CC BY
1А. Н. Малинкин
Профессор Батыгин в моей жизни
Воспоминания
Александр Николаевич Малинкин — кандидат философских наук, ведущий научный сотрудник Института социологии ФНИСЦ РАН. Адрес: Москва, ул. Кржижановского, 24/35, ком. 419. Телефон: +7 (499) 120-8257. Электронная почта: lo_zio@bk.ru.
Аннотация: Воспоминания о Геннадии Семеновиче Батыгине.
Воспоминания о выдающемся советском и российском социологе Г.С. Батыгине представлены в контексте основных вех профессионального пути самого автора, т.е. одновременно являются опытом автобиографического исследования. Мемуары вносят новые штрихи в портретный образ Г.С. Батыгина, созданный общими усилиями коллег, и дополняют историческую панораму отечественной социологии.
Ключевые слова: Батыгин Геннадий Семенович, история социологии, профессиональный путь
Для цитирования: Малинкин, АН. Профессор Батыгин в моей жизни. Воспоминания // Пути России. 2023. Том. 1. № 1. С. 64-83.
ПИСАТЬ ВОСПОМИНАНИЯ О БЛИЗКОМ и дорогом человеке трудно. Батыгин — часть моей жизни, профессиональной и личной. Я не могу изолировать воспоминания о нём, выдернув их из контекста моей биографии. Мы с Геной были гуманитариями и жили в мире идей. Поэтому я пишу и о самом себе, и о меняющихся обстоятельствах, и об идейно-ценностных разногласиях. Кому-то мой эгоцентризм может показаться чрезмерным или неуместным. Но писать о личности другого человека, исключая своё субъективное восприятие этого человека и ситуации в целом просто невозможно. Личность другого не опредмечивается, её невозможно объективировать. Она открывается только через личность другого человека, причём совершенно по-разному в зависимости от того, какова эта другая личность. Ценностно-нейтральный, очищенный от эмоций подход к воспоминаниям о друге — это самый нелепый подход, который только может быть, если не сказать сильнее: просто идиотский. Ни о каком «объективизме», ни о какой «объективности» тут не может быть и речи. Разумеется, верность фактической канве реальных событий никто не отменял, но куда важнее здесь правдивость описания движений собственной души, т.е. искренность рассказчика. Я старался быть искренним. Я не из тех, кто боится признаться в своих чувствах, может быть, не всегда светлых, в мотивах своих поступков, может быть, не во всём по-христиански чистых. Я не боюсь, что это может выставить меня в некрасивом свете. Суд человечий меня не страшит.
Впервые я встретил Гену летом 1976 г., когда приступил к работе в секторе прогнозирования образа жизни ИСИ АН СССР.
Тогда я учился на втором курсе вечернего отделения философского факультета МГУ им. Ломоносова и начал искать работу по специальности. На выходе из станции метро «Университет» я купил журнал «Социологические исследования» и, полистав его, подумал: хорошо бы устроиться на работу в Институт социологических исследований. Во-обще-то я мечтал заниматься философией, но, почитав журнал, смекнул, что социология, — это, может быть, ещё лучше. Ведь Ф. Энгельс в своей работе «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии» объявил, что философия когда-то была, да вся вышла1. А что осталось? Тогда я ещё не был знаком сучением О. Конта, но из того, что вычитал в журнале, прямо следовало: осталась марксистско-ленинская социология. Вот и хорошо, подумал я. Пусть философы витают в облаках и ловят журавля в небе, а у меня в руках будет синица — достоверная научная информация о советском обществе.
1 Эта первая прочитанная мной работа по философии. Я увидел брошюру на столе у отца, когда он готовился к сдаче кандидатского минимума по философии (= марксизму-ленинизму), чтобы стать кандидатом технических наук.
В журнале я нашёл телефон, позвонил. Почему-то я решил, что звоню в отдел кадров. Но это был телефон редакции «Социологических исследований». Сказал, что хочу работать в институте. Мне повезло: сотрудница не бросила трубку со словами «Вы не туда попали», потому что в тот момент в редакцию заглянула её знакомая — Наталья Петровна Гришаева из сектора «Прогнозирования социалистического образа жизни», — и она решила дать ей трубку. Мне повезло ещё раз: оказывается, Наталья Петровна искала в сектор лаборанта. В нём было много научных сотрудников, а лаборантом работала только одна девушка2. В назначенный день я приехал на собеседование, и меня взяли на работу. Тогда впервые я увидел своего начальника — заведующего сектором доктора исторических наук, профессора Игоря Васильевича Бестужева-Ладу. Внешне он выглядел как простой русский мужик, правда, непьющий, с хитроватым прищуром, как у В. И. Ленина. Короткое собеседование провела Гришаева, а Бестужев в конце бросил фразу: «Ну что ж, если Вы — homo sapiens, то сработаемся». Батыгина в тот день не было. Он появился на следующий.
Гена пришёл в сектор вместе с Гришаевой (они в то время часто ходили парой, и я даже подумал, что они иара и есть). Наталья Петровна всё время терзала Гену вопросами. Он отвечал на них довольно охотно и на редкость толково, как я отметил. Он принципиально не отделывался ответами «да» или «нет» — отвечал по существу, объясняя тему, как хороший учитель. Наталья Петровна и относилась к нему, как к учителю. (Позднее мы поговорили с ней о Гене, и сошлись в нашем восхищении его эрудицией, даром понимания и бескорыстном дружелюбии.) Мы с Геной познакомились. Поговорили о том и о сём: оказалось, что он тоже учился на философском факультете МГУ и закончил его с красным дипломом, что к философии относился так же радикально-критически, как и я.
Мы стали регулярно общаться. Иногда я пытался спорить, но чаще слушал его, разиня рот. Он умел и любил объяснять сложные вещи простыми словами, доходчиво. В возрасте нас разделяли пять лет, но почему-то казалось, что он значительно старше меня. Во всём его облике, в спокойной манере держаться, говорить неспешно и обстоятельно чувствовалась какая-то прирождённая мудрость. Гена напомнил этим моего старшего приятеля из раннего детства Лёньку Лациса3. (Вместе с двоюродным братом мы часто забегали к нему в гости просто так, из любопытства — послушать, что Лёнька скажет.) Я нашёл в Гене наставника, которому доверял. С ним хотелось
2 Елена Яковлевна Назарчук (в девичестве Каданер).
3 Он жил в соседнем доме через забор. (Деревня Новогиреево, где мы жили, большей частью была застроена деревянными домами с печным отоплением. Вошла в городскую черту Москвы в год моего рождения.)
