CC BY
10М.К. Петров
ПРОБЛЕМА ЦЕННОСТНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ СОВМЕСТИМОСТИ В ГИПОТЕЗЕ РОБЕРТА МЕРТОНА О СТАНОВЛЕНИИ ОПЫТНОЙ НАУКИ (Обзор)
Известный американский социолог Роберт Мертон является одним из крупнейших представителей экстерналистского направления. Исследователь творчества Мертона, английский историк науки Р. Рэттанси так формулирует суть мертоновской концепции: «Мощное развитие новой опытной науки в ХУ1-ХУП вв. марксистские и неомарксистские авторы соотносили с социальными и экономическими переменами того времени. Борис Гессен связывал возникновение новой науки с экономическими нуждами поднимающейся буржуазии и соотносил наиболее абстрактные положения "Начал" Ньютона с техническими нуждами торгового класса Англии ХУ11 в. Эдгар Цильзель полагал, что влияние эмпиризма и рационализма, породившее в Италии после Ренессанса новый тип науки, было результатом драматического разрушения тех классовых барьеров, которые исключали ранее общение между ученым-схоластом и ремесленником... Более детализированный подход предлагал американский социолог Роберт К. Мертон. Развивая частный вывод известной работы Макса Вебера о связи между кальвинистским пуританизмом и капитализмом, Мертон пришел к выводу о том, что ценности пуритан оказались для Англии ХУ11 в. действенными концентраторами внимания к изучению естественных наук»1.
1 Rattancy P. The social interpretation of science in the seventeenth century // Science and society, 1600-1900. - L., 1972. - P. 1-2.
Развернуто изложенная в работе 1938 г. «Наука, техника и общество в Англии ХУ11 в.»1 гипотеза Мертона во многом была направлена против Б. Гессена2, воспринималась современниками прежде всего как критика гессеновской концепции прямого экономического и классового детерминизма возникновения науки, а затем уже как несколько экзотическая и не лишенная англосаксонского этноцентризма попытка показать, почему опытной науке следовало появиться на свет именно в Англии ХУ11 в. Действительно, в контексте предвоенных споров о социальной функции науки затронутая Мертоном проблема ценностно-психологической совместимости института науки с традиционными социальными институтами, не предполагающими существования науки как социально значимой формы деятельности, казалась проблемой хотя и любопытной, но второстепенной и периферийной, достаточно удаленной от эпицентра споров.
Вторую жизнь гипотеза Мертона приобретает в послевоенные годы, когда попытки получивших политическую независимость «развивающихся» стран внедрить с помощью развитых стран на своей почве науку и основанную на приложениях научного знания технологию начали наталкиваться на эффекты «культурной несовместимости». Среди них не последнее место занимает несовместимость на ценностно-психологическом уровне, которая способна принимать конфликтные, идеологически окрашенные формы антинаучных духовных движений типа «ревивализма» в Индии3. В этом новом контексте гипотеза Мертона, объясняющая процесс ценностно-психологического опосредования науки традиционными институтами, а именно пуританизмом, и освоения возникающего института науки обществом благодаря такому санкционирующему опосредованию, начинает интересовать историков науки и культурологов в плане постановки и формализации проблемы «культурной несовместимости» на уровне традиционных ценностей и установок. Показателен в этом отношении тот факт, что составители книги-сборника из 22 работ Мертона «Социология науки»4 включили в
1 Merton R.K. Science, technology and society in the seventeenth century England // Osiris. - Bruges, 1938. - Vol. 4, Pt. 2.
2 Гессен Б.М. Социально-экономические корни механики Ньютона. - М.; Л.: Гос. техн.-теорет. изд-во, 1933. - 77 с.
3 Rahman A. Trimurti. Science, technology and society // A collection of essays. With a forew by J. Needham. - New Delhi: People's publ. house, 1972. - XII, 315 p.
4 Merton R.K. The sociology of science. Theoretical and empirical investigations / Ed. a. with in introd. by N.W. Storer. - Chicago; L.: Univ. of Chicago press, 1973. - XXXI, 605 p.
нее под измененным названием пятую главу работы «Наука, техника и общество в Англии ХУП в.»1.
