CC BY
94
это и было «барьером») не когда им этого захочется, а в определённое время, в определённые критические или наоборот счастливые минуты своей жизни. Это могло быть вызвано эмоциональным подъемом - злостью, страхом, горем, безвыходным положением (у Леонида) или состоянием счастья, любви, преданности и желанием добра любимому человеку (у Доротеи): «... Мы летели в вышине, под нами дрожали огни города. Они были нам видны, как с самолёта, идущего на посадку. Мы словно плыли среди безбрежного моря огней. И всё-таки это было не похоже на полёт самолёта, мы не летели, мы парили, как птицы с надёжными, крепкими крыльями. Я ощущал и своё тело и воздух, омывавший меня, словно вода.» [1, с. 67]; «.Он ощутил своё тело лёгким, ноги оторвались от поддона, и Леонид воспарил в нагретом воздухе. «Я опять лечу», - подумал буднично.» [4, с. 306].
Таким образом, очевидно, что интертекстуальность становится одним из главных способов построения романа Д. Липскерова, в котором она реализуется на различных уровнях - сюжетном, композиционном, мотивном, персонажном. Опираясь на фольклорную и мифологическую образность, синтезируя специфические особенности персонажей предшествующего поколения писателей (Г. Грасс, П. Вежинов), Липскеров создаёт нового героя, помещенного в реалии сугубо российской действительности.
Список литературы
1. Вежинов П. Барьер. - М.: Худож. лит., 1989.
2. Грасс Г. Жестяной барабан. - СПб.: Амфора, 2008.
3. Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман / пер. с франц. Г.К. Косикова // Диалог, карнавал, хронотоп. - 1993. - № 4. - С. 427-457.
4. Липскеров Д. М. Леонид обязательно умрёт. - М.: Астрель, АСТ, 2007.
О. Ю. Осьмухина
Проблема жанра в творческой рефлексии писателя: специфика трансформации традиции эпопеи в романе Л. Улицкой «Зеленый шатер»
Общеизвестно, что литература последних десятилетий в силу и социокультурных условий, и причин сугубо имманентного свойства не создала монументальных произведений, масштабных полотен с тенденцией к эпическому обобщению, каковыми, к примеру, в прошлом столетии были «Доктор Живаго» Б. Пастернака, «Тихий Дон» и «Поднятая целина» М. Шолохова или «Красное колесо» А. Солженицына. Однако при общем тяготении сегодняшней отечественной словесности к малым жанровым формам необходимо отметить, что очевидные попытки проследить развитие русского этноса определенной эпохи в общей перспективе отечественной истории в рамках крупных жанровых образований все-таки присутствуют и в творчестве В. Аксенова («Московская сага»), и прежде всего - в романе «Зеленый шатер» Л. Улицкой [3].
139
Структурно последний роман Л. Улицкой заметно отличается от всего ею написанного. Десятилетием ранее крупным жанровым формам прозаика не была свойственна коллажность - и в «Казусе Кукоцкого», и в «Медее» повествование было линейным, последовательно вводящим главных и второстепенных персонажей. Новым по форме и для творчества Л. Улицкой, и для отечественной прозы последних лет стал «Даниэль Штайн», который представлял собой наслаивающиеся друг на друга элементы художественного повествования и non-fiction. Фрагментарность отчасти свойственна и «Зеленому шатру». Его композиция дискретна: текст состоит из, казалось бы, разрозненных анекдотов («Свадьба Короля Артура», «Маловатенькие сапоги»), лирических историй («Отставная любовь», «Бедный кролик», «Дом с рыцарем») и трагикомических эпизодов («Последний бал», «Дружба народов», «Кофейное пятно»), каждый из которых, претендуя на статус самостоятельного произведения, становится определенным витком судьбы главных героев. Но вряд ли это свидетельство пристрастия писательницы к эксперименту с художественной формой. Скорее, очередная попытка максимально полной реализации авторского замысла: выстраивая роман по принципу калейдоскопа, чередуя и смешивая временные пласты и микросюжеты, Л. Улицкая поворачивает героев различными гранями, всякий раз сталкивая их с новыми аспектами бытия, новыми людьми, жестокостью власти и с самими собой.