делиться не только мыслями, но и личными переживаниями. Возникла дружеская симпатия, как мне показалось, взаимная. Откровенно говоря, я был просто очарован Геной.
Как-то вернувшись домой после долгих и умных разговоров с ним, я сел за стол и, вспомнив своё недавнее увлечение — живопись пастелью, — начал рисовать портрет Батыгина. Не понимал тогда и сейчас не совсем понимаю, что на меня нашло. Но портрет получился. На следующий день я выставил его в секторе. Был присутственный день, и все, кто входил в нашу комнату, узнавали Гену. Помню, первым к нам заглянул (в поисках Батыгина) Саша Синельников из отдела демографии. Он удивился сходству портрета с оригиналом и сказал, что работа хорошая, что его брат — художник, и благодаря ему он знает толк в живописи. Наконец, пришёл Гена. Он тоже удивился, даже как-то растерялся. Начал спрашивать меня о чём-то. «Сюрприз», сказал я. «А я могу забрать портрет себе?». «Конечно, я для тебя его и сделал». Меня переполняло чувство благодарности Батыгину за его человеческую открытость, душевную и интеллектуальную щедрость.
Через какое-то время Гена пригласил меня в гости. Очевидно, это был ответный жест на мой сюрприз. Разумеется, я принял приглашение, хотя немного смутился: дело в том, что я ещё ни разу не был в гостях у старшего коллеги по работе, к тому же человека семейного. Гена жил с супругой и сыном в маленькой двухкомнатной квартире в хрущёвке. Жена, высокая брюнетка, произвела на меня впечатление: красива, умна, обаятельна, проста в обращении. Гену почему-то называла по-школьному — «Батыгин». Помню, в соседней квартире за стеной всё время, пока я был, громко играла рок-музы-ка. «Современник учит нас терпимости», с ироничной назидательностью объявил Гена. Когда я спросил его о сыне, он поморщился и сказал только, что сын увлекается футболом. Жена промолчала. Втроём мы чинно отобедали, ещё поговорили о чём-то, затем я, так и не преодолев смущения, отправился в дальний путь домой. С тех пор я не был у Гены в гостях. Когда через несколько лет узнал, что он развёлся с женой, испытал какое-то странное смешанное чувство: то ли это была досада на то, что идеальный образ брачного союза, созданный мной самим, разбился об острые рифы будней, то ли горечь сожаления о том, что распалась такая хорошая семья. (Хорошая ли она была в действительности или нет, я понятия не имел, зато пребывал в иллюзии, что у такого замечательного человека, как Гена, всё должно быть в лучшем виде.)
Наш первый с Геной совместный анкетный опрос (который я тогда называл «эмпирическим социологическим исследованием») мы провели в 1978 году на автобазе, расположенной неподалёку от здания института. Это было пробное исследование. Не помню уже, сколько человек нам удалось опросить, кажется, не более 50-ти. Вторым стал анкетный опрос сотрудников (78 человек) одного из предпри-
ятий управления «Теплосеть Мосэнерго»4. Результаты этого опроса стали частью эмпирической базы, на основе которой Батыгин построил после её математическо-статистической обработки концептуальную модель образа жизни, чтобы затем преобразовать эту модель в систему социальных показателей. По этой теме в 1978 и 1979 гг. были опубликованы две статьи в институтских сборниках. В одной соавтором был я [Батыгин, Малинкин, 1978], в другой — я и прикреплённая к нашему сектору (точнее говоря, к Бестужеву) аспирантка из Улан-Уде А. Цыденова [Батыгин, Малинкин, Цыде-нова, 1979]. Итогом явилась коллективная монография сектора «Социальные показатели образа жизни советского общества» [Социальные показатели, 1980]. Её главные авторы: И. В. Бестужев-Лада, Г. С. Батыгин, Т. М. Дридзе. Остальные сотрудники, в том числе и ст. лаборант А.Н. Малинкин, «принимали участие» в работе над книгой5; научно-организационную работу выполнила Е. Я. Назарчук.
Батыгин, щедрая душа, никому не отказывал в совете и посильной помощи, поэтому к нему и тянулись люди — особенно соискатели учёной степени кандидата наук. Аспиранты Бестужева после коротких бесед с ним обычно переходили в руки Батыгина. Дело в том, что Бестужев приводил их в восторг феерическим полётом мысли, с одной стороны, но, с другой, — тут же повергал в уныние, заставляя осознать собственное невежество и беспомощность. Батыгин возвращал им уверенность в себе («не боги горшки обжигают»6), наставлял на путь истинный («прочитайте вот эти книги, составьте рабочий план»), помогал скорректировать тему, структурировать материал диссертации, учил, как надо её писать и выходить на защиту.
Через руки Батыгина, которого без преувеличения можно назвать самородком от педагогики, прошли, наверно, десятки аспирантов и соискателей. Одним из первых был я, за что бесконечно ему благодарен. Я быстро «нахлебался» эмпирики, и Гена заметил, что меня всерьёз заинтересовала проблема истолкования эмпирических данных, а также её предпосылки. Сам он тогда увлекался математическими и статистическими методами обработки данных, пытался соблазнить и меня цифрами, индикаторами, схемами, таблицами и пр. Но после нашего провала на звенигородской конференции [Мето-
4 Его помог провести мой однокурсник Виталий Рыночнов, работавший тогда инструктором райкома комсомола и имевший по комсомольской линии выход на «Мосэнерго».
5 Такая формулировка авторства вызвала у многих «участников» откровенное недовольство.
6 Вот и для меня, старшего лаборанта до июля 1983 г., доктор и профессор И. В. Бестужев-Лада был тогда недосягаемым олимпийским «небожителем», а новоиспечённый кандидат наук Батыгин — Прометеем, крадущим огонь у богов, чтобы осчастливить им простых смертных.
дологические проблемы, 1980]7, Гена понял, что математика, статистика и т.п. совсем потеряли в моих глазах привлекательность, если не сказать грубее. Не зря в народе говорят: не в свои сани не садись!
Впрочем, Гена, как и специалист по истории Крымской войны профессор Бестужев-Лада, прекрасно понимали всю игровую условность моделирования образа жизни и попыток умозрительно-теоре-тически представить его в системе социальных показателей. Просто в то время обществоведам был спущен «сверху» заказ на такую работу, которая могла бы конкурировать с западной идеологической доктриной «качества жизни», имевшей своё прагматическое измерение в виде системы «социальных индикаторов». Требовалось дать симметричный ответ — социалистическую альтернативу — нашим идеологическим противникам в «холодной войне».
