Проблемы российского развития в контексте структурных изменений миропорядка (конец XIX – начало XXI В. ) Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

Россия -

В.В. ЛАПКИН

ПРОБЛЕМЫ РОССИЙСКОГО РАЗВИТИЯ В КОНТЕКСТЕ СТРУКТУРНЫХ ИЗМЕНЕНИЙ МИРОПОРЯДКА (Конец XIX - начало XXI в.)

Контекстное введение

По-видимому, многим отечественным исследователям включенность в исследовательскую повестку россиеведения имманентна. Просто в какой-то момент осознаешь, что прежде, оказывается, все время «говорил прозой...» Тем не менее российская история ХХ в. остается для изучающих ее своеобразным камнем преткновения. Изобилие фактов сочетается здесь с крайним дефицитом понимания произошедшего. Особенно это касается теоретического осмысления и встраивания в целостную понятийную систему всего комплекса исторических предпосылок, исторического содержания и исторических последствий того «невиданного в истории человечества эксперимента», который «в ХХ в. Россия осуществила над собой и некоторыми сопредельными странами.» (4, с. 9).

Вместе с тем уже в первом выпуске «Трудов по россиеведению», изданном Центром россиеведения ИНИОН РАН в 2009 г., ясно обозначились основные направления перспективных исследовательских усилий в рамках данной предметной области: 1) переосмысление - с учетом российского опыта - проблемы модернизации обществ незападного цивили-зационного ареала; 2) более глубокий анализ феномена социально-политических изменений, в том числе и революционных; 3) преодоление неадекватности методологических подходов к исследованию социальной эволюции; 4) системное понимание эволюционно-исторического процесса и, в частности, прояснение места и значения советского периода в российской истории (см.: 4).

Хотелось бы тем не менее сделать акцент еще на одном важном обстоятельстве - опасности сужения собственной исследовательской оптики. Проблемы российского развития, по глубокому убеждению автора, невозможно рассматривать, ограничиваясь «страновым» приближением, упус-

кая из виду контекст цивилизационного, геополитического и мирсистем-ного (мироэкономического)1 окружения Руси - Московии - России, изначально и до настоящего времени остающийся принципиально важным фактором ее исторического движения. К тому же более пристальное внимание к происходящим на наших глазах глубоким структурным изменениям миропорядка может предоставить новые неожиданные возможности понимания драматических коллизий отечественной истории. Равно как и выявить средства разрешения фундаментальной проблемы российского развития: преодоления институциональной инерции властесобственно-сти, размывания ее аномально устойчивых синкретичных структур, замещения их сложноорганизованными, дифференцированными структурами современного общества.

Методологическое введение

Рассмотрение общественно-политического развития в период, обозначенный в заголовке статьи, необходимо предполагает обращение к проблематике модернизации. Исторически процессы модернизации зафиксированы задолго до зарождения институциональной демократии и становления современных демократических политических режимов. Тем самым значительную часть пути модернизации мир прошел, направляемый авторитарными методами (см., напр., эпоху меркантилизма). Тем не менее представление об авторитарной модернизации возникло как контрастно противостоящее модернизации, осуществляемой в условиях демократического политического режима. Очевидно, что задачи, решаемые этими исторически и содержательно различными способами модернизации, также существенно разнятся. Проблема заключается скорее в том, что наличие консолидированной демократии характеризует политии, как правило, уже реализовавшие все основные задачи модернизации и стоящие перед вызовами так называемого постсовременного развития. Тогда как модернизирующиеся страны сплошь и рядом еще только решают задачи демократизации, - либо уже обладая некоторыми формальными признаками институциональной демократии, либо пытаясь с большим или меньшим успехом культивировать зачатки демократических институтов в условиях авторитарного правления.

Иными словами, изначально отсутствующие условия «демократической» модернизации (культурные, институциональные и т.д.) формируются - по необходимости - с использованием авторитарных практик и инст-

1 В последнем случае точнее было бы говорить о включенности Руси - Московии -России в те или иные окружающие ее на конкретном историческом этапе миры-экономики. Терминология мир-системного анализа (см., напр.: 2) представляется нам применительно к данному случаю наиболее адекватной.

рументов. Безусловно, есть определенное противоречие в том, что «современные» формы создаются «несовременными» средствами. Однако, как всякое реальное противоречие, оно выявляет двойственность модерниза-ционных процессов: тенденции разрушения старых социокультурных и институциональных основ общества и одновременного созидания новых. Причем, две эти ключевые задачи распределены в ходе модернизации между двумя разными социальными субъектами. Разрушительная работа производится, как правило, «просвещенным авторитаризмом», выполняющим роль своего рода «фермента», разлагающего институты, практики и культуру традиционного общества. Для «созидательной работы» требуется согласованное действие целого ряда социальных субъектов, причем ключевым фактором, обеспечивающим такую согласованность, до настоящего времени остается их ориентированность на западноевропейский «идеальный тип» модерна.

В аспекте этого базового «функционального разделения» ситуация с российской модернизацией, охватывающей гигантский исторический период (начало которого, с известными оговорками, можно обозначить временем реформ В.В.Голицына и Петра I) и демонстрирующей высокую структурную сложность, предстает в новом, может быть, неожиданном свете. В силу исторически сложившегося в России практически абсолютного доминирования власти (государства) над обществом (структурами социальной самоорганизации) сложилась практика устойчивого отчуждения ресурсов развития (прежде всего - политических и экономических) от общества - государству. Столкновение такой социальной системы с мо-дернизационными вызовами порождает характерное временное «расщепление» двуединой задачи модернизации. На первоначальном этапе усилия концентрируются преимущественно на «разрушительной работе», и здесь «успехи модернизации» усиливают стоящую над обществом власть (так называемое самодержавие). При этом общество «чахнет», потенциал и ресурсы социальной самоорганизации сокращаются. Когда же дисбаланс между процессами разложения старого и созидания нового достигает критической (для дальнейшей реализации модернизационного проекта в целом) величины, актуализируется проблема субъекта модернизации, а вместе с тем проблема формирования условий перехода ко второму временному этапу модернизации.

Во избежание недоразумений отметим, что использование терминологии модернизация/демодернизация применительно к российскому развитию последнего столетия неизбежно сопряжено с тем, что эти термины нагружаются некоторыми дополнительными, порой не свойственными им смыслами, а вместе с тем утрачивают другие, традиционно им присущие. Речь даже не столько о том, что большую часть этого периода Россия прошла, акцентируя свои усилия исключительно на индустриальных ас-

пектах модернизации (форсируя урбанизацию и ликвидацию традиционных аграрных укладов, развивая крупную промышленность и необходимую ей социальную инфраструктуру и т.п.) и при этом гораздо меньше внимания обращая на социально-политические и ценностно-культурные аспекты модернизации, а порою даже непосредственно разрушая некоторые ее фундаментальные предпосылки в этих важнейших сферах общественной жизни. Речь о том, что основной особенностью этой форсированной модернизации является последовательная реализация альтернативной господствующей в мире стратегии политического и социально-экономического развития.

Предваряя последующее изложение, обратим внимание на одну весьма характерную особенность этой стратегии. На этапе советского социально-политического эксперимента власть, продвигаясь в решении задач модернизации, вынуждена была от разрушения «старого общественного строя» (в целом практически полностью искорененного в 1930-1950-е годы) переходить к решению второй ключевой задачи и для этого начать «создавать общество». Результатом стала, как известно, «новая общность -советский народ», со всеми присущими ей специфическими особенностями, в числе которых, кроме прочего, неспособность к самовоспроизведению в отсутствие породившего ее «советского государства». Только крах этих попыток власти выстроить под себя «потемкинскую деревню модернизированного общества» открыл для страны возможность увидеть реальную проблему модернизации во всей ее сложности и полноте. К сожалению, эффект положительной обратной связи (усиление власти -м- разрушение традиционных социальных укладов) сыграл с Россией злую шутку, заметно ускорив ее движение в ХУШ-Х1Х вв., но резко затормозив его в XX в., особенно к его концу. Проблема преодоления дисбалансов развития и мобилизации общественных сил со всею остротой возникла перед Россией в последние годы только после того, как самой власти стала очевидна ее неспособность в одиночку решить вторую ключевую задачу модернизации, задачу создания институциональных скреп современного общества. Именно в этой ситуации происходит сегодня резкая актуализация проблемы качественного обновления национального проекта модернизации.