Хотя гипотеза Мертона охватывает лишь заключительный период признания науки как нового института существующими институтами, она сегодня одна из наиболее популярных среди буржуазных историков науки, социологов, культурологов. Причина ее популярности очевидна: Мертона интересуют проблемы институционализации науки как уже более или менее сложившейся формы деятельности, а это и есть тот самый аспект, с которым приходится сегодня иметь дело развивающимся странам. Следует, правда, отметить, что сам Мертон имеет весьма косвенное отношение к судьбам своей гипотезы. Изложив ее в 1938 г., он по ходу собственной эволюции как социолога науки не только не возвращался к вопросам генезиса и первоначальной институционализа-ции науки, но скорее отталкивался от этой проблематики. «Амбивалентная» схема мотивации ученых, разработанная Мертоном в 60-е годы как универсалия научной жизни, практически не имеет точек соприкосновения с гипотезой 1938 г. Но независимо от позиции Мертона его гипотеза остается в активной зоне исследований как по генезису науки вообще, так и по трансплантации науки на инокультурные почвы. Эта новая и независимая от Мертона жизнь его гипотезы сопровождается заметным смещением акцентов. В ней подчеркивают и эксплицируют на правах универсалий те моменты, которые у самого Мертона представлены как спецификаторы, описывающие особые условия английской социальной структуры и системы ценностей ХУ11 в.
Возникновение науки Мертон считает явлением уникальным, подлежащим объяснению из уникальных же исторических обстоятельств. Эту объясняющую уникальность он обнаруживает в специфике протестантской этики вообще и пуританизма в особенности. «То, что мы называем протестантской этикой, было одновременно и прямым выражением господствующих ценностей, и независимым источником новой мотивации. Она не только толкала человека к определенным видам деятельности, но и оказывала постоянное давление, порождала уверенность в правоте такой деятельности. Ее аскетические императивы создавали широкую базу для научного исследования, освящая, вдохновляя, возвеличи-
1 Merton R.K. The sociology of science. Theoretical and empirical investigations / Ed. a. with in introd. by N.W. Storer. - Chicago; L.: Univ. of Chicago press, 1973. - Р. 228-253.
вая такое исследование. Если ученый и до этого считал поиск истины своей единственной наградой, то теперь он получил дополнительные основания для беззаветной преданности своему делу. И те, кто когда-то сомневался в богоизбранности людей, посвятивших себя исследованию "мелочей и незначительных частностей бесконечной Природы", вынуждены были теперь считаться с растущим признанием богоугодности таких исследований»1.
По мысли Мертона, процесс становления науки должен рассматриваться, в частности, и в плане совместимости с господствующими в обществе ценностными установками: «В число переменных культуры, постоянно влияющих на развитие науки, входят господствующие ценности и убеждения. Такова, по крайней мере, наша рабочая гипотеза. Для данного конкретного периода религия достаточно полно выражала значительную часть преобладающего ценностного комплекса. По этой причине нам следует рассмотреть цели и характер воздействия религиозных убеждении того времени, поскольку они могут оказаться в той или иной степени соотнесенными с подъемом науки. Но не все из этих убеждений оказывают непосредственное влияние, поэтому необходима какая-то степень селекции для выделения элементов, действительно имеющих отношение к делу»2.
Не отрицая влияния социально-экономических факторов, Мер-тон отводит им вспомогательное и второстепенное значение: «Изменение классовой структуры того времени укрепляло благоприятные для науки умонастроения пуритан, поскольку значительная их часть происходила из поднимающегося класса буржуазии, купечества. Рост своей силы они выявляли по крайней мере в трех направлениях. Во-первых, через позитивное отношение и к науке, и к технологии, которые отражали их силу и обещали ее увеличить. Во-вторых, это была растущая по интенсивности убежденность в прогрессе, специфическая вера, коренившаяся в подъеме их социального и экономического влияния. В-третьих, это было их враждебное отношение к существующей классовой структуре, которая ограничивала их участие в политическом контроле и препятствовала ему; этот антагонизм нашел свое полное выражение в революции»3.
1 Merton R.K. The sociology of science. Theoretical and empirical investigations / Ed. & with in introd. by N.W. Storer. - Chicago; L.: Univ. of Chicago press, 1973. - Р. 228.