В заключение первой из указанных статей Батыгин честно признался:
«...Пока невозможно дать однозначную и исчерпывающую теоретическую интерпретацию многомерной группировке показателей. Более тщательного анализа требует также предположение об инвариантности морфологических моделей и детерминантах жизнедеятельности людей. Авторы полностью осознают, что результаты работы нуждаются в дальнейшем осмыслении и уточнении. Дело заключается не только в недочётах, допущенных в ходе проектирования и проведения исследования (...) Во-первых, это проблема выбора оптимальной формулировки показателя. Поскольку изменение формулировки может существенно изменить место показателя в морфологической модели, целесообразно более глубоко изучить влияние чисто вербальных изменений на значимость показателя. Во-вторых, использованные показатели, строго говоря, отражают не образ жизни людей, а в лучшем случае их мнения о различных сторонах своей жизни. Однако взаимно однозначное соответствие реального поведения и мнений индивидов о своём поведении было условно постулировано нами» [Батыгин, Малинкин, 1978, с. 58].
' Гена решил, что с сообщением о результатах применения выбранных им математи-ческо-статистических методов должен выступить я. С дрожью в коленях я вышел на кафедру и начал выступать, но руководитель секции, какой-то профессор математики из ЦЭМИ (увы, не помню его фамилию) тут же срезал меня вопросом. Я оробел и начал что-то мямлить. Второй вопрос, смысла которого я вообще не понял, добил меня окончательно. Я замолк. Батыгин бросился мне на помощь. Он резво выскочил на кафедру и бодрым голосом начал вещать. Профессор рассердился, перебил его и засыпал вопросами, на которые Гена не смог дать вразумительных ответов. Мы с позором удалились.
Мне же, познакомившемуся с кухней эмпирического исследования и последующего применения к его результатам математиче-ско-статистических методов, искусственность такого применения на основе по меньшей мере тройного опосредствования реальности стала настолько очевидна, что начала вызывать возмущение и отторжение.
Когда я дал Батыгину на прочтение своё дилетантское эссе о взаимосвязи стиля жизни с социально-коммуникативной символикой одежды с попытками её истолкования, он разглядел в нём что-то более глубокое, чем я в него вкладывал, и сказал: «Тебе надо почитать Эрнста Кассирера — „Философию символических форм". Осилишь на немецком?». «Постараюсь»8. И Гена передал меня в руки своего однокурсника Алексея Михайловича Руткевича. Он работал тогда в паре с А. Л. Доброхотовым ассистентом на кафедре истории зарубежной философии философского факультета МГУ. Это было очень кстати, поскольку подходило время выбирать специализацию. Так Руткевич стал научным руководителем двух моих курсовых и диплома на кафедре истории зарубежной философии (ИЗФ). Все они были написаны по неокантианской философии вообще и, в частности, по Марбургской школе и «Философии символических форм» Э. Кассирера9.
Вот и получается, что Геннадий Семёнович Батыгин оказал решающее влияние на моё профессиональное становление. Более того, он сам как человек, которому хотелось подражать, повлиял на меня так, что я не представляю себе, кем бы я стал и что делал, если бы его не было рядом на протяжении первых десяти лет моей работы в ИСИ АН СССР. Наверно, только Гена знал, что в первые три года я по молодости лет, будучи натурой деятельной и горячей, дважды порывался уйти из скучного института, и ушёл бы, конечно, если бы он меня не отговорил. Сразу после смерти Гены я уволился из Института социологии РАН по собственному желанию. Хотя в последние годы и особенно в 2001-2002 гг. мы очень отдалились друг от друга (см. ниже), без него в секторе социологии знания образовалась невосполнимая
8 Я закончил немецкую спецшколу №13 Краснопресненского района г. Москвы. Правда, немецкой философии там не учили.
9 На защите диплома сотрудники кафедры ИЗФ пришли к выводу, что это почти готовая кандидатская диссертация. Батыгин был того же мнения, уговаривал меня не откладывать защиту. Но я не послушал его. Медлил. Сомневался, смогу ли доказать учёному совету ИСИ АН СССР, что Кассирер — социолог. А потом, осваивая третий том «Философии символических форм», обнаружил ссылки на Шелера, начал читать «Опыты по социологии знания». Шелер перевернул моё мировоззрение. Защищаться по Кассиреру мне уже не хотелось, я перестал разделять его взгляды. Решение писать диссертацию по Шелеру отодвинуло защиту на 9 лет.
зияющая пустота. Работа в нём потеряла для меня всякий интерес, а институт начал казаться чужим и постылым.
Многолетнее регулярное чтение в библиотеке мудрёных философских книг в основном на немецком языке (чему способствовали относительно свободный режим академического института и близость ИНИОНа), — а к изучению немецкой философии подвиг меня именно Гена, — сформировало и дисциплинировало меня как учёного, а наши эпизодические дискуссии о методологических проблемах социального познания с обращением к интерпретации эмпирических данных определили мой профиль как исследователя. Сначала интуитивно, а потом рационально-рефлексивно, но я всегда придерживался взгляда, что в человеческом мире нет силы, более могущественной, чем влияние одной личности на другую. Мы можем об этом не задумываться и наивно полагать, будто «сделали себя сами», но это не более чем иллюзия. Она возникает обычно у тех, кто склонен к непроизвольным самообманам и целерациональным самовнушениям. За каждой индивидуальной человеческой личностью всегда стоит множество других, — ушедших в мир иной или живущих. На разных стадиях жизни человека среди них выделяется то одна, то другая, то третья. Они оказывают на нас влияние, поскольку мы испытываем к ним симпатическое влечение и видим в них образцы для подражания. И чем незаметнее для нас их влияние, тем большей проникающей способностью и формирующей силой оно обладает.
Батыгин любил свою работу и жил в ней, рассматривая её не как средство, а как нечто самоцельное и самоценное. Он буквально заражал коллег своим трудолюбием и добросовестным отношением к рутинной работе. Бездельничать рядом с ним было невозможно. Сразу хотелось быть хоть чем-то полезным обществу. (Это я как человек, склонный в молодости к вольному и рассеянному времяпрепровождению, ощущал на себе неоднократно.) Вокруг Гены создавалась устойчивая рабочая атмосфера, но без какой-либо напряжённости, нервотрёпки, без завистливой конкуренции. Это была атмосфера спокойной благожелательности. Уже сама по себе она стимулировала творческий подход к делу. Оттого и получалось так, что каждому, кто в неё погружался, удавалось добиваться подчас большего, чем он сам от себя ожидал.