Проблематизирующее введение

«Долгий ХХ век» (если воспользоваться аналогией с известной метафорой Ф.Броделя, подхваченной и развитой И. Валлерстайном и Дж. Арриги; см.: 1, 10, 11, 12) для России еще продолжается. Характерная для него «повестка дня», воспринятая и в целом успешно реализованная всеми вступившими в него в свое время «великими державами» (и да-

же условными претендентами на эту роль, к примеру, Японией), для России во многих важнейших ее пунктах и сегодня все еще сохраняет актуальность насущной, но чрезвычайно трудноразрешимой задачи. Таковы, например, проблемы формирования социального государства и рациональной государственной администрации, пронизывающей и консолидирующей общество рыночной инфраструктуры и эффективных универсальных правовых оснований частной собственности, профсоюзного движения и реальной профессиональной солидарности, полноценных политической конкуренции и политического представительства, и т.д., и т.п.

Иными словами, повестка дня глобального масштаба модернизаци-онных процессов ХХ в. Россией не то, чтобы безоговорочно провалена, но поразительным образом перекроена на свой лад. Так что в итоге, достигнув к 1970-м годам по отдельным позициям практически паритета с мировым лидером, Россия (СССР) по ряду других утратила даже то, чем обладала на момент вступления в век двадцатый. Именно эти «лакуны», эти фундаментальные изъяны («каверны») в российском проекте модернизации ей и пришлось судорожно и «впопыхах» (вновь по принципу «лес рубят...») заполнять в ходе так называемых реформ конца 1980-1990-х годов. Этот процесс «латания дыр» во многом продолжается и поныне.

Итак, в чем же состоит существо столь своеобычной перекройки глобальной повестки развития, предпринятой Россией накануне вступления в ХХ в., чем она была мотивирована, к каким историческим последствиям привела и какие возможности развития оставляет стране сегодня?

Начнем по порядку.

Парадигмальная трансформация конца XIX в. и ее исторический контекст

На протяжении долгих веков российское историческое развитие являлось по своему внутреннему содержанию двуединым процессом. Преодоление пространственного отчуждения страны от ведущих центров мировой политики и торговли и формирование устойчивых каналов взаимодействия с ними, восприятия идущих от них цивилизующих импульсов сопрягалось в нем с политикой имперского освоения «внутренних пространств» варварской, не приобщенной к цивилизации Северной Евразии. Решать эти задачи приходилось в условиях острого дефицита политических, хозяйственных и демографических ресурсов, что предопределяло особую форму российского государственно-политического механизма. Эту форму точнее всего было бы назвать «вторичной империей», поскольку ее цивилизующая (по отношению к окружающему варварскому пространству) миссия, распространяемые ею вовне властные импульсы (им-периумы) были принципиально не самодостаточными, как правило, лишь

транслирующими (причем, с большими искажениями и упрощениями) правовые, культурные и бытовые нормы ведущих мировых центров, таких как Византия раннего Средневековья или Запад Нового времени (подробнее см.: 7, с. 169-182). Вторичность воспринятых Русью-Россией институциональных форм и культурных стереотипов обусловила неорганичный характер российского развития, зачастую сориентированного на ложные и не адекватные своему времени цели. Поэтому нередко очередной рывок к цивилизации устремлял Россию в направлении, противоположном «магистральному», общемировому вектору развития1.

Ведущим механизмом освоения «внутренних пространств», ключевой стратегией развития государственности на Руси и ее основным ресурсом с Х1-Х11 вв. и до второй половины XIX в. стала аграрная колонизация. А с XIV века этот процесс оформился в государственную политику «собирания земель» сначала в рамках Великого Владимирского княжения, затем -Московского государства, позже - Российской империи.

До начала XVI в. эти процессы территориальной экспансии охватывали земли либо с этнически и культурно родственным населением, либо с автохтонными племенами угрофиннов, не имевшими опыта собственной государственности. Экстенсивная аграрная колонизация в этих территориальных границах к концу XVI - началу XVII в. ввергла страну в глубокий политический и хозяйственный кризис. Этот кризис (и Смута как его апофеоз) дал параллельное развитие двум антагонистическим и вместе с тем симбиотическим процессам: 1) предельно актуализировалась перспектива краха культурной и государственной традиции Руси вплоть до утраты ею собственной государственности (казус призвания королевича Владислава на московский трон); 2) крайним напряжением национальных сил сформировалась практика аграрной колонизации вовне Руси, земель Запада и Востока.

Эффект движения по этим двум направлениям оказался принципиально различным. Натиск на Запад, как показал опыт Алексея Михайловича и Петра I, стал чреват катастрофическими потрясениями российского духа и быта, привнесением раскола в российскую культурную традицию, радикальным преобразованием прежнего государственного порядка. Меж-

1 Пожалуй, лишь Петру I иррациональным путем удалось сориентировать страну на освоение опыта наиболее перспективных мировых центров его времени - Англии и Голландии. Фундаментальный инновационный потенциал заимствований этого периода на многие десятилетия определил европейский вектор политики и культуры России. Однако интуиции Петра I не имели системной основы и не получили воплощения в последовательной и рациональной внешнеполитической стратегии. Поэтому и после реформ Петра I, т.е. после того, как Россия необратимо интегрировалась в европейскую политику, этот парадоксальный эффект российского развития - движение в ложном направлении - неоднократно вновь и вновь воспроизводился.

ду тем с точки зрения перспектив аграрной колонизации «движение на Запад» оказалось почти безрезультатным.

Тем не менее «западный уклон» Алексея Михайловича и Петра I привнес в прежнюю архаичную стратегию Московского государства в качестве важной инновации элементы инструментальной вестернизации, в первую очередь - рационализации государственного управления, организации армии и флота, а также создания мощнейшей по тем временам и неслыханной на Руси казенной мануфактурной и железоделательной промышленности. Иными словами, с этого времени архаичная стратегия аграрной колонизации оказалась подкреплена эффективными инструментами, заимствованными на модернизированном Западе1. Эффективность этого решения была продемонстрирована при последующем переходе со второй половины XVIII в. к активной «восточной политике», к завоеваниям в Причерноморье, на Кавказе, в Средней Азии и на Дальнем Востоке, что позволило укрепить и стабилизировать государственный строй империи и более чем на столетие дать новый импульс политике «собирания земель».

Несмотря на смену эпох, правителей, форм и методов государственного управления, основы процесса аграрной колонизации фактически сохранялись неизменными. В условиях низкой урожайности и примитивной культуры земледелия на старых, освоенных территориях быстро достигалось относительное аграрное перенаселение. Усиливалась потребность в новых землях. При этом государственная политика аграрной колонизации опиралась не только и даже не столько на завоевательные походы и вой-ны2, сколько на стихийные процессы крестьянской (северо-восток) или казацкой (южные степи, Зауралье, Сибирь) миграции, подкрепляемые со стороны государства принудительным переселением зависимых крестьян на новые земли. В результате такой стратегии к началу XIX в. Россия стала крупнейшей по территории евразийской державой, занимавшей почти восьмую часть суши.