2 Ibid. - Р. 228-229.
3 Ibid. - Р. 229.
К числу наиболее ярких представителей пуритан-ученых Мертон относит Бойля, Рея, Уилкинса (организатора «невидимого колледжа», давшего начало Королевскому обществу), Отреда, Бэрроу, Грю, Уоллеса, Ньютона1. Подчеркивая, что для тех времен вряд ли вообще правомерно вычленять религию и ограничивать ее область действия, Мертон приводит в качестве типичного примера религиозной санкции научного исследования рассуждение Бойля: «Нет ничего рискованного в предположении, что в акте творения подлунного мира, по крайней мере, и наиболее ярких звезд двумя главными целями Бога были - демонстрация собственного великолепия и благо человека. И тебе, пожалуй, не будет так уж трудно уяснить, что тот, кто тщится отговорить людей от прилежного исследования Природы, выступает (хотя и заведомо неумышленно) против реализации Богом этих двух упомянутых целей»2.
Те же ходы мысли обнаруживаются у других философов и ученых того времени. Сходное понимание религиозной санкции исследования Мертон находит у Бэкона, «признанного апостола ученых обществ», работы которого станут для Мертона позже опорой всех методологических начинаний в области социологии науки. В 1938 г. Бэкон для Мертона пока еще только представитель, хотя и выдающийся, группы зачинателей и строителей новой науки. «Сам он не совершил ни одного научного открытия, оказался не в состоянии понять значение своих великих современников Гильберта, Кеплера, Галилея, наивно верил в возможность такого научного метода, который "свел бы все соображения и объяснения к единому уровню", был радикальным эмпириком, считавшим математику бесполезной для науки, но при всем том он весьма преуспел в роли одного из основных пропагандистов признания обществом пользы науки и развенчания "бесплодной схоластики". Как и следовало ожидать от сына "образованной, красноречивой и религиозной женщины, преисполненной пуританского пыла", на которого, надо полагать, рвение матери оказывало влияние, Бэкон в труде "О достоинстве и приумножении наук" говорит об истинной цели научной деятельности как о "прославлении Творца и
я 3
улучшении положения человека"» .
1 Merton R.K. The sociology of science. Theoretical and empirical investigations / Ed. a. with in introd. by N.W. Storer. - Chicago; L.: Univ. of Chicago press, 1973. - Р. 230.
2 Ibid. - Р. 231.
3 Ibid. - Р. 235.
В том же русле идеи и замечание Мертона, поясняющее, что именно подразумевает Бэкон под прославлением творца: «В "Новом органоне" (кн. 1, афоризм 89) наука характеризуется как служанка религии, поскольку наука помогает обнаруживать могущество Бога, хотя такое утверждение, конечно, не ново»1. В соответствующем месте Бэкон с не очень корректной ссылкой на разъяснение по поводу статуса жены семи умерших братьев (от Матфея, 22, 29) не без насилия вынуждает Иисуса санкционировать науку: «Однако если здраво обдумать дело, то после слова Бога естественная философия есть вернейшее лекарство против суеверия и тем самым достойнейшая пища для веры. Поэтому ее справедливо считают вернейшей служакой религии: если одна являет волю Бога, то другая - его могущество. Ибо не ошибся тот, кто сказал: "Заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией", соединив и сочетав, таким образом, нерушимой связью осведомление о воле и размышление о могуществе»2.
Формула религиозной санкции науки - «прославлять творца природы и способствовать благосостоянию человека» - стала и выражением социальной санкции института науки. Хартия Королевского общества (действует с 22 апреля 1663 г.) предписывает членам общества вести исследования, «направленные на дальнейшее продвижение подтверждаемых авторитетом эксперимента наук о естественных вещах и о полезных искусствах во славу Бога-Творца и ради преуспеяния человеческого рода»3.
