словами, каким бы «консервативным» не выглядел правительственный курс «со стороны», он все равно опережал реальную степень зрелости общества. В этом смысле, воспринимать как либеральные требования «свободы» и «прав», звучащие со стороны русской общественности, по крайне мере, до середины ХК в., весьма опрометчиво. Свобода, о которой говорят русские люди от Радищева до западников и славянофилов, плохо вписывается в институты западной, правовой, свободы. Это скорее пушкинская «вольность» или казачья вольница. Даже если русские мыслители употребляют слова «конституция» и «республика», не стоит думать, что они вкладывают в эти понятия западные смыслы. «Республика» известного «либерала» Б.Н. Чичерина, по собственному авторскому определению, «самодержавна». Другой западник — К.Д. Кавелин — точно так же критиковал парламентаризм и отстаивал необходимость самодержавия. Подобно тому, как «Наказ» Екатерины выглядит «либеральнее» того, что отстаивали записные екатерининские «либералы», правительственные замыслы и даже их гораздо более скромное реальное воплощение, от Александра I до Александра II, кажутся намного «буржуазнее» того, что предлагалось декабристами, содержалось в практических программах западников и славянофилов.
Грубо говоря, ни жесткая экономическая необходимость (крепостное хозяйство в первой половине ХК в. еще не исчерпало своих резервов), ни острое и сознательное движение крестьянства за освобождение, ни амбиции основной массы дворянства, ни либеральные убеждения интеллектуальной элиты сами по себе не могли побуждать правительство вынашивать планы масштабных реформ, причем вынашивать зачастую тайно, дабы не вызвать лишних волнений со стороны «неготового» общества. В результате «добровольных» действий правительства последовательно смягчалось крепостное право, реформировалась судебная система (указы 1864 г. только завершили этот процесс), государственный аппарат и местное самоуправление, расширялась и специализировалась система образования, шла постоянная работа по обеспечению правительственного курса поддержкой (реальной или мнимой) со стороны «общественного мнения». Выделим особо последнюю деталь. Самодержавное правительство придает огромное значение оправданию необходимости своих действий в глазах подданных, оно постоянно имитирует сам факт наличия в России «общественного мнения», о необходимости и полезности которого неустанно твердит. Даже реформы 1860-х гг. правительство не посчитало возможным проводить, не подготовив (не сфабриковав) предварительно соответствующего «общественного мнения».
Итак, курс правительства не выглядит консервативным. Но не выглядит он и либеральным.
Во-первых, «свобода», в ее западном, институциональном, смысле, пугала русское правительство не меньше, чем она пугала русское общество. Во-вторых, трудно назвать либеральным курс, который осуждает, как аморальные явления, не только капитализм и неограниченную частную собственность, но и сам «технический прогресс», если он оторван от «духовности» и «просвещения». В-третьих, нелиберальной представляется и риторика правительства, которое, например, убеждало общество в необходимости отмены крепостного права, апеллируя к чувствам человеколюбия и к «царской любви», а не к неотъемлемым правам человека и гражданина. Пресловутая половинчатость реформ Александра II была лишь отчетливым выражением противоречивости курса всех его предшественников, начиная с середины XVIII в. И это не выражение «специфики» русского либерализма, не пример свойственного самодержавию «лицемерия», и не метания правительства между консерватизмом и либерализмом под давлением экономической необходимости или революционной угрозы. Тезисы о «лицемерии» и «метаниях» отражают лишь
беспомощность попыток современников и историков объяснить тот факт, что правительство раз за разом, продекларировав весьма радикальные намерения, для чего ему нередко приходилось преодолевать значительное сопротивление общества, осуществляло затем более чем скромный вариант преобразований, чем снова провоцировало конфликт с образованным обществом, чей пламень само же зажгло.
И это относится не только к эпохе Екатерины II или к периоду «великих реформ» XIX в. Вспомним Александра I, в правлении которого, как известно, принято выделять этап «либеральных реформ» и наступившую около 1815 г. «осень консервативной реакции». В этой удобной «классической» схеме, увы, многое некорректно. Во-первых, реформы и их проектирование продолжались и после 1815 г., причем все это сопровождалось вполне конституционной риторикой. Во-вторых, даже преобразования первого периода, весьма скромные, при удивительном радикализме их декламаций, не приближались к основам основ либерализма — реальному, а не бутафорскому разделению властей, свободе рынка, «массовой» эмансипации личности. В-третьих, известные «реакционеры», вроде А.А. Аракчеева, нередко высказывали вполне «либеральные» идеи, зато записные «либералы» (как сенатор И.В. Лопухин), когда дело доходило до принятия конкретных решений, оказывались осторожнее бывалых крепостников. Последнее касается и «главного штаба» реформ — пресловутого Негласного комитета (Строганов, Чарторыйский, Кочубей, Новосильцев) во главе с императором. Когда даже старики сенаторы, вроде Державина, отстаивали замысел о превращении Сената в независимый законодательный корпус, хотя и формируемый из высших чиновников и аристократии, Негласный комитет раскритиковал эти планы за то, что они не имели ничего общего с народным представительством. Когда старый служака А.Р. Воронцов предлагал даровать некую «жалованную грамоту народу», наподобие Habeas Corpus Act, Негласный комитет признал появление такой грамоты несвоевременным. Тот же Воронцов говорил о даровании крестьянам прав владения недвижимым имуществом; Зубов предлагал запретить владение дворовыми, записав их в цехи и гильдии и выдав помещикам компенсацию; Александр и члены Негласного комитета отвергли обе идеи. Новосильцев заявлял, что нельзя принимать сразу несколько мер против крепостного права, чтобы не вызвать раздражения дворянства; Строганов, Чарторыйский и Кочубей полагали отмену крепостного права делом постепенным и туманным. Замечательно, что и Ф. Лагарп, которого считали якобинцем и демократом, был по крестьянскому вопросу так
же нерешителен и робок, как и остальные, а главной потребностью России считал просвещение. Народному просвещению, состоянию народной нравственности оба венценосных брата, и Александр и Николай, действительно уделяли огромное внимание; при этом даже «военные поселения», традиционно представляемые апофеозом реакции и неудачной попыткой сократить государственные расходы на содержание армии, самой властью осмыслялись как грандиозный цивилизаторский эксперимент, когда «непросвещенных» крестьян приучали к дисциплине быта, умению «рационально» выстраивать жизнь, подвигали к освоению определенных технических новаций и духовному просвещению; над ними выстраивались и таким образом апробировались новые образовательные, медицинские, административные структуры.
И эти, и другие «противоречия» правительственного курса, однако, перестают быть противоречиями и увязываются единой логикой, если подойти к ним с позиций и с мерками просвещенного абсолютизма.
Но что же надлежит иметь в виду, говоря о просвещенном абсолютизме?
В российской исторической науке просвещенный абсолютизм традиционно определяется как политика «преобразований наиболее устаревших феодальных институтов», проводимая абсолютными монархами в ряде стран Европы в последние десятилетия XVIII в. ради «сохранения базовых устоев старого порядка». Нетрудно заметить, что в основу этого подхода положен не сущностный, а функциональный принцип — описание той роли, которую выполняли просвещенные европейские монархии в их отношении к Старому порядку. Последовательно примененный в отношении России, этот подход должен был датировать демонтаж системы просвещенного абсолютизма едва ли не 1905 годом. Что касается попыток определить суть просвещенного абсолютизма, то они рисуют или «один из этапов развития абсолютизма», которому «соответствует определенная расстановка классовых сил и определенный уровень классовой борьбы»4 (И.А. Федосов), или не менее расплывчатое «сочетание лучших черт «правового», «сословного» и «полицейского» государств с особым акцентом на социальную справедливость и общественное благосостояние, которые к тому же способствуют величию и мощи государства»5 (Х. Рэгсдейл). Более убедительным выглядит вписание просвещенного абсолютизма в теорию модернизации, где интересующий нас феномен предстает как одна из стратегий модернизации сверху, построенная на основе идей Просвещения. Но и тут имеется достаточный зазор между реально проводимой модернизацией (она может быть более
или менее масштабной) и тем культурным шлейфом, тем идейным обрамлением, который мы без колебаний идентифицируем, как просвещенный абсолютизм. К примеру: модернизация Екатерины II в России была более скромной, чем модер-низационная программа, осуществленная в Австрии или Испании; но сам культурный контекст русского просвещенного абсолютизма по его богатству, насыщенности и значению делает русский просвещенный абсолютизм едва ли не эталонным.
Может быть, поэтому, более корректным будет понимать под просвещенным абсолютизмом некую культурную модель, в основе которой лежит представление о цивилизаторской миссии государства по отношению к основной массе своих подданных, находящихся в состоянии «непросвещенности». При этом «просвещенность» представляет собой сложное сочетание духовного, интеллектуального и нравственного состояния и не редуцируется к обладанию определенной суммой знаний. Такое толкование вполне объясняет особую роль этой культурной модели именно в России, воспринимавшейся олицетворенной метафорой «дикаря», которого надлежало цивилизовать, «чистого листа», на котором можно было писать без проб, набело, историю «разумного» государства.
Государство, персонифицированное в лице монарха, наделяется неограниченными полномочиями именно в силу «непросвещенного» состояния народа. Отсюда проистекают: и постоянное стремление государства к проведению «цивилизаторских» реформ, и в то же время страх перед финальным достижением подданными того «просвещенного» состояния, которое положит предел сверхполномочиям государства и монарха. Поэтому реформы идут, но в чрезвычайно замедленном темпе: задача, в конечном итоге, заключается в том, чтобы отсрочить момент достижения поставленной цели.
Эта модель не сводится «без остатка» ни к консерватизму, ни к либерализму, хотя может использовать их метафоры или инструменты; но на самом деле, она просто располагается в ином поле.
Ключевыми характеристиками этой модели, общими как для русского материала, так и, по крайней мере, для истории Пруссии и Австрии6, являются, по-видимому, следующие.
• Особая роль бюрократии, как главного инструмента «цивилизаторской» миссии государства. Чрезвычайная забота о территориальном и центральном управлении, о системах коммуникации между центром и провинциями, с целью повышения их «разумности» и полезности; постоянно подразумеваемой (и мыслимой в качестве реально достижимой) целью выступает создание
правильного и совершенного государственного механизма. Отсюда особое внимание к состоянию законодательства, масштабные кодификационные работы. Склонность к утопизму через соблазны «идеального государства» и «идеального человека». При этом, до момента достижения обществом состояния «просвещенности», неограниченная власть монарха должна возвышаться над всеми, даже «правильно» разделенными, ветвями власти.
Характерен пример, связанный с «либеральными реформами» Александра I. Согласно одной из мер, Сенат приобрел статус высшей судебной контрольной инстанции и должен был следить за непротиворечивостью законодательства. Но когда в 1803 г. Сенат указал императору на несоответствие его нового указа Манифесту о вольности дворянской, император в гневе разъяснил, что Сенат имеет право высказываться только по поводу ранее изданных законов, а никак не настоящих или будущих. Увенчивавшая исполнительную власть система министерств изначально была подотчетна лично императору. Наконец, что касается законодательной власти, и тут последнее слово принадлежало монарху, а Государственный совет обладал лишь законосовещательными функциями. Кроме того, в Государственный совет входили все министры, что прямо нарушало принцип разделения властей. Таким образом, император соединял в своем лице все ветви власти, и необходимость сохранения этой ситуации отстаивал даже наиболее радикальный реформатор Александровского царствования — М.М. Сперанский.
• Особая забота о системе образования и о формировании общественного мнения, как одного из показателей «просвещенности» народа. Подчеркнутое покровительство наукам и искусствам. Представление о том, что свобода является лишь одним из условий достижения общего блага, и без просвещения может быть только вредна. Убеждение, что просвещение народа должно предшествовать или, по крайней мере, идти рука об руку с его эмансипацией. В любом случае, подразумевается, что предоставлять свободу «дикарю» недопустимо. Б о льшая свобода и бо льшие права, предоставляемые дворянам, связываются с надеждами власти на б о льшую степень просвещенности этого слоя, и представляют собой первый шаг в программе постепенной эмансипации народа. Вместе с тем, власть сохраняет глубинное недоверие к обществу, все еще недостаточно «просвещенному», неспособному в деле просвещения отличить зерна от плевел и оттого нуждающемуся в постоян-
ном контроле. Отсюда — все богатство оттенков между гласностью, лояльным отношением к «карманной» фронде7, определенной игрой государства в реальность и значимость оппозиции и пресловутыми элементами «полицейского государства».
• Гуманизация общего отношения к человеку; представление о человеке как о разумном и по природе призванном к добру существе; вместе с тем — признание проистекающих из этой же физической природы «слабостей»; провозглашение человека одной из ценностей государства; развитие благотворительности, в том числе, идущей напрямую от государства или от членов правящей фамилии. Наряду с этим, поиск гармонии между отдельным человеком и «общим делом», «общей пользой». Особая этика труда, долга, умеренности и скромности, пример которой подает сам монарх. Напомним, что даже Манифест 19 февраля 1861 г. утверждал, что: «Довольство приобретается и увеличивается не иначе как неослабным трудом, благоразумным употреблением сил и средств, строгою бережливостию и вообще честною в страхе божьем жизнию».
• Представление о том, что «истина» тождественна «добру», нравственности и «пользе». Соответственно, осуждение буржуазных отношений за их аморальность и индифферентность к принципу «общей пользы», общественного интереса. Убежденность в необходимости поддержания здорового баланса сил внутри страны; отсюда — тактика попеременной поддержки различных экономических и сословных группировок. Распространение знаний мыслится чуть ли не как главная гарантия против экономических потрясений. Глубже, под этим кроется убеждение, что не собственность, а знание и разум правят миром и преобразуют природу.
• Общая театральность, утрированность и сентиментальность провозглашаемых целей, совершаемых жестов (но не «лицемерие» в нашем сегодняшнем понимании) и важность того, насколько «цивилизованной» страна выглядит со стороны — вспомним хотя бы «потемкинские деревни» или ватерклозеты в военных поселениях, как театр нового быта.
Если по отношению к политике Екатерины II или Александра I эти принципы, что называется, лежат на поверхности, то в эпоху Павла или Николая они выглядят более стертыми. Однако и Павел, и Николай интересовались техническим прогрессом, проявляли законотворческое и кодификационное рвение, заботились об открытии
новых учебных учреждений, как низшего звена, так и профессионально специализированных, следовали политике «баланса сил» между дворянством, купечеством и крестьянством, централизовали государственный аппарат, активно вмешивались и в меру своего понимания покровительствовали культуре и искусствам.
Помимо особой роли эстетики в Павловском царствовании, отмеченной еще Н.Я. Эйдельма-ном, сохранилось немало примеров горячего интереса царя к произведениям монументального и прикладного искусства, театру. Сохранились чертежи и планы, выполненные самим Павлом. Что касается привилегий дворянства, то Павел компенсировал старые, отменяемые им, новыми. По статистике, приводимой Н.Я. Эйдельманом, за 4 года своего правления он создал 5 новых княжеских фамилий и 22 графские, передал помещикам около 550—600 тыс. крестьян вместе с 5 млн десятин земли. Служебные преимущества дворян перед разночинцами сохранились и даже усилились; был учрежден Вспомогательный банк для дворянства, выдававший огромные ссуды, и т. д. При всем том, широко известны показательные мероприятия Павла в пользу крестьянства. Его суровый сын Николай, самодержавный деспотизм которого был так драматически воспет современниками, провел около 100 мер, смягчающих крепостное право и финансировал постоянную работу комиссий по разработке механизма его отмены. Николай также активно спонсировал русских художников, ученых и литераторов и, как бы то ни было, сам предпочитал подавать себя человеком просвещенных нравов. Он демонстративно не только выделил пенсию вдове поэта-декабриста К.Ф. Рылеева, но и на премьере гоголевского «Ревизора», посреди гробовой тишины, последовавшей за финальной фразой, первым начал аплодировать, подав, таким образом, сигнал обескураженной публике к положительному приему этого едкого произведения.
Вообще, образы самих себя, создаваемые русскими правителями и основанные на нравственности, труде, справедливости, долге и чести, выглядят с точки зрения идеологем просвещенного абсолютизма, очень характерно8 .
Таким образом, складывается впечатление, что просвещенный абсолютизм, как общая стратегия правительства, сохраняется в России вплоть до середины XIX в., и частично воспроизводится даже в «великих реформах» Александра II, предопределяя их известные «половинчатость» и ригоризм.
Следует также отметить, что не только власть функционировала в рамках описанного дискурса, но и общественность.
Так: «Известный свод Боровкова, — пишет В.Я. Гросул, — составленный по повелению Ни-
колая I на основании показаний декабристов, дает представление о намерениях не только членов тайных обществ, но и более широких кругов <.. .> Прежде всего, декабристы выражали недовольство существовавшими законами, которые не были приведены в систему и отличались множеством противоречий. Результатом этого был произвол и торжество сильных... Серьезной критике они подвергли и саму систему управления... В губернаторах и генерал-губернаторах они видели самых настоящих сатрапов. Центральные учреждения, по их мнению, плохо организованы и утратили единство. Система министерств действует без всякой гласности в делопроизводстве и покровительствует злоупотреблениям. Сенат превращен в простую типографию. Обратили внимание декабристы и на состояние государственного хозяйства. По их мнению, там полно хищений, отсутствует четкость и планомерность, нет реальной картины положения финансов. Господство же казенных монополий подрывает производство и торговлю... В крайне тяжелом состоянии находится и флот. Условия жизни крестьян подаются декабристами как ужасные. Они описывают неистовства помещиков. Особое внимание ими акцентируется на тягостном обременении крестьян барщиною и оброком. Они говорят об угнетенном положении купечества. При этом обращается внимание на стеснительность узаконений, которые способствуют укреплению позиций не человека, а капитала. Тем самым декабристы выступали против господства богатых, но бесчестных купцов и защищали интересы добродетельных, но бед-ных»9.
По-видимому, пресловутое русское «освободительное движение» и русская общественная мысль вращались вокруг этих идей достаточно долго, от екатерининской фронды и декабристов до славянофильства и западничества 1840—1960-х гг. (концепции вроде: «Сила мнения — народу, сила власти — правительству», «послепетровского общественного раскола», «единственного европейца в России — правительства», «самодержавной республики» или «призвания варягов» все так или иначе строились вокруг представления о культуртрегерстве государства). Отсюда — известные трудности при попытках определить различные течения русской общественной мысли в рамках классических буржуазных идеологий. В.Ф. Пус-тарнаков даже идеи радикальных демократов 1860-х гг. (Н.Г. Чернышевский, Д.И. Писарев, Н.А. Добролюбов) весьма убедительно квалифицирует как просветительские10. Да и «хождение в народ», как и любая иная форма оплаты «долга интеллигенции перед народом», вкупе с разрезанными лягушками Базарова, сильно отдают вульгаризированным просветительством.
И это при том, что из Европы шел и вливался в общую атмосферу энергичный приток буржуазных — либеральных и консервативных — иде-ологем, метафор, установок, которые культурное пространство русского просвещенного абсолютизма переваривало и трансформировало, адаптируя к себе. Эти установки начинают ощутимо теснить просветительские не ранее 1880-х гг., причем как в общественной сфере, так и в правительственной. Убийство Александра II положило предел играм власти в пространстве и по правилам просвещенного абсолютизма. Государство отказывается от роли «цивилизатора» по отношению к обществу (его новая роль теперь — скорее «наставник» или «пастырь»), и впервые формируется последовательная и полноценная консервативная идеология и соответствующая ей, впервые полностью лояльная к капитализму, консервативно-буржуазная программа.
Причинами столь длительной востребованности в России просвещенного абсолютизма, как культурной конструкции, можно называть особенности русской догоняющей модернизации или особое «просветительское» восприятие России, как плацдарма для различного рода социально-политических экспериментов — настроение, которым заражалась и пропитанная европейскими идеями русская элита11. Свою роль сыграли, вероятно, и православие, и долгая эсхатологическая традиция, утопическое тяготение к Граду Божьему, и со времен Московского царства практически возведенный в ранг идеологии мессианизм русских государей.
При всей болезненности для русского сознания любых свидетельств «непохожести» России на Европу, едва ли следует игнорировать их в угоду национальным чувствам. Во всяком случае, продление периода просвещенного абсолютизма в России позволяет объяснить не только «странности» русского политического курса, но и многие особенности русского «освободительного движения».
Примечания
1. Статья написана на основе доклада, прочитанного на Региональном Европейском Конгрессе в Берлине (2—4 августа 2007 г.).
2. См., напр.: Хеншелл, Н. Миф абсолютизма: перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени / Н. Хеншелл. — СПб.: Але-тейя, 2003. —273 с.
3. Миронов, Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало ХХвв.) /Б.Н. Миронов. — СПб.: Дмитрий Буланин, 1999. — Т. 2. — С. 226.
4. Федосов, И. А. Просвещенный абсолютизм в России / И. А. Федосов // Вопросы истории. — 1970. — № 9. — С. 34—55.
5. Рэгсдейл, Х. Просвещенный абсолютизм и внешняя
политика России в 1762—1815годах / Х. Рэгсдейл //Отечественная история. — 2001. — № 3. —
С. 3—25.
6. См., напр.: Ивонин, Ю.Е. Фридрих IIГогенцол-лерн и Иосиф IIГабсбург /Ю.Е. Ивонин //Вопросы истории. — 2003. — № 10. — С. 49—73.
7. Характерно, даже если не соответствует истине, свидетельство Меттерниха об обращении Александра I к лорду Грею с просьбой представить проект создания оппозиции в России.
8. Уортман, Р. С. Сценарии власти: мифы и церемонии русской монархии: В 2 т. /Р.С. Уортман — М. : ОГИ, 2004. — Т. 1, 2. — 608 с.
9. Гросул, В.Я. Русское общество XVIII—XIX веков: традиции и новации / В.Я. Гросул. — М. : Наука, 2003. — С. 159—161.
10. См.: Пустарнаков, В.Ф. Философия Просвещения в России и во Франции: опыт сравнительного анализа /В.Ф. Пустарнаков — М.: Ин-т философии РАН, 2001. — 382 с.
11. См.: Вульф, Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения / Л. Вульф. — М. : Новое лит. обозрение, 2003. — 560 с.; Филюшкин, А. Как Россия стала для Европы Азией / А. Филюшкин//АЬ трвпо. — 2004. — № 1. — С. 191—227.
Поступила в редакцию 16 августа 2008 г.
Черепанова Розалия Семеновна, родилась в 1971 г., окончила Челябинский государственный университет (1993 г.), кандидат исторических наук (2002), с 2002 г. — старший преподаватель, с 2007 г. — доцент кафедры истории России Южно-Уральского государственного университета. Сфера научных интересов: история России XIX в., политическая история, история русской интеллигенции и освободительного движения, история идей.
Cherepanova Rosalia Semenovna was born in 1971, graduated from Chelyabinsk State Institute (1993), Cand.Sc. (History) 2002, she is a Senior Teacher since 2002, Associate Professor of the Historical Department of the South Ural State University since 2007. Professional interests: Russian history of the XIX century, political history, history of Russian clerisy and liberation movement, history of concepts.
