CC BY
7УДК 882: 82 - 3 (08)
Прошлое и современность в «Арабесках» Н.В. Гоголя К.К. Джафарова
В «Арабесках» прошлое и нынешнее время не только сосуществуют рядом, но и активно взаимодействуют друг с другом; иногда дополняют и коррелируют друг друга, но чаще - контрастируют. В сравнении с прошлым современность у Гоголя, как правило, проигрывает. Так было в «Вечерах...», так было в «Миргороде». В этих произведениях противостояние «прошлое - настоящее» играет ключевую роль в формировании композиционного, содержательного и стилистического единства. Рассмотрим, какое место данная антитеза занимает в сборнике «Арабески».
Критическое отношение к современности неоднократно прямо выражено автором на страницах сборника. Свой «юный и дряхлый» век Гоголь обрисовал в первой статье из сборника «Скульптура, живопись и музыка»: «Никогда не жаждали мы так порывов, воздвигающих дух, как в наше время, когда наступает на нас и давит вся дробь прихотей и наслаждений, над выдумками которых ломает голову наш XIX век. Все составляет заговор против нас; вся эта соблазнительная цепь утонченных изобретений роскоши сильнее и сильнее порывается заглушить и усыпить наши чувства [1, с. 22]. Здесь же названа главная болезнь века - «холодно-ужасный эгоизм». Гоголю не хватает в окружающей его действительности поэтичности, религиозного и нравственного воодушевления, которыми были так богаты, в его глазах, Средние века. Особое внимание писателя привлекают крестовые походы - «необыкновенное событие, которое стоит, как исполин, в середине других, тоже чудесных и необыкновенных... ни одна из страстей, ни одно собственное желание, ни одна личная выгода не входят сюда: все проникнуто одною мыслию - освободить гроб божественного Спасителя!» [1, с. 26 - 27]. Возрастные аналогии с юношеством, многократно повторенные в статье, усиливают контраст с мертвящим равнодушием и меркантильностью современности: здесь «все - порождение юношества прекрасного, исполненного самых сильных и великих надежд, часто безрассудного, но пленительного и в самой своей безрассудности» [1, с. 28].
Не случайно Гоголь неоднократно повторяет слова «сказочный», «чудесный» и «чародейственный» применительно к разным событиям и явлениям Средневековья. В.В. Гиппиус вообще считает, что статья «О Средних веках» - «блестящее художественное произведение, откровенно говорящее о Средних веках в тонах волшебной сказки» [2, с. 64]. Н. Котляревский определяет ее как «лес поэзии», в котором очень легко заблудиться [3, с. 197].
Рыцарское поклонение прекрасной даме, сыгравшее такую роль в укрощении диких нравов в Средние века, в современную эпоху не находит отклика даже со стороны предмета поклонения. «Женщина средних веков является божеством; для ней турниры, для ней ломаются копья, ее розовая или голубая лента вьется на шлемах и латах и вливает сверхъестественные силы; для ней суровый рыцарь удерживает свои страсти так же мощно, как арабского бегуна своего, налагает на себя обеты изумительные и неподражаемые по своей строгости к себе, и все для того, чтобы быть достойным повергнуться к ногам своего божества. Если эта возвышенная любовь изумительна, то влияние ее на нравы и того более» [1, с. 29 - 30]. Чувство «молодого мечтателя» Пискарева к прекрасной незнакомке очень напоминает средневековое поклонение Прекрасной Даме. Гоголь почти буквально повторяет в описании переживаний героя «Невского проспекта» собственную характеристику рыцарского отношения к женщине: «Он не смел и думать о том, чтобы получить какое-нибудь пра-
во на внимание улетавшей вдали красавицы... но ему хотелось только видеть дом, заметить, где имеет жилище это прелестное существо, которое, казалось, слетело с неба прямо на Невский проспект.» [4, с. 16]; «.но как утерять это божество и не узнать даже той святыни, где оно опустилось гостить?» [4, с. 18]; «Он не чувствовал никакой земной мысли; он не был разогрет пламенем страсти, нет, он был в эту минуту чист и непорочен. Это доверие, которое оказало ему слабое прекрасное существо, это доверие наложило на него обет строгости рыцарской, обет рабски исполнять все повеления ее» [4, с. 19 - 20].
