CC BY
62
УДК 37
ПРОФИЛАКТИКА АГРЕССИИ И ЖЕСТОКОСТИ МОЛОДЕЖИ В
ОБРЯДОВОЙ ЖИЗНИ СЛАВЯНСКОЙ ОБЩИНЫ
В КОНЦЕ 19 - НАЧАЛЕ 20 ВЕКА
Е.А. Семенова
Аннотация. В статье анализируется уникальный опыт профилактики молодежных форм агрессии, хулиганства в обрядовой жизни славянской общины конца 19, начала 20 века, переосмысленный автором в контексте современной карнавальной культуры. Описываются формы игрового проживания молодыми людьми календарного годового цикла по достижению совершеннолетия. Цель данной статьи заключается в достижении философского переосмысления таких понятий как молодежная агрессия, хулиганство в контексте истории славянской культуры. Основанием представленной работы выступает анализ теоретических источников по проблеме профилактики агрессии, жестокости, хулиганства, сексуального насилия молодежи в обрядовой жизни славянской общины конца 19 - начала 20 века.
Ключевые слова: профилактика агрессии, жестокость, обрядовая жизнь русской общины 19 - 20 века, молодежь, игровой календарь, карнавал, девиантность, дублер, двойник, смех.
PREVENTION OF AGGRESSION AND VIOLENCE OF YOUNGSTERS
IN THE RITUAL LIFE OF THE SLAVIC COMMUNITY
AT THE END OF 19th AND THE BEGINNING OF 20th CENTURIES
E. Semenova
Abstract. The article examines the unique experience of prevention of youth aggression, bullying in the ritual life of the Slavic community at the end of the 19th - the beginning of the 20th century, reinterpreted by the author in the context of contemporary carnival culture. The author describes the forms of youngster's year-round playing-like living on reaching the maturity. The article is aimed at philosophical rethinking of such concepts as youth aggression, bullying in the context of the history of Slavic culture. The basis of the presented work consists in the analysis of theoretical sources on the problem of prevention of aggression, violence, bullying, sexual abuse of young people in the ritual life of the Slavic community at the end of the 19th and the beginning of the 20th century.
Keywords: prevention of aggression, violence, ritual life of the Russian community at the 19th and 20th century, youth, game calendar, carnival, deviation, double, double, laughing.
Творческий потенциал детства и молодежи в современной культуре представляет важнейший неизрасходованный национальный ресурс, который постоянно находится под определенной долей запрета, так как включает в себя множество вариаций непредсказуемого антиповодения или «переворачивания» мира на основе смеха, комического, карнавала. Во многом это связано с тем, что смех в юношеском возрасте агрессивно оберегает сокровенное, мир мечты и детских грез, которые становятся основой творческой индивидуальности на протяжении всей жизни. В.И. Полунин убежден, что счастливый человек тот, который верен своей детской мечте. Проблема состоит в том, что на сегодняшний день та «карнавальная энергия» молодежи, из которой складывается неприкосновенный национальный творческий
«...Если убьёшь всех моих демонов, с ними погибнут и все мои ангелы».
Т. Уильямс
ресурс, не востребована обществом. Во многом это связано с отсутствием сегодня в России хронотопа карнавала, где бы молодежь могла систематически просмеивать свою агрессию, страхи, встречаться со своими «монстрами жестокости и боли». Когда на протяжении дошкольного, школьного и вузовского периода обучения карнавальный потенциал молодого человека остается невостребованным социальными институтами, сдерживается, вытесняется взрослым миром в асоциальную сферу, тогда юный «карнавальный субъект» рано или поздно интуитивно перемещает «свой внутренний карнавал» в иные неформальные, неинституциализированные пространства (субкультуры), например, уличные, где берет на себя функции трикстера, дурака, клоуна, шута, обретая свою уникальность через
генетически родственные ему архетипы. И это самый благоприятный прогноз. Примером того служит богатейший материал детской смеховой субкультуры, вполне
самостоятельной, обособленной, как антимир и как карнавальный мир. Это пример игры беспорядка. Об этом прекрасно написано у А.Г. Козинцева, про игру порядка и игру беспорядка. «Игры беспорядка», тесно связанные со смехом, неизмеримо древнее. В онтогенезе они также появляются раньше. Они имеют отчетливые биологические корни, тогда как «игры порядка» таких корней не имеют и представляют собой чисто культурное явление» [5].
