CC BY
18
Н.Н. Алеврас
ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИОГРАФИИ НА ОМСКИХ НАУЧНЫХ КОНФЕРЕНЦИЯХ
Уже в третий раз, начиная с 1993 г., Омский государственный университет и Сибирский филиал Российского института культурологии при поддержке РФФИ собирает ученых на Всероссийскую конференцию «Культура и интеллигенция России». Среди многообразных историко-культурологических аспектов, рассмотренных в научных секциях, особое место заняла историографическая тема, наиболее заметно выделившаяся на двух последних конференциях 1995-го и 1998 гг.1
В соответствии с современными науковедческими тенденциями, направленными на изучение человека в познавательном процессе, и с ведущей идеей омских конференций, выраженной как «творческое освоение человеком мира», историографические искания, продемонстрированные в Омске, сосредоточиваются на поисках адекватного этим идеям научного инструментария, способного по-'зысить уровень историографических исследований и дать возможность историографии обрести культурологическую функцию. На омских конференциях историки не только зафиксировали новационные подходы, но и весьма выразительно предложили конкретные пути обновления науки. Думаю, можно говорить о том, что участники конференций с формировали существенную основу методологического прорыва традиционного концепта «истории исторической науки». Нетрадиционный - культурологический по смыслу - исследовательский ракурс в область историографических явлений и соответствующий ему терминологический и понятийно-категориальный аппарат, предложенные исследователями, существенно раздвинули границы проблемного поля и объектов историографии. Новационные идеи коротко можно облечь в «лозунговую» формулу, предлагающую современный взгляд на вектор историографического поиска: «от сциентизма к историко-культурным исследованиям» (Корзун, 1995). Пафос этого призыва базируется на привлекательной в научном плане идее, концентрирующей внимание на исследовании «внутринаучных» фактов, объясняющих эволюционный процесс развития исторической науки как системного элемента российской культуры. Он настроен на возрождение подходов, разрабатываемых еще А.С.Лап-по-Данилевским: превратить историографию в «отдел истории культуры».
Сегодня историографы считают устаревшим «сциентистско-объективистский портрет науки» (Корзун, 1995), созданный при помощи уже исчерпавших себя методов, восходящих, практически, к позитивистским основам знания. Современному историографу предлагается отказаться от позиции внешнего наблюдателя, использующего преимущественно метод комментированного изложения историографических явлений, дополненный анализом лишь социально-политических факторов, влияющих на развитие исторической науки. Полагаю, что новые подходы ориентируют на создание «тотальной» историографии и системы методов «вживания» в атмосферу историографической культуры. Думаю, что общий контекст методологических поисков позволяет развернуть угол зрения на понимание предмета истории исторической науки как историографической культуры, важнейшим элементом которой остается, конечно, историческая концепция, однако теперь погруженная не только в область сугубо научных и политических явлений, но и в систему всего контекста культурной жизни. Познание мира ценностных ориентации историков - так можно определить сегодняшние задачи историографов -позволяет выйти на уровень исторической антропологии, а именно: реконструировать систему коммуникаций и межличностных отношений в науке, что специально подчеркивается В.П.Корзун, а в конечном итоге представить «живую», окрашенную личностным началом картину взаимодействия научных «аур-школ», позволяющую раскрыть «образ жизни» среды историков.
Целый ряд конкретно-историографических сюжетов, прозвучавших на конференциях, связан с попытками рассмотреть деятельность отечественных историков в рамках
своеобразных «культурных гнезд», то есть микросоциумов в науке, которые отличаются от традиционного понятия «научной школы» прежде всего включенностью историка в более широкие, чем только узкопрофессиональные, культурные связи (Корзун, 1995, 1998; Умбрашко, 1995, 1998; Мохначева, 1998; Штергер, 1998). При всей оригинальности подобных опытов, хотелось бы подчеркнуть, что современные историки-историографы еще не освоили самого явления «научной школы», что было замечено на конференциях. Обращаясь к этому понятию, их участники высказали совпадающие суждения о теоретико-методологической неразработанности этой категории и, вследствие этого, слабой применимости ее в специальных и обобщающих исследованиях. Кроме этого, была зафиксирована своеобразная историографическая ситуация неоднозначных оценок «больших» и «малых» школ - Московской, Петербургской, школы В.О.Ключевского, ИМ.Гревса, С.Ф.Платонова, А.С.Лаппо-Данилевского и др. Поиск их неповторимого облика и одновременно основ взаимодействия как на уровне идей, так и личностного общения характеризует сегодняшние интересы ученых, настроенных на культурологические акценты своих исследований (Корзун, 1998; Абрамчук, 1995; Свешников, 1995; Алеврас, 1998). Симптоматичной при этом является попытка увидеть «диалог» между различными научными сообществами и вместе с тем определить смысл явлений, связанных с конфликтной зоной их бытования.
