CC BY
250ПЕРЕЧИТЫВАЯ КЛАССИКУ
Р. Козеллек
ПРОШЕДШЕЕ БУДУЩЕЕ: К СЕМАНТИКЕ ИСТОРИЧЕСКОГО ВРЕМЕНИ
Реф. книги: Koselleck R. Vergangene Zukunft:
Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. - Frankfurt a. M.: Schurkamp, 1995. - 389 S.
Эта книга считается одной из центральных в творчестве известного немецкого историка и теоретика исторической науки Рейнхарда Козеллека (1923-2006). В ней была сформулирована его теоретико-методологическая концепция истории как истории понятий (Begriffsgeschichte), оказавшая сильное влияние на исторические и социальные науки в Европе и Америке в конце ХХ в. Кроме того, эта книга явилась важной вехой в работе Козеллека и его коллег над масштабным проектом издания многотомного труда «Основные исторические понятия», осуществлявшимся в 7090-е годы прошлого века [Geschichtliche Grundbegriffe, 1972-1997].
Уже во введении к данной работе, первое издание которой появилось в 1979 г., автор пишет, что его внимание будет «сконцентрировано, прежде всего, на текстах, язык которых эксплицитно или имплицитно выражает опыт исторического времени или, точнее, опыт отношения определенного прошлого к определенному будущему» (S. 11). «Моя гипотеза, - пишет он далее, - заключается в том, что различия в определениях между прошлым и будущим или, говоря антропологически, между опытом и ожиданием, и составляют то, что можно назвать "историческим временем"» (S. 12). И наиболее существенным «историческим временем», о котором предполагается вести речь, является, по Козеллеку, «новое время», в особенности, его ранний, «пороговый» период, ведущий к порогу
эпохи Модерна. Именно в этот период в Европе формируется то «историческое время» или то отношение между прошлым и будущим, которое станет характерным для современности.
Разъяснение своей концепции автор начинает с исторической части, которая озаглавлена «Отношение между прошлым и будущим в новой истории». В нее включено несколько разделов. В первом разделе «Прошедшее будущее в раннее Новое время» речь идет о тех представлениях будущего, которые были характерны в период самого раннего европейского «нового времени», которое условно начинается после 1500 г. В образах и источниках начала XVI в. восприятие будущего, во многом определявшееся средневековой христианской традицией, состоявшей в ожидании конца света и Страшного суда, приобретает особенно напряженные и экстатические черты. Козеллек, в частности, иллюстрирует это анализом грандиозного полотна Альбрехта Альтдорфера «Битва Александра» (или «Битва Александра Македонского с войсками Дария III при Иссе»), созданной в 1528-1529 гг. по заказу герцога Баварии Вильгельма IV. В картине античной битвы художник изобразил все признаки своей эпохи - военную амуницию, знаки отличия, архитектуру и т.д. При этом пейзаж носит космический характер эпохальной битвы конца времен - кровавое заходящее солнце, клубящееся тучами небо и поднимающаяся луна в сумраке наступающей ночи. Художник явно показывает, что в битве участвуют не только земные, но и небесные силы. Картина Альтдорфе-ра, как отмечает Козеллек, - это произведение эсхатологического плана, в котором изображается не конкретная историческая битва, а вневременной образ последней битвы сил Христа и Антихриста. Такое событие неумолимо приближается, и его участниками станут современники художника.
Подобная духовная атмосфера напряженного ожидания конца света и Страшного суда была характерна, по мнению Козеллека, для европейской Реформации в XVI в. На арене духовной жизни появились многочисленные пророки и предсказатели близившегося конца времен. Автор ссылается на высказывания Лютера о наступлении конца света, об ускорении хода времен и приближении рокового часа. И тут же он приводит слова из выступления Робеспьера перед Конвентом в мае 1793 г., где тот тоже говорит о наступлении особого, рокового времени - времени свободы, прогресса и революции, которое накладывает роковые обязательства на всех его участников. Сопоставляя эсхатологизм Лютера с его подчеркиванием влияния воли Бога на конец времен и провиден-
циализм Робеспьера, акцентирующий роль воли людей в движении к свободе, счастью и золотому веку, Козеллек утверждает, что, по существу, они фиксируют вытекающие одна из другой начальную (реформация) и завершающую (революция) точки тех изменений, которые претерпело содержание представлений о будущем в преддверии эпохи Модерна (8. 22). Далее он останавливается на анализе этого процесса.
Прежде всего, автор обращает внимание на изменение отношения к пророчествам в религиозной жизни периода Реформации. Ранее за этой сферой пристально следила церковь, жестко оберегавшая собственную монополию на предсказание будущего и расправлявшаяся с являвшимися время от времени предсказателями и пророками, которые пытались выступать с некими не санкционированными официальной церковью проектами будущего. Они объявлялись еретиками и подвергались гонениям во имя церковного единства, так как единство церкви было тесно связано с эсхатологическим представлением о будущем. Святая церковь и Священная империя «удерживали» мир от скрытого во времени эсхатологического конца. Но теперь эсхатологические представления о близком будущем, ворвавшиеся в европейский мир через пророчества Лютера, Цвингли и Кальвина, подорвали единство церкви и империи. Из факторов интегрирующих они превратились в дезинтегрирующие; религиозный мир, как и мир в империи, был нарушен. И для его обеспечения теперь требовались не казни еретиков, а компромиссы. А это значит, пишет Козеллек, что для обеспечения будущего теперь требовался новый принцип - принцип «политики» (8. 23), что и показало следующее столетие.
Определение правильной веры и ереси становилось теперь прерогативой государства и политики. На первых порах это выражалось известной формулой «чья власть, того и вера», которая позволяла светским правителям проводить политику, относительно независимую от религиозных партий. Но только после Тридцатилетней войны (1618-1648) принцип религиозной индифферентности утвердился в качестве основы мира в Германии, что позволило немецким князьям эмансипироваться в качестве суверенных территориальных правителей. Для представления будущего все это, отмечает Козеллек, имело важное значение. Прерогатива создавать версии будущего переходила к абсолютистскому государству. И здесь оно действовало сходным со старой церковью образом, ведя борьбу с разного рода религиозными, астрологическими и другими пророчествами и предсказаниями относи-
тельно будущего. Они, конечно, продолжали появляться и в XVII, и в XVIII вв., но постепенно вытеснялись из сферы, связанной с политикой и принятием государственных решений (S. 26). В основном они локализовывались в бытовой и фольклорной сферах, где против них выступали просвещенные интеллектуалы того времени. Среди них Козеллек упоминает Монтеня, Бэкона и, наконец, Вольтера, у которого критика религиозных пророчеств и предсказаний достигает кульминации.