И если роман «Даниэль Штайн, переводчик» был сосредоточен на человеке, то в новой книге писательницы через призму встреч и расставаний, взаимоотношений и испытаний персонажей, их дружбы и предательства выпукло и объемно проступает прежде всего эпоха, «знаковыми» вехами которой становятся смерть Сталина, Московский фестиваль молодежи и студентов, процесс Синявского - Даниэля, диссидентское движение, распространение в самиздате текстов Б. Пастернака, Дж. Оруэлла, В. Набокова, присуждение Нобелевской премии А. Солженицыну и, наконец, кончина И. Бродского. А отсюда свойственная роману в целом, лишенному, правда, какой-либо документальности, установка на эпопейность. Сама писательница так комментирует свое обращение к оттепельному и постоттепельному периодам: «Я люблю шестидесятников. Их очень любят ругать, а я их люблю. Они вернули потребность свободы, осознание ее необходимости. И я сама, в каком-то смысле, младший шестидесятник. Я потому и пишу о моих любимых стариках с такой любовью и радостью, потому что это были люди, которые были, как космонавты, в своем собственном комбинезоне и в невесомости» [2; курсив мой. — О.О. ]. При этом в отношении оценок поколения «шестидесятников» Л. Улицкая предельно честна. Диссидентские и околодиссидентские круги отнюдь не идеализируются, но достаточно жестко и иронично оцениваются - это не только подлинные энтузиасты свободы, но и спекулянты, и «стукачи»; не случайно даже один из главных героев Илья «играет» в диссидента, превратив самиздат в способ заработка: «Илья на самиздате зарабатывал. В отличие от прочих «гуттенбергов» своего времени, интеллигентским чистоплюйством он не страдал и за потраченное время желал получать приличное вознаграждение <...>» [4, с. 140].
140
Обращение автора к истории, по сути, последнего советского поколения тем более объяснимо, что отечественная словесность, при достаточном массиве текстов о «шестидесятничестве» самих «шестидесятников» (вспомнить хотя бы прозу В. Аксенова или А. Рыбакова), эпического осмысления этой эпохи так и не представила. Конечно, «Зеленый шатер» нельзя назвать эпопеей в смысле, к примеру, «Тихого Дона» М. Шолохова или «Войны и мира» Л. Толстого. Но сложно отрицать, что при структурной фрагментарности и авторской дистанцированности книга Л. Улицкой (хотела того сама писательница или нет) претендует на многомерное отражение эпохи, включая и культурно-интеллигентскую, и общечеловеческую составляющую.
Во-первых, художественной фактуре романа свойственен не только эпопейный хронотоп (повествование охватывает целое сорокалетие), но и полифонический динамизм изображенного времени. И уже в этом смысле «Зеленый шатер» вполне сопоставим с «Доктором Живаго» Б. Пастернака, в котором повествование занимает с учетом эпилога период от начала века (от первой русской революции) до момента национального единения во время Великой Отечественной войны. При этом, равно как и в пастернаковском тексте, где события обладают эпопейным размахом, поскольку протекают на всей территории европейской части России (от Москвы до Урала), в «Зеленом шатре» герои действуют практически на всей территории бывшего Союза и за рубежом.
Кроме того, как в пастернаковском романе доминирующим становится изображение судеб нескольких московских семей (Живаго, Антиповых, Громеко) при одновременном изображении несущих на себе печать времени большого числа персонажей и быта практически всех классов русского общества (от Васи Брыкина, Кристины Орлецовой до Памфила Палых, Клинцова-Погоревших и т.д.), так и в центре авторского внимания Л. Улицкой в «Зеленом шатре» - параллельно развивающиеся, а затем и пересекающиеся судьбы трех школьных друзей Сани, Ильи и Михи и подруг Оли, Гали и Тамары, а также их ближнего и дальнего окружения, что вполне традиционно для эпического повествования. Каждый из них - представитель определенного социального слоя: Саня и Тамара - потомственные
интеллигенты, Оля - дочь генерала и литературной начальницы, Миха -сирота, прошедший детдом и воспитывающийся вздорной теткой, Илья и Галя - выходцы из скромных рабочих семей. Точкой отсчета их становления и взросления становится смерть Сталина как преддверие новой «эпохи перемен», когда герои, казалось бы, смогут испытать «нравственное пробуждение» и обрести внутреннюю свободу. Однако этого не происходит -жестокое время подавляет любые проявления «инакости», и большинство персонажей искалечено и раздавлено - любовью, страхом, предательством, сложными жизненными решениями и в целом - эпохой. Из-за своей доверчивости миру и власти погибает самоотверженный Миха Меламид, любящий и понимающий литературу и готовый, в лучших традициях героев русской классической словесности, лично нести ответственность за все происходящее. Идет на компромисс с совестью, начав сотрудничество с КГБ,