Пытаясь ответить на вопрос о мере искренности ученых, обращающихся за признанием к религии, Мертон различает в нем два существенно различных аспекта. Во-первых, имеется в виду необходимость опосредования нового социального института, которая решается производно от силы и статуса опосредующих институтов, а не от состава и целей деятельности по нормам этих институтов. «Частое обращение ученых XVII столетия, - пишет он, - за религиозной санкцией свидетельствует прежде всего о том, что религия была достаточно мощной социальной силой, чтобы некой деятельности, которая была для того времени общест-
1 Merton R.K. The sociology of science. Theoretical and empirical investigations / Ed. a. with in introd. by N.W. Storer. - Chicago; L.: Univ. of Chicago press, 1973. - Р. 235.
2 Бэкон Ф. Соч. В 2-х т. - М.: Мысль, 1972. - Т. 2. - С. 54-55.
3 Merton R.K. The sociology of science. Theoretical and empirical investigations / Ed. a. with in introd. by N.W. Storer. - Chicago; L.: Univ. of Chicago press, 1973. - Р. 235.
венно гораздо менее приемлемой, взывать к ней о помощи и поддержке. Это обстоятельство фиксирует внимание исследователя на той специфической и эффективной религиозной ориентации, которая могла бы инвестировать научную деятельность всеми видами ценностей и, таким образом, обеспечивала бы направление интересов верующих в каналы науки»1. В этом смысле дело не в религии как таковой, а в ценностной совместимости опосредуемого нового и опосредующего существующего институтов.
Во-вторых, на уровне индивидов речь может идти и о мере искренности как таковой, где приходится уже учитывать привходящие обстоятельства, в частности и эволюцию восприятия науки самим учеными. «Усилия Спрата, Уилкинса, Бойля, Рея, - пишет Мертон, - оправдаться в своем интересе к науке не представляют собой простого оппортунистического подобостратия, а являются скорее честной и серьезной попыткой оправдать пути науки перед Богом. Реформация переложила груз индивидуального спасения с церкви на индивида, и как раз это "всеохватывающее и напряженное чувство ответственности за собственную душу" частью объясняет как острое стремление к религиозному оправданию, так и упорную приверженность к собственному признанию. Если бы наука не была столь очевидно "законным" и желательным признанием, ей не удалось бы привлечь внимание тех, кто постоянно чувствовал на себе "глаз Великого Надсмотрщика". Апологии науки порождались именно этой интенсивностью чувства»2.
В плане ценностной совместимости Мертон анализирует рационализм и эмпиризм как общие для пуритан и ученых ценностные основания. «Преувеличение способностей разума в этике пуритан, -пишет он, - основанное частично на концепции рациональности как инструмента обуздания чувств, неизбежно вело к благожелательному восприятию тех видов деятельности, которые требуют постоянного приложения строгой логики. Но, с другой стороны, в отличие от средневекового рационализма, разум рассматривается как средство и нечто вспомогательное по отношению к эмпиризму. Спрат поспешно указывает на исключительную адекватность науки в этом отношении ("Кого следует считать наиболее плотски мыслящим? Энтузиаста, который загрязняет религию своими собственными страстями? Или
1 Merton R.K. The sociology of science. Theoretical and empirical investigations / Ed. & with in introd. by N.W. Storer. - Chicago; L.: Univ. of Chicago press, 1973. - Р. 237-238.
2 Ibid. - Р. 238.
экспериментатора, который использует разум не для того, чтобы подчинить его своим собственным желаниям, а для того, чтобы подавить их?"). Видимо, как раз в этом пункте пуританизм и научный темперамент находятся в наиболее полном согласии, поскольку именно эта комбинация рационализма и эмпиризма, на которой так настаивают в пуританской этике, образует суть духа современной науки»1.
Мертон указывает и на другие точки схождений. «Следует отметить, что использование разума подчеркивалось пуританами частично и как признак, отличающий человека от животных. Насколько прочно эта идея засела в мышлении ученых того времени, можно судить по приводимому Мертоном рассуждению Бойля: "Столь восхитительное мастерство, проявленное Богом в строении мира, никогда не предназначалось для равнодушных и добровольно закрытых глаз, отвергающих мир, не пытающихся судить о нем с помощью рассуждений. Животные населяют мир и наслаждаются им, но человек, если он желает быть выше их, должен исследовать и одушевлять его"»2.