Был ли это именно тот самый коммунистический труд, каким его представляли себе К. Маркс и Ф. Энгельс, я, конечно, не знаю. Скорей это было нечто иное. Осмелюсь предположить вот что: за ба-тыгинским отношением к труду скрывалось его отношение к миру, его мировоззрение, окончательно выработанное в университете. Но формировалось оно ещё в те юные годы в Сызрани, когда Гена, сын старшего офицера Семёна Гантмана, вознамерился стать клириком Русской православной церкви. Он хотел служить Богу и с Его
помощью — людям. А получил «отворот-поворот»10. Вероятно, отказ стал для него душевной травмой. Но, судя по всему, он преодолел её последствия не на пути ресентимента. Это путь слабых, малодушных натур. Гена был натурой сильной, волевой. Он избрал путь мирского служения — не государству, как его отец, и не Богу Русской православной церкви, а людям, человечеству. Только жертвенно-любовным служением ближнему на поприще академической науки я могу объяснить альтруистическое поведение Батыгина, которым он, словно белая ворона, выделялся на общем фоне института с его атмосферой демонстративного интеллигентского индивидуализма11.
Но разве такое поведение не соответствует императивам гражданской религии, созданной О. Контом? О ней у нас почему-то мало упоминают, как будто она никак не связана с социологией в её позитивистской (сциентистской) парадигме, которой придерживается — осознанно или неосознанно — большинство современных социологов. Да, вероятно, создавая религию Великого Существа (человечества), Конт был уже немного не в себе, но это ничего не меняет по существу дела: основанная им светская религия челове-кобожия необходимо связана с богоборческой идеей тотального господства науки над всеми другими формами человеческой культуры, прежде всего над традиционными религиозными конфессиями и философией. Идею о научной организации общества Конт дополнил идеей о необходимости совершенной и всеобщей нравственной солидарности. В принципе, она не противоречит идеалу коммунистического общества. При том, что этот идеал вырос на другой национальной почве, из других интеллектуальных традиций и гораздо глубже обоснован, он также восходит к философии индустриализма Сен-Симона, которая выражала общий европоцентристский предрассудок и одновременно сам дух Нового времени. В этом смысле, К. Маркс — такой же позитивист, как и О. Конт. Вот и Гена был, на мой взгляд, de facto адептом его новой религии, хотя мне он об этом никогда не говорил.
Из сектора «Прогнозирования образа жизни» Батыгин перешёл на работу в редакцию «Социологических исследований», где как зам. главного редактора (профессора А. Г. Харчева) проработал довольно долго. В это время я регулярно поддерживал с ним отношения,
10 Мотивированный, по словам Гены, пресловутой «пятой графой» советского паспорта.
"Что касается самых близких для Гены людей, его детей, жён и избранниц, то, насколько я вообще могу судить об этом, на них такое отношение не распространялось. Вероятно, их интимная или родственная близость как раз и была причиной того, что они не воспринимались им как «ближние». Странно, но чужие люди иногда оказываются «ближними», а родные и близкие — «дальними». Нечто подобное я замечал и в поведении своего отца.
советовался по профессиональным и личным делам. Иногда заходил в редакцию просто так, чтобы перемолвиться словечком, узнать или обсудить институтские новости. Между тем, при поддержке Батыги-на в начале 1980-х годов мне удалось опубликовать в «Социологических исследованиях» четыре статьи — одну по проблеме интерпретации открытых вопросов анкеты, две о философии символических форм Э. Кассирера, и одну о философии политики М. Шелера. Разумеется, Гена лично редактировал их, делал критические замечания и давал рекомендации к доработке. Казалось — и не только мне, — что после смерти главного редактора журнала Батыгин займёт вакантную должность, заслуженную его упорным трудом. Но высшее руководство решило иначе. Батыгину пришлось уйти.
Через несколько лет после того, как Батыгин ушёл из редакции «Социологических исследований» (в конце 1980-х и начале 1990-х), мы снова оказались с ним в одном секторе — «Критики западной социологии» (ранее «Критики буржуазной социологии»). Возглавлял его доктор философских наук, профессор Юрий Николаевич Давыдов. Но перед этим произошли некоторые важные для меня события, о которых я не могу не упомянуть. Дело в том, что научным руководителем моей диссертационной работы я решил сделать Ю. Н. Давыдова. Он согласился. Его авторитет в моих глазах был чрезвычайно высок, но главное — он был «германистом» и занимался изучением социально-философских материй. Правда, в действительности научного руководства в виде согласования рабочего плана, советов, рекомендаций, замечаний, предложений и т. п. Давыдов не осуществлял — я делал всё сам. Сравнение с отношением Батыгина ко мне и моим интересам напрашивалось само собой. Я не раз вспоминал добрым словом Гену. Но это был мой личный выбор, и за него я должен был отвечать сам.
Впервые я с горечью это осознал, когда представил Давыдову тему диссертации для её последующего утверждения. Сначала я пытался отказаться от персоналий и выбрал проблемный подход: захотел писать о «философско-антропологически ориентированном направлении в западногерманской социологии». Каково же было моё удивление, когда шеф попросил меня отказаться от этой темы и поискать другую. Почему? Потому что она так заинтересовала Давыдова, что он решил сам написать о ней то ли статью, то ли книгу. Вместо помощи я получил проблему. Но нет худа без добра: как раз в то время Кассирер вывел меня на Шелера. Мою новую тему («Социологическая концепция Макса Шелера. Историко-логическая реконструкция») шеф прокомментировал так: «Ну, Саша, это будет не очень простая задача. Шелер — это не столько социология, сколько философия, и даже не столько философия, сколько метафизика с религиозной начинкой». Но тему он одобрил, и её утвердили.
При организации защиты я обратился к Батыгину. И он пришёл на помощь. Когда возникла проблема с выбором оппонента, он свя-
зался с Кареном Араевичем Свасьяном, работавшим тогда в Институте философии Армянской академии наук, и попросил его прилететь из Еревана в Москву на мою защиту. Свасьян прилетел! Защита состоялась и прошла успешно. Тогда я лично познакомился с автором блестящей книги о Э. Кассирере, которую когда-то нашёл в библиотеке ИНИОНа и о которой рассказал Гене. Оказывается, он потом сам прочитал её. Будучи тогда ещё в должности зам. главного редактора «Социологических исследований», установил с автором деловой контакт. Получается, Гена рекомендовал мне Кассирера, я ему — книгу Свасьяна, и вот в трудный момент Гена «раздобыл» для меня оппонента в лице самого Карена Араевича!