141
Илья Брянский, который, оставив беззаветно любившую его женщину и эмигрировав, так и не обретает себя. Тяжело умирает Ольга, не дождавшись встречи с мужем, втянувшим ее в опасную жизнь распространителей самиздата. Уволен с работы, брошен женой и влачит жалкое существование блистательный когда-то педагог Виктор Юльевич Шенгели, так и не окончивший задуманной книги. Даже намеренно избегающий политики Саня Стеклов, потерявший возможность из-за случайной детской травмы стать исполнителем-пианистом, соприкасается с властью после того, как посадили его друга, а затем сознательно покидает страну... Практически все персонажи, помещенные в широкий исторический контекст, становятся жертвами государства, и сополагая их пути с судьбами страны и «шестидесятничества», писательница вновь размышляет о духовных перспективах взаимоотношения человека и власти, личной свободы и невозможности таковой, развивая мысль, высказанную ею в одном из интервью: «Для меня вопрос взаимоотношений с властью в некотором смысле вопрос решенный. Между государством и человеком всегда есть зона напряжения, зона борьбы. Во все времена государство стремилось отобрать у человека некоторую долю его свободы, посягало на его личность. Человек, уворачиваясь, пытается сохранить побольше себя. <...> Все мои симпатии, мое сочувствие, конечно, на стороне частного человека. Безусловно. Тут нет вопросов» [2; курсив мой. - О.О.].
При всей трагичности перипетий и некоторых сюжетных коллизий, доминирующей в романе вновь является идея всепрощения, некоего объединяющего начала, пусть даже и вневременного для всех - и правых и виноватых. По сути, это все та же идея толерантности в самом широком ее понимании, предельно отчетливо выраженная еще в «Даниэле Штайне». Только теперь она перерастает в идею соборности, созвучную не столько русской религиозной философии начала ХХ века, сколько ее интерпретации Б. Пастернаком в романе «Доктор Живаго». Особенно учитывая тот факт, что для Л. Улицкой, равно как и для ее великого предшественника, принципиальным оказывается не фактографическое отражение исторических реалий, но передача атмосферы эпохи, в которой возрождается интерес к христианству (в романе писательницы это воплощается не только в сновидческом образе «зеленого шатра» как метафоры христианского всепрощения, но и, к примеру, в приобщении к православию увлеченной наукой Тамары).
Надо отметить, что вполне обозримые параллели с пастернаковским текстом, прослеживаются на протяжении всего «Зеленого шатра». Это касается не только «незримых скрещений» судеб главных и второстепенных героев, но и сообщающего о смерти Сталина пролога, и эпиграфа к роману, являющегося отрывком из письма Б. Пастернака к В. Шаламову: «Не утешайтесь неправотою времени. Его нравственная неправота не делает еще нас правыми, его бесчеловечности недостаточно, чтобы, не соглашаясь с ним, тем уже и быть человеком» [4, с. 5]. Отметим в связи с этим два примечательных момента. Во-первых, предваряя текст пастернаковскими словами именно о времени, Улицкая, вслед за своим великим
142
предшественником, описавшим в «Докторе Живаго» не только духовную жизнь отдельной личности, но и портрет всей охваченной революцией страны, задает установку на воссоздание времени, эпохи, стремится передать обобщенный образ российского бытия. Во-вторых, если роман Пастернака открывается провозглашением «вечной памяти» матери Юрия Живаго, метафорически реализующим одну из главных тем произведения -преодоление смерти, то прологом к «Зеленому шатру» Улицкой служит известие о смерти Сталина, «вечная память» о котором предваряет тему подавления человека властью даже в эпоху «оттепели» и отразится на судьбах главных героев. Кстати, Л. Улицкая «переворачивает» аналогичный сюжетный ход А. Битова в «Пушкинском доме»: если подростку Битова, увидевшему похороны вождя, происходящее совершенно безразлично, то Илья в романе Л. Улицкой наблюдает воплощенное в страшной давке похоронной процессии тотальное безразличие власти и государства к человеку. Очевидные параллели с «претекстом» достаточно необычны для творчества Л. Улицкой, которая, в отличие от многих коллег по литературному цеху, никогда не злоупотребляла постмодернистской игрой «в классику».