Постепенно на смену религиозной эсхатологии в эту эпоху, как заключает автор, приходят два вида представлений о будущем: рациональный прогноз и то, что в дальнейшем получило название философии истории.
Их рассмотрению Козеллек посвящает второй раздел исторической части книги, который озаглавлен «Historia Magistra Vitae. О распаде исторического топоса в свете движения истории в Новое время». В нем автор анализирует формулу, известную еще в античности и, в частности, выраженную Цицероном, что история и извлеченный из нее прошлый опыт могут служить руководством для действий в настоящем. Он может иметь моральное, воспитательное, но и практическое значение. Этому взгляду, считает Козеллек, предпослано понимание неизменности человеческой природы, а также принципиальной схожести условий, обстоятельств и событий земного человеческого существования. В ранний период Нового времени оно стало основой рациональных политических прогнозов, пришедших на смену теологическим представлениям о будущем. В таком ключе, например, размышлял об истории король Пруссии Фридрих Великий, высказывания которого цитирует Козеллек. В то же время он констатирует, что в этот период нарастает и скепсис в отношении прогнозирования на основе истории. Тот же Фридрих параллельно своим суждениям замечал, что «новые поколения не следуют проторенной дорогой отцов, а торят свои пути». Однако, по мнению Козеллека, эти суждения не разрушали исходный «топос» понимания истории как примера для действия, так как сами формулировались как «мудрость истории», т.е. исходили из представлений об истории как источнике опыта прошлого.
Поворот в разрушении этого «топоса» происходит, по Ко-зеллеку, в немецкоязычном пространстве в XVIII в. по мере вытеснения из сферы представлений об истории понятия «Historie» (исторический нарратив) и замены его понятием «Geschichte» (от «Geschehen» - происходящее) (S. 48). В этом понятии посте-
пенно растворялись различия между «происходящим» и «рассказом о нем»: и то и другое объединялось в общем понятии истории, где растворялось различие субъекта и объекта. Вследствие этого менялся и характер нарративов, они приобретали новое звучание -не просто рассказов о прошлом, а изложения самого хода действительности. В них включались элементы поэтики, категории «силы», «направления», «плана» и др., что способствовало появлению философии истории. В итоге «топос» истории как примера прошлого был заменен, с одной стороны, критичным отношением к прошлому, с другой - образом движения истории к будущему, которое и становилось примером. Возник новый «топос» - истории как прогресса, а примером для жизни становилась возможность создавать историю, ускоряя ее путем революции.
Третий раздел этой части «Исторические критерии понятия революции в Новое время» посвящен историческим критериям понятия революции в Новое время. Козеллек утверждает, что современное понятие революции было сконструировано в Новое время и было связано с событиями Великой французской революции. До этого понятие революции имело значение кругооборота политических форм, повторения, на что указывала, в частности, и частица «ре» в этом слове. На кругооборот указывало и его применение к событиям английской революции, завершившейся Реставрацией. Для социальных конфликтов и войн оно не применялось. Для этого существовало понятие «восстания» (Rebellion) и другие. Модным словом революцию сделали просветители в середине XVIII в. В основном оно использовалось как позитивное понятие в духе «славной революции» в Англии, открывающее новые горизонты и позволяющее решить проблемы, избегая насилия и гражданской войны.
В заключение раздела Козеллек формулирует признаки, которыми это понятие стало характеризоваться после 1789 г. Оно: 1) «зингуляризуется», превращаясь в общее или в метаисториче-ское понятие; 2) пропитывается опытом ускорения исторического процесса; 3) характеризуется степенями исторического движения через соотнесение с другими понятиями: революция - реформа; революция - контрреволюция и др.; 4) изменяет взгляд на прошлое в свете перспективы будущего; 5) характеризуется расширением от политической революции к социальной революции, к дальнейшему углублению путем осуществления социальной эмансипации; 6) пространственно расширяется (мировая и перманентная революция, включающая всех людей); 7) расширяется посредством
неологизма - «революционер», означающего возможность «делать революцию»; 8) включает новую революционную легитимность, позволяющую ликвидировать прежнее право и вводить новое, революционное.
Завершает историческую часть четвертый раздел «Исторический прогноз в заметке Лоренца фон Штайна о прусской конституции». В нем автор рассматривает воззрения известного немецкого историка и философа Х1Х в. Лоренца фон Штайна. Этот материал включен в работу, прежде всего, для того, чтобы показать многоплановость исторического мышления эпохи Нового времени, общие особенности которого Козеллек выделил в предыдущих сюжетах. Близкий к гегельянской традиции и исторической школе немецких историков XIX в. фон Штайн, на первый взгляд, мало похож на идеологов прогресса и Просвещения периода раннего Модерна. Однако Козеллек показывает наличие такой связи. Исторические работы фон Штайна во многом нацелены на прогнозирование будущего; их автор связывает прогресс с критическим историзмом, учитывая прошлое и сохраняя базовое представление об обращенности в будущее. История рассматривается фон Штай-ном как движение различных течений и компонентов с разными ритмами и ускорениями; в его подходе объединяются критическая дистанция и прогрессивная перспектива.
Вторую часть, озаглавленную «К теории и методу исторического определения времени», Козеллек начинает с раздела «История понятий и социальная история», в котором предпринят сравнительный анализ предметов социальной истории и истории понятий. Различение этих разделов исторического знания он связывает с долгой традицией изучения отношений между словами и делами, духом и жизнью, сознанием и бытием, языком и действительностью, берущей начало в античности. Если история понятий занимается текстами и словами, то социальная история использует тексты для познания положения дел, которые имеют место за пределами самих текстов. Она исследует социальные формации, политические формы, отношения социальных групп, слоев и классов, а также разного рода долговременные социальные структуры и их изменения. Тексты и обстоятельства их возникновения являются в этом случае лишь вспомогательным материалом. История же понятий в первую очередь занимается изучением и интерпретацией самих текстов, опираясь на методы историко-филологических дисциплин. И это различие имеет основополагающий характер.