A propos заметим, что незавершенность процесса экстенсивной внешней аграрной колонизации, как, в частности, показывает исторический опыт Западной и Центральной Европы, является фундаментальным препятствием на пути к тому, чтобы феодальный строй, торговые города, буржуазия, местные рынки смогли стать устойчивыми и динамичными компонентами общественного развития. Возможность продолжения экстенсивной внешней аграрной колонизации, консервирующей натуральные сельскохозяйственные уклады и внеполитическое существование большей

1 Следует указать и на иное, не менее важное значение этих новаций: они во многом предопределили способ, которым Российское государство попытается в дальнейшем преодолеть кризис стратегии аграрной колонизации конца XIX в. (о чем - ниже).

2 Которые, как известно, в российской культурно-исторической традиции принято считать преимущественно оборонительными.

части населения, является для докапиталистического государства важнейшим ресурсом, позволяющим ограничивать и подчинять своим интересам рыночные отношения и их носителей. Российское государство благодаря своей истории, географическому положению и социокультурному потенциалу выработавшее «политический алгоритм», который позволил ему на протяжении столетий поддерживать процесс внешней аграрной колонизации, стало в этом отношении уникальным образованием, до самого последнего времени эффективно сдерживавшим становление рынка, частного права и публичной политики.

В постпетровский период в ходе внешней аграрной колонизации Российское государство освоило (на соответствующем своей природе качественном уровне, естественно) и вовлекло в свой хозяйственный оборот всю бескрайнюю евразийскую Степь, укрепившись на ее рубежах, от Карпат и Закавказья до Тянь-Шаня и Забайкалья. Кризис этой стратегии стал явственно ощущаться лишь во второй половине XIX в., проявляясь, с одной стороны, в последовательно возрастающем аграрном перенаселении и, соответственно, учащающихся недородах и голодовках, а с другой - в обнаружении естественных географических пределов этой колонизации после выхода России к границам плотно населенных областей Китая и Центральной Азии.

Стратегия преодоления этого кризиса формировалась, как это обычно и происходит, по большей части стихийно. Нарастающие противоречия между усвоенными в XVIII столетии уроками Запада и его новым обликом середины XIX в., обусловленным стремительно распространяющимся на европейском континенте индустриальным капитализмом, настойчиво стимулировали Россию к новому этапу преобразований. Необходимо было выработать российский «ответ» индустриализирующемуся Западу. Иными словами, осуществить нечто подобное тому, что в свое время проделал Великий Петр, создать собственную российскую индустрию и собственный «капитализм», на которые могло бы опираться самодержавное государства, отвечая на этой основе на новые внешние вызовы.

Однако первоначальное продвижение по этому неизведанному пути было не очень успешным. В первые пореформенные десятилетия индустрия не находила в России надежной опоры для собственного развития, так как не обнаруживала ни концентрированного казенного спроса, ни адекватных своим потребностям источников масштабных и долговременных инвестиций, ни должной предпринимательской инициативы. Слабость и вялая динамика потребительского спроса на продукцию индустрии делали соответствующие проекты малопривлекательными для отечественного купечества и «новых предпринимателей». Известное своими богатствами российское помещичье сословие также не было заинтересовано в превра-

щении своих доходов в капитал и их производительном применении1. Да и сама инициатива индустриализации России уже с самого начала пореформенной эпохи, с «либеральных 1860-х», исходила «сверху», от всесильного государства, в условиях геополитического давления с Запада вынужденно вступившего на путь государственного предпринимательства, на первых порах, впрочем, ограничивающегося преимущественно сферами финансовой и таможенной политики. Поскольку естественные, основанные на финансовых рынках механизмы аккумулирования и мобилизации инвестиций, необходимые формирующейся крупной промышленности и соответствующей ей инфраструктуре, в России отсутствовали, государство приступило к привлечению их извне. Задача формирования условий, необходимых для капитализации средств и ресурсов в самой России, была отложена «на потом», капитал в уже готовом виде требовалось ввозить из Европы. Образование капитала - и в этом основное противоречие формировавшегося механизма российской индустриальной модернизации - было вынесено вовне. Все это поначалу сочеталось с политикой «фритредерства», поощряющей ввоз фабрикатов, металла и оборудования, что создавало дополнительные затруднения развитию отечественной индустрии и дестабилизировало государственные финансы.

Великие реформы Александра II были своего рода последней и до конца не осознанной (в смысле понимания собственных стратегических целей Российского государства) попыткой совместить потребности развития страны с повесткой европейской истории XIX столетия. Лишь к концу 1870-х годов стало ясно, что платой за возможность такого совмещения должен стать отказ от самодержавного строя. Венценосному защитнику этого строя и высшим чинам российской бюрократии предстоял нелегкий выбор. Поразительно, но царь-освободитель, - возможно, движимый инерцией своих прежних решений и поступков, - готов был пожертвовать самодержавием и инициировать новый раунд политических реформ, более последовательно вовлекающих общественность в законотворческую деятельность, поощряющих легальную политическую активность общества. Однако история решила иначе. 1 (13) марта 1881 г. Россия - уже без Александра II - вступила на путь самобытной «индустриализующей модернизации». Трагическое пресечение «либеральных», т.е. уважающих общест-

1 Значительная (доходящая, по некоторым оценкам, до половины) часть помещичьих хозяйств велась способами, вообще не требовавшими применения их владельцами капиталов (арендным, издольным и т.п.). При этом государство выделяло колоссальные по тем временам кредиты под залог имений, финансируя тем самым преимущественно потребительские нужды того социального слоя, который оно считало своей опорой. Иными словами, политические приоритеты самодержавия препятствовали становлению рыночных механизмов превращения аграрного сектора в прямой источник необходимых для индустрии накоплений.

венные устремления, реформ Александра II обусловило решительный поворот российской власти в вопросе о путях и методах решения проблемы развития. С этого момента власть взяла на себя задачу твердой рукой, без каких-либо политических послаблений вновь вывести Россию в число передовых по своему техническому и военному потенциалу держав.

Уже ко второй половине 1880-х годов Россия переходит от фритредерства к явно протекционистской политике в отношении собственной обрабатывающей промышленности, не полагаясь на самопроизвольные процессы экономического роста, а впрямую «насаждая» крупную индустрию, активно перераспределяя для ее нужд национальные ресурсы, пересматривая приоритеты государственной внешней и внутренней политики. Растут казенные заказы и казенное вмешательство во все сферы хозяйства. Предпринимаются решительные усилия по стабилизации российских финансов и форсированию хлебного импорта. Проводится уникальная даже по мировым меркам реструктуризация внешней российской задолженности (так называемые конверсии Вышнеградского). Начинается «индустриальная революция» Александра III.

Однако стратегически важнейшее событие происходит несколько позже, во второй половине 1891 г. Резкий рост хлебного импорта, достигавший к этому времени свыше 20% общероссийского сбора, в сочетании с неурожаем вызвал невиданный в стране голод. Стала очевидной качественная перемена в приоритетах государственной политики, произошедшая в предшествующие десятилетия. Аграрная сфера все в большей степени превращалась лишь в объект фискального интереса, тогда как основной ресурсный потенциал самодержавного государства переориентировался на развитие индустрии. С ней оно связывало теперь свои стратегические интересы. Если прежде, вплоть до середины XIX в., задача завоевания новых территорий для аграрной колонизации была одной из важнейших в политике, чем достигалось снижение остроты проблемы аграрного перенаселения в центре России, то теперь на смену прежней политике приходила политика колонизации индустриальной. Деревня же превращалась в ресурс индустриального развития, оказавшийся фактически в бесконтрольном распоряжении самодержавия.

«Выпавшее столетие»: 1891-1991 гг. ?

Как хорошо известно, эпоха индустриализации стала важным этапом модернизации западноевропейских обществ, охватывая весь XIX в., а также первую половину XX в. Эта эпоха решала целый ряд ключевых задач модернизации, сопряженных с формированием коммерциализированного (рыночного) общества и универсального рыночного механизма, распространяющего свой контроль не только на движение товаров (в класси-

ческом смысле), но и на ключевые факторы индустрии, образующие «саму субстанцию общества» (по К. Поланьи) - труд, землю и деньги (9, с. 8687). Следствием этой трансформации стали урбанизация, повсеместный рост уровня образования, демографический переход (сначала для отдельных индустриализирующихся стран, а затем и глобальный), наконец, глобализация как таковая.