В конце 1980-х и начале 1990-х, когда мы работали с Геной в секторе «Критики...», нас отдалили друг от друга объективные обстоятельства. Наступила эпоха перемен. Батыгина интересовали тогда ранее запретные темы, связанные с преследованием евреев в конце правления И. В. Сталина (т. н. «дело врачей»), история советской социологии в 1920-е и 1940-1950-е годы и др. Я же, защитив диссертацию, отправился вместе с Ю. Н. Давыдовым сначала в командировку на месяц в ФРГ по приглашению Фонда им. Ф. Эберта (его представлял Вернер Фрикке, посетивший в начале 1989 г. Институт социологии АН СССР), а потом по приглашению того же фонда уехал на годовую стажировку. Пребывание в развитой капиталистической стране Запада оказало на меня глубокое влияние. Фигурально выражаясь, я вернулся на родину в феврале 1990 года «другим человеком»12.
Гена в это время не вылезал из архивов и библиотек. Он часто ходил туда вместе с Инной Девятко, научно-исследовательские таланты которой открыл для себя и — как теперь можно сказать — для всего академического социологического сообщества. Она тоже стала работать в секторе «Критики...». Признаться, я наблюдал за этой парой с ревностью собственника, потерявшего то, чего ему на самом деле никогда не принадлежало. И снова я испытал тогда странные смешанные чувства. Преобладали ревность и досада, причём первое чувство относилось к Батыгину и исходило из глубины моей личности. Второе было намного сложней: почему-то мне было обидно за его вторую супругу, Марину Малышеву, и досадно за Гену...
Между тем, события на родине развивались так бурно и стремительно, что я не поспевал за ними следить. Распался Союз ССР! Я изменился за границей, но и здесь в столице распавшегося Союза люди тоже менялись. В институте кто-то распустил обо мне нелепые
12 Впечатления от стажировки я опубликовал под псевдонимом в книге «В гостях у немцев. Переписка трёх не очень благодарных стипендиатов одного очень демократического фонда ФРГ» [Полушкин, 2020], написанной в смешанном литературно-документальном жанре.
сплетни. Отношения в коллективе сектора, и раньше не безоблачные, заметно ухудшились. В небольшой комнатке сектора у меня не было своего стола, но я держал там пластмассовый портфель-че-модан, где хранил письменные принадлежности и всякую всячину. Я наклеил на него лист писчей бумаги и крупными буквами написал «МАН». Вернувшись из Германии, я обнаружил, что кто-то дописал слева «ШУЛЬ». Я посмеялся над такой ребяческой выходкой, но, как ни странно, никто из коллег не признался в содеянном. Главное же заключалось в другом: меня справедливо критиковали за то, что, занимаясь своими делами, я хронически недорабатываю по общей плановой теме (впрочем, угадывались и другие мотивы критики). А у меня, что называется, не лежала душа к моей части секторской темы, ранее выбранной мной же самим. Продолжать работу в секторе Давыдова я больше не хотел и, воспользовавшись «Юрьевым днём»13, дезертировал в группу Лилии Бабаевой — только, чтобы выбиться из надоевшей профессиональной колеи и оказаться среди новых людей.
Результатом очередных структурных изменений в институте явилось создание сектора «Социологии знания». Его возглавил доктор философских наук, профессор Г. С. Батыгин. При его поддержке и содействии директора я перешёл в этот сектор — перешёл с большим облегчением и радостью, потому что работа в группе Бабаевой разонравилась мне уже через пару недель. В середине 1990-х Батыгин начал по совместительству преподавать в Московской школе социальных и экономических наук (т. н. Шанинке), став одним из организаторов и деканом социологического факультета (1995), а также основал «Социологический журнал» (1994)- До 2003 г. в нём публиковались почти все мои статьи и переводы.
Именно Батыгин предложил мне во второй половине 1990-х годов перевести на русский язык книгу Шелера, где тот критикует ницшеанскую трактовку христианской любви и выдвигает оригинальную концепцию ключевой роли ресентимента в построении буржуазной морали Нового времени. В слове «От переводчика» написано:
«Я благодарен почётному президенту Международного общества Макса Шелера Манфреду С. Фрингсу за неоценимую помощь в освоении идейного наследия М. Шелера, а также профессору Г. С. Батыгину, под
13Директор института В.А. Ядов, прирождённый демократ, ввёл в знак протеста против существовавшей в АН СССР «крепостнической» системы день свободной внутриинсти-тутской мобильности, который прозвали «Юрьев день». Раз в год научные сотрудники имели право по собственному желанию подать заявления с просьбой о переходе из подразделения, в котором они работали, в любое другое (разумеется, по согласованию с начальством другого подразделения).
дружеским патронажем которого началась и закончилась работа над переводом. Без их деятельной поддержки и человеческого участия книга едва бы увидела свет. Особую признательность я хочу выразить профессору Л. Г. Ионину, взявшему на себя труд vio редактированию перевода. Многие из его поправок и предложений были учтены и существенно улучшили текст» [Малинкин, 1999, с. 6].
Мне потом говорили, что слово «патронаж» не очень подходит, что, вообще говоря, это специальный термин. Может быть. Но я считал Батыгина «патроном» не в современном «социальном», а в древнеримском смысле этого слова. Получается, что эта яркая и глубокая работа Шелера с центральным понятием «ресентимент» вошла в российский культурологический дискурс в конечном счёте благодаря Батыгину.
(Что характерно: «чёрный рецензент» написал на мой перевод отрицательный отзыв, по стилистике очень похожий на донос. Прочитав его, я без преувеличения испытал шок. Рецензент уверял руководство «Открытого общества (Фонда Сороса)»14, что текст перевода никуда не годится, что переводчик не знает ни немецкого, ни русского языков, а потому лучше не иметь с ним никаких дел. Сотрудница фонда, пребывавшая в недоумении от такого и впрямь «чёрного» отзыва, глядя на меня, сжалилась и раскрыла тайну анонимности рецензента (хотя я не просил). Им оказался... Ю. Н. Давыдов. Она предложила написать мне ответ на критику перевода, что я и сделал. Л.И. Ионин, которого фонд назначил ответственным редактором, нашёл в тексте несколько ошибок и пару пропусков, внёс конкретные предложения по улучшению текста, но перевод в целом счёл вполне приемлемым. С мнением Ю. Н. Давыдова он не согласился.)