В.П.Корзун (1998) специально обратила внимание на субъективные факторы «внутренней напряженности», характерные для сообществ историков конца XIX - начала XX в. Это переломное для науки время разрушения старых и складывания новых идей и коммуникаций характеризовалось, на ее взгляд, болезненными научными поисками, сопровождавшимися выраженной самоидентификацией историков в рамках научных течений. Подобный подход, вероятно, открывает новые возможности изучения истории исторической науки не только в плоскости культурологических интересов, но и исторической (может быть, «историографической») психологии.
Обращаясь к вопросу изученности «научных школ» в российской историографии, на конференциях был признан факт более глубокой исследованности Петербургской школы в сравнении с Московской (Корзун, 1998). Но представляется очевидным, что тема «школ» в истории отечественной исторической науки остается актуальной перспективой.
Важным результатом омских конференций явилась выработка адекватного вышеизложенному подходу понятия «историографический быт». Полагаю, что новая категория продвигает историографические исследования в область методологии «истории повседневности». Ю.Л.Троицкий (1995), родоначальник данной категории, опираясь на литературоведческий опыт, положил в ее основу три связанных по типу треугольника, константы, составляющие в совокупности «коммуникативную целостность»: «ментальные модели исторического сознания» - «личная включенность историка в процесс истории» -«адресат», то есть та аудитория, к которой историк обращается. Предложенная конструкция, по мысли ее автора, должна поднять историографические исследования с уровня простой описательности («иные историографические работы неотличимы от аннотированной библиографии») на высоту конструктивного знания. «Историографический быт» как научное понятие, наверное, еще потребует своей дополнительной расшифровки и наполнения конкретным содержанием. Однако уже сейчас ясно, что оно существенно раздвигает границы исследовательского поиска и выводит ученого в зону еще малово-стребованных сюжетов, которые, пожалуй, можно объединить темой «образа жизни» в науке. Сам автор в качестве «ключей» расшифровки этого понятия предлагает дополнительные категории: «историографические жанры», «историографическое письмо», а также включает в основную категорию способы и формы общения историков Несомненно, что нам предлагается обновленный научный язык историографии и настоятельно требующееся (здесь нельзя не согласиться с автором) обогащение словаря этой науки. Но органичное овладение этим языком и адекватное его использование в практике конкретно-историографических исследований еще впереди.
Подчеркнуто критические и явно негативные оценки, данные Ю.Л.Троицким современному состоянию историографии - «незрелость историографии как самостоятельной области исторического знания», «бедность и неразвитость историографического словаря» (в сравнении, например, с литературоведением, источниковедением) - можно было бы смягчить обращением к известным образцам отечественной историографии. Однако приходится согласиться, что если за последние годы историография и совершила существенный рывок в своем развитии, то произошло это, главным образом, за счет расширения объектов наблюдения. Открытие забытых и полузабытых имен, а также ранее не актуальных и просто запретных зон исследования, пересмотр оценок творчества историков и общих условий существования науки - все это позволило преодолев «информационный голод» в историографии, создать обновленную источниковую базу этой науки. Вместе с тем нельзя не ощущать явлений методологического застоя. Как выйти за пределы количественного нарастания информации и преодолеть узость опи-сательности, каким образом заставить «говорить» известные и еще мало востребованные источниковые массивы? Думаю, что «историографический быт» - одна из тех новаций, которая позволит начать своего рода перестройку историографического знания путем создания новых ценностных ориентиров в социокультурном пространстве исторической науки. Она открывает путь к глубинным (ментальным) пластам историографической культуры, направляет исследователей на поиск «пограничного» знания, позволяет, в конечном итоге, раскрыть сферу историко-научной деятельности в живом контексте своего времени.