Если судить по этим критериям, то индустриализация России, начавшаяся в период контрреформ Александра III и достигшая своих «зияющих высот» в советский период, успешно реализовала всю соответствующую повестку модернизационных преобразований. Страна переселилась «из деревни в город», стала «стопроцентно читающей», бурный рост населения сменился его медленным, но неуклонным сокращением, наконец, глобализация буквально «вошла в каждый дом» российского обывателя.

Однако известно и другое. Цена, которую заплатило российское общество за такой «прогресс», оказалась чудовищной. Собственно, ценой этой и стало его катастрофическое «выпадение» из контекста мирового развития ХХ в.: сначала - только частичного («в жертву» принесли «чумазого», за которым закрепили роль «кормильца», политически ничтожного, но при случае пригодного к использованию в качестве «пушечного мяса»), затем - практически тотального. Наконец, с распадом СССР обществу представилась возможность оценить положение, в котором оно в итоге оказалось.

В логике развертывания проекта российской индустриализации как самобытного ответа самодержавного государства на модернизационный вызов прослеживается некоторая любопытная закономерность. Практически каждое «сильное» решение, принимаемое властью в известной мере по необходимости, т.е. в интересах успешного продолжения проекта, ставшего инвариантом развития страны, влечет за собой целый шлейф изначально непредвидимых последствий, эффект которых подобен эффекту снежного кома, стремительно растущего и грозящего окончательно «похоронить» все и вся.

Но - по порядку.

1. Практически с самого своего порождения российская индустрия была помещена государством в искусственную среду, фактически огражденную от «капризов» рыночного спроса и «гарантирующую» ей необходимый объем привлекаемых под государственные гарантии инвестиций. Ставка на привлечение иностранных капиталов лишала российских предпринимателей действенных стимулов производственного накопления, т.е. капитализации своих доходов. В результате в отсутствие полноценного субъекта капиталистического накопления, способного обеспечить необходимые индустрии концентрированные инвестиции, государство само стало,

так сказать, псевдосубъектом этой, если называть вещи своими именами, нерыночной индустриализации, опосредуя связь российского «производства без капиталов» и западноевропейских «капиталов без производства». Одним из важнейших элементов его внутренней политики в этом новом для него качестве стало всемерное охранение и даже некоторое упрочение архаичных аграрных отношений, превращавших российскую деревню во «внутреннюю колонию», снабжающую индустрию «дешевыми» деньгами (посредством форсированного хлебного экспорта) и дешевой рабочей силой1.

Стремясь сохранить контроль над процессами товаризации крестьянского урожая, правительство усиливало охранительные меры, поддерживая общинный уклад российской деревни, в том числе регулярные уравнительные переделы общинной земли. В частности, в июне 1893 г. был принят поистине роковой по своим социально-политическим последствиям закон об общинном землевладении, устанавливающий норму передела полевых земель не чаще чем один раз в 12 лет, при согласии двух третей голосов на сельском сходе и при запрете частичных переделов. Казалось бы, этот закон вводил стихию сельских переделов в упорядоченное правовое русло, но на самом деле он подготавливал совершенно обратный результат в не таком уж отдаленном будущем. Прежнюю диссипирован-ную энергию малоземельного крестьянства он упорядочивал, концентрировал и синхронизировал, доводя ее мощь по истечении указанного законом 12-летнего срока до масштаба общероссийского бунта. События осени 1905 г., осени 1917 г. и осени 1929 г. (всякий раз с предопределенным законом 12-летним лагом) хорошо продемонстрировали это. Терпению крестьянства, когда наступал срок, приходил конец, все начинали требовать законной лучшей доли, т.е. нового земельного передела. Лишь безжалостно и необратимо уничтожив общинное крестьянство, российская (уже к тому времени советская) власть смогла избавиться от этого запущенного в 1893 г. передельного кошмара.

1 Обратим также внимание и на тот факт, что эта исторгаемая общиной и предназначаемая индустрии рабочая сила ставила существенные ограничения массовому распространению новых технологий в промышленности, способствуя ее последующей переориентации на путь безудержного количественного, экстенсивного роста, требующего все новых и новых ресурсов, что, в свою очередь, все более изнуряло докапиталистические общественные уклады. Вместе с тем не испытывавшая естественных, рыночных, конкурентных ограничений в своем развитии российская индустрия не ведала иных целей, кроме полного всевластия над экономикой и обществом. Наиболее предпочтительным для нее способом преодоления неизбежно возникающих время от времени кризисных затруднений уже с конце 1890-х годов стали методы монополистической концентрации, формирования охватывающих целые отрасли картелей и синдикатов. Государство при этом активно практиковало вмешательство с целью «спасения» частных банков и крупнейших предприятий, поощряя тем самым (словами С.Ю. Витте) «предпринимательское распутство» российских промышленников, не желающих иметь конкурентов в своей области.

Пока же отметим лавинообразно возрастающую цену вопроса, «оригинальное» решение которого было предложено в 1893 г. Сначала - массовые «беспорядки» в деревне в 1905-1906 гг. Затем - «общинная революция» 1917-1918 гг., беспощадно уничтожившая помещичье и вообще всякое частное землевладение в России и «усмиренная» только политикой «военного коммунизма» и продразверстки, помноженной на железную волю тухачевских, идущих с артиллерией и отравляющими газами против взбунтовавшейся российской деревни. Наконец, всесоюзный голодомор и «окончательное» раскрестьянивание 1929-1932 гг. с последующим «медленным, мучительным вымиранием» деревни, тихо завершившимся где-то между 1960-ми и 1970-ми годами.

Но вернемся в эпоху судьбоносных решений конца XIX в. Абсурдность сохранения крестьянской общины в качестве основы будущего процветания России была ясна даже отдельным представителям высшей российской бюрократии1. Однако ограниченность ресурсов экономического развития и косность социально-политических механизмов империи не оставляли власти иных возможностей, кроме возложения на общинное крестьянство основных тягот и социальных издержек новой политики.

2. Внешняя политика России в 1890-е годы являла собою черты неопределенности и переходности, сопряженные со сменой стратегии внешней/внутренней колонизации. Эта двойственность характеризовала целый

1 Вот, в частности, что писал в своих «Воспоминаниях» С.Ю. Витте: «Как может человек проявить и развить не только свой труд, но инициативу в своем труде, когда он знает, что обрабатываемая им земля через некоторое время может быть заменена другой (община), что плоды его трудов будут делиться не на основании общих законов и завещательных прав, а по обычаю (а часто обычай есть усмотрение), когда он может быть ответствен за налоги, не внесенные другими (круговая порука), когда его бытие находится не в руках применителей законов (общая юрисдикция), а под благом попечительного усмотрения и благожелательной защиты маленького "батюшки", отца земского начальника (ведь дворяне не выдумали же для себя такой сердечной работы), когда он не может ни передвигаться, ни оставлять свое, часто беднее птичьего гнезда жилище без паспорта, выдача коего зависит от усмотрения, когда, одним словом, его быт в некоторой степени похож на быт домашнего животного, с тою разницей, что в жизни домашнего животного заинтересован владелец, ибо это его имущество, а Российское государство этого имущества имеет при данной стадии развития в излишке, а что имеется в излишке, или мало, или совсем не ценится. Вот в чем суть крестьянского вопроса, а не в налогах, не в покровительственной таможенной системе и не в недостатке земли, по крайней мере не в принудительном отчуждении земли для передачи ее во владение крестьян. Но конечно, если государственная власть считала, что для нее самое удобное держать три четверти населения не в положении людей, граждански равноправных, а в положении взрослых детей (существ особого рода), если правительство взяло на себя эту роль, выходящую из сферы, присущей правительству в современных государствах, роль полицейского попечительства, то рано или поздно правительство должно было вкусить прелести такого режима» (3, с. 515-516). Пожалуй, Витте и представить себе не мог, о какой «дегустации», предстоявшей всей России в 1917 г. и в последующие годы, он написал свои пророческие строки.