Батыгин стал первым, с кем я поделился идеей нового направления философско-социологического поиска. В ней соединялись мои профессиональные интересы с многолетним увлечением фалеристикой. Узнать мнение «патрона» было для меня крайне важно. В 2001 г. я вручил Гене распечатку чернового варианта книги по социологии наградного дела. Гена с интересом отнёсся к идее. Он прочитал рукопись, испещрив её критическими и одобрительными замечаниями. Последние явно преобладали над первыми. (К сожалению, рукопись не сохранилась.) Одобрение «патрона» стимулировало мои усилия в новом направлении исследований. Из первоначального наброска позднее выросло около десятка статей и четыре книги15.
Во введении к главной работе по этой теме, книге «Награда как социальный феномен», я, воспользовавшись случаем, выразил благо-
14Это был первый и последний грант Фонда Сороса, который я получил.
15Первая публикация по этой теме вышла в 2002 г. [Малинкин, 2002], последняя — в 2020 г. [Малинкин, 2020].
дарность тем, кому «я в чём-то лично признателен за их участие в моей профессиональной судьбе». Г. С. Батыгин указан первым из шести персон. В последнем абзаце введения я снова возвращаюсь к нему.
«Вероятно, Г. С. Батыгин не согласился бы с моей критикой познавательного потенциала сциентистски ориентированных социальных исследований. Между тем, этой книги могло и не быть, если бы в 1977 году в Институте социологических исследований АН СССР не началось наше научное сотрудничество и если бы уже в начале гооо-х годов он не оценил её первый черновой набросок по достоинству. Я слишком многим обязан Г. С. Батыгину как учёному и педагогу, приоткрывшему для меня философскую подоплёку социологии, чтобы забыть о его влиянии на формирование моей профессиональной идентичности. Он был и останется для меня образцом личности социального исследователя. Москва. 01.06.2013» [Малинкин, 2013, с. 11].
Хотя мы стали видеться с Батыгиным чаще, дистанция, разделявшая нас ранее, не только не исчезала, но и постепенно увеличивалась. Тому было несколько причин. Во-первых, преподавательская работа отнимала у Гены много времени и сил. Во-вторых, вокруг него сплотилась группа талантливых студентов Шанинки (среди которых выделялся Дмитрий Рогозин), и Батыгин наставлял их на путь истинный с присущим ему педагогическим рвением. Во-третьих, надо было заниматься журналом. Звучит коротко, но какой громадный объём работы за этим стоит, знают только те, кто на практике имел с ним дело. В-четвёртых, рядом с ним была теперь другая женщина — Лариса Козлова. Она и вела всю рутинную работу с журналом, выступая одновременно в роли «хозяйки сектора». Как ни странно, я почти не ревновал её к Батыгину16. Иногда мы — Гена, Лариса и я — засиживались в секторе до позднего вечера и уходили из института втроём.
Наконец, в-пятых, мы разошлись с Геной в оценке событий в стране и, соответственно, возможных перспектив её развития. Я всё больше отходил от либеральных воззрений в сторону консервативных. Для меня становилось всё очевидней, что российский олигархический капитализм, сложившийся в результате мошеннической приватизации, по своей природе компрадорский, что ельцинский режим действительно антинародный и преступный, как заявляли
1бНа всякий случай повторю: речь идёт только об эгоистическом чувстве «собственника», к которому примешивается иногда зависть. В этом смысле, с ревностью, можно относится не только к другому человеку, но, скажем, и к теме научного исследования и науке вообще, и даже к какой-нибудь вещи, которая имеет особое символическое значение. Правда, не все готовы публично признать, что переживали такое чувство либо имеют такую эмоциональную склонность.
коммунисты, академик Г. В. Осипов, A.A. Проханов, С.Е. Кургинян и многие другие. Мы по-разному оценивали с ним разгул бандитизма в стране, чеченские военные кампании, экономические реформы Гайдара и Чубайса, реформы высшего образования и культуры. Наконец, я всё отчётливее осознавал, что необходима консолидация патриотических сил. Мне было действительно «обидно за державу». Но Батыгин оставался в тех же мыслях, в каких был в конце 1980-х и начале 1990-х гг., когда писал разоблачительные публицистические статьи по реальной и идейной истории СССР, когда познакомился с одной известной либеральной журналисткой, а через неё — с пра-возащитницей J1.M. Алексеевой и её кругом (из которого, правда, скоро вышел, смекнув, что к чему). Сохранять либеральные взгляды Батыгину было не трудно: этому содействовала работа в Шанинке, в которую он, вкусив свободу, погрузился не только с головой, но и со всей душой.
Итак, наши воззрения на мир стали во многом противоположными. Кажется, только памятуя о давних приятельских отношениях, Батыгин шёл на то, чтобы публиковать в «Социологическом журнале» мои идеологически нагруженные и полемически заострённые статьи конца 1990-х и начала 2000-х гг.17 При этом мы часто спорили. Так, помню, он требовал удалить из текста одной из моих статей фразу о том, что сегодня в России идёт «холодная гражданская война». «А разве не идёт?!», восклицал я. «А где ты её видишь? Покажи пальцем!», искренне недоумевал Гена. Явные публицизмы он удалял, но статьи, часто содержащие в себе радикальные постановки проблем, скрепя сердце, публиковал. Справедливости ради надо сказать, что за батыгинским демократичным стилем общения вовсе не скрывался авторитаризм (какой встречается у иных «начальников» от науки) — за ним стоял подлинный демократизм и либерализм в лучшем смысле этих понятий. О таком смысле сегодня мало вспоминают. В наши тревожные времена он редко обнаруживает себя публично. А всё потому, что слова «демократ», «либерал» так же скомпрометированы и опошлены у нас сегодня, как ещё недавно был стигматизирован патриотизм.
Пожалуй, самой характерной историей на тему наших разногласий (а для меня лично — и своего рода «красной чертой») стала работа по коллективному гранту, который для Батыгина и его команды привёз Эдвард Свидерски, профессор департамента философии Фрибургского университета (Швейцария), член редколлегии «Социологического журнала», прекрасно говоривший по-русски. Цель
17 Первыми из них в 1999 году стали две статьи о патриотизме. Не лишне напомнить: в то время слово «патриот» было в столичных академических кругах (да и вообще) языковой стигмой, позорным клеймом.