Но часто судьба такого шутовства трагична (уже в детском возрасте, выраженная в кризисах трех, семи лет), так как возникает опасность перерастания карнавальной энергии творчества в реальную агрессию, девиации, различные виды деструктивного поведения, в том числе и формы псевдокарнавальности, а также болезни и т.д. По сути, А.Г. Козинцев назвал такое явление «декарнавализацией». Наблюдается оно и среди молодежи, если ей вовремя не помочь выбраться на тропу игры и шутки. Декарнавализация, согласно А.Г. Козинцеву, это «нарушение биокультурной преемственности в развитии смеховой культуры. Суть этого нарушения -перерастание игровой агрессии в подлинную, чего никогда не происходит у животных. У человека же культурные мотивировки, наслаиваясь на первичный врожденный мотив, способны настолько затемнить и исказить его, что на определенном этапе возникает парадоксальное сочетание карнавальной (пародийной) форм, в частности инверсии социальных отношений, с реальным насилием (в обрядах типа шутовского увенчания-развенчания, завершающегося убийством, жестоких армейских Сатурналий, доживших до наших дней, и др.). Это и породило идею о том, что смеховая культура якобы изначально была орудием надругательства и унижения» [5]. Поэтому на сегодняшний день во многом взрослые недооценивают молодежь, считая ее несерьезной как по отношению к учебе, так и по отношению к профессии, не понимая, что выбранная маска шутовства, ряженья - это и есть сущность молодежи, а не фасад, за которым скрывается что-то негативное. Если только и скрывается, то ранимость и глубина. Молодежный возраст вообще и ранняя юность в особенности представляет собой группу повышенного риска в плане возникновения тех или иных девиаций поведения.
В русской общине мир молодежи обозначался словом «игра», о чем свидетельствуют на сегодняшний день ставшие уже классическими труды по этнографии Т.А. Бернштам «Молодежь в обрядовой жизни русской общины 19 - начала 20 века» [1], и Л. Ивлевой «Дотеатрально-игровой язык русского фольклора» [3, 4]. Русская община очень тонко чувствовала сензитивность молодежного возраста к карнавальным, комическим проявлениям и потому выстраивала целый лабиринт игр, которые наименее болезненно подводили молодых людей (девушек и парней) к свадьбе, в игровой форме. Т.А. Бернштам пишет: «...итак, община разумно понимала признаки и свойства возраста молодежи: ей была предоставлена возможность в течение игры -перехода - выплескивать избыток жизненной энергии, проявлять агрессивные
(разрушительные) наклонности, пробовать брачные силы - словом, дозревать и избывать свою биологическую и социальную неопределенность. Это рациональный ход освящался мифолого-религиозным сознанием, создавшим систему ритуального
регулирования образа жизни и возрастные процессов [1, с. 247 - 248].
У молодежи псевдоагрессия часто переходит в подлинную, или же сама игровая агрессия со стороны выглядит как подлинная жестокость. Об этом знала русская община, и потому предусмотрительно планировала в календаре соответственные игры для молодежи, в которых были запланированы даже такие формы хулиганства как воровство, драки, щупанье, поцелуи девок и т.д.