Но, как подчеркивает автор, развитие методологических подходов показывает, что отношения этих дисциплин являются более сложными и комплексными. С одной стороны, невозможно представить себе общество без некоторых общих понятий, обеспечивающих его единство. С другой стороны, понятия в обществах образуют значительно более сложные комплексы, чем просто языковые сообщества, руководствующиеся определенными понятиями. «Общество» и его «понятия» находятся в достаточно сложной связи, характеризующейся к тому же определенной напряженностью, что относится и к представляющим их дисциплинам.
Раскрывая эти связи, автор ищет ответы на три взаимосвязанных вопроса. Во-первых, какой вклад пользующаяся классическим историко-критическим методом история понятий может внести в исследование тем социальной истории? Во-вторых, является ли история понятий самостоятельной дисциплиной, со своим методом, содержанием и предметной областью, которая существует параллельно с социальной историей, частично с нею пересекаясь? В-третьих, располагает ли история понятий собственным теоретическим содержанием, без включения которого социальная история испытывает недостаточность (S. 108)?
Рассматривая первый вопрос, Козеллек предпринимает подробный анализ Записки прусского министра (позднее канцлера) фон Гартенберга о реформе прусского государства, написанной в 1807 г. Используя классический метод историко-филологической критики источника, он анализирует использованные в этом документе понятия с точки зрения их семантики, генезиса, соотношения с другими понятиями, прагматики языка. В частности, исследуются понятия «класс», «сословие», «собственник», «государство» и др. В результате автору удается лучше представить содержание, ход, исторические, персональные и социальные особенности конфликта между реформаторской группой и прусским юнкерством в начале XIX в. посредством его анализа на семантическом уровне. Выводы Козеллека по итогам этого сюжета вполне определенны. Историко-филологический анализ источников в рамках истории понятий позволяет делать выводы, связанные не только с историей языка, но и с социальной историей. И в этом плане семантический анализ, будучи пограничной частью филологии, является также преимущественно вспомогательным средством исторической науки. Проходя через семантический анализ истории понятий, высказывания прошлого уточняются, а заключенные в них реальности или отношения, представленные в языковой форме, делаются для нас яснее, заключает автор (S. 114).
Отвечая на второй вопрос, Козеллек сосредоточивает внимание на рассмотрении предмета и методов самой истории понятий. Здесь он выделяет, прежде всего, проблематику, связанную с синхронным и диахронным анализом понятий, и область истории идей, влияющих на исторические контексты. Обе области, по мнению автора, требуют специальных методов, которые позволяют соизмерять историю того или иного понятия с «пространством опыта» и «горизонтом ожидания» определенного времени, где исследуются его социальные и политические функции и область употребления. Или, коротко говоря, соотнести анализ понятия с исторической ситуацией и временным измерением.
При выделении самостоятельной области истории понятий на первый план выступает диахронный принцип. Он предполагает, что рефлексивное исследование изменения понятий предшествует социально-историческому исследованию. Длительность, изменение и новизна значений слов должны быть изучены до обращения к социальному контексту или до того, как они будут рассмотрены в качестве индикаторов социальных структур или политических конфликтов. С точки зрения темпорального (временного) аспекта среди социальных и политических понятий должны быть выделены три группы: 1) группа традиционных понятий; примером здесь могут служить аристотелевские понятия форм правления, значения которых были определены исторически, но частично сохраняются и сегодня; 2) понятия, значения которых очевидно изменились, несмотря на сохранение словесной формы; их сегодняшние значения существенно отличаются от их значения в прошлом; 3) неологизмы, появление которых является реакцией на социальные и политические изменения.
Применение критериев продолжительности, изменчивости и новизны к исследованию значения понятий и употребления слов и составляет самостоятельную область истории понятий. Но одновременно это повышает ее релевантность по отношению к социальной истории, позволяя соотносить изменения / неизменность понятий с изменениями / неизменностью социальных структур. В качестве примеров автор разбирает по указанным критериям целый ряд понятий, в частности, «демократия», «гражданин», «союз» и др., а также показывает, какое значение этот анализ имеет для социальной истории.
В этом контексте Козеллек обращается к анализу отношения понятий и слов. Опираясь на лингвистическую модель «знак (слово) ^ значение (понятие) ^ означаемое (положение дел)», он
констатирует, что всякое понятие выражается словом, но не всякое слово является понятием. Понятия содержат обобщающую силу в отношении обозначаемого. Слова могут употребляться как многозначно, так и однозначно, понятия же должны оставаться многозначными. Они больше, чем просто слова, так как в них слова употребляются для обозначения полноты связей и условий означаемого. В значении понятия концентрируются и объединяются значения многих аспектов означаемого (его исторических условий, опыта и др.). При этом семантическая функция понятий заключается не только в том, что они обозначают определенные исторические данности, но и в том, что они являются их фактором. Каждое понятие обозначает также горизонты и границы возможного опыта, поэтому история понятий позволяет изучать и то, что обращено к будущему. В связи с этим автор делает еще одно методическое замечание. Исследование понятий не ограничивается их семантическим (семасиологическим) анализом, но и дополняется ономасиологическим исследованием, что означает регистрацию возможностей многообразных обозначений для идентичного (или сходного) содержания, в связи с чем в истории понятий важное место занимает изучение того, каким образом какое-то содержание было приведено к понятию.
Исходя из этого, по заключению Козеллека, история понятий может быть определена как самостоятельная область исследований, пользующаяся собственными методами. Но при этом исследование истории понятий не является самоцелью, а представляет собой самостоятельную составную часть социально-исторических исследований, имея общие теоретические предпосылки с социальной историей.
Приступая к третьему вопросу, Козеллек рассматривает общее и различное в теоретических основаниях истории понятий и социальной истории. В предметном поле и той и другой дисциплины исследуются определенные состояния и их изменения во времени. Но это не значит, что одно может быть опосредовано другим или что изменения понятий полностью соответствуют изменениям в социальной истории. Это лишь означает, что метод истории понятий является необходимым условием (sine qua non) для осмысления вопросов социальной истории.