гранта, насколько я понял, состояла в том, чтобы в общих чертах представить для западного читателя актуальное состояние постсоветской социальной науки: о чём размышляют, что изучают социологи в пореформенной России. Парадигму проекта, в которую надо было вписаться всем авторам, задавала сформулированная Свидер-ски идейно-ценностная дилемма: «изоляционизм / интеграция в мировое сообщество». Не трудно было догадаться, на какую установку должны были ориентироваться авторы, чтобы оправдать ожидания грантодателя. Почему-то никто не обратил внимание на то, что дилемма в сущности ложная и скрывает в себе пропагандистскую подкладку: если не «интеграция в мировое сообщество», то обязательно «изоляционизм», автаркия. Самостоятельное суверенное развитие страны — это не «изоляционизм» (как пытались нам внушить), и оно не исключает «интеграцию в мировое сообщество».
Свидерски сразу же выставил условие: в работе по гранту не должны участвовать политически и идеологически ангажированные учёные. Все публикации по гранту надлежало писать с научно-объек-тивистских, ценностно нейтральных позиций. Батыгин, зная моё умонастроение, пытливо осведомился, смогу ли я принять участие на таких условиях. Я ответил, что хочу. Каюсь: не устоял перед швейцарскими франками, которые Свидерски привёз наличными в своём рюкзачке. Но, как выяснилось, против убеждений я пойти не смог. Большой аналитический обзор о «русской идее» (около 5 а. л.)18, представленный как мой вклад, был забракован, а я исключён из дальнейшего участия в работе по гранту. Впоследствии по её результатам была опубликована коллективная монография, подготовленная к изданию Л. А. Козловой [Социальные науки, 2005].
Я догадывался, что дело кончится именно так. Можно сказать, предвидел. И всё-таки обиделся. (О своих обидах почти никогда не пишут, ибо они не красят самого обидевшегося. Вот почему воспоминания часто производят такое чистое и светлое впечатление, будто их авторы — ангелы, только без крыльев, а не обычные люди с их страстями, потребностями, интересами, которые совершают иногда ошибки, нелепые и дурные поступки.)
Самое неприятное в этой истории было даже не столько то, что меня отогнали от кормушки, сколько тот факт, что большую часть авторского коллектива составили юные ученики Батыгина из Ша-нинки. Приходя в сектор, они выступали со своими «презентациями», в которых продвигали новые математические и статистические методы обработки данных, употребляли какие-то незнакомые мне социологические термины, взятые из западного эмпирически-
18Позднее, когда я перешёл на работу в ИСПИ РАН, он был опубликован с большими сокращениями в книге «Русский вопрос» [Малинкин, 2007].
социологического мейнстрима. И вообще, они говорили на каком-то англизированном птичьем языке, для меня малопонятном и неудобоваримом. Рядом с ними я вдруг почувствовал себя в профессиональном отношении безнадёжно отставшим — каким-то ящером, чудом сохранившимся в природе, а теперь имевшим разве только пейзажное значение. Это было совершенно новое чувство. Совсем недавно, вернувшись с Запада, я сам позиционировал себя в качестве носителя новаций в области социологической мысли — и вдруг такой конфуз! Здесь на родине, в России, я с моей никому не нужной «русской идеей» задвинут в угол, как устаревший хлам, место которому — на свалке истории...
Чего греха таить, во мне разыгрался комплекс неполноценности — профессиональной и, разумеется, отчасти личностной. Я растерялся и, откровенно говоря, не знал, что делать дальше. Я перестал посещать институт, чтобы не видеться с Батыгиным, и лишь иногда приходил на методологические семинары, которые он устраивал на разные темы с участием приглашённых докладчиков. (Особенно запомнилось выступление одного биолога-этолога, которое он иллюстрировал фрагментами снятого им видеофильма. Из своих наблюдений за островными млекопитающими он делал далеко идущие социобиологические выводы на основании сходства социальности животных и человека.) На этих семинарах присутствовали обычно и пришлые люди. Вот и я чувствовал себя одним из захожих чужаков. Держался особняком, изредка задавал один-два вопроса докладчику, но сам не выступал, отмалчивался.
Новость о смерти Гены 1-го июня 2003 года ошеломила меня. Позвонил Максим Анатольевич Мануильский и сказал убитым срывающимся голосом: «Саша, Гены Батыгина больше нет...» Я впал в ступор, хотел переспросить, как это случилось, но Максим уже положил трубку. Когда я узнал об обстоятельствах смерти Батыгина, то не смог подавить разумом нахлынувшие на меня чувства: невольно стал винить в его смерти близких для него людей, которые были в тот момент рядом: Ларису Козлову и Дмитрия Рогозина. «Ну, ладно, этот Рогозин, — думалось мне, — он мог не знать, что у Гены больное сердце19, или знал, но как человек молодой и здоровый просто забыл, когда они решили устроить поездку на велосипедах. Но Лариса-то
190б этом знали не все. Гена, как солдат, никогда не жаловался на здоровье. Не помню, чтобы он рассказывал кому-то о проблемах с сердцем. Зато помню его рассказы об увлечении в юности велоспортом. Первый инфаркт случился с ним, когда он работал зам. главного редактора «Социологических исследований». Тогда я навестил его в больнице АН СССР, что на Ленинском проспекте. Гена удивился моему приходу, но улыбнулся. Он был не один: две сотрудницы института, К.А. Щадилова и Г.А. Заики-на, тоже пришли его навестить.
знала!» Во время похорон, на поминках и ещё долго потом — на рациональном уровне сознавая, что скорей всего не прав, что возлагаю ответственность на ни в чём не повинных людей — я продолжал винить их по неконтролируемой инерции чувств. А ведь они пережили трагедию в её ужасной непосредственности! Должно быть, так я пытался злостью притупить острую душевную боль. С тех пор прошло много времени, боль постепенно унялась, эмоциональное возмущение улеглось. Появилась печаль.
Недавно Шелер помог разобраться мне с той сумятицей, которая творилась в моей душе с 1-го июня 2003 года.
«...Везде, где вопрос „Кто виноват?" допускает ясный, определённый ответ, характер трагического отсутствует.
Только там, где на него ответа нет, появляется трагическое.
Только там, где у нас складывается впечатление, что каждый выполнил требования своего „долга" настолько, насколько это вообще мыслимо, и всё же беда произошла, мы воспринимаем это как „трагедию".
В человеческом измерении трагического существует не просто отсутствие „вины", а нелокализуемость „виновности". Везде, где на „место" какого-то конкретного человека, сыгравшего определённую роль в том, что произошла катастрофа, мы можем поставить другого, такого же человека, но в моральном отношении более высокого, т.е. обладающего более тонким слухом к нравственным требованиям и большей энергией нравственной воли, впечатление трагичности события сразу же сковывается возникающими ростками осуждения этого конкретного человека и подозрением его в том, что он „виновен".