ряд российских внешнеполитических проектов этого периода, но наиболее ярко проявилась на важнейшем в этот период дальневосточном направлении. Так, одним из ярчайших проявлений новой индустриальной доминанты в этой стратегии стал амбициознейший проект строительства Транссибирской железнодорожной магистрали1, что создало предпосылки для великодержавного, вслед за Великобританией и Францией и во многом по согласованию с ними, вмешательства в китайские дела и промышленного освоения Россией Северной Маньчжурии (курируемых Министерством финансов и Министерством промышленности и торговли). Вместе с тем реликты прежних стратегических подходов также давали о себе знать (в активности Министерства двора и придворной камарильи), проявившись в появлении одиозных планов формирования на базе маньчжурской территории российской Желтороссии и присоединения к России Кореи. Продвижение этих планов вскоре вовлекло Россию в геополитическое противостояние сразу трем наиболее динамичным державам того периода -США, Великобритании и Японии. События 1905 г. поспособствовали внешнеполитическому благоразумию российской власти и заключению ею при посредничестве США мира с Японией. Но тем самым фактически Россия предопределила свое место в надвигающемся силовом противостоянии держав - на стороне Великобритании и против Германии. Но и участие в двух, завершившихся жестокими поражениями и революциями, войнах не стало «окончательной платой» за «непоследовательность» внешней политики.

Из мировой войны Россия вышла фактически принужденная (а отчасти принудившая сама себя) к выработке стратегии самоизоляции. Политика самоизоляции на длительный период легла в основу внешней политики советского государства; ее символами изначально стали Коминтерн (на его I Конгрессе в марте 1919 г. из 34 делегатов только у двоих были мандаты иностранных социалистических партий, а 30 из них работали в российском наркомате иностранных дел) и идея Мировой революции (как альтернативного глобального политического порядка)2, а ее апофеозом -

1 Строительство началось в мае 1891 г. по Императорскому рескрипту; средства на строительство привлекались преимущественно из-за рубежа под надежнейшие государственные гарантии. По темпам железнодорожного строительства Россия вскоре вышла на лидирующие мировые позиции (первый и единственный раз в своей истории).

2 В отличие от либерально-демократического проекта проект Коминтерна и Мировой революции был закрытым - условием вступления являлось буквально соответствие строкам одного из революционных гимнов: «Отречемся от старого мира, отряхнем его пыль с наших ног...», а средством - недвусмысленное революционное разрушение - «до основанья...». Это был проект тайной террористической организации, призванной опрокинуть «старый мир» путем внезапного революционного переворота, совершаемого горсткой подготовленных в условиях конспирации и подполья «профессиональных революционеров» и, главное, получившей в свое бесконтрольное распоряжение ресурсы крупнейшего по своим

формирование после Второй мировой войны «железного занавеса». Характерно, что эта самоизоляция была неполной, более того, избирательной. Она в существенно меньшей степени затрагивала приоритетные для советского руководства аспекты модернизации (СССР, в частности, активно заимствовал - особенно после перехода к форсированной индустриализации - промышленные технологии, оборудование и технику, привлекал в соответствующие отрасли иностранных специалистов), тогда как в неприоритетных и даже «вредных для дела революции» ее аспектах режим самоизоляции был практически полным, усиливающим эффекты де-модернизации в сферах культуры, права, публичной политики, социальной и экономической самоорганизации и инфраструктуры, гуманитарного образования и во многих и многих других. Такая политика избирательной самоизоляции является, по-видимому, естественной внешнеполитической стратегией государства, осуществляющего форсированную модернизацию на основе нерыночной индустриализации.

Распад соцлагеря и СССР принудил Россию к выходу из режима самоизоляции. Но и до сих пор в рамках сохраняющегося у существенного сегмента общества постсоветского самовосприятия не решен вопрос: предпочесть ли ориентацию на равноправное участие в глобальном межнациональном диалоге или же сконцентрировать усилия на формировании нового регионального сообщества замкнутых на Россию государств-сателлитов?

размерам государства. Это была «нечаевщина», ставшая государственной политикой. Даже искренний энтузиазм агентов Мировой революции (они же - агенты Коминтерна) не мог полностью закамуфлировать изоляционистскую основу этих проектов. Политика самоизоляции была амбивалентна и в то же время последовательно симметрична: вовне - методы террора, подполья и вербовки агентов для «тайной войны» с окружающим Советскую Россию враждебным миром, внутри страны - методы того же террора, но благодаря октябрьскому 1917 г. революционному перевороту - облеченного властью. Самоизоляция выполняла поэтому двоякую функцию. Во-первых, она оберегала террористический режим внутри страны от возможности пусть даже простого соотнесения его со всеобщей, но теперь надежно спрятанной за рубежом нормы (отсюда такое внимание к охране «рубежей страны» и к контролю лиц, имеющих возможность их легального пересечения). А во-вторых, она блокировала возможность свободного сотрудничества с внешним по отношению к Стране Советов миром, допуская в отношении него лишь методы непримиримой конфронтации, террора и невосприимчивой к диалогу пропаганды. «Коммунизм», точнее «реальный социализм», т.е. сталинское воплощение ленинского утопического замысла разжечь «мировой пожар коммунизма», и есть попытка вывернуть нормальный человеческий мир наизнанку (невольно на ум приходит словечко «массаракш» из знаменитого романа братьев Стругацких). Именно отвергая общечеловеческую норму, «реальный социализм» стал выстраивать на этом отторжении свой «новый мир», формировать для него «нового человека», которому, как хорошо известно, полагался «вместо сердца - пламенный мотор». Большая часть наших сегодняшних российских трудностей сопряжена с преодолением последствий этой почти вековой самоизоляции.

3. Вплоть до недавнего времени (условно - до конца 1980-х годов) индустриализация считалась непременным условием для вхождения в «клуб современных государств». Для России с ее самоощущением Великой державы это - в соответствующий период - явилось одним из наиболее существенных элементов мотивации к индустриальному самопреобразованию. Индустрия - в сравнении с традиционными возможностями самодержавного государства - представлялась существенно более эффективным инструментом решения базовой двуединой задачи российского развития: преодоления пространственного отчуждения страны от ведущих центров мировой политики и экономики путем формирования устойчивых каналов взаимодействия с ними, а вместе с тем - освоения по-прежнему варварских «внутренних пространств» Северной Евразии.

Сегодня тем не менее вполне уместными представляются вопросы о том, является ли индустриализация необходимым элементом и условием модернизации, и можно ли называть современным общество, не прошедшее стадию индустриализации? Актуальность этих вопросов даже усиливается в связи с успехами глобализации 1990-2000-х годов, формирующей принципиально иные модели общественного развития. Эти инновационные модели предполагают глубокую пространственную и функциональную дифференциацию процесса индустриализации, радикально меняющую характер его воздействия на общество.

Так, для многих густонаселенных стран исламского мира, Африки и Латинской Америки механизм индустриализации в значительной мере как бы «вынесен вовне». Он предполагает интенсивные потоки трудовой миграции из этих стран в располагающие «избыточной» индустриальной инфраструктурой страны Запада (отчасти в этой роли выступает сегодня и Россия - в отношении стран СНГ, обеспечивающих потоки трудовой миграции). При этом не следует упускать из виду тот факт, что подобная «миграционная индустриализация» решает многие принципиальные задачи модернизации стран, формирующих миграционные потоки, преобразуя их культуру, социальные, политические и экономические институты, вовлекая в глобальные процессы, распространяя универсальные ценности и практики современного мира.