Вместе с тем история понятий имеет то преимущество, что она рефлексирует связь понятия и действительности. И это создает определенное познавательное напряжение, продуктивное для социальной истории. В ходе смены синхронного и диахронного анализа история понятий помогает определить продолжительность
действенности прошлого опыта и прошлых теорий. Смена перспективы позволяет видеть различия между старыми условиями употребления-образования слов, которое было нацелено на исчезнувшее положение дел, и новым содержанием тех же самых слов. История понятий проясняет хронологическую многослойность значения понятий, укорененных в разных временах. При этом она идет за пределы синхронии и диахронии, она указывает на одновременность разновременного, содержащегося в одном понятии. Она, другими словами, позволяет анализировать то, что в социальной истории относится к теоретическим предпосылкам, когда в ней выделяют короткие, средние и длительные периоды и когда в ней отделяют события от структур. Глубинное основание понятия, которое не идентично хронологической последовательности изменений его значения, представляет собой то, что обязательно должно приниматься в расчет социальной историей (S. 126). Одним из важных свойств языка, отмечает Козеллек, является то, что каждое слово и каждое имя может выходить за пределы того единичного феномена, который оно называет. Это относится и к историческим понятиям, даже если они первоначально служат лишь для связывания комплексного опыта в его единичности. Однажды «определенное» (geprägter) понятие содержит в себе в чисто языковом плане возможность генерализованного применения, образования типов или сравнений. История понятий индуцирует, таким образом, и структурные вопросы, в ответах на которые нуждается социальная история. «Понятия, которые охватывают прошедшее положения дел, связи и процессы, могут дать возможность социальному историку представлять в настоящем "действительную" историю прошлого» (S. 126).
Второй раздел этой части «История, истории и формальные структуры времени» Козеллек начинает с вопроса об «истории вообще». Этот вопрос, поставленный еще в средневековой теологии как «ordo temporum» и означавший, что история есть дело Бога, а не человека, в новой современной форме был впервые поставлен в Новое время. И в этой версии «история вообще», понимаемая одновременно как субъект и объект, является достоянием опыта Модерна и его характерным семантическим признаком. Модерн «вызвал появление философии истории и приобрел трансцендентный и также трансцедентальный характер, что побуждает нас, - пишет Козеллек, - переосмыслить теоретические предпосылки нашего исследования... В этой связи мое предложение состоит в том, чтобы обратиться к изучению структур времени
(временности), которые свойственны одновременно как "истории вообще", так и историям во множественном числе, т.е. отдельным предметным историям» (S. 131). Такой способ обращения к структурам времени открывает доступ к научному исследованию истории, избегая постановки вопроса об «истории вообще», свойственной раннему Модерну.
Далее Козеллек формулирует три базовые формальные предпосылки, которые составляют основу теории структур исторического времени (S. 132). 1. Необратимость событий, наличие «до» и «после» в различных взаимосвязях. 2. Повторяемость событий: в виде идентичности, в виде повторяющихся констелляций, в виде типологической организации событий. 3. Одновременность неодновременного, т.е. присутствие разных слоев исторических последовательностей в рамках одной и той же естественной хронологии. Наличие этих разных временных слоев позволяет изучать действия и условия различной длительности, соотнося их друг с другом, а также осуществлять прогнозы на основе современных событий.
Из комбинаций этих трех формальных критериев можно создавать дифференцирующие определения (например, прогресс, декаданс, ускорение, замедление, «еще не», «больше не», раньше, позже и др.), позволяющие обнаруживать конкретное историческое движение. Эти различения должны применяться к тем историческим суждениям, которые, исходя из теоретических предпосылок, обращаются к эмпирическому исследованию, а также обнаруживаться в эмпирическом материале. Следует также, как отмечает автор, отличать историческое время от естественного времени, представленного в естественных хронологиях. Последнее является условием первого, но не совпадает с ним. Историческое время имеет другие последовательности и ритмы. В частности, оно может зависеть от развития техники. Но не только. Во многом оно зависит от интерсубъективных взаимодействий, включающих цепочки мотиваций и модели поведения. Свои ритмы исторического времени есть у структур повседневности, свои - у политики, свои - у социальных процессов.
Далее Козеллек предпринимает исследование структур исторического времени трех эпох - античности, христианско-иудей-ского Средневековья и Нового времени. Кратко резюмируя, можно отметить, что в историческом времени греческой античности Козеллек акцентирует предпосылку повторяемости событий и их констелляций, в историческом времени средневекового христиан-
ства - предпосылку конечности времени и его необратимости, в историческом времени Модерна - теоретическую предпосылку прогресса.
При этом он специально останавливается на восприятии исторического времени в эпоху раннего Модерна. Основными категориями здесь выступали прогресс, регресс, ускорение и замедление. Концепция «истории в себе и для себя», выработанная в раннем Модерне, открывает современное историческое время, вбирающее пространство опыта, свойственное различным аспектам Модерна. Понятие истории артикулируется теперь как множество, охватывающее взаимозависимость событий и интерсубъективность действий; оно включает трансцедентальный (философско-исторический) компонент; оно регистрирует переход от истории как агрегата к мировой истории как системе. Оно позволяет понять историю как процесс, который запущен имманентными силами и не определяется больше природой и, следовательно, не может быть удовлетворительно объяснен причинной связью. Динамика присуща ему по определению. Это процесс недетерминистский, поскольку его субъект или субъекты опосредуются рефлексивно самим процессом, а цели определяются многозначностью человеческих планов; понятие прогресса в нем амбивалентно и является в равной мере конечным и бесконечным. Амбивалентно и само современное понятие истории, поскольку, с одной стороны, мыслится как целостность, а с другой -никогда не понимается как закрытое, так как его будущее остается неизвестным (S. 143).
Третий раздел этой части озаглавлен «Представление: событие и структура». Он начинается с вопроса о том, каким образом историк должен представлять свой предмет. Рассматривая его, Козеллек предлагает следовать за Августином, который говорил, что историописание должно быть «нарративом, демонстрирующим сходство» (narratio demonstrationi similis). То есть история должна быть рассказана похожим с ходом событий образом. Но кроме рассказа о событиях, отмечает автор, история должна еще уметь представлять «структуры». И его тезис состоит в том, что структуры должны представляться иначе, чем события. Событие должно быть рассказано, а структура - описана.
Чтобы поддаваться пересказу, событие должно быть уже как-то выделено современниками, должно иметь какое-то смысловое единство. Должен быть некий минимум происходящего до и после, внутри которого возникает смысловое единство, образующее событие. В событии должна быть выделена наложенная на
него временная последовательность. И она должна быть отражена в интерсубъективности действующих участников (8. 145). «До» и «после» - конституируют смысловой горизонт события, потому что исторический опыт, который позволяет выделить событие, всегда также имеет временную последовательность. Историческое время должно быть руководящей нитью представления события, чтобы рассказать о политике, войне, дипломатии и т. д. в необратимости протекания. Для исторической хронологизации требуется определенное структурирование событий. В их протекании есть диахронное структурирование - кульминации, периферии, кризисы, завершения, которые для их участников однозначны. Но кроме этих диахронных структур событий в истории имеются и долговременные структуры. В современной социальной истории о структурах и о структурной истории говорят и с точки зрения времени (здесь автор упоминает Броделя). Структуры - это такие взаимосвязи, которые не соответствуют строгой последовательности уже известных событий. Они характеризуются большей длительностью и непрерывностью изменения.