Скорее, роман Б. Пастернака, «постскриптум» к великой русской литературе, по словам одного из персонажей «Зеленого шатра», становится своеобразной точкой отсчета для развертывания сюжетных коллизий в тексте Л. Улицкой: «Первые же страницы <...> глубоко поразили Виктора
Юльевича. Это было продолжение той русской литературы, которая казалась ему полностью завершенной, совершенной и всеобъемлющей. Оказалось, что эта литература дала еще один побег, современный. Каждая строка нового романа была о том же - о мытарствах человеческой души в пределах здешнего мира, о возрастании человека, о гибели физической и победе нравственной, “о творчестве и чудотворстве жизни”. <...> Дочитав до конца, начинал сначала. <...> Виктор Юльевич сомневался, нужны ли такие нагромождения случайностей, совпадений и неожиданных встреч, пока не понял, что все они изумительно завязываются в сцене смерти Юрия Андреевича, в параллельном движении трамвая с умирающим Живаго и мадемуазель Флери, неторопливо шествующей в том же направлении, к освобождению - один покидал землю живых, вторая покидала землю своего рабства» [4, с. 99-100].
Очевидно, что многие сюжетные переплетения «Доктора Живаго», мытарства человека в поисках себя и собственного места в мире, отразятся в тексте Л. Улицкой. Прежде всего - это тема трагической любви, как и в романе Б. Пастернака, противопоставленная быту и семье. Как отношения Юрия Живаго и Лары, так и отношения практически всех героев «Зеленого шатра» подчеркнуто «бездомовны» и бессемейны (у героев Улицкой, правда, они лишены христианских и фольклорных реминисценций). Например, Ольга и Илья скитаются то по чужим квартирам, то живут на генеральской даче. Мало того, у Пастернака в акте любви «раскрывается творческая тайна лица любимого. <...> Любящий знает о лице любимого то, чего весь мир не знает, и любящий всегда более прав, чем весь мир. Только любящий подлинно
143
воспринимает личность, разгадывает ее гениальность» [1, с. 208], - и любовь, действительно, проявляет подлинные «лики» Юрия и Лары. В «Зеленом шатре» пастернаковская идея переосмысливается: никто из любящих героев не способен в полной мере «узрить» лик любимого. Напротив, любовь ослепляет, замутняя подлинные лица. Так, Ольга, беззаветно любившая Илью и искренне восхищавшаяся им, не в состоянии поверить в его предательство; Марлен бросает Тамару, которая долгие годы была предана ему, а в минуту расставания без сожаления отдала ему бесценные полотна Коровина, Борисова-Мусатова и эскиз Врубеля.
Равно как и пастернаковское эпическое полотно, где «воскрешение» Живаго в памяти и стихах символизирует рождение новой нации и новой России и восстановление «связи времен», роман Улицкой также реализует в финале идею примирения с прошлым, когда по прошествии сложного исторического этапа становится очевидной идея неуничтожимости бытия, вера в бессмертие личности, страны и ценности культуры как таковой, о чем в финале рассуждает один из главных героев «Зеленого шатра»: «Кажется, ничто ценное не устаревает. Потому что в мире всего великое множество и миров великое множество <...>» [4, с. 586].
Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что «Зеленый шатер» в рамках движения жанровых форм на современном этапе в плане масштабности повествования, отражения национального миросозерцания и установки на эпопейность продолжает осваивать и переосмысливать художественный опыт Б. Пастернака в «Доктора Живаго». А это - выражение рефлективной установки писательницы, осмысливающей прошедшую эпоху не только в ее историческом развитии, но и в движении литературном, воплощенном в конкретных художественных практиках.
Список литературы
1. Бердяев Н. А. Смысл творчества // Бердяев Н. А. Философия творчества, культуры, искусства: в 2 т. - М., 1994. - Т.1.
2. Седых М. Младшая шестидесятница. - [Электронный ресурс]: //
http://www.sem40.ru/famous2/m956. shtml.
3. Осьмухина О. Ю. Скромное обаяние Эпохи. «Зеленый шатер» Л. Улицкой // Вопросы литературы. - 2012. - № 3. - С. 202-215.
4. Улицкая Л. Зеленый шатер. - М.: Эксмо, 2011.
Л. М. Буранбаева
Сонет А. Рембо «Гласные»: испытание жанра
Многовековая история сонета предполагает достаточную конкретность в определении формальных и содержательных доминант этой разновидности лирики. Но вопрос о том, является ли сонет жанровой разновидностью или особой стихотворной формой, не имеет точного ответа до сих пор. Прежде чем обратится к этому вопросу, рассмотрим вопрос о жанре как таковом. Констатируя, что вопрос о литературных жанрах по-прежнему остается наименее исследованным в литературоведческой науке, Н.Л. Лейдерман
144