Иную модель индустриализации демонстрируют страны Юго-Восточной и Восточной Азии. Здесь «миграционная индустриализация» также имеет место, но решающую роль играют иные формы, прежде всего -предполагающие глубокое функциональное разделение: 1) организации собственно индустриального производства (здесь чрезвычайно эффективно используются ресурсы «традиционных ценностей» соответствующих обществ) и 2) его финансового, сбытового и технологического обеспечения (здесь контроль по преимуществу останется в руках бизнес-структур Запада).

Что же касается самих западных стран, то каждая из них (включая и такие образцово «постиндустриальные», как Люксембург, Швейцария или Финляндия) в свое время также прошла стадию индустриального общества. Все они в той или иной мере сохраняют индустриальный сектор, но индустрия не определяет сегодня общие принципы организации их обществ, оставаясь эффективно действующим сугубо функциональным, вспомогательным элементом социальной структуры.

Иными словами, с известными оговорками можно говорить о сохраняющейся и поныне универсальной роли индустриализации (при развитой диверсификации ее конкретных моделей) в процессе массовой трансформации носителей традиционных культур в атомизированных индивидов, подготовленных к восприятию современной повестки дня. Проблема, по-видимому, заключается скорее в нахождении оптимального с точки зрения интересов развития соотношения между тем, насколько тот или иной вариант индустриализации органичен культуре и традициям преобразуемого им общества, и тем, насколько эффективен и целостен модернизирующий потенциал такого варианта индустриализации.

Анализируя под этим углом зрения опыт российской истории минувшего столетия в сравнении с иными хорошо известными историческими казусами, с примерами успешных переходов из «слаборазвитого состояния» в разряд новых индустриальных (и даже уже в значительной мере постиндустриальных) стран, трудно избежать вывода о чрезвычайно низкой - с точки зрения интересов развития общества и человека - эффективности российской индустриализации, особенно в соотнесении с тем количеством человеческих жертв и с тем объемом невосполнимых ресурсов, которые принесла Россия на алтарь этого «Молоха».

Однако с точки зрения ее соответствия интересам и природе самодержавного государства все обстоит почти идеально.

В определенном смысле, так сказать, идеалтипически, социальный механизм индустриальной колонизации конгруэнтен классическому российскому самодержавию с точностью до замещения «аграрного» принципа «индустриальным». Самодержавие в своей основе подразумевало нерасторжимое и неоспоримое единство власти и «хозяйского права». А своего рода идеальным воплощением отечественной индустриализации стало единство политической и хозяйственной монополии (ленинский «единый трест» + ленинская «партия особого типа», взятая под монопольный контроль генеральным секретарем и его аппаратом).

Именно в силу этой конгруэнтности удалось столь легко осуществить поворот 1881 г. Но также именно поэтому по мере того, как укреплялся механизм индустриальной колонизации, обретая собственные интересы и потребности и обнаруживая собственные почти безграничные возможности («нам нет преград ни в море, ни на суше» - как раз об этом, хотя

и срифмовано четверть века спустя), этот поворот со столь неумолимой последовательностью обрекал самодержавный режим и всю Россию на радикальную переделку 1917 г. Классическое самодержавие возникло исторически долгим, но в целом естественным путем, приспосабливая уже известные образцы автократии к специфическим условиям европейского северо-востока. То, что предстояло «в революционном темпе» подогнать под потребности «индустриального молоха», не имело исторических аналогов. «Это» предстояло создавать практически «с нуля», расчищая пространство от всякого рода «паразитических» (с точки зрения интересов крупной индустрии) форм и способов применения национального продукта, имеющихся природных, людских и финансовых ресурсов. С этой целью упразднению подлежали частная торговля, мелкая промышленность, институт индивидуальных держателей акций и государственных ценных бумаг, клиентура банков, мелкие собственники и т.п. Именно по этой причине в 1917-1920 гг. были последовательно разрушены финансовая и правовая системы страны, общенациональные институты внутреннего рынка, прежняя социальная инфраструктура и многое, многое другое. Разрушения именно этого периода отечественной истории наиболее тяжело и мучительно восстанавливаются сегодня.

Постсоветский период: из прошлого в будущее?

В свое время, в начале 1990-х годов, в совместной с В.И. Пантиным публикации в еще популярном тогда журнале «Знание-сила» (8, с. 8) в числе прочих дилемм, обозначившихся в связи с новой попыткой России изменить базисные ориентиры развития, мы сформулировали и такую: «Завершение ли это индустриальной эпохи и переход в постиндустриальную эру или - в разряд стран развивающихся?» Сегодня, много лет спустя эта дилемма все еще актуальна. Механизм «нерыночной индустриализации» еще в 1980-е годы полностью исчерпал ресурсы собственного развития, не только «вещественные», но, что, может быть, более важно, моральные. Однако никакой альтернативы ему так и не сложилось (от оценочных суждений по поводу данного обстоятельства воздержимся).

Квинтэссенция российских либерально-демократических реформ 1990-х годов в том, что механизмы и социокультурные архетипы самодержавной власти не остались в прошлом, а сохранились и вновь стали культивироваться в постсоветской России как чрезвычайно удобные для реализации проекта приватизации и коммерциализации. Существо стратегии «номенклатурной приватизации» (детально описанной в свое время в работах О.Крыштановской) состояло в использовании государственной власти с целью перераспределения и приватизации государственной собственности в интересах формирующегося нового класса олигархических

собственников. Отличительная особенность его составляющих определяется природою их собственности, которая есть функция от их властных либо околовластных позиций, а те, в свою очередь, напрямую обусловлены ресурсно-мобилизационными возможностями их «бизнеса». Тем самым в основу социального доминирования этого «нового класса» положен эффективный, но не вполне легальный по меркам современного общества и уж тем более не легитимный механизм взаимной конвертации находящихся под их эксклюзивным контролем ресурсов власти и собственности. Однако с точки зрения российской исторической традиции именно этот «новый класс» своим происхождением и своими доминирующими в социальной иерархии позициями манифестирует реинкарнацию российского архетипа властесобственности в новых условиях «демократии и капитализма».

Иными словами, с самого начала (и почти без перерыва по отношению к «советскому периоду») воспроизводится - в новой, псевдорыночной, псевдокапиталистической конфигурации - традиционный для России механизм принципиальной нерасчлененности власти/собственности. Что, разумеется, обеспечивает надежное блокирование органического развития демократии и капитализма на пространствах «новой России». Более того, в рамках этой стратегии «номенклатурной приватизации» в кратчайшие сроки были сформированы устойчивые и влиятельнейшие группы интересов, нацеленные на институционализацию данного механизма «приватизации государства» и соответствующую трансформацию стихийно возникших в 1989-1993 гг. демократических практик. Ключевыми задачами новой власти стало формирование «управляемой демократии» и соответствующих ей инструментов и технологий, а затем - процедурное и институциональное оформление потребности власти в надежном и эффективном управлении политическими настроениями и электоральными предпочтениями общества.

При этом вместо реального решения наиболее важных проблем общественного развития - разделения власти и собственности, ограничения всевластия бюрократии, развития мелкого и среднего предпринимательства, правовых гарантий собственности и безопасности граждан, ликвидации бедности, уменьшения смертности, повышения уровня медицинского обслуживания, модернизации экономики и др. - политика российских реформ последних двадцати лет свелась к формализованному копированию наиболее знаковых элементов институциональной структуры западных стран. Этот процесс дополнялся формированием персоналистского режима (6, с. 80-85), подкрепленного Конституцией 1993 г., что в совокупности обусловливало принципиальную неэффективность этих институтов с точки зрения обеспечения демократических принципов функционирования государства, а также их неконкурентоспособность в противостоянии с те-

невыми институтами и практиками осуществления власти и социально-экономического регулирования в стране.