При анализе отношений событий и структур Козеллек отмечает, что способы их представления в исследовании осуществляются определенным соподчиненным образом. Сначала рассматриваются временные уровни, которые не зависят друг от друга, затем рассматриваются события, имеющие структурное значение, и далее длительность внутри событий. При этом он также указывает на сложности, которые возникают при переходе от события к структуре, и наоборот. В частности, он акцентирует два теоретико-методологических соображения.
Во-первых, фактичность прошедшего события не идентична действительно произошедшему в его тотальности, поэтому представленное живет как фикция фактического, так как сама действительность уже прошла. Контроль источников предписывает, что может быть сказано о фактах, а что - нет. Но историк может интерпретировать события, излагая их убедительно.
Во-вторых, действительность представления прошлых структур не меньше, но и не больше, чем действительность прошлых событий. Ее можно представить только гипотетически. Но и гипотетичность представленных структур и фиктивность представленных событий не должны препятствовать историку представлять их в языке как его реальную основу.
И здесь Козеллек подчеркивает роль понятий, которые покрывают массив прошлой событийности и сегодняшнего дня,
делая их понятными историку. Ни одно событие нельзя рассказать, ни одну структуру представить, ни один процесс описать, не применяя исторических понятий, которые позволяют понять прошлое. Изучение исторической семантики показывает, что любое историческое понятие, которое входит в представление, не только определяется через единичность его прошлых значений, но и содержит структурные возможности для их анализа в последующем (S. 155).
В четвертом разделе «Случай как остаточная категория в исторических сочинениях» Козеллек отмечает тенденцию негативного отношения к случаю в современной историографии. Историки стараются избавиться от этой категории, трактуя ее как выражение еще не открытых факторов и не выясненных причин. На этом фоне в историографии усиливается внимание к структурным объяснениям, к подчеркиванию в истории роли структур. В прошлом категория случая (фортуны) использовалась более широко, но, как отмечает Козеллек, приводя различные примеры, она выступала в качестве неисторической категории, как вмешательство в историю извне. В исторических школах Нового времени категория случая в истории постепенно элиминируется, встраиваясь в понятие необходимости. Но, задается вопросом автор, не является ли это встраивание случая в необходимость истории на самом деле абсолютизацией случайности в масштабе всей истории?
Свою позицию в связи с этим он формулирует иначе. Как считает автор, случай - это феномен современности, он означает «прорыв» хода происходящего, появление новых возможностей и перспектив. В этом качестве он не относится к уже ставшему прошедшему и к еще не наступившему будущему. Такое «осовременивание» случая помогает увидеть его место в истории, точнее - в прошлой современности.
Последний пятый раздел этой части «Местоположение в истории и темпоральность» имеет подзаголовок «Об открытии историографией исторического мира». В предисловии к разделу Козеллек приводит два аргумента в пользу исторической науки: сегодня мы знаем об истории больше, чем раньше; мы достигли этого знания благодаря пониманию. И тем не менее проблема релятивизма и объективизма в исторической науке остается острой (S. 178).
Он начинает с тезиса, что исторический релятивизм идентичен открытию историографией исторического мира. Объективистская, надпартийная история, история, сводимая к чистой истине события или факта, - это слабая, «умирающая» история, считает Козеллек. Ей может противостоять «живая» история или «история
с позиции местоположения или перспектив». Ее предпосылкой является открытие исторической наукой «местоположения в истории» (Standort)1. Теоретически это означает, что исходный центр исторического познания - это пространство опыта современников, обусловленное желаниями и планами прошлого и перспективами будущего. Автор отмечает, что это обстоятельство открыл и обосновал еще в XVIII в. Иоганн Кладениус (Chladenius) (1710-1758), считающийся одним из предтеч современной герменевтики. «С тех пор, - пишет Козеллек, - связанность с "местоположением" стала для историков не упреком, а предпосылкой исторического познания» (S. 185).
Теперь не только прошедшая современность является объектом изучения истории, но и само прошедшее предлагается в своем разнообразии в настоящем в виде рассказов о прошедших совре-менностях. Возникает рефлективное осовремененное прошедшее. Благодаря этому историческая наука представляет собой рефлексию прошедшего в современности. Но это означает также и открытие в истории качества временности современности и ее изменения в историческом движении - то, что раньше было не так, как сегодня, в будущем также будет происходить иначе. События не повторяются. И в данном случае мы имеем прогрессивное изложение истории. «Таким образом, историзация изложения и прогресс оказываются двумя сторонами одной медали» (S. 192).
Возвращаясь к вопросу об объективности и партийности в изложении истории, Козеллек полагает, что проблему фактов (объективности) и суждений о них (партийности) надо поставить следующим образом. Вопрос об установлении фактов - вопрос технический, он связан с методикой и технологией критики источников и не относится к спорам об объективности. Они возникают тогда, когда установленный факт попадает в сферу оценок и интерпретаций. Историк вынужден вступать в эту область, чтобы реконструировать историю событий и структур, где он пользуется построением теорий и интерпретаций. Источники и факты ограничивают нас и предохраняют от ошибок в этой сфере. Но они не
1 В немецком языке много вариантов перевода этого слова на русский, но, как правило, используется перевод «место», «местоположение». По сути, у Ко-зеллека речь идет о том, что представления о прошлом меняются в зависимости от того, в каком «месте» (истории), «местоположении в истории» находится историк по отношению к этому прошлому.
предписывают нам направленность и характер наших интерпретаций и теоретических построений. И в этом смысле они не препятствуют релятивизму и партийности в изучении истории.