Естественно, были и расхождения между этосом пуритан и этосом науки, давшие начало процессу секуляризации науки, разработке самостоятельной системы, научных ценностей. Но секуляризация, по Мертону, - дело отдаленного будущего, когда дисциплинарная структура науки станет значительно сложнее и сам институт науки приобретет значительно более высокий социальный статус. «Социальное признание науки давало особенно благоприятный эффект, возможно, и благодаря общему состоянию научного развития. Методы и объекты научного исследования часто не были еще изъяты из повседневного опыта, были доступны для понимания не только тем, кто получил специальную подготовку, но и тем, кто имел сравнительно скромное техническое образование. Дилетантский интерес к науке, конечно, редко обогащал ее новыми результатами, но он способствовал укреплению престижа науки как социально признанной деятельности. Ту же функцию в не меньшей степени выполнял и пуританизм. Тот факт, что наука сегодня почти полностью отмежевалась от религиозных санкций, интересен сам по себе как пример процесса секуляризации. Сняв-
1 Merton R.K. The sociology of science. Theoretical and empirical investigations / Ed. & with in introd. by N.W. Storer. - Chicago; L.: Univ. of Chicago press, 1973. - Р. 238.
2 Ibid. - Р. 238.
шись с религиозных якорей, вырастая из религиозных распашонок, наука в свою очередь стала доминирующей социальной ценностью, которой подчинены другие ценности. Для сегодняшнего западного мира куда более характерно подкрепление различных убеждений санкциями, которые предпочтительно должна дать наука, а не религия»1.
Процесс секуляризации направлен, по мнению Мертона, не столько на размежевание с религией, сколько на размежевание с теологией. «Религия, - пишет он, - понимаемая здесь и во всем исследовании как этические и моральные верования и соответствующая практика, образующие систему веры и благочестия, т.е. религиозную этику, может косвенно способствовать культивации науки, хотя отдельные научные открытия могут одновременно вызывать ожесточенные нападки теологов, подозревающих их возможное подрывное действие. Именно потому, что модель блокирующих друг друга и противоречащих друг другу сил часто остается за пределами анализа, нам следует четко различать, с одной стороны, намерения и цели религиозных лидеров и, с другой - последствия их учений, часто непредвиденные. Если эта модель понята и принята, не таким уж удивительным и необъяснимым покажется тот факт, что Лютер с большим и Меланхтон с меньшим пылом проклинали космологию Коперника. Лютер в грубом судейском тоне бранил теорию Коперника: "Этот болван хочет перевернуть все астрономическое искусство. Но, как указано в Священном Писании, Иисус Навин остановил Солнце, а не Землю". Также и Кальвин противился признанию многих научных открытий своего времени, тогда как восходящая к нему религиозная этика вдохновляла занятия естественными науками»2.
Таким образом, гипотеза Мертона в своем первоначальном виде объясняет, собственно, предметную переориентацию религиозного по своему источнику познавательного мотива с изучения слова Божьего на изучение дела Божьего, с изучения Библии на изучение «Книги природы». Гипотеза не затрагивает проблем генезиса науки. Научная деятельность берется Мертоном как предзаданная и неясная по происхождению данность, по отношению к которой пуританизм выступает усилителем и умножителем, направляя и санкционируя интерес
1 Merton R.K. The sociology of science. Theoretical and empirical investigations / Ed. & with in introd. by N.W. Storer. - Chicago; L.: Univ. of Chicago press, 1973. - Р. 242.
2 Ibid. - Р. 244-245.
все большего числа людей к занятиям наукой. Дальнейшая эволюция гипотезы, не отменяя основного ее содержания, шла по линии уточнения ее составляющих и хронологии отдельных ключевых событий. Здесь наметилось несколько линий переосмысления.
Первым серьезным критиком гипотезы был, пожалуй, сам Мертон, который с конца 50-х годов увлеченно исследует «патологию науки» - споры о приоритете, многократные открытия, карьеры ученых - в надежде обнаружить некий универсальный амбивалентный механизм мотивации научной деятельности. Если в 1938 г. Мертон считал достаточным показать саму возможность перехода религиозного экстаза в научный экстаз познания, ожидания откровения в деятельность открытия, то в 50-е и 60-е годы он методично осваивает лабораторию научного творчества, где религиозному экстазу и альтруизму не остается места. Более того, научные события ХУП в. переосмысляются в амбивалентной модели, что выявляет их научную специфику, резко отделяющую науку и от религии, и от других форм общественного сознания.