Предложенный Ю.Л.Троицким метод, несомненно представляющий «новое знание» в области теории, нашел не только понимание, но и удачные опыты по применению. В.П.Корзун (1998) использовала его для создания своеобразного интерьера «историографического быта», в котором привычный портретный ряд знаменитых историков в составе В.О.Ключевского, П.Н.Милюкова, С.Ф.Платонова, А.С.Лаппо-Данилевского поставлен в ситуацию актуальных диалогов, как раз и позволивших погрузиться в «повседневность» внутренних явлений научной жизни, ранее мало приметных глазу «старого» историографа. Реконструкция «живого» разговора историков как способ «вживания» в прошлое науки представила сложный мир научного общения-поиска, в котором автор открывает, по крайней мере, два новых явления - существование в историко-научной среде так называемых «невидимых колледжей», то есть научных сообществ, существующих вне/помимо более менее признанных «школ», и появление «оппозиционеров» и даже «маргиналов» по отношению к утвердившимся научным авторитетам и целым направлениям.
Основы обрисованного подхода представлены также К.Б.Умбрашко (1935) в портретной зарисовке М.П.Погодина, помещенного автором в «быт» славянофильской среды, И.Л.Абрамчук (1995) - в анализе петербургской «школы Гревса», отразившей, по мнению автора, черты нового направления в науке и предвосхитившей будущие идеи школы «Анналов», А.В.Свешниковым (1995) - в характеристике полемики «учеников» И.М.Гревса - Л.П.Карсавина и П М.Бицилли, отразившей творческий кризис мировоз зренческих позиций историков. В лице Л.П.Карсавина автор увидел представителя маргинальных слоев научной элиты, оказавшегося непонятым коллегами в результате собственных историко-философских новаций, выстроенных в системе «пограничного знания». Элементы концепции «историографического быта» просматриваются в сюжетах, посвященных историко-психологическому анализу личности В.О.Ключевского, проявлявшего подчеркнутый эгоцентризм в системе отношений «учитель - ученик» (Алев-рас, 1998), в характеристике образа П.Н.Милюкова на этапе собственного становления в качестве «учителя», пытавшегося демонстрировать прямо противоположные качества (Краснова, 1998). А.В.Макушин (1998) «погружает» П.Н.Милюкова в «ауру» историко-философских исканий русских ученых конца XIX в. Он доказывает его последовательную приверженность принципам позитивизма и противопоставляет его В О Ключеоско-
му, сумевшему, по мнению автора, в отличие от своего ученика «уловить новые (неокантианские.- H.A.) теоретические веяния». Атмосферу взаимодействия и преемственности культурно-научных традиций литературоведения, языкознания и истории воссоздает МЛ.Мохначева (1998 ), обращаясь к фигуре В.Г.Белинского на фоне «культурно-исторической» школы в русской историографии.
Историки омских конференций подошли еще к одному новационному понятию -«безликая наука», являющемуся органической частью «историографического быта». Оно преподносится в качестве науковедческой категории, передающей представления историков-ученых «о самих себе» на уровне объективированного стереотипного знания. На основе этого подхода И.А.Карнаухова (1998) провела разделительную линию между двумя типами научных текстов - авторских и ментальных. Первый, отражающий научную индивидуальность, представлен исследовательскими сочинениями. Второй - ментальный тип - находит отражение чаще всего в жанрах журнальной периодики типа реценций и обзоров исторической литературы, более всего наполненных «безличными» оценками: «общепризнанное мнение», «всем известно» и т.п. Автор полагает, что именно этот материал в первую очередь отражает «ментальность научного сообщества». Таким образом, уровень «безликой науки» представляется в виде сгустка имплицитного научного знания, которое формируется повседневностью историографического быта. Оно является плодом своеобразного коллективного авторства и на данный момент воспринимается научным сообществом как аксиоматическое.
Предложенная И.А.Карнауховой методика выявления «безликого» знания вырисовывает плодотворную перспективу историографического освоения еще мало востребованной информации научной периодики. Один из таких опытов продемонстрирован М.А.Мамонтовой (1998), исследовавшей восприятие образа С.Ф.Платонова глазами читателей различных периодических изданий.