Именно сформировавшееся «при власти» «новое русское общество», составленное особо преуспевшими в деле «номенклатурной приватизации» и «первоначального накопления», стремясь «обезопасить себя от антидемократического реванша путем институционального гипертрофирования президентского поста» (5, с. 32), выстроило «под себя» политическую систему, наиболее ярким проявлением которой во второй половине 1990-х годов стал феномен так называемого «правления олигархов». Тем не менее на рубеже 1990-2000-х годов эта система претерпела существенную коррекцию, неявно учитывающую интересы активной части более широких слоев населения, тех, кто в новых условиях принуждения к хозяйственной автономии получил определенные возможности для самореализации. Вместе с тем политическая незрелость российского общества, его неготовность к политическим формам борьбы за реализацию собственных интересов санкционировали процессы дальнейшего упрочения персонализма, его своего рода «институционализации» и успешной реализации заложенных в российской политической системе возможностей его стремительного возвышения над всеми прочими политическими институтами. Такая «санкция» массового российского избирателя по существу выражала свойственное ему «безразличие» к судьбе этих институтов и во многом объяснялась тем, что их предназначение оставалось ему «непонятным» и потому представлялось «бесполезным» с точки зрения его интересов.

Итак, можно обнаружить прямую связь между качеством демократии и капитализма в современной России и нерешенностью задачи реального (а не имитационного) отделения власти от собственности. И тем не менее даже в этих условиях стоит еще раз проанализировать возможности формирования более эффективной и более устойчивой демократической системы. В ее основе, безусловно, необходимо наличие оптимальной институциональной структуры, обеспечивающей разделение и баланс властей. Но не только. Не менее важную роль здесь играет состояние общества и готовность его элит к диалогу и компромиссу при выработке политических решений, а это предполагает, соответственно, некий консенсус политической власти, бизнеса, гражданского общества, на основе которого формируются и Конституция, и институциональные формы политической демократии в стране. Но практически очевидно, что и этот «конструкционный слой» российской демократии остается «недоформированным» и неадекватным задачам модернизации страны. Как конструирование институциональных «балансов», так и поведенческая склонность к поиску компромиссов остаются задачами, отложенными на будущее.

Более того, устойчивый консенсус и компромисс, в свою очередь, могут формироваться лишь на основе уже сложившегося в обществе эле-

ментарного правового порядка, т.е. лишь тогда, когда авторитет права преобладает в сознании и практике общества над авторитетом власти. Или по крайней мере реально претендует на такое преобладание. Это опять же «задача на будущее».

Но и сама правовая основа политического консенсуса, формирующего предпосылки демократического режима, предполагает в качестве необходимого условия укорененность в обществе отношений частной собственности (института частной собственности), что выступает в этом случае основным средством общественной консолидации и интеграции, средством общения, формирующим политическое сообщество. Сегодняшнее состояние оных отношений (института) в России обнаруживает многочисленные изъяны. Приведу два частных, но весьма характерных, на мой взгляд, примера. Это, во-первых, отсутствие до сих пор сколько-нибудь полноценных, реально функционирующих кадастров земли и недвижимости в стране. И, во-вторых, стремительное распространение феномена рейдерства как практики использования институтов судопроизводства в условиях неправового общества.

В целом же «в норме» выстраивается строгая последовательность обусловливающих факторов, в которой демократия формируется на основе политического консенсуса власти и структур самоорганизации бизнеса и гражданского общества, который, в свою очередь, складывается на фундаменте правовых отношений, возникающих по мере становления института частной собственности. При этом попытка возвести верхние этажи этого здания, не имея надежного фундамента (что, по существу, и предложили российскому обществу либеральные реформаторы 1990-х годов1), грозит строителям и стране в целом крупными историческими неприятностями.

Проблема эта возникла отнюдь не сегодня. Можно провести любопытную аналогию, показывающую, в какой мере эта проблема традицион-на для России. Так, возвращаясь вновь в Россию начала ХХ в., напомним, что один из основных социальных конфликтов тогда был связан с сосуществованием общинно-передельных (перераспределительных) механизмов земельной собственности и формально-правового крупного частного землевладения. Симпатии тогдашней российской власти были, безусловно, на стороне последнего, в том числе и потому, что в нем виделась гарантия грядущего окончательного торжества принципа частной собственности на землю. Но роковое по своим историческим последствием лукавство власти

1 Их неспособность видеть эту проблему, этот фундаментальный изъян российского проекта модернизации, и обусловила практику насаждения в России формально правильных институциональных форм, невзирая на сохраняющиеся вопиющие лакуны в правовом и частнособственническом обеспечении этой модернизации.

состояло в том, что, стремясь избежать обострения социального конфликта, она «другой рукой» - или, как сказали бы сегодня, в рамках проводимой социальной политики - длительное время поощряла собственнические иллюзии общинного крестьянства, пребывавшего в условиях катастрофического и все нарастающего аграрного перенаселения. Иные, более жесткие и рациональные решения аграрного вопроса по существу блокировались. Но именно эта политика обусловила в конце концов революционное решение проблемы. Иными словами, не решаясь на глубокую и последовательную «революцию сверху», власть спровоцировала радикальную революцию снизу. И основу мобилизационного ресурса той антирыночной и антисобственнической революции составили протестные настроения крестьянства, сориентированные на уничтожение института частной собственности на землю.

Похожим образом можно интерпретировать и трансформации двух последних десятилетий. С середины 1980-х годов власть своей политикой опять же поощряла конфликтное сосуществование двух протособственни-ческих институтов. Одного, формирующегося на основе так называемой собственности трудовых коллективов - этих своего рода «передельных общин» позднесоветского периода. И другого, формируемого теневыми практиками складывающихся отношений собственности, центрируемых руководителями и администрацией предприятий и связанных с ними, так сказать крышующих, их структур партхозактива. Причем в данном случае позиция власти была не менее лукава, нежели в последние десятилетия правления Романовых. Ее интересы, конечно, определялись стремлением приватизировать контролируемую госсобственность, но сделать это хотелось как-нибудь незаметно. В результате власть усиленно поощряла иллюзию справедливого распределения собственности между всем населением, что в конечном счете приобрело форму ваучерной приватизации. Последующее осознание ее содержания и итогов и сформировало нынешнее крайне негативное отношение значительной части населения к институционально-правовым основам новой собственности. В целом же решение проблемы легитимации частной собственности в России за два последних десятилетия существенно усложнилось.

Существует ли с точки зрения перспектив российского развития, историческая альтернатива процессам адаптации властесобственности к вызовам модернизации? И есть ли у ключевых акторов российской политики возможность принципиального пересмотра прежних политических стратегий? Ответы на эти вопросы далеко не очевидны, тем более что ввиду крайней ограниченности ресурсов легитимности отечественной политической элиты ее представители в первую очередь озабочены собственным политическим выживанием, как правило, в ущерб потребностям модернизации общества. Какова в этом случае перспектива самопроизволь-

ного развития этой политической системы, как оценить ее способность отвечать на современные вызовы тем более в условиях глобальных потрясений? Даже при наиболее благоприятных обстоятельствах - весьма посредственная. И одна из главных причин этого кроется, как всегда, в предыстории, в тех 74 годах ее существования в условиях политического искоренения частной собственности и тем самым разложения естественных институтов социальной интеграции. В этом смысле проблема правового нигилизма населения России, равно как и ее бизнеса и ее власти, в том, что для торжества права нет необходимой естественной основы в виде повсеместно распространенных и освоенных в повседневной практике отношений частной собственности. Причем парадоксальность сегодняшней ситуации в том, что на низовом уровне готовность общества к приятию этого ключевого условия модернизации, возможно, гораздо выше, нежели на уровне власти, где принцип незыблемости частной собственности вступает в непримиримый конфликт с перераспределительными инстинктами ее многочисленных персонификаторов и всей ее постоянно разрастающейся бюрократической машины.

