CC BY
104
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК № 1 (125) 2014
УДК 821.161.1(092)
О. А. ЕФРЕМОВА
Новосибирский государственный педагогический университет
ПРОСТРАНСТВО
ПОВЕСТЕЙ А. М. РЕМИЗОВА 1910-х ГОДОВ В ОНЕЙРИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ
Статья посвящена анализу онейрического уровня пространства повестей А. М. Ремизова «Крестовые сестры», «Пятая язва» и «Плачужная канава». Прослежено движение роли видений и снов от самостоятельной сюжетной линии в повести «Крестовые сестры» к дополнительной в повести «Плачужная канава», поскольку в последней повести онейрическое пространство уступает место концептуальному образу всепоглощающей Канавы. Актуальность статьи обусловлена малой изученностью структуры художественного пространства повестей А. М. Ремизова, и в частности онейрического уровня художественного пространства.
Ключевые слова: А. М. Ремизов, «Крестовые сестры», «Пятая язва», «Плачужная канава», художественное пространство, онейрический уровень.
Исследованиями природы снов Ремизова занимались многие ученые, такие как А. Г. Соколов, В. А. Чалмаев, Л. Колобаева, Т. В. Цивьян, А. д' Амелия и О. Раевская- Хьюз, М. Козьменко, Е. В. Тырыш-кина, А. Михайлов, Н. Гурьянова, А. Возняк. Однако обобщенное исследование, посвященное литературным сновидениям Ремизова, принадлежат Н. А. Нагорной [1]. В своей работе она утверждает, что сон входит в литературу как особый жанр, во сне проявляется литературный контекст, таким образом литература и сновидение становятся взаимозависимы. Категории времени и пространства в онейросфере Ремизова обуславливаются авторской мифологией сновидческого зрения («подстриженных глаз»). Область сновидения есть пространство «промежутка», в котором влияют противоположные силы и взаимо-обратимы отношения между разными категориями, преобладает мистериальный хронотоп. Пространство становится тождественно сознанию сновидца, который является автором, актером и зрителем сна и множится в своих двойниках. В произведениях писателя преобладает сон-путешествие, в котором герой странствует по зонам сознания и памяти, воспроизводящим мистериально-игровое действо прообразов предметного мира сновидения.
Обратимся к нашему исследованию названных повестей. Они написаны в промежутке между 1910-м и 1917 годами, в период активного образного поиска Ремизова в области художественного пространства. Важным сквозным образом в творчестве писателя в заявленные годы является имманентная миражность, ирреальность Петербурга [1, с. 259 — 367], связанная с пространством снов, видений, грез и пространством измененного сознания, иными словами, онейрическим пространством, которое, по Ежи Фарыно, находится вне реальности текста [2, с. 363- 378] .
Главный герой «Крестовых сестер», Петр Мара-кулин, бодрствовал в бессонные ночи, переживая тяжесть жизни наяву: «И если бы. Маракулин в минуту отчаяния своего проломил себе череп ... он одно бы. мог сказать в свое оправдание, что не он убил себя, убила его бурковская жестокая ночь». Именно бурковская жестокая ночь являлась причиной его страшных сновидений, она же была причиной и тяжелых бессонных ночей. Заметим, что в этой «при-
чине», а точнее, в ее формулировке скрывается и пространственный фактор — бурковская, и временной — ночь. А помимо всего сказанного, в этой цитате видна проспекция сюжета — возможность смерти героя пока что представляется как вероятный, но не жестко обязательный исход.
Многим из героев снятся сны: Маракулину, Аку-мовне (перед смертью барыни) и ее барыне. «В день своей смерти она сон видела, будто пришел барин старый и с белою собакой... И похоронили барыню».
Акумовна является не только «носителем» сновидений, их толкователем, но и «хранителем», вокруг нее сосредотачиваются различные сновидения разных героев, она их вспоминает и воспроизводит.
В одном из снов Акумовны появляется модифицированная версия новозаветного апокрифа о хождении Богородицы по мукам. На том свете вместо Богородицы водят Акумовну в ее собственном сне. Пространство этого сна представляет собой реверсированное пространство апокрифа — его смысловое наполнение перевернуто, так же как и действующие лица: вместо спуска к грешникам Акумовну ведут на гору, вместо архангела Михаила ее ведут бесы, Богородица по своей воле «смотрит муки», Акумовну, не желающую смотреть, насильно заставляют это делать.