В.М. Гуминский указывает на сходство в отношении к женщине рыцарей Средневековья из статьи «О Средних веках» и Андрия в «Тарасе Бульбе» [5, с. 251]. Отмеченные в этой работе переклички между «Тарасом Бульбой» и текстом из «Арабесок» еще раз доказывают значимость данной темы в сознании писателя в тот период. И история Пискарева, таким образом, композиционно включенная не только в рамки повести, но и в сборник в целом, находится в отношениях контрастности, помимо эпизода о поручике Пирогове, с другим временем - Средневековьем. С той разницей, что в оппозиции Пискарев - Пирогов представлено два абсолютно противоположных типа поведения и восприятия женщины на уровне индивидуальном и эмоционально-психологическом («сорняк» и «культурное растение», по терминологии Ю. Манна.).
В семантических отношениях между произведениями сборника смысловые акценты несколько смещаются: бросается в глаза в первую очередь различие социальных установок в этом вопросе: особо подчеркивается, что в Средние века «беспредельное уважение к женщинам» - «всеобщее», и поэтому «изумительное» влияние «этой возвышенной любви» на нравы стало возможным [1, с. 29 - 30]. Пискарев же -«странное явление» в Петербурге, Петербург, в свою очередь, - это лицо современной цивилизации. Здесь возвышенность чувств Пискарева - уже не только не норма, а ее нарушение, анахронизм, воспринимаемая окружающими с насмешкой. Отношение к женщине выступает у Гоголя критерием оценки обществ, показателем их здоровья или нездоровья.
Не менее отчетливо намек на современные пороки и укор слышатся в следующих словах о рыцарстве: «Как самые их взаимные брани и битвы, вечно неспокойное положение, вместо того чтобы ослабить всеобщий дух и напряжение, как то обыкновенно делается в периодах истории, когда роскошь разъедает раны нравственной болезни народов и алчность выгод личных выводит за собою низость, лесть и способность устремиться на все утонченные пороки» [1, с. 30]. Все упомянутые пороки цветут пышным цветом в описываемом Петербурге. В Петербурге же «жадность, и корысть, и надобность выражаются на идущих и летящих в каретах и на дрожках» [4, с.
9].
Характеристика духовных орденов средневекового периода: «Никогда история не представляла обществ, связанных такими неразрывными узами, как эти духовные ордена рыцарей. Ничего для своей пользы или для своего существования, что всегда составляло цель обществ! Уничтожить все, что составляет желание человека, и жить для всего человечества; жить, чтобы быть грозными хранителями мира, чтобы носить в себе одно: защиту веры Христовой; все принести ей в жертву и отказаться от всего, что отзывается выгодою жизни!» [1, с. 30], - повторяет в основном путь художника из повести «Портрет», чтобы искупить свой грех, когда «кисть его послужила дьявольским орудием», а также - подвиг аскетизма другого художника из этой же повести, который «всем пренебрегал., все отдал искусству».
В статье об истории Малороссии Гоголь сближает сообщество, разгульное братство казаков с католическими рыцарскими орденами, потому что и теми, и другими движет «сильная ревность к религии», «противоположность с тогдашним разъединением», способность «с изумительным самоотвержением разрушить и отвергнуть ус-
ловия обыкновенной жизни» [1, с. 53], не умалчивая о разнице: «Это, однако ж, не были строгие рыцари католические: они не налагали на себя никаких обетов, никаких постов; не обуздывали себя воздержанием и умерщвлением плоти» [1, с. 54]. Но различие не скрывает главного, того, что отличает их от современности - пренебрежение личной выгодой и единение: «То же тесное братство, которое сохраняется в разбойничьих шайках, связывало их между собою. Все было у них общее - вино, цехины, жилища» [1, с. 54] - мотив, получивший наиболее развернутое воплощение в «Тарасе Бульбе» [6, с. 157, 160 - 161].
Если говорить об изображении Гоголем коллективов людей в прошлом и настоящем, то и в этом случае разница очевидна. Движения масс в статьях «О средних веках», «О движении народов» воспринимаются как колоссальные, удивительные, почти сверхъестественные: «Возьмем то блестящее время, когда появились аравитяне - краса народов восточных» [1, с. 28]; «Как чудесно и какой исполнено противоположности появление норманнов - народа, которого гневный Север свирепо выбросил из ледяных недр своих» [1, с. 28]; «Колоссальные завоевания и распространение монголов были также делом почти сверхъестественным». [1, с. 28]. О казаках: «И вот выходцы вольные и невольные, бездомные, те, которым нечего было терять, которым жизнь - копейка, которых буйная воля не могла терпеть законов и власти, которым везде грозила виселица, расположились и выбрали самое опасное место в виду азиатских завоевателей - татар и турков. Эта толпа, разросшись и увеличившись, составила целый народ... составляющий одно из замечательных явлений европейской истории» [1, с. 53]. Побудительные мотивы перемещений, вообще поступков людей в прошлое время - защита своей земли, завоевание жизненного пространства, религиозное воодушевление, стремление к познанию - заслуживают авторское уважение.
Рисуя события далекого прошлого, Гоголь очень щедр на краски, его описания, «эскизы» изобилуют метафорами, сравнениями, как правило, пышными и эмоционально-экспрессивными (в полном соответствии с его же рекомендациями к преподаванию истории - не скупиться на сравнения и другие риторические фигуры). В знаменитом изображении Невского проспекта восторг автора - притворный, оттого что нельзя иначе изображать общество, в котором «все, окончившие довольно важные домашние занятия, как-то поговорившие с своим доктором о погоде и о небольшом прыщике, вскочившем на носу, узнавшие о здоровьи лошадей и детей своих... прочитавшие афишу и важную статью в газетах о приезжающих и отъезжающих, наконец, выпивших чашку кофию и чаю», высыпают на Невский проспект, чтобы продемонстрировать друг другу бакенбарды, усы, шляпки, платья, платки и т. п. Чрезвычайно показательно свидетельство самого Гоголя. В письме к М. Погодину от 11 января 1834 г. он охарактеризовал свой стиль повествования в истории Украины как «бешеный». Рядом с собой Гоголь видит, что «. Все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизме-римейшего роста». Итог повести о двух современных Гоголю Иванах из «Миргорода» (создававшегося в одно время с «Арабесками») - «Скучно на этом свете, господа!». «.Образ скуки насыщается глубокой смысловой значительностью. Ибо гоголевская «скука» - . некая широкая идеологическая реакция на существующее мироустройство, на то новое в нем, что подметил впервые именно гоголевский взгляд» [1, с. 467].
Среди прочих требований к преподавателю истории в статье «О преподавании.» есть следующее: «чтобы рассказ профессора дышал энтузиазмом» [1, с. 37]. Повествование автора «дышит энтузиазмом», когда речь идет о старине; в историях о современности доминируют ирония и горечь (о семантике «энтузиазма» в творчестве Гоголя см. [7, с. 14]). В статье о Пушкине Гоголь признает, «что дикий горец в своем воинственном костюме, вольный, как воля, сам себе и судия и господин, гораздо ярче
какого-нибудь заседателя, и, несмотря на то, что он зарезал своего врага, притаясь в ущелье, или выжег целую деревню, однако же он более поражает. Сильнее возбуждает в нас участие, нежели наш судья в истертом фраке.» [1, с. 59]. Не случайно Гоголь употребляет здесь местоимение «мы», очевидно, что он имеет в виду отчасти и себя. Запорожские казаки, рыцари, древние германцы и ему видятся более привлекательными, чем унылые жители Петербурга. Даже цветовая гамма двух миров - прошлого и нынешнего - разная. В первом Гоголь отмечает «пестроту», «такую странную яркость», во втором - однообразие и бесцветность. Едва ли не чаще всего автор наделяет современников эпитетом «бледный»: «бледные и чиновные жители» Петербурга, «бледные миссы», «несколько бледных, совершенно бесцветных, как Петербург, дочерей» статского советника. О Петербурге сказано как о «стране финнов, где все мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно». Даже у художников «почти на всем серинькой мутный колорит». Кисть Черткова, занявшегося ремесленничеством вместо искусства, «казалось, . сама приобрела наконец ту бесцветность и отсутствие энергии, которою означались его оригиналы» [4, с. 419]. Но самыми «серыми» кажутся жители Коломны. Целый синтаксический период Гоголь отводит нагнетанию «серости» обитателей этого района: «. весь тот разряд людей, который я назову пепельным, которые с своим платьем, лицом, волосами имеют какую-то тусклую пепельную наружность. Они похожи на серенький день. просто когда на небе бывает ни се, ни то: сеется туман и отнимает всю резкость у предметов. глаза почти всегда без блеска; платье их тоже совершенно матовое и представляет. мутный цвет. и вообще вся их наружность совершенно матовая» [4, с. 429].
Психологическое состояние людей в Петербурге соответствует этой палитре красок - здесь люди ходят «без цели, не видя ничего, не слыша, не чувствуя» (Пис-карев), ими владеют «досада и равнодушная пустота», пока они «машинально» идут «скорыми шагами, полные бесчувствия ко всему» [4, с. 83] или разговаривают «с грустным равнодушием», когда «ненастное расположение духа овладело им вполне» (Чертков) [4, с. 85]. «Эти люди совершенно бесстрастны: им все трын-трава; идут они, совершенно не обращая внимания ни на какие предметы, молчат, совершенно не думая ни о чем» (обитатели Коломны) [4, с. 429]. В этих описаниях узнается постоянный гоголевский мотив - омертвения души и автоматизма поступков.
И совсем иначе рисует писатель, например, казаков: «Гнездо этих хищников было невидимо; они налетали внезапно и, схвативши добычу, возвращались назад» [1, с. 54]. «Нужно было видеть этого обитателя порогов в полутатарском, полупольском костюме, . азиатски мчавшегося на коне, пропадавшего в густой траве, бросавшегося с быстротою тигра из неприметных тайников своих или вылезавшего внезапно из реки или болота, обвешанного тиною и грязью, казавшегося страшилищем бегущему татарину» [1, с. 55]. Такое же хищное, но мощное, свободолюбивое начало подчеркивается и при описании «первоначального человека» в статье «О движении народов в V веке». Гоголь не скупится на краски, живописуя быт, нравы, обычаи людей, не тронутых цивилизацией, что лишний раз подчеркивает разительный контраст с обликом и бытом людей из мира, «расквадраченного на мили». Даже жестокость и дикость их выигрывает на фоне петербургских обитателей, которые подчас кажутся тенями, во всяком случае, в мире древних людей гораздо больше естественности и поэзии. При этом Гоголь не идеализирует их, постоянно подчеркивая господство в них животного, земного начала. Но тон повествования о них лишен той едкой иронии, с которой он рассказывает о нынешних нравах. Позитивного в мире первобытных европейцев, пожалуй, больше: «Их мало занимала корысть или добыча», «храбрость казалась чем-то божеским» [1, с. 119]; «Они были вольны и не хотели никакой иметь над собою власти» [1, с. 120]; «Они были просты, прямодушны: их преступления были следствие невежества, а не разврата» [1, с. 121]. Обращена к современности
и следующая фраза: «То, что было бесчестие и низость духа, называлось только преступлением» [1, с. 121]. Пирогова, стерпевшего бесчестие, примирившегося с ним после слоеных пирожков, вряд ли кто назовет преступником. Мир древних европейцев жесток, но ясен, в Петербурге - «все обман, все мечта, все не то, чем кажется!» Здесь «множество таких людей, которые, встретившись с вами, непременно посмотрят на сапоги ваши», но при этом они не обязательно сапожники; «господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке» совсем небогат, «он весь состоит из своего сюртучка» [4, с. 478].
А. Белый и Г. Гуковский указывали на генетическую связь двух Иванов и Тараса Бульбы в «Миргороде», которая приводит Гоголя к грустным размышлениям и выводам [6, с. 121; 8, с. 27 - 28]. В «Арабесках» тоже можно провести генеалогическую линию от древних германцев в статье «О движении народов» к немецким ремесленникам в «Невском проспекте». Мы хорошо помним, что Шиллер, который «был совершенный немец в полном смысле этого слова», «размерил всю свою жизнь» на 10 лет вперед, «ни в каком случае не увеличивал он своих издержек» и т. д. О его предках Гоголь пишет: «Они были стремительны, азартны и как только были разбужены, потрясены и выходили из своего хладнокровного положения, то уже не знали пределов своему стремлению. Азартность их более всего сказывалась в игре, в которую заигрывался дикий германец до того, что проигрывал свой дом, оружие, жену, детей, наконец, самого себя и становился рабом.» [1, с. 122]. В результате очевидного контраста между разными поколениями «германцев» тенденция к раздроблению, «охлаждению» характеров, зафиксированная уже в «Вечерах.» и «Миргороде», в «Арабесках» распространяется на все народы, становится приметой всеобщей истории, законом развития европейской цивилизации в полном соответствии с задачами сборника и установкой на универсальность.
Измельчание всего и вся в современном мире для Гоголя лишний раз подтверждают сравнения, к которым он прибегает для характеристики представителей разных историко-национальных культур. «Первобытные» германские жители сравниваются с тиграми и львами: «Они трепетали при звуке ее (войны), как молодые, исполненные отваги тигры»; «львиная сила мышц их.»; «.сила рыцарей делается почти львиною» [1, с. 29]. Иные анималистические ассоциации вызывают у автора современники: «сонный Ганимед, летавший вчера, как муха с шеколадом» [4, с. 10], посетители аукциона налетели «как хищные птицы на неприбранное тело» [4, с. 426]; «для наблюдателя так же трудно сделать перечень всем лицам, занимающим разные углы и закоулки одной комнаты» в Коломне, «как поименовать все то множество насекомых, которое зарождается в старом уксусе» [4, с. 430]; «.старухи.. как муравьи таскают с собою старые тряпья и белье...» [4, с. 430 - 431]. В отрывке «Дождь был продолжительный», и хронологически, и по содержанию близком к повестям сборника, аналогии еще менее приятные: «как мокрая крыса», «чиновная крыса», «эта амфибия», «масса мяса», которую «скорее можно причислить к молюскам, нежели к позвончатым животным» [4, с. 332]. В последующих после «Арабесок» произведениях Гоголь даже усилит эту тенденцию в поэтическом строе. Смерть Акакия Акакиевича не обратила на себя внимание «и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху» [4, с. 169] - человек стал незаметнее насекомого.
Тема раздробления и измельчания характеров, выраженная в аналогиях с животным миром, достигает своего апогея в повести «Записки сумасшедшего». Когда собачка Меджи свысока судит о людях: «Ах! Ма сЬеге, о каком вздоре они говорили!». Когда камер-юнкер проигрывает сравнение с Трезором: «Небо! Какая разница!.. Талию Трезора и сравнить нельзя с камер-юнкерскою. А глаза, приемы, ухватки совершенно не те». Гротесковая ситуация, когда миры человека и собак не только сопос-
тавлены между собой, но идентичны, позволяет вскрыть ненормальность такого бытия: «.здесь что-нибудь да не так». Образ жизни современников таков, что с ним легко справятся и собачки. Поэтому все так запутано: сходящий с ума Поприщин, читая собачью переписку, в которой нет ничего собачьего, восклицает: «Мне подавайте человека! Я хочу видеть человека; я требую пищи, той, которая бы питала и услаждала мою душу; а вместо того эдакие пустяки.» [4, с. 204].
Искусство в нынешнюю эпоху также уступает прошедшим временам. Художник, писавший портрет ростовщика, «был тот скромный набожный живописец, какие только жили во времена религиозных средних веков» [4, с. 433]. Архитектура современная проигрывает в сравнении с зодчеством прошлого: «Мне всегда становится грустно, когда я гляжу на новые здания, беспрерывно строящиеся. из которых редкие останавливают изумленный глаз величеством рисунка, или своевольною дерзостью воображения, или даже роскошью и ослепительною пестротою украшений. Невольно втесняется мысль: неужели прошел невозвратимо век архитектуры? Неужели величие и гениальность больше не посетят нас? Или они - принадлежность народов юных, полных одного энтузиазма и энергии и чуждых усыпляющей, бесстрастной образованности?» [4, с. 61]. Хотя именно в современном искусстве Гоголю видится возможность возрождения, в первую очередь нравственного. Об этом он пишет в статьях «Скульптура, живопись, музыка», «Последний день Помпеи», «Об архитектуре нынешнего времени», в повести «Портрет».
Сравнивая целостный образ прошлого, возникающий в восприятии читателя «Арабесок», с аналогичным образом современности, нельзя не признать, что авторские симпатии отданы старине. «Романтик, влюбленный в подкрашенное им прошлое, чувствуется в каждом слове. стоит прослушать все эти слова, чтобы догадаться, что на кафедре сидит настоящий поэт, который в прошлой жизни ищет преимущественно красивых очертаний, таинственного смысла, величия явлений» [3, с. 198 - 199], всего того, чего так не хватает в жизни серого, чиновного Петербурга, представшего в «Арабесках» со страниц повестей на современную тему.
Литература
1. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т.- М., 1986. Т. 6.
2. Гиппиус В.В. Гоголь. - М., 1924.
3. Котляревский Н. Н.В. Гоголь. Очерк из истории русской повести и драмы. - Пг, 1915.
4. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.- М. - Л.: Изд-во АН СССР, 1938. Т. III.
5. Гуминский В.М. Тарас Бульба в «Миргороде» и «Арабесках» // Гоголь: История и современность. - М., 1985.
6. Гуковский Г.А. Реализм Гоголя. - М., 1959.
7. Карташова И.В. Гоголь и романтизм: Автореф. дис. . доктора филол. наук. - М., 1983.
8. Белый А. Мастерство Гоголя. - М., 1996.