Новизна объектов и методик историографических исследований, продемонстрированная на омских конференциях, несомненно, восходит к идеям «новой социальной истории». Перед современными историографами новый угол зрения и новые подходы открывают не освоенное еще как в фактографическом, так и в методологическом отношении пространство историографического знания
Особенностью третьей конференции явилась организация специального заседания, посвященного судьбе и творчеству П.Н.Милюкова. Историки предложили разнообразные сюжеты и аспекты характеристики историка-политика: он представлен в «ауре» московских и петербургских историко-научных традиций (Корзун, 1998), в качестве «ученика» В О.Ключевского (Алеврас, 1998) и в статусе «учителя» (Краснова, 1998), как последовательного позитивиста (Макушин, 1998) и либерального публициста, возглавившего движение против «Вех» (Андреева, 1998). Предметом внимания стали историографические этюды Милюкова о творчестве Е.Ф.Шмурло (Трибунский, 1998) и М.П.Погодина (Бачинин, Умбрашко, 1998). Предложен сранительный анализ взглядов П.Н Милюкова и А.В.Карташова на роль церкви и религии в русской истории (Бычков, 1998). Оригинально раскрыт образ Милюкова как историка культуры советского общества (Соскин, 1998) и как археолога (Жук, 1998). На конференции прозвучала одна из первых попыток проследить «историографическую судьбу» творческого наследия историка («концепция революции») в период эмиграции (Грязнова, 1998). Выразим надежду, что коллективный портрет Милюкова, созданный на омской конференции, будет способствовать изучению российской историографической культуры и позволит углубиться в «историографический быт» русских историков.
Творческий и новационный характер научных материалов омских конференций позволяет рассматривать их как важное историографическое явление. Думаю, что Омск, в лице организаторов конференций, становится заметным российским центром историографических исследований, способным сформировать «культурное гнездо» отечественной историографии Урало-Сибирского региона.
ПРИМЕЧАНИЕ
1 См.: Культура и интеллигенция России в эпоху модернизаций (XVIII - XX вв.). Материалы Второй всерос. науч конф. Т. 2. Российская культура: модернизационные опыты и судьба научных сообществ. Омск, 1995.; Культура и интеллигенция России: социальная динамика, образы, мир научных сообществ (XVIII - XX вв.): Материалы Третьей всерос. науч. конф. Т.1. Научные сообщества в социокультурном пространстве России (XVIII -XX вв.). Омск, 1998.
В. С. Толстиков
ОБ ОСВЕЩЕНИИ ИСТОРИИ СОЗДАНИЯ II РАЗВИТИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ АТОМНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ
В послевоенный период (1945 - 1950 гг.), несмотря на частичную конверсию оборонной промышленности, военно-промышленный комплекс, особенно на Урале, получил свое дальнейшее развитие. Огромные материальные, финансовые и интеллектуальные ресурсы были сконцентрированы и направлены на реализацию атомного проекта, который курировал Л.П.Берия.
Благодаря усилиям советских ученых, в первую очередь И.В.Курчатова, Ю.Б.Харито-на, В.Г.Хлопина, талантливых организаторов производства Б.Л Ванникова, А.П.Завеняги-на, А.Н.Комаровского, а также сотрудников советской разведки, сумевших похитить у американцев некоторые секреты производства нового оружия, атомную промышленность в СССР создали в небывало короткие сроки. 29 августа 1949 года в Советском Союзе была испытана атомная бомба, а в 1953 году более мощная - водородная.
Создание оборонительного ядерного щита в СССР стало сильнейшим противовесом и надежной гарантией мирного развития отношений великих держав на многие десятилетия.
Реализация отечественного атомного проекта оказала большое влитие на развитие науки, техники и образования, потребовала появления новых производств и отраслей промышленности, а отчасти и общей перестройки народного хозяйства. Практически заново создавалась в конце 40-х - начале 50-х годов приборостроительная промышленность, которая обеспечивала выполнение атомного проекта1. Крупные шаги были сделаны в развитии электроэнергетики, в приоритетном порядке снабжавшей производства, связанные с ядерными объектами и военными программами.
Вся эта огромная по масштабам и творческому поиску работа проводилась в исключительно неблагоприятных условиях послевоенной разрухи, апогея культа личности Сталина, гонки ядерных вооружений. До предела сжатые сроки создания атомной бомбы, жесточайший режим секретности, постоянная спешка обусловили во многом пренебрежительное отношение к здоровью людей, окружающей среде Способствовали этому также несовершенство технологии и оборудования, отсутствие знаний о воздействии радиации на человека и природную среду. Долгое время, вплоть до конца 80-х годов, не разрешалось писать, делать каких-либо сообщений о работе атомной промышленности, о людях, которые создавали ядерное оружие. Атмосфера полной секретности, многие десятилетия окружавшая труд специалистов-атомщиков, сделала решение атомной проблемы в нашей стране малоизвестной страницей отечественной истории. Необходимо подчеркнуть, что без этого важнейшего фрагмента практически нельзя составить сколько-нибудь полное и четкое представление об индустриальном и военно-политическом развитии страны в послевоенный период, о геополитических изменениях, произошедших в мире в то время.