Маракулину в первую ночь на новоселье приснился сон — сидит он в саду-аквариуме, кругом злые люди и схватила вдруг его птица-коршун, кричит: «Вор, вор, вор»! Пока что только во сне Маракулин понимает, что «ему никогда не подняться, не стать на ноги, — и тяжко, и горечь, и тоска смертельная». Акумовна растолковала этот сон как предвестник болезни — и Маракулин заболел. В этом сне дублируется сюжетная ситуация его ошельмования, нечто (судьба?) в виде коршуна схватило его и вырвало из привычного уклада жизни.
Другой сон ему снится по дороге к Плотникову, который по сюжету сновидения отрезает ему голову. «Как же это я без головы буду» — это последние слова Маракулина во сне, а далее повествователь дает комментарий — «Сон оказался в руку: чудно и странно было то, что случилось». В этой фразе находится подтверждение нашей теории о взаимосвязи событий снов Маракулина и сюжета повести.
Фраза старика Горбачева «Времена созрели, исполнилась чаша греха, наказание близко!» произносится «точно спросонья». Эта фраза повторится в своей модификации за секунду до смерти Мараку-лина, и характер ее «произнесения» играет немаловажную роль — «сонность» Горбачева указывает на его причастность к пространству «сновидения», к тому пространству, где определена уже жизненная линия героя. Вспомним, например, то самое «качество» Маракулина, которое не спрячешь (качество «всасывать все живое») — «никак его не спрячешь, у сонного под веками поблескивать будет» — а также то, что Маракулин «глядит изнутри».
Но фраза эта произносится Горбачевым в «видЕнии» Маракулина, когда он, после встречи и отказа Веры, возвращается домой и на него наваливается в этом видении весь Бурков дом, и Маракулин получает «послание» от «пожарного»: «Подожди, будет ХО-РО-ШО».
Последним сном является сон в семицкую ночь, в котором герой получает информацию о своей скорой кончине — этот сон он толкует сам, не обращаясь за советом к Акумовне. Курносая, зубатая и голая — это персонификация смерти, называющей час кончины. Когда ее видит Маракулин — хватает стакан, но вместо него — голый череп в его руке. Встреча матери с крестом на лбу — предзнаменование скорой встречи с ней в другом мире. Соединяют два пространства ощущения героя — смертельная тоска.
Спустя некоторое время Маракулин все же обращается за толкованием к Акумовне.
«— Акумовна, так правда это или неправда?
— Я черный человек, я ничего не знаю, — ответила Акумовна, и улыбаясь и поглядывая как-то по-юродивому, из стороны».
Отказ от толкования можно проинтерпретировать так — либо Акумовна знала значение сна и не хотела открывать его герою, либо ее функция толкования была «передана» самому Маракулину. В этом месте сюжета сходятся характеристики двух пространств — Маракулин понимает неизбежность собственной кончины в «реальном» пространстве. Таким образом, онейрический уровень пространства не только сосуществует с остальными в рассматриваемой повести, но и обладает, на наш взгляд, некой самостоятельностью. Дело в том, что сны и их сюжеты не просто взаимосвязаны с основным сюжетом повести, а они составляют отдельную сюжетную линию, которая приводит нас к амбивалентному толкованию финала повести.
В повести «Пятая язва» перед нами предельная концентрация реального и концептуального пространств [3, с. 26 — 57], и при этом почти полное отсутствие онейрического.
В основном в ткани повести присутствуют только номинации — указание на сам факт сна с его характеристиками: дурной сон, тяжелый сон и др.
«И под стук в ставню возвращающихся веселых клубных приятелей, Бобров валился без мысли, без думы, и угарный сон без сновидений, тягучий и странный, покровенный темною кровью, давил и путал его до безумного утра, до делового дня».
Однако в главе «Дубоножие» возникает сразу целый ком снов студенецких жителей: как картинки в калейдоскопе, они демонстрируют нам уклад провинциальной жизни жителей городка, их пороки и жизненные интересы: «Следовательше Бобровой Прасковье Ивановне быки снятся, будто все бык на быке и всякий за ней гонится и настичь ее хочет,
почтмейстер Аркадий Павлович Ярлыков, охотник, видит, во сне уток, гусей — дичь всякую, лесничий Кургановский ничего во сне не видит, а исправнику, хоть и не часто, а если заладит, сниться, так уж из ночи в ночь военные сражения снятся».