Характерный для Мертона перенос норм, действующих в науке XX в., на весь период существования науки, включая и начальные этапы ее становления, очевидно противоречит его гипотезе 1938 г., поскольку в процессе переноса акценты неизбежно смещаются с общего и объединяющего на специфическое и различающее, разрушая тем самым самое основу гипотезы - идею опосредования нового института традиционными институтами как условия признания нового вида деятельности.
Существенно иными выглядят попытки историков науки, в основном английских, перевести гипотезу Мертона на более высокий уровень анализа, генерализировать ее на правах частного случая более широкой и общей проблемы освоения науки обществом, в котором действующий набор социальных институтов не предполагает науки как социально осмысленной и значимой формы деятельности. Исходя из этого, гипотезу Мертона анализирует и попутно модифицирует Рэттанси: «Мертон поставил большой важности проблему, когда он поставил вопрос: как изучение природы могло оказаться в состоянии привлечь такую значительную долю внимания в Англии ХУП в., если оно не имело твердых опор ни в системе образования того времени, ни в профессиональной структуре и не могло еще активно участвовать в решении важных технологических проблем?»1.
1 Rattancy P. The social interpretation of science in the seventeenth century // Science and society, 1600-1900. - L., 1972. - P. 3.
Такой подход явно расширяет проблематику гипотезы Мер-тона, включая в ее состав вопросы, которыми Мертон вообще не занимался ни в 1938 г., ни позже. Рэттанси более жестко формулирует идею «очевидной пользы» как условия вживания нового института в сложившуюся структуру социальных отношений, которая исправно функционировала и до появления этого института. Здесь неизбежно возникает соперничество между существующими институтами, выполняющими соответствующие функции, и новым институтом, претендующим на эти функции. «Это тем более справедливо для "новой науки", - пишет Рэттанси, - которой приходилось развиваться вне традиционной системы высшего образования и даже противостоять натурфилософии, преподававшейся в университетах. В борьбе за привлечение интереса и поддержку образованных любителей ей приходилось конкурировать с более традиционными направлениями. Господствующая натурфилософия Аристотеля была органично связана с христианско-схоластической теологической картиной мира, и любая соперничающая система волей-неволей обязана была доказывать свою согласованность с такой картиной и, более того, доказывать свое превосходство как основы для истинно христианской картины мира. Натурфилософы того времени за малыми исключениями полностью отдавали себе отчет в органической связи их научной деятельности с их философскими, социальными, этическими и прежде всего религиозными убеждениями»1.
Хотя английские историки науки, в частности и Рэттанси, ведут исследования на материале европейского очага культуры, им удается эксплицировать ряд новых составляющих проблемы ценностной и культурной совместимости науки и основанной на приложениях научного знания технологии с традиционными, унаследованными от прошлого социальными институтами, причем эти новые составляющие могут оказаться полезными для понимания тех трудностей, с которыми сталкиваются страны неевропейской культуры.
Среди таких новых составляющих прежде всего следует отметить проблему образования - трансляции накопляемого социальными институтами знания, правил и навыков соответствующей деятельности входящим в жизнь поколениям. Применительно к образованию (трансляции) значимыми становятся частные и, каза-
1 Rattancy P. The social interpretation of science in the seventeenth century // Science and society, 1600-1900. - L., 1972. - P. 2-3.
лось бы, само собой разумеющиеся детали, такие, как обет безбрачия католического белого духовенства, тривий и квадривий, формальные (основанные на писаном тексте) процедуры образования и т. п. Выясняется, в частности, еще один момент общности между наукой и христианской, католической в основном, религией. Католичество, как и позже наука, никогда не использовало для целей трансляции длительный семейный контакт поколений, вынуждено было начинать воспитание с нулевой отметки, формализовать его, тогда как в традиционных обществах Востока, например, семейный контакт поколений был и остается основной транслирующей структурой; входящие в жизнь поколения овладевают опытом и знаниями предшествующих поколений в длительном неформальном контакте со старшими. Строение каналов трансляции, обеспечивающих преемственное существование общества в смене поколений, во многом предопределяет состав трудностей освоения науки.