Здесь тотчас пропадает и казавшаяся трагической „необходимость" самого феномена. Так, впечатление трагичности сразу исчезло бы, если бы смерть Христа мы объясняли не тем, что она вызвана сущностным отношением божественной чистоты к противодействию „мира", застывшего в своей подлости, но тем, что её причиной стала моральная забывчивость Понтия Пилата, или индивидуальная низость Иуды, или поступки евреев, несовместимые с чувством долга; либо, напротив, утверждали бы, что тот же самый Иисус из Назарета, если бы на месте окружавших его людей оказались „более" нравственные или если бы можно было перенести его в другое историческое время, снискал бы куда более широкое признание и уважение во всём мире.
Нет, смерть Иисуса была бы трагична везде и всегда, даже если бы она произошла при сколь угодно высокой „верности долгу" участников этого события. (...)
Если верно, что несчастье трагично лишь тогда, когда каждый выполнил свой „долг", и никто не „виноват" в обычном смысле это-
го слова, то к сущности трагического конфликта относится и то, что даже самый мудрый и идеально справедливый судья не способен его разрешить и примирить. (...) Сущностными чертами субъективной стороны трагического впечатления, всецело выводящими нас за пределы сферы возможной „правоты" и „неправоты", возможного „обвинения" и „возмущения", являются именно такое блуждание между границами правого и неправого, доброго и злого в единстве поступка; такое самопоглощение нитей, мотивов, намерений, обязательств, которое приводит наблюдателя, прослеживающего каждую из этих нитей, с одинаковой очевидностью то к выводу о „правоте", то к выводу о „неправоте"; эта абсолютная сумятица в наших моральных и правовых суждениях, которая объясняется не дефицитом моральной и юридической мудрости, а вызвана самим предметом.
„Трагическая вина" — это вина, перед лицом которой никого нельзя „обвинить", и поэтому для нее немыслим никакой „судья".
Именно из этой сумятицы наших моральных суждений, из напрасных поисков субъекта „вины", которая видится нам как вина абсолютно ясной, и рождаются специфически трагическая печаль и трагическое сострадание с характерными для них покоем и безмолвием нашей души...; отсюда — и стремление „свалить" всё ужасное на космос как некое существо, тот перенос, который примиряет нас с конечностью деяний и процессов, с участвующими в них отдельными людьми и их волями. Трагически плохое оказывается по ту сторону определимого как „правое" и „неправое", как то, что „соответствует" долгу и то, что с долгом „несовместимо"» [Шелер, 2022, с. 28-30].
Кто-то, может быть, скажет: «Ну, зачем приплетать сюда Шеле-ра? Ведь речь не о нём». На что я отвечу: и о нём тоже. Здесь замыкается один из моих личных мемориально-герменевтических кругов. Батыгин открыл для меня Кассирера. Читая его труды, я открыл для себя Шелера. И вот теперь Шелер открыл мне смысл трагического сострадания — того смятения души, которое я пережил после смерти Геннадия Семёновича Батыгина.
До сих пор не могу смотреть без щемящего чувства на фотографии Гены, читать написанное им. Я понимаю, что среди живых его больше нет, но знаю и то, что пока живы те, кто хранит в памяти его образ, ОН ЕЩЁ ЕСТЬ. Причастность к культу ушедших в мир иной далёких предков и героев, друзей и товарищей, родных и близких, — культу, исполненному духовности и основанному на исторической памяти страны и края, профессионального круга и семьи, — это, может быть, первое из того, что во всех культурах свойственно человеку как личности, что отличает его как живое социальное существо от животных.
Я мог бы ещё многое вспомнить о Батыгине, но о главном, кажется, написал.
Литература
1. Батыгин, Г.С., Малинкин, А.Н. Опыт построения и сопоставления морфологических моделей образа жизни // Проблемы измерения и моделирования образа жизни / Отв. ред. И. В. Бестужев-Лада. М.: ИСИ АН СССР, 1978. С. 40-58.
2. Батыгин, Г.С., Малинкин, А.Н., Цыденова, А. Преобразование концептуальной модели образа жизни в систему показателей // Теоретические и методологические проблемы исследования образа жизни / Отв. ред. И. В. Бестужев-Лада. М.: ИСИ АН СССР, 1979. С. 52-96.
3. Малинкин, А.Н. Культ героического в наградах СССР. Исследование по социологии наградного дела // Отечественные записки. 2002. № 8. [Электронный ресурс] <https://strana-0Z.ru/2002/8/ kult-geroicheskogo-v-nagradah-sssr> [Дата обращения] 21.05.2023.
4. Малинкин, А.Н. Награда как социальный феномен. Введение в социологию наградного дела. М.-СПб: Центр гуманитарных инициатив, 2013.
5. Малинкин, А.Н. От переводчика // М. Шелер. Ресентимент в структуре моралей / Отв. ред. Л.Г. Ионин. СПб.: Наука, Университетская книга, 1999.
6. Малинкин, А.Н. Русский вопрос и русская идея в российской социально-научной литературы 90-х годов XX в. // Русский вопрос / Под. ред. Г.В. Осипова, В. В. Локосова, И.Б. Орловой. ИСПИ РАН, Экономика. 2007. С. 192-242.
7. Малинкин, А.Н. Социальная природа награды: исследование по социологии власти // Журнал социологии и социальной антропологии. 2020. Том XXIII. № 3. С. 188-219.
8. Методологические проблемы использования математических методов в социологии: материалы конференции, Звенигород, 25-27 декабря 1978 г. / Отв. ред. Т. В. Рябушкин и др. М.: Институт социологических исследований, 1980.
9. Полушкин, М. В гостях у немцев. Переписка трёх не очень благодарных стипендиатов одного очень демократического фонда ФРГ. М: Русская школа, 2020.
ю. Социальные науки в постсоветской России / Под ред. Г.С. Батыгина, Л.А. Козловой, Э.М. Свидерски. М.: Академический проект, 2005.
11. Социальные показатели образа жизни советского общества. Методологические проблемы / Отв. ред. И. В. Бестужев-Лада. М.: Изд-во «Наука», 1980.
12. Шелер, М. К феномену трагического. О смысле страдания / Пер. с нем., прим. и комм., сопровод. статья А.Н. Малинкина. М., СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2022. С. 28-30.