Третья часть книги озаглавлена «К семантике исторических изменений в опыте». Ее автор начинает с раздела «Об исторической семантике асимметрично противоположных понятий». В нем речь идет о понятиях, которые имеют оценочное значение и используются для персональных самохарактеристик и характеристик других. При этом они имплицитно содержат взаимное признание, но в эксплицитной, высказанной форме отграничивают себя от другого и не признают за ним равного статуса. Такого рода асимметричные понятия часто используются для консолидации социальных групп и организации их действий. В этом случае понятия используются не просто как названия, а служат формированию единиц политического и социального действия, когда самоопределение этих единиц происходит через разграничение и противопоставление другим. Эти понятия не только обозначают эту единицу, но определенным образом характеризуют и создают ее, являясь не только индикатором, но и фактором существования и развития социальных групп (8. 212).
При этом исторически действующие социальные и политические единицы, как отмечает Козеллек, обычно стремятся к «приватизации» («зингуляризации») всеобщих понятий, применяя их только для самоопределения. Стремление к «приватизации» всеобщих понятий означает претензию на всеобщность этой группы, отвергающую ее сравнение с другими. В этом случае появляющееся противоположное понятие, применяемое для характеристики других, содержит их дискриминацию. Исторический и политический мир знают множество таких противоположных асимметричных понятий, и даже, возможно, большая часть понятий в этих сферах являются именно такими. Для их исследования Козеллек предлагает ряд методических рекомендаций.
Прежде всего, он отмечает, что особенность политического языка заключается в том, что хотя его понятия и относятся к единицам действия, группам, институтам и их движению, но они этим не исчерпываются. Также и история не сводится к сумме названий, характеристик и дискуссий и не исчерпывается понятиями, с помощью которых она понимается. Поэтому следует избегать редукции политической истории к языку понятий и наоборот. Различие между историей и ее «понятийным становлением» следует опосредовать с помощью историко-политической семантики. Следу-
ет учитывать различия между словоупотреблением асимметричных понятий в прошлом и содержащимися в нем семантическими структурами. И наконец, анализ должен быть нацелен не на историческое исследование изменений дуалистических понятий и их историческое влияние, отмечает автор, а лежит на другом уровне. Он направлен на изучение аргументационной структуры возникших дуалистических языковых фигур, на то, каким образом отрицаются противоположные позиции.
В работе Козеллек останавливается на подробном анализе трех пар дуалистических асимметричных понятий разных эпох: «эллины и варвары» (античность), «христиане и язычники» (Средние века) и «человек и нечеловек» (а также «сверхчеловек и недочеловек»), которую он относит к Новому времени. Кратко резюмируя итоги этого анализа, отметим следующее. В первой паре Козеллек, прежде всего, выделяет языковую фигуру пространственного разделения и первоначальный акцент на разделяющие их природные константы. Затем территориальное разделение трансформируется в духовное разделение. Во второй паре автор выделяет фигуру временно'го разделения. Оно темпорализовано и, следовательно, может быть снято. Его характеризует динамика отрицания, отличающая ее от античной пары. Третья пара характеризуется фигурой универсальности, претендующей на охват всего человечества. При возникновении противоположного понятия появляется фигура аннигиляции противников, а идеологии становятся взаимозаменяемыми, что исключалось в двух предшествующих парах. Еще одно отличие - устранение различий между внутренним и внешним, так как речь идет о горизонте одного человечества. При возникновении проблем они также должны распределяться на всех людей.
Во втором разделе «О способности распоряжаться историей» Козеллек основное внимание уделяет проблеме истории, созданной людьми. Ее он рассматривает в двух аспектах. Во-первых, как проблему появления этого представления - когда и как оно возникло. Во-вторых, как проблему способа создавать (делать) историю (S. 261). Ответ на первый вопрос для Козеллека вполне ясен: представление об истории, созданной людьми, возникает в эпоху Нового времени, в немецкоязычном пространстве - после 1780 г.
В семантическом плане он обосновывает это следующим. В этот период понятие истории перестает использоваться во множественном числе и начинает использоваться в единственном числе (Singular), что в историческом словоупотреблении означает
появление нового пространства опыта и горизонта ожидания. Также в этот период в рамках понятия истории происходит конвергенция представлений о процессе событий и его осмыслении. И в этой семантической конвергенции содержится отказ от некоей внеисторической инстанции, которой определяется ход истории. Рефлексивное понятие истории становится предпосылкой для планирования исторического действия и возможности «делать историю». В этот период история как последовательность событий и как рассказ о них отходит на второй план. На первый же план выдвигается возможность социального и политического планирования, т. е. горизонт будущего. И в этом обстоятельстве важны два аспекта: антропологическое обоснование действий в истории, а также их соотнесение с «историей вообще», открывающее горизонт будущего для мировой истории и ставящее дебаты о нем в порядок дня.
Отвечая на второй вопрос о том, как делается история, Ко-зеллек на примерах четырех исторических персонажей - Маркса, Бисмарка, Гитлера и Рузвельта - анализирует деятельность, которую можно назвать «деланием истории». Отмечая особенности каждого случая, автор выделяет и общие черты этого процесса. С точки зрения социальной истории ее творят активные социальные группы, которые хотят внести в нее нечто новое. При этом они часто ссылаются на то, что они помогают ходу самой истории. Прежде всего, это служит самооправданию их действий, а также создает идеологическую основу для вовлечения в их действия других (8. 270). При этом Козеллек замечает, что люди в истории могут вставать над обстоятельствами происходящего и добиваться желаемого, но сами эти данности долгое время существуют в неизменном виде, а если и начинают меняться, то очень медленно, поэтому никакой прямой управляемости они не поддаются.
Третий раздел «Террор и сны. Методологические замечания о переживаниях времени в Третьем рейхе», включенный в эту часть книги, касается суждений автора об истории Третьего рейха. Это выглядит не вполне органично, учитывая, что практически вся работа сосредоточена на проблематике раннего Модерна. Это отмечает во введении и сам автор, указавший, что в данном сюжете речь идет не о результатах проведенного исследования, а в основном о методологических проблемах, связанных с публикацией в Германии новых материалов по истории этого периода. В частности, Козеллек дает методологический комментарий к публика-
ции собранных Шарлоттой Берадт свидетельств о сновидениях людей, живших в условиях террористической диктатуры нацистов.