Стала более ясной и заполнилась деталями картина возможных опосредований науки не только по основанию господствующих ценностей, но и по другим основаниям - по концептуально-логическому, технологическому, академическому, экономическому, т. е. проблема переходного симбиоза возникающей науки с наличными институтами, прежде всего с религией, получила новые измерения и некоторую поэтапную определенность, в которых гипотеза Мертона, оставаясь исходным и связующим моментом, оказывается уже недостаточной. Основные события, характеризующие процесс социального освоения науки на разных основаниях и уровнях, разобщены и хронологически, и по разным странам. С точки зрения развития ее дисциплинарной структуры науку, например, можно рассматривать как общеевропейское предприятие, где вклады ученых разной национальной принадлежности образуют единый целостный массив дисциплинарного знания, тогда как с точки зрения приложений научного знания процесс обнаруживает и количественную, и качественную национальную специфику.
Английский историк науки Мефайес, пытаясь, например, разобраться в причинах ускоренного развития английской технологии в ХУШ-Х1Х вв., исходит из относительной независимости накопления научного знания и его использования. Если приложение знания шло в Англии ускоренными темпами, то о научной деятельности этого сказать было нельзя: «Научное знание, - пишет Мефайес, - вообще не обнаруживает аналогичной концентрации в
пределах Британии, особенно в случае с химией, где связи между научным знанием и новыми технологиями были, пожалуй, наиболее тесными. Развитие научного знания было общеевропейским феноменом. Во Франции, например, государство оказывало значительно большую помощь науке через Академию наук, военные ассигнования, а также и в прямой форме поддержки прикладных исследований... В целом ученые вели более систематические исследования во Франции, чем по эту сторону Канала. Страны, не затронутые индустриализацией, но имеющие военные нужды, учреждали академии того же типа с государственным патронажем, с государственной и частной помощью полезным искусствам, особенно если они обещают военные приложения. Примером здесь могут служить академии Швеции, России, Пруссии, Италии»1.
Объясняя неравномерности развития национальных технологий, опирающихся на единый общеевропейский массив научного знания, Мефайес подчеркивает значение психологического воздействия научных сообществ и экспериментирующих ученых на практическую деятельность в различных отраслях производства. В ходе такого воздействия вырабатывалась массовая, научная в своей основе установка, которая концентрировала внимание на статистике, измерениях, сравнениях, на поиске переменных, отражающих качество используемых технологий, производительность, затраты труда, т.е. это воздействие создавало технологическую парадигматику приложения, без которой невозможны ни оценка действующих технологий, ни появление мотивации на внедрение новых технологий.
Наука ХУП-ХУШ вв., например, почти ничего не дала сельскому хозяйству, а то, что она предлагала к внедрению, могло бы дать отрицательные результаты. Мефайес признает это, но тут же замечает, что все эти рецепты для использования определенных химических реакций, при всей их ложности, необходимо были связаны с такими важнейшими требованиями, как экспериментальная проверка, строгое наблюдение и запись результатов, сравнение, поиск альтернативных путей производства продукта и т. д. Это была программа отказа от традиционных методов, и «пропагандируемые учеными научные процедуры и установки могли оказывать значительно большее влияние, чем то конкретное научное знание, которое ученые пытались распространять»2.
1 Mathias P. Who unbound Prometheus? Science and technical change, 16001800 // Science and society, 1600-1900. - L., 1972. - P. 64-65.
2 Ibid. - P. 75-76.
Создание парадигматики приложения в форме массовой установки на внедрение новых технологий является, безусловно, сложной и болезненной проблемой, в понимание которой могут быть вовлечены и основные идеи гипотезы Мертона, поскольку и здесь результативность пропагандистских усилий ученых должна бы обнаруживать единое и явно вненаучное ценностное основание. Но, как показывают Родерик и Стивнз1, массовость сама по себе, если она не поддержана академическим опосредованием, не решает проблемы. Они различают две волны промышленной или научной революции, причем первая, действительно основанная на массовой установке, опиралась скорее на изобретательность самоучек, чем на массированные приложения научного знания, а вторая, начавшаяся в середине XIX в., потребовала более высокой научной и технической подготовки, не могла уже основываться на изобретательности самоучек-практиков.