Самым важным для толкования повести является онейрическая линия главного героя. До беседы со старцем Шапаевым Бобров не видел снов: «Приятели не обойдут, и его (дом. Боброва. — О. Е.), и чей-нибудь кулак уж непременно дубаснет в ставню, а в верхнем окне у следователя и не мигнет, упорно горит, одинокий бессонный огонь». Выпив водки после беседы, Бобров чувствует, что его душу поджег Сухов-поджигатель, и засыпает тяжелым сном с мыслью о «лечебном для души» блуде. Следователь видит, как к нему приближается девка-прислуга с большими ножницами, на него нападает темный страх от осознания, что «нет ему пощады и некуда деться». Девка символически собирается отрезать его связь с теорией о Законе, которая определяет принадлежность Боброва к реальному пространству — так онейрическим пространством обусловлен переход героя из реального пространства в пространство видений и воспоминаний.
В конце повести Бобров целиком погружается в оторванное от реальности состояние воспоминания: он припоминает детали казни китайца без переводчика, снова видит убитую женщину в корзине, протокол на которую он писал перед женитьбой. Кульминационным моментом, который возвращает на миг в реальное пространство, является воспоминание о женщине в трамвае: Бобров понимает, что стонет не она, не мать, не Василиса, а он. Он поворачивается лицом к стене и снова погружается в видение. Его приговаривают в камере на суде в онейрическом пространстве, в то же время в реальном пространстве он умирает.
Таким образом, появление и нагнетание оней-рического происходит в тесной связи с развитием душевных метаний следователя, который последний раз возвращается в ставшее чужим реальное пространство и его сердце останавливается.
Первый сон одного из героев повести «Пла-чужная канава» Будылина, в котором они с Машей гуляют по лесу, однозначно указывает на невозможность их совместной жизни: Антон Петрович собирает грибы в лесу, а Маша цветы, их интересуют разные вещи и в их реальности. За этим эпизодом следует тот, в котором Будылин ловит отошедшую от него Машу уже в болоте и в котором появляется девка, стоящая в нем по пояс. Примечательно, что она пытается затащить Машу к себе, зачаровав ее, но попытки эти бесплодны, поскольку Будылин спасает Машу, кидая камни в девку. Этим объясняется то, что Машу, которая сама легла на рельсы трамвая в тот «болотный» вечер, «Бог пронес».
Рассматривая этот сон Антона Петровича, невозможно не отметить сходство черной «ребрастой» девки из болота и «курносой, зубатой» из последнего сна Маракулина — оба этих образа представляют собой инфернальных персонажей. Зубатая Мара-кулина явно представляет собою смерть, а девка из болота представляется неким проводником в мир мертвых.
Второй сон, приснившийся Будылину после неудавшегося «объяснения», демонстрирует очевидное поражение в «борьбе» Антона Петровича с Задорским, явленное в удвоении. В этом сне они поднимались на лифте к двери Маши. Сам подъем на лифте тождественен тому, как Антон Петрович
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК № 1 (125) 2014 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК № 1 (125) 2014
«выбирался из трясины на ров», в своей влюбленности стремился понравиться Маше, олицетворявшей «единственную дверь к жизни, луч света в погребной яме». Образ символической двери материализуется, но в «дверь жизни» входит Задорский, а Антон Петрович срывается и падает. Интересно, что потом, в конце повести Задорский уходит на войну и умирает, а Будылин остается жить, неистово молясь о смерти всего живого. Следует отметить, что образ трясины, в которую «безжалостно толкнули» Будылина, и его полет вниз во сне явно сходны, хотя бы потому что Будылина «толкнул в трясину» Задор-ский, ему же удается пробраться в вагон к Маше, а Будылин срывается и падает вниз.
В следующем эпизоде сна, когда Будылин понимает, что не просто летит вниз, а летит над землей в вагоне третьего класса. В пространственном отношении возникает сновидческая реверсия понятий «верх-низ», находясь на дне канавы плачужной, Антон Петрович во сне видит себя летящим высоко над землей. Когда он слышит голос Маши, который зовет в соседний летящий рядом вагон, Будылин обнаруживает, что и в вагоне рядом с ним Задорский, вылезающий из окна на голос Маши. Будылин же не успевает предпринять каких-либо действий, его будит крик уже из реального окна: «Селедки голландские!». И Будылин понимает, что и во сне, и наяву «проиграл»: «Да лучше бы. провалиться сквозь землю!».
Сон Баланцева — реконструкция ветхозаветного апокрифа про смерть Авраама. В повести фигура Ба-ланцева играет важную роль в концептуальной организации текста — именно Баланцеву нянька в детстве рассказывала про канаву плачужную, и именно он видит сон про смерть Авраама из ветхозаветного апокрифа «Завещание Авраама», который Баланцев когда-то читал. Вокруг Алексея Ивановича сгущаются апокрифические смыслы, заложенные в повести. Однако, как указывает и повествователь, в данном сне присутствует сцена, которой нет в исходном тексте апокрифа. Это сцена посвящена сбору душ людей, которым Авраам делал добро и которым делал зло. На большое множество людей, которым было сделано добро, нашелся один человек, которому Авраам сделал зло. И, когда стал этот человек за спиной смерти, лицо ее изменилось «из красоты в плач». А потом стал расти этот «единственный обойденный на обойденной земле» и своею тенью закрыл всю землю. И последними словами сна Баланцева были как бы слова этого выросшего обойденного Авраамом: «Помогите, поддержите, доложите правлению». Но как мы знаем, это слова Тимофеева из его телеграммы. Этим объясняется, что, как и последний сон Маракулина, сон Баланцева имеет сильную позицию в сюжетной линии — только после анализа этого сна и после событий на Каменноостровском он принимает-таки решение помочь Тимофееву.
Последним сном повести является сон Маши, в котором она рассказывает свой сон пришедшему к ним Баланцеву, а в этом сне она по приезде домой встречает свою покойную няньку, которая рассказывает Маше уже свой сон. Образ Маши постоянно сопровождает семантика смерти — покойная нянька, рассказывая свой сон, идет с Машей плечом к плечу. Подобная концентрация онейрического — «сон во сне во сне» — указывает на полное погружение Маши в свои переживания, во время которого реальная жизнь становится безразличной и как бы лишней. После этого эпизода случается «болотное
происшествие» на Каменноостровском, которое увидит Баланцев.
Именно это происшествие вызовет в нем череду видений и дальнейший выход за пределы собственного сознания — «бедою всей жизни — всех жизней всего мира переполнилась его душа». В данных эпизодах Алексей Иванович видит следующее. «Все сливала ночь — и ночь и отчаяние, — все лица в одно лицо. И какое это было лицо: и жестокое и непреклонное — на огромном, коротконогом, туловище с болтающимися отвислыми сосками».
В образе коротконогого чудовища с множеством лиц в одном воплотилось отчаяние, навеянное традиционными для Петербурга семантиками смерти, болезни и болотного холода, а также все знакомые Баланцеву люди.
Это видЕние обусловило по возвращении Балан-цева домой выход за пределы сознания. В этот момент Алексей Иванович начинает беседу с Богом, но не в виде той «светлой» беседы, которая возникает на службе в церкви, не в виде молитвы, а в виде требования, призыва «царя жестоковыйного» к ответу, за что все брошены в канаву, в которой укрепилось бессовестье. Баланцев сам находит ответ, что в этом проявляется Божественная милость, но она жестока и проявляется в «судьбинном иге», жизни не по своей воле. В заключительной части этой «беседы» Алексей Иванович вспоминает о «минутах озарения и радости в канавном житье» и в последних словах к Богу явлена благодарность: «Господи, и до чего хорошо на земле в Божьем мире!».
Итак, онейрическое пространство повести «Пла-чужная канава», которое не просто сопутствует реально-концептуальному пространству, а является полноправным местом действия, в котором протекают события сюжета.
На онейрическом уровне сходство повестей явлено в наличии видений-кошмаров Маракулина в «жестокие бурковские ночи», Боброва перед смертью и Баланцева на Каменноостровском, в профе-тической роли сновидений Маракулина о приближающейся смерти, Боброва о девке с ножницами и Будылина о том, что Машу засасывает «болото» и что ему суждено проиграть в «борьбе» с Задорским. И в «Крестовых сестрах», и в «Плачужной канаве» есть толкователи снов «из народа»: Акумовна и Ов-севна.
Повести различаются тем, что в «Плачужной канаве» есть сны, понимаемые героями как руководство к действию, например, сон Баланцева про смерть Авраама. В повести «Крестовые сестры» таких снов нет, зато сновидческая сюжетная линия выступает как самостоятельная, параллельная основной «реальной» (вспомним «путь» Маракулина к падению из окна в его снах).
В «Пятой язве», хронологически стоящей между «Крестовыми сестрами» и «Плачужной канавой», доминирующая роль реального пространства к концу повести переходит к онейрическому. На это работает также такой художественный прием, как внедрение в реально-концептуальное пространство онейрического с запаздывающим объяснением, что имитирует характерную для провинциального городка среду сплетен и молвы. Например, все жители Студенца знали, что Двигалка родила черта, но до самого конца истории даже и не догадывались, что это всего лишь мертворожденный котенок.
Сновидческая сюжетная линия «Плачужной канавы» уже не самостоятельна, она является дополняющей частью общего сюжета, на первый план
выходит концептуальный уровень всепоглощающего пространства Канавы. Таким образом, было рассмотрено движение онейрической линии от самой ранней в заявленном периоде творчества к более поздним повестям со снижением ее доминирования.
Библиографический список
1. Нагорная, Н. А. Виртуальная реальность сновидения в творчестве А. М. Ремизова / Н. А. Нагорная. — Барнаул : БГПУ, 2000. - 150 с.
2. Топоров, В. Н. Петербург и «Петербургский текст русской литературы» / В. Н. Топоров // Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического : избранное. — М. : Прогресс-Культура, 1995. — 624 с.
3. Фарыно, Е. Введение в литературоведение / Е. Фары-но. — СПб. : Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена, 2004. — 639 с.
4. Булгакова, А. А. Топика в литературном процессе : пособие / А. А. Булгакова. — Гродно : ГрГУ им. Я. Купалы, 2008. - 107 с.
5. Ремизов, А. М. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 4. Плачуж-ная канава / А. М. Ремизов. — М. : Русская книга, 2001. — 560 с.
ЕФРЕМОВА Олеся Александровна, аспирантка кафедры русской литературы и теории обучения литературе Института филологии, массовой информации и психологии.
Адрес для переписки: lesefremova@yandex.ru
Статья поступила в редакцию 29.10.2013 г.
© О. А. Ефремова
УДК 8и.1и:001.4 ю. е. КОСТЕРИНА
Л. К. КОНДРАТЮКОВА
Омский государственный технический университет
КРИТЕРИИ И ПРИНЦИПЫ ОТБОРА ТЕРМИНОВ
В статье представлен обзор основополагающих работ отечественных терминове-дов с целью выявления критериев отбора терминологических единиц для составления выборки терминов, которая является основным объектом терминоведче-ских исследований.
Ключевые слова: термин, терминология, выборка терминов, терминоведение.
Объектом изучения в терминоведческих работах выступает выборка терминов некоторой предметной области знания того или иного языка, вследствие этого, вопрос определения критериев и принципов отбора терминов является ключевым для научного исследования и относится к основным проблемам современной теории терминографии. В задачи настоящего исследования входит обзор основополагающих работ известных терминоведов с целью выявления критериев отбора терминов для составления выборки.
В диссертационных работах Омской терминологической школы выборка терминов для научного исследования впоследствии становится словником того или иного вида словаря, назначение и вид словаря, таким образом, могут влиять на процесс отбора терминов. Например, для учебного словаря отбор языковых единиц отличается некоторыми специфическими принципами. «Это — нормативность, строгая синхронность лексики, ориентация на индивидуальный {словарный} запас, на определенный круг тем, целенаправленность обучения» [1, с. 343]. Для переводных отраслевых словарей основным становится тематический принцип и полнота охвата терминологии определенной отрасли знания.
Широко известный терминовед С. В. Гринев-Гриневич неоднократно поднимал проблему отбора терминов в своих работах [2 — 4]. Говоря о зависимости критериев отбора терминов от общей мето-
дической установки словаря, С. В. Гринев-Гриневич выделяет следующие принципы отбора термино-лексики: тематическая принадлежность (исключение терминов смежных областей), ориентация на словарный запас обучаемых (предполагается, что у студентов и специалистов уже есть запас общелитературных и общенаучных слов и последние в словарь не включаются), системность (для исключения пропуска важных понятий), полнота охвата тер-минолексики, синхронность (временной фактор), употребительность (частотность), семантическая ценность термина, терминообразовательная способность, нормативность и сочетаемость.
Прежде всего, рассмотрим принцип нормативности. Нормативно-стилистические задачи терминологического словаря ограничивают объем выборки, не допуская широко представленные в различных сферах словоупотребления профессионализмы, окказионализмы, стилистически маркированные и некоторые другие виды «ненормативных» средств речи специалистов. Терминоведу следует внимательно относиться к принципу нормативности, не только на дальнейших этапах терминовед-ческой работы по упорядочению и стандартизации терминологии, но и на начальном этапе отбора терминов. Ф. де Соссюр, Э. Косериу и их последователи отмечали, что «норма занимает промежуточное место между живой стихией речи и строго фиксированными системными законами языка» [1, с. 52].
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК № 1 (125) 2014 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