В целом он считает допустимым и полезным для историков публикацию и использование такого рода свидетельств. И даже приводит некие «исторические» трактовки приведенных сновидений. Например, в снах одного врача вдруг исчезали стены его жилища, что можно было трактовать как знак тотальной слежки режима, надзирающего за частной жизнью граждан, а в снах еврейского адвоката появлялись те же признаки дискриминации евреев, что и в реальной жизни того периода, и др. В то же время Козеллек призывает различать разные виды исторических свидетельств, источников и объяснений, давать им свое место и оценивать их достоинства и недостатки. Он, в частности, призывает различать источники и виды диахронных и синхронных исторических объяснений. Для социальной истории характерны первые, конструирующие цепочки каузальных связей и последовательностей. При этом они могут быть как эффективны, так и неэффективны в плане исторического познания, поскольку имеются последовательности, которые никуда не ведут. Приведенные же свидетельства о сновидениях относятся к сфере синхронных свидетельств, где каузальные временные последовательности отсутствуют. Поэтому, уточняет Козеллек, они являются свидетельствами не о событиях, а свидетельствами «внутри» событий. В тексте он различает выражения «сны о терроре» и «сны в терроре», добавляя, что они могут рассматриваться прежде всего как свидетельства психосоматического состояния людей, находящихся в этой ситуации. Также он отличает в данном случае эту семантику (сновидений) от семантики исторических понятий; вторая может проверяться и контролироваться в историческом исследовании средствами истории понятий, первая - нет. В целом же Козеллек призывает к использованию и синхронных и диахронных подходов в исследовании истории, объединяя их сильные стороны.
Четвертый раздел этой части озаглавлен «"Новое время". К семантике современных понятий движения». В нем автор снова напоминает, что хотя понятия, служащие для выражения прошедшей истории, и не претендуют на приоритет по отношению к ней, теоретико-методологическая рефлексия языка имеет приоритет по отношению к произошедшему, так как внеязыковые условия и факторы могут быть поняты только посредством языка. Именно находясь в сфере языка, они реагируют или влияют на происходящее. Анализируя понятия прошлого, которые через словесную форму понятны и нам, историк получает доступ к надеждам, же-
ланиям, страхам и страстям современников прошлого. Но этот анализ дает и больше - он позволяет обнаружить глубину и границы действенности языковых единиц прошлого. Пространство прошлого опыта и ожидание будущего можно измерить, поскольку и то и другое фиксируется языковым арсеналом прошлого и выражается в языке его источников.
В связи с этим Козеллек формулирует три задачи исследования. Определить, показывает ли понятие «Новое время» что-то, кроме просто исторического временного отрезка; изучить те выражения, которые через приращение значений понятий показывают движение исторического времени; сосредоточить анализ на тех понятиях движения конкретного политического и социального пространства, которые дают семантические и прагматические критерии для характеристики особенностей Нового времени в немецкоязычном пространстве.
В результате проведенного в соответствии с этой программой исследования автор выделяет пять основных семантических признаков, по которым можно определить, что в Новое время история начинает пониматься как движение исторического времени. 1. Появление исторического понятия «век» (saecula - Jahrhundert). Из просто хронологического оно становится историческим понятием, заявляющим особенность и неповторимость исторического опыта определенной единицы происходящего. 2. Появление общего понятия прогресса, базирующего на открытии хронологически одновременно существующего в истории «неодновременного» (обществ и культур на разных стадиях развития). 3. Закрепление в каноне исторического познания учения о субъективной исторической перспективе. Иначе говоря, события потеряли их прочно установленный и исторически определенный характер. Стало возможным одним и тем же предшествующим событиям давать с течением времени разные интерпретации и оценки. 4. Появление нового сознания эпохи как сознания своего времени в качестве переходного, находящегося между прошлым и будущим и как начало новой эпохи истории. 5. Усиление трудностей исторического познания прошлого и, особенно, современности, которое появляется в росте скепсиса к суждениям историков о современности.
Кроме того, в этом разделе Козеллек рассматривает и прагматические измерения понятий Нового времени, выступающих также и факторами исторического движения. В них, в частности, он выделяет внутреннюю темпоральную структуру, в рамках которой могут различным образом сочетаться измерения, ориентированные соот-
ветственно на современность, будущее или прошлое. Это позволяет управлять социально-политическим языком, комбинируя в нем элементы исторического опыта и ожидания и придавая ему идеологические функции. В качестве признаков и тенденций автор отмечает периодически разгоравшуюся в Новое время борьбу вокруг понятий, в которую вовлекалась и в ходе которой изменялась и их внутренняя темпоральная структура. В ней усиливались компоненты ожидания, пробуждавшие желания и устремления.
В последнем пятом разделе этой части работы «"Пространство опыта " и "горизонт ожидания " - две исторические категории» автор обращается к анализу этих двух центральных категорий своей концепции. Поясняя их категориальный характер, он отмечает, что, стремясь получить знания об истории из исторических источников, историк всегда действует двумя способами. Либо он изучает то положение дел, которое уже было артикулировано в языковой форме в источниках, либо он реконструирует то положение дел, которое ранее не было артикулировано в источниках. И тогда он использует различные гипотезы и методы, которые позволяют извлечь из них знания. В первом случае он работает с понятиями языка источников, которые выступают для него эвристическими средствами познания прошлого. Во втором историк пользуется понятиями, сформировавшимися не в прошлом, а позднее (ex post) и не имеющими аналогов в самих источниках. В этом случае понятия используются категориально, как познавательные категории исторической науки. Между понятиями того и другого рода необходимо проводить различия, особенно в тех случаях, когда понятие источника и познавательная категория выражаются одинаковыми словами. Этими различениями и прояснениями и должна заниматься история понятий. Но и в ней имеются свои различия между эмпирическим применением и использованием научных категорий.
Основными категориями истории понятий, как указывает Козеллек, являются «пространство опыта» и «горизонт ожидания». При этом он специально оговаривает, что в данном случае хочет рассмотреть их именно как категории, т. е. в духе теории исторической науки, а не историко-генетическим способом, свойственным самой истории понятий. Хотя в одной из ссылок (S. 359) он все же указывает на некий генетический источник своих трактовок понятий «опыта» и «ожидания». В числе прочего там упоминается «Бытие и время» М. Хайдеггера, а также герменевтика Х.-Г. Гадамера, изложенная в работе «Истина и метод».
Сам Козеллек предлагает следующее определение: «Опыт есть современное прошедшее, события которого могут запечатлеваться в воспоминаниях и переживаниях» (8. 354). К этому он добавляет, что в опыт включаются как осознанные и рационально осмысленные виды прошлого поведения, так и неосознанные, которые не представлены в форме знания. Кроме того, в каждом собственном опыте опосредованно (через институты и поколения) присутствует и осваивается и чужой опыт. И в этом смысле история издревле является способом понимания чужого опыта.
Сходным образом определяется и «ожидание». Оно «есть связанное с личностью и одновременно интерперсональное осовремененное будущее, поскольку присутствует в настоящем» (8. 355). Оно нацелено на еще не ставшее опытом, на то, что только может им стать. Ожидание также конституируется из рациональных элементов - анализа, наблюдения - и из чувственных -страха, желания, надежды и др.
При этом автор, разумеется, говорит и о различиях «опыта» и «ожидания», которые вытекают из различий представляемых ими прошлого и будущего. Он особо подчеркивает, что ожидание нельзя полностью вывести из опыта. Если опыт, имеющий свои предпосылки в прошлом, вполне определенно осуществлен, то в ожидании, нацеленном на будущее, деяние распадается на множество возможных вариантов. С этим различием связано, в частности, и употребление автором различных пространственных метафор применительно к опыту и ожиданию - соответственно «пространство» и «горизонт». Козеллек поясняет, что это сделано для того, чтобы показать, что присутствие прошлого в настоящем отличается от присутствия в нем будущего.
Далее он старается показать это на примерах, которые сами по себе интересны. Первый касается «пространства опыта» и иллюстрируется выдержкой из переписки Гёте с дипломатом Рейн-хартом. В ней идет речь о трудностях исторического познания через опыт, ибо в последнем случившееся представляет некое уникальное единство общего и единичного, из которого трудно выделять интересующее историю сходное и повторяющееся. Второй пример касается «горизонта» и иллюстрируется анекдотом про Хрущёва из книги «Политические шутки в Восточном блоке» [Бго2ё2уп8к1,1974, 8. 80]. Хрущёв говорит, что коммунизм - на горизонте. Его спрашивают, что такое горизонт. Он отвечает -смотрите в словаре. А там сказано, что горизонт - это линия, которая отдаляется по мере приближения к ней.
Таким образом, резюмирует Козеллек, и то и другое познание сталкивается с трудностями, но различного характера. И следовательно, отражающие их понятия не просто противоположны, а находятся в неравновесном отношении и образуют напряжение, необходимое для познания исторического времени, в котором историческое будущее никогда не является прямым продолжением исторического прошлого.
Говоря об этом напряжении, автор указывает, что это - напряжение между опытом и ожиданием, которое способно различным образом провоцировать новые решения и тем самым способствовать движению исторического времени. Появление таких новых решений вытекает из связи опыта и ожидания. Неудивительно, если осуществляются ожидания, опирающиеся на опыт. Если же осуществляется то, что не ожидалось, то это свидетельствует о лежащем в его основе новом опыте. Тем самым прорыв «горизонта ожидания» означает и обращение к новому опыту, расширение «пространства опыта», преодоление существовавших до этого ограничений возможного будущего. Таким образом, содержащееся в ожидании «опережение времени» (zeitliche Uber-holung) приводит к перестроению отношений между двумя этими измерениями.
Общий вывод из анализа понятий «пространства опыта» и «горизонта ожидания» заключается в том, что их отношения не являются статичными и неизменными. В них конституируется сегодняшнее состояние исторического времени, которое характеризуется определенным, неравновесным и ограничивающим друг друга отношением прошлого и будущего. Сознательно или неосознанно это отношение определяет сегодняшнее историческое время и его прогностическую структуру, демонстрируя также и его изменяемость.
И в конце работы Козеллек еще раз резюмирует те особенности, которые, по его мнению, отличают современное историческое время от исторического времени прошлого. Мой тезис, пишет он, «состоит в том, что в Новое время дифференциация между опытом и ожиданием заметно увеличивается. Или еще точнее: Новое время позволительно понимать как действительно новое время тогда, когда ожидания и имеющийся опыт стали все больше отдаляться друг от друга» (S. 359). Это время, в котором позиции опыта все больше организуются так, чтобы подтверждать изменения будущего, которое приносит все больше отличий от прошлого и настоящего. Положение о том, что будущее отличается от про-
шлого, ставшее фактически аксиомой философии истории, является, по Козеллеку, результатом Просвещения и отзвуком Французской революции. Оно лежит в основании современного понятия об истории как таковой и прочно связывает его с понятием прогресса. Оба понятия достигают в данном случае своей философской полноты, и оба указывают на одно и то же положение дел, согласно которому ожидание все в большей мере перестает руководствоваться предшествующим опытом. Применительно к познанию истории это означает, что критическое «расширение» прошлого, характерное для исторических школ этого периода, выступает основанием и для «расширения» возможностей прогресса в будущем. В антропологическом плане это означает усиление асимметрии между пространством опыта и горизонтом ожидания, которое ведет к тому, что ожидания формулируются не на основе предыдущего опыта, а на основе его преодоления. И возраставший в течение всего раннего Нового времени этот утопический потенциал образовал питательную среду для событий Французской революции. Не только разрыв между прошлым и будущим становился больше, но и различие между опытом и ожиданием менялось. Между ними возникал новый тип отношений, открывавший новые возможности для действия.
Подводя итог своим рассуждениям, автор снова возвращается к метаисторическим категориям «пространства опыта» и «горизонта ожидания». Эти категории, отмечает он, позволяют нам понять специфику исторического времени эпохи Нового времени через антропологическую специфику асимметрии между опытом и ожиданием, которая состоит в прогрессистской трактовке этой асимметрии. Но не только это. Они также дают нам представление и об односторонности этой интерпретации. Обобщение опыта предполагает повторяемость его элементов в рамках исторических структур большой длительности. Поэтому для связывания опыта и ожидания так важно признание познавательного значения истории, которая может открыть происхождение структур большой длительности. А они могут быть открыты только при переводе исторического опыта на язык исторической науки.
Литература
Drozdzynski A. Der politische Witz im Ostblock. - Düsseldorf: Droste, 1974. - 220 S. Geschichtliche Grundbegriffe / O. Brunner, W. Conze, R. Koselleck (Hrsg.). - Bd. 18. - Stuttgart: Klett-Cotta, 1972-1997. - Bd. 1. - 1972. - 500 S.; Bd. 2. - 1974. -560 S; Bd. 3. - 1982. - 1128 S.; Bd. 4. - 1978. - 927 S.; Bd. 5. - 1984. - 1032 S.; Bd. 6. - 1990. - 954 S.; Bd. 7. - 1978. - 774 S.; Bd. 8. - 1997. - 2116 S.
В. С. Авдонин