Могущество Англии начала и середины XIX в., ее ведущее положение на мировом рынке опирались на текстиль, тяжелое машиностроение, металлургию, т.е., в конечном счете, на изобретения талантливых практиков типа цирюльника Аркрайта, кузнеца Ньюкомена, шахтера Стефенсона, лаборанта Уатта. Но уже во второй половине XIX в. на мировом рынке появляются продукты органической химии, удобрения и взрывчатые вещества, электротехнические товары, разработка которых людьми, не сведущими в соответствующих разделах науки, попросту невозможна. В отличие от Германии, которая в начале XIX в. сумела перестроить всю систему образования, переориентировав ее на науку, Англия сохранила традиционную «классическую» ориентацию практически до начала XX в., что и повело к быстрому отставанию Англии от Германии и США.
В Англии 1870 г. естественные науки преподавались только в 20% школ, где обучалось менее 10% учеников [8, с. 38]. Школы, особенно для средних социальных классов, готовили учеников для поступления в университеты, где основной состав лекторов и преподавателей (членов колледжей) был связан с «классическими» языками и математикой (см. табл.)2.
1 Roderick G.W., Stephens M.D. Scientific and technical education in nineteenth-century England. - Newton Abbot: David & Charles, 1972. - 173 p.
2 Ibid. - Р. 30.
Таблица
Состав членов колледжей Оксфорда и Кембриджа
в 1870 г.
«Классика» Математика Юриспруденция и история Естественные науки
Оксфорд 145 28 25 4
Кембридж 67 102 2 3
На развитие технического образования в Англии долгое время отрицательно влияли классовые предрассудки и снобизм социальных групп, каждая из которых имела свое устойчивое представление о «должном» или «приличном» образовании для выходцев из данной группы. В этой иерархии должных образований, следующей за иерархией классов и групп, техническое образование вполне официально рассматривалось как образование для «трудящихся»1 и пользовалось соответствующим второстепенным статусом: «До самого конца XIX в. университеты были формой образования средних и высших классов, учеба в них связывалась с определенными ограничениями. Техническое образование рассматривалось как более низкая, а не как качественно отличная форма образования. Оно считалось подходящим для ремесленников, но не для средних классов»2.
Принятый в 1890 г. Акт о местных налогах (основа финансирования английского технического образования) также был рассчитан на «низы», содержал явную уничижительную ноту: «В 1888 г. правительство учредило органы местной власти, а в следующем году Акт о преподавании технических дисциплин дал право этим органам повышать налоги для помощи техническому образованию. Большинство местных органов неохотно обращалось к использованию этих новых возможностей, но зато они с энтузиазмом взялись за реализацию возможностей использования сумм, переданных в их распоряжение правительством по Акту о местных налогах 1890 г. В этом году лорд казначейства ввел обложение спирта дополнительным налогом в 6 пенсов за галлон, и Парламент, под давлением А.Д. Экланда, уговорил правительство передать эти фонды ("виски-мани") в распоряжение новых органов местной власти для финан-
1 Roderick G.W., Stephens M.D. Scientific and technical education in nineteenth-century England. - Newton Abbot: David & Charles, 1972. - Р. 13.
2 Ibid. - Р. 10.
сирования технического образования. Местные власти тут же начали создавать комитеты технического обучения на правах советников по распределению этих значительных новых фондов»1.
Анализ трудностей парадигма приложения научного знания и его академического опосредования в различных странах позволил фундаментально усомниться в прикладной части формулы религиозной санкции науки - «прославлять могущество Бога и приносить пользу людям». У Мертона идея приложения научного знания мыслится как сама собой разумеющаяся и не требующая экспликаций составляющая единой проблемы социализации науки по основанию господствующих ценностей и ориентаций. Будь это так, трудности с техническим образованием должны были бы возникать где угодно, но не в пуританской Англии и, во всяком случае, не могли бы принять форму затяжного классового опосредования