Традиционная, но сохраняющаяся до сих пор модель реализации власти в России, основанная на нерасторжимости власти/собственности, несовместима с господством частнособственнических отношений в обществе и формирует фундаментальную асимметрию в его отношениях с государством, обращая граждан в подданных и блокируя становление легальной практики договорных отношений (загоняя их «в тень»). Поэтому неколебимы монополии на потребительском рынке, не идут реформы ЖКХ, невозможно решить проблемы производительных инвестиций в условиях избытка нефтедолларов, поэтому крайне затруднена капитализация доходов. Иными словами, современный капитализм как таковой у нас в стране по существу не приживается и не функционирует. Отсюда и проблемы с долгосрочным кредитованием внутреннего потребителя и производителя, и неэффективность банковской системы в деле накопления и мобилизации капиталов. Поэтому, не имея устойчивых основ современного общества, Россия вряд ли может рассчитывать на эффективность своего государства.

Последнее также вряд ли можно назвать современным. Ключевая его характеристика - это своеобразие функциональной роли бюрократии в нем. В российском случае бюрократия - это отнюдь не инструмент в руках власти, имеющий чисто функциональное значение проводника политических решений. Напротив, полагаю, бюрократия - это и есть ключевой общероссийский политический институт согласия, который сейчас интенсивно усиливает свою значимость и становится решающим в процессах выработки политического компромисса во властной элите. Он формируется как вполне очевидная конкурирующая альтернатива проектам самоор-

ганизации в рамках структур гражданского общества или в рамках бизнес-структур мелкого и среднего уровня. Во второй половине 1990-х годов казалось, что такой альтернативы уже не существует, что все это - в прошлом, что бюрократия никогда уже не будет претендовать на роль демиурга российской политики. Но вскоре после прихода к власти В. Путина и экспертное сообщество, и широкая публика «неожиданно» обнаружили -то, что, казалось бы, ушло в прошлое, возвращается. Перспектива движения по пути упрочения властно-бюрократического контроля над обществом представляется с каждым годом все более реальной, а структуры, впрямую олицетворяющие власть бюрократии, становятся главными игроками на российской политической сцене. Это возвращение бюрократии на первые роли в политическом процессе (см. хотя бы феномен ЕР как про-тодоминирующей партии) и является, пожалуй, самым сильным доводом в защиту тезиса о реальности ее (бюрократии) претензий на роль ключевого института политического согласия в сегодняшнем российском обществе.

Фундаментальная причина, по которой даже искренне воодушевленная задачами модернизации страны и развития инновационной экономики, реформистски, прогрессистски настроенная верховная российская власть принуждена de facto признавать и использовать бюрократию в качестве ключевого политического института согласия, состоит в особой роли идеалтипической формы политической (а отчасти и хозяйственной) монополии в жизни Российского государства. Неизбежность консолидации ключевых акторов политики и, в существенной степени, экономики в формах, тяготеющих к монопольнъм, - ключевой пункт в понимании институциональной специфики России, ее исторического инварианта, по-прежнему отличающего ее от стран Запада и во многом определяющего ее образ в глазах любого мало-мальски знакомого с предметом наблюдателя.

Российская власть сегодня не столько не хочет, сколько не может позволить себе отказаться от монопольного контроля в сферах политики и ключевых отраслей экономики, поскольку соответствующая институциональная среда в российском обществе до сих пор не в состоянии обеспечить обществу эффективную консолидацию и возможности эффективного контроля политических и собственнических амбиций крупного олигархического бизнеса. И по сей день с этими задачами в России в состоянии справляться лишь государство, разумеется, неуклюже и с колоссальными коррупционными издержками (это показал и период второго срока Б. Ельцина, когда речь открыто зашла о перспективе олигархической «приватизации государства», и - в ином плане - период правления В. Путина, когда прямое вмешательство государства в стратегически важные сферы бизнеса в значительной степени позволило «вернуть» эти сферы в национальное лоно). А в решении такого рода задач монопольного контроля главной опорой государства неизбежно оказывается бюрократия,

причем, решая практическую проблему контроля бизнеса, она «обречена» на совершенствование и всемерное развитие механизмов коррупции.

Неспособность государства отказаться от монопольных форм в политике и экономике (синкретических, слабо дифференцированных, выдающих к тому же его неготовность к управлению сложными структурами, использующими сетевой принцип организации) делает его, как и Россию в целом, не только заложником бюрократии, блокирующей всякое движение к современному обществу и правовой государственности, но и радикально ослабляет позиции страны в условиях обостряющейся глобальной конкуренции.

Альтернативой этому для страны является политическая самоорганизация тех самых слоев среднего и мелкого предпринимательства. Их сверхзадача, если временно отстраниться от вопроса о шансах на ее реализацию, заключается в том, чтобы последовательно отстаивать свои права собственности и двигаться к легитимации и даже кодификации сложившихся практик владения. Но проблема в том, что затянувшиеся и крайне непоследовательные постсоветские социальные трансформации сформировали весьма неблагоприятные условия для того, чтобы право собственности получило активную поддержку в обществе.

Стратегия осторожного ожидания и глубокой внутренней работы может стать, вероятно, единственным шансом России устоять в текущий период неустойчивости и стремительной трансформации глобального мира. Либо она сможет использовать этот шанс, либо рискует не найти себе места в сообществе современных наций завтрашнего глобализованного мира.

Современникам чрезвычайно трудно «заглянуть за временной горизонт» текущего и еще на некоторое время предстоящего нам периода глобальной системной неустойчивости, оценить будущие преимущества той или иной стратегии, избираемой сегодня. Но очевидно, что предстоящая трансформация миропорядка может предоставить России новые, неочевидные сегодня шансы на развитие. Способность системы сохранять внутреннюю устойчивость в условиях резких и неожиданных перемен, эффективно адаптировать себя к ним и находить новые жизненные стратегии обусловлена прежде всего ее эволюционной сложностью. «Простые» системы плохо приспособлены к переменам и гибнут вместе с эпохой (или средой), которой комплементарны. Шанс российскому обществу дают лишь стратегии, культивирующие внутреннее усложнение, дифференциацию, разнообразие. Только так страна сможет подготовить себя к тому, чтобы, когда в результате глобальных перемен появятся новые возможности для ее развития, не упустить их.

Список литературы

1. Арриги Дж. Долгий двадцатый век: Деньги, власть и истоки нашего времени. - М.: Территория будущего, 2007.

2. Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире / Пер. с англ. П.М. Кудюкина. - СПб.: Университетская книга, 2001. - 416 с.

3. Витте С.Ю. Избранные воспоминания. - М.: Мысль, 1991. - 708 [11] с.

4. Глебова И.И. К вопросу о россиеведении // Труды по россиеведению: Сб. научн. тр. / РАН. ИНИОН. Центр россиеведения; Гл. ред. И.И. Глебова. - М., 2009. - Вып. 1. -С. 5-15.

5. Краснов М. Фатален ли персоналистский режим в России? Конституционно-правовой взгляд // Российское государство: Вчера, сегодня, завтра. - М.: Новое издательство, 2007. - 624 с.; см. также www.liberal.ru/article.asp?Num=362

6. Лапкин В.В. Альтернативы политико-институционального развития на постсоветском пространстве (На примере Украины и России в период 2004-2008 гг.) // Мировая экономика и междунар. отношения. - М., 2009. - № 12. - С. 80-96.

7. Лапкин В.В. Политическая история и современная политика России сквозь призму структурно-циклической парадигмы // Полис. - М., 2008. - № 1. - С. 169-182.

8. Лапкин В., Пантин В. Драма российской индустриализации // Знание-сила. - М., 1993. -№ 5. - С. 8-17.

9. Поланьи К. Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени. - СПб.: Алетейя, 2002. - 320 с.

10. Wallerstein I.M. World-systems analysis: An introduction. - Durham (NC): Duke univ. press, 2004. - 109 р.

11. Wallerstein I. The modern world-systems: 3 vols. - N.Y.: Academic press, 1980.

12. Wallerstein I. The modern world-system: Capitalist agriculture and the origin of the European world-economy in the sixteenth century. - L.: Academic press, 1974. - 424 р.