Так, Т.А. Бернштам описывает, что допускалось и даже предписывалось воровство молодежи на святки, так как молодежь и олицетворяла «нечисть», а потому «допускала крайние формы поведения: воровство, хулиганство (разваливали поленцы, ломали ворота, заваливали дворы и улицу хламом, сваливали грязь и печные трубы и т.п.), драки с взрослыми. Был случай, когда подвернулся отец одного из нападавших. Сын кланяется отцу в ноги со словами «прости меня, грешного» и дает затрещину, за ним и все остальные отвешивают по удару.» [1, с. 247]. Т.А. Бернштам отмечает, что святочная посиделка становилась центром всеобщего антимира, а не только молодежи. Таким образом, на святках осуществлялась передача
межпоколенной карнавальной
преемственности. Не запрещалось молодежи в
святки заниматься воровством: «воровством занимались и девушки, и парни: первые крали хлеб, пироги, яйца, муку и солод для пива, дрова и лен, вторые - овощи, масло, кур и другие продукты» [1, с. 239].
Материалы этнографии свидетельствуют о том, что молодежь представляла собой некую половозрастную группу, которая относилась к лиминальной группе: и не дети, и не взрослые. Уместно вспомнить книгу Ж. Бодрийяра «Символический обмен и смерть», в которой описывается сходство статуса детей и покойников в первобытных обществах, в которых новорожденных считали мертвыми, потому, что в них еще не вселилась душа покойника, а покойника считали еще не родившимся, потому что из него еще не улетела душа. Ж. Бодрийяр проводит аналогию между дураками, шутами, бандитами, героями, преступниками и мертвецами и деревенскими дурачками: «у первобытных людей «преступник» не является низшим существом», ненормальным и безответственным. С его помощью, как и с помощью «безумца» и «больного», действует ряд символических механизмов; это еще отражается в формуле Маркса о том, что преступник по сути своей функции буржуазного порядка. Самое главное преступление, заключающееся в нарушение табу на инцест, возлагается на царя - на то он и царь, и за то он будет умерщвлен. Такое искупление сообщает ему высший статус, так как с него начинается новый цикл обменов. Здесь заключена целая философия жестокости (в смысле Арто), которая нам уже недоступна и которая исключает как социальное бесчестье, так и кару: смерть царя-преступника не является санкцией, ею не отнимается и не отсекается какой-то больной член от общественного тела - напротив, это высший праздничный подъем, благодаря которому вновь скрепляются солидарные отношения и развязываются размолвки. Дурак, шут, бандит, герой и другие персонажи каждый по-своему играли в первобытных обществах одну и ту же роль символического фермента. Общество строилось на их отличности. Первоначально эту роль играли все мертвые. Не будучи еще затронуты принципом социального разума,
традиционные общества прекрасно умели использовать преступника, либо предавая его ритуально-коллективному умерщвлению, либо, как крестьянская община поступает с деревенскими дурачками, делая его ритуальным предметом насмешек» [2, с. 298].
Эта функция «символического фермента», которую брали на себя преступники, мертвые, шуты, дураки, больные, безумцы, очень перекликается с той, которую выполняла молодежь в русской общине. Т.А. Бернштам считает, что «в силу народного представления о стихийно-природных, полудиких свойствах молодежного возраста ему приписывалась более тесная связь с темными «нечистыми силами»». Показательны в этом отношении основные места пребывания молодежи в течение года, по верованиям, связанные с обитанием различных сверхъестественных существ - вне деревни (у реки, в лесу, на выгонах), а также в амбарах, банях и т.п. На Севере зажиточные крестьяне отказывались пустить к себе в дом даже праздничную беседу. Чтобы не завелась «нечисть». Ряд названий широкоизвестных в России хороводных фигур говорит о символике очерчиваемого молодежью пространства для своих игр, аналогично пастбищному огораживанию скота: «изгородь, косая, огорода, плетень» [1, с. 246]. В средневековой Европе было распространенным среди молодежи предаваться любви на могилах предков. Прямое отношение молодежь в русской традиционной культуре имела к феномену ряженья, который также относился к миру потустороннему, миру мертвых. Примеры игр молодежи с натуральным покойником широко описаны в монографии С. Лащенко «Заклятие смехом». Также игры с натуральным и «игровым покойником» приводятся в работах Л. Ивлевой. Так Л. Ивлева приводит отрывок рукописи Е.В. Шайтанова (Вологодской губ), «в которой дано описание уникального обычая играть на святках в церковной трапезе. Среди названных этим автором игр («пахомом», «имайком»...) особое место принадлежит игре, во время которой «случившегося тут (в трапезной. -Л.И.) покойника» вынимают из гроба и, вставляя ему в рот лучину, ставят в угол святить.» [3, с. 54]. Для Л. Ивлевой особый интерес представляли пограничные «случаи, обнаруживающие вероятность двойной природы фольклорных явлений. «.Среди них - и уникальная игра с настоящим покойником, зафиксированная наряду с игрой в ряженого покойника, для которой известна вместе с тем и форма игры с чучелом покойника»[3, с. 54]. С. Лащенко приводит «обширнейший корпус данных о происходивших в погребальном обряде сексуальных контактах его участников с Героем-Дублером возле тела умершего или в непосредственном соотнесении с ним на
протяжении всего времени, предшествующего погребению». <...> Как известно, суть игр с таким «ряженым покойником» заключалась в том, чтобы вынудить как можно большее количество людей, собравшихся в доме, поцеловать или хотя бы дотронуться до определенным образом одетого,
«обряженного», имевшего на лице маску или просто разрисованного или намеренно испачканного человека, принимавшего на себя черты облика «умершего». <...> Ритуальная необходимость целовать такого «ряженого покойника», касаться его гениталий, совершать с ними некие, предопределенные ритуальными долженствованиями действия в то время, когда здесь же, рядом, костенело настоящее тело, провоцировала собравшихся на немыслимое сексуальное возбуждение, доводя подчас до истерии не только девушек и до крайней сексуальной ажитации не только молодых парней» [6]. Л. Ивлева отмечает, что в стариков на святках рядились всегда молодые.
Юношеское хулиганство генетически связано с народной «смеховой» культурой. Так, например хулиганские игры молодежи с покойником во время трех дней пребывания умершего в хате, описанные в этнографическом исследовании С. Лащенко на украинском фольклорном материале, свидетельствую о том, что молодежь с детства являлась включенной в такие ритуалы, как похороны, поминки, свадьбы, рождение, колядки, ритуалы, связанные с пограничными зонами, когда воочию в схватку за душу человеческую вступают бес и ангел. И именно будучи включенной во все эти телесные ритуалы, видя жизнь и смерть так близко, молодежь выплескивала свою агрессию, страх. Возможно, образ жизни славянской общины имел на молодежь терапевтическое воздействие именно в том, что показывал жизнь и смерть во всей ее телесности так близко. Феномен пограничных состояний игровой эротической истерии у украинской молодежи 19 столетия во время похорон, описанные С. Лащенко, по нашему мнению, заслуживают самого серьезного внимания и дальнейшего изучения.
Т.А. Бернштам пишет о том, что если в русской общине умирал кто-то из молодых, то в последний путь (вынос тела, вплоть до опускания его в могилу) его сопровождали люди его возраста. На ранних стадиях развития в архаических обществах, племенах молодежь играла роль проводника между миром живых и миром мертвых [2]. Она могла
общаться с духами умерших родственников (святки), она вступала в телесный контакт с покойником во время игр, пока умерший находится три дня в избе. С. Лащеко приводит записи описания данного феномена: «возле мертвого забавляются. Играют и возле умершего ребенка как возле взрослого. Играет челядь: молодежь, парни, девушки, молодые хозяева, молодки... Вечером собирается молодежь и выделывает страшные варварские шутки с трупом. Например, таскают мертвеца за ноги и зовут его, чтобы встал и забавлялся с ними, таскают за волосы и спрашивают, может ли он отгадать, кто его потянул, водят стеблем или веткой дерева у него под носом, щекочут его, чтобы засмеялся, и т.д. И всё это устраивается на глазах родных, которые, однако, и запротестовать не могут, потому что не могут нарушать обычай. Родные не только не протестовали против подобного обращения с умершим, но даже иногда сами принимали участие в «забавах.» [6]. С. Лащенко пишет: «большинство дошедших до нашего времени данных о ходе погребальных «забав» свидетельствует, что вместе с мертвым телом в центр внимания окружающих неизменно выдвигался еще один Герой, который выполнял роль некой единой «провоцирующей функции», «...Героя постоянно били и дергали, кололи и теребили; побуждали к перемещениям, а любая реакция его изнемогающего тела (выраженная в мимике ли, телодвижениях ли, изменениях голоса, состоянии тела, видимых увечьях) провоцировала возникновение оглушительного смеха, побуждая к продолжению действий» [6].
Агрессия молодежи генетически обусловлена. И идет рука об руку с детством. Если обратиться к этнографическому материалу, то мы столкнемся с историей смеха и карнавала, на котором основными действующими лицами и провокаторами всегда была молодежь. Вплоть до начала 20 века молодежи в обрядовой жизни русской общины позволялись самые вольные игры, дерзкие проявления и смеховое поведение. Л. Ивлева описывает феномен
травестированных форм ряженья, когда обязательным было парням изображать девушек и наоборот. Примечательно то, что проявления агрессии и элементы насилия встречаются и в самой структуре и в форме игр между девушками и парнями. Так описывает игру Л. Ивлева: «Парни устанавливают девок попарно, и, приказав им изображать кобыл, поют хором. <...> Ребята
уговаривают самого простоватого парня или мужика быть покойником, а нередко «покойника» приходится даже привязывать к лавке, чтобы у него не было возможности убежать со святочной беседы» [3]. Известны случаи вовлечения в игру некоторой части присутствующих против их воли: «Девок <...> волокут прикладываться к покойнику - в рыло целовать его открытый рот, набитый брюквенными зубами». Доставалось девкам и от ряженых медведем, чертом, рыболовом и др., которые «мяли», «хватали» их, «тащили», «кумякали», «обсусоливали» их одежду, приводя ее в неузнаваемый вид, творили всякие бесчиния, индивидуально вряд ли желательные, но по обряду необходимые» [3, с. 70].
Возможно, во многом карнавальный архетип личности близок современной молодежи. Не случайно сегодня она идентифицирует себя с архетипами трикстера, клоуна, шута, дурка, простака.
Так, сегодня вокруг уличного огненного театра возникает новая молодежная субкультура. В связи с этим в нашем исследовании возник образ Клоуна, уличного «дотеатрального актера», как архетип молодежной субкультуры. Это некая пред-эстетическая начальная категориальная ступень мышления, в которой содержатся в зачатках все ростки сознаний художественных и нехудожественных. Личность - как минимум двое. Внутренняя сущность, с которой мы в постоянном диалоге, и есть феномен Клоуна, который и есть наш виртуальный Клоун, который проецирует наше будущее, невидимое никому, кроме нас, до определенного момента, видимо, оно только мне и ему (точнее нам двоим), так, другими словами, находясь внутри нашего с ним дружеского союза, мы движемся по смутному пути жизни и видим впереди то, что никому, кроме нас, не видно - наше призвание. Клоун и есть проводник в пространство карнавальной культуры на принципах диалектического поведения.
Другими словами, в основе данного исследования заложена идея о том, что все базовые компоненты творческой личности и индивидуальности мы находим в личности клоуна, шута, и достигают они своего органического слияния и высшего развития в специфических видах карнавальной активности и на определенном возрастном этапе. Уникальность личности, ее единичность в ее двоичности, - индивидуальности ее карнавального мировосприятия,
мирочувствования. Исходя из этого положения, творческую личность (или Карнавальную) невозможно разгадать, руководствуясь только категориями логики, здравого смысла, серьезности. Личность, скорее, можно понять по ее противоречиям с самой собой, иррациональным состояниям, болезням, проявляемым чувствам
комического, смешного, трагического, абсурдного, мечтам, иллюзиям, надеждам, фантазиям, грезам, даже по кривляньям, ужимкам, пародированиям, алогичному поведению, шалостям, привычкам,
чудачествам, капризам, недоразумениям, гневу, заблуждениям, глупостям, явным ошибкам, наивным вопросам и др. Считаем уместным привести цитату М.К. Мамардашвили: «Мы сдвигаемся с места для акта познания только в том случае, если поставлены в ситуацию восприятия или ощущения такого, которое само себя раздирает, само себе противоречит и само себя исключает». В.П. Зинченко писал: «Когда возникает расхождение между внешним миром и его отражением (в смысле полноты или адекватности), это сказывается на эффективности приспособления и субъект вынужден искать новые способы восприятия, новые способы преобразования стимулов, обеспечивающих более правильное
отражение».
Сегодня сформировался и формируется уникальный феномен - внутренняя карнавальная культура личности, ее формирование и развитие становятся уже серьезной педагогической проблемой и попадают в качестве объекта изучения в психологию, искусство, культурологию, социологию, антропологию, хотя и с немалой долей фрагментарности и бессистемности. Сегодня даже появилось такое направление в научном знании, как «антропология смеха» (А.Г. Козинцев), развивающееся на основе синтеза знаний в области смеховой человеческой природы, в частности, преломляющее опыт исследований в области карнавальной культуры, физиологии, биологии, социологии и др. Современная наука на основе сформулированных категорий и понятий о народной карнавальной культуре М. Бахтина разрабатывает новые, обогащая их новым содержанием, в частности, появляются такие понятия, как: «Большое поле общественного сознания» («Идеополе» В.С. Мухиной, (понятие «Большое время» было введено М.М. Бахтиным в контексте исследования творчества Ф.М. Достоевского,
которое определялось автором как творческий процесс, в котором пребывает художник. Творя, автор пребывает в Большом времени, которое гораздо шире той эпохи, в которую он помещен фактически). Карнавальное время -выход народного сознания именно в такое Большое время, - это всенародный карнавальный процесс творчества).
Если раньше обрядовая жизнь русской общины была своего рода официальным карнавальным институтом молодежи, то на сегодняшний день такого института нет. На уровне неофициального карнавального института (субкультуры) сегодня можно выделить общинное сознание актеров уличного театра, актеров «дотеатральных
игровых форм театра», клоунов, где сохраняются форы общинного сознания, предполагающие карнавально-игровые формы совместного бытия в искусстве и жизни. Современная молодежь тоскует по общинным игровым формам бытования как в искусстве, так и в жизни. Ярко об этом заявил пример уличного огневого Театра-Экс (под руководством Юрия Берладина), театр, который на протяжении 15 лет стремился жить общиной, в которой та девиантная молодежь, что была изначально основой труппы, смогла свою агрессию, жестокость, ненужность сублимировать в работу с огненной стихией, превратив огонь в искусство.
Литература:
1. Бернштам Т.А. Молодежь в обрядовой жизни русской общины 19-начала 20 века. - Л.: Наука,1988.
2. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. - М.: Добросвет, 2000.
3. Ивлева Л. Дотеатрально-игровой язык русского фольклора. - СПБ.: Дмитрий Буланин, 1998.
4. Ивлева Л. Ряженье в русской традиционной культуре. - Петербург, 1994.
5.Козинцев А.Г. Смеховая культура: ранние этапы. - Вестник РГНФ, 2005. - Вып 4. - С. 16-27.
6. Лащенко С. Заклятие смехом. Опыт истолкования языческих ритуальных традиций восточных славян. - М.: Ладомир, 2006.
Сведения об авторе:
Семенова Елена Александровна (г. Москва, Россия), кандидат педагогических наук, докторант, научный сотрудник лаборатории интеграции, Институт художественного образования и Культурологии» Российской Академии Образования.
Data about the author:
E. Semenova (Moscow, Russia), candidate of pedagogic sciences, Ph.D. candidate, research officer at the Laboratory of Integration of the Institute of Art Education and Cultural Studies of the Russian Academy of Education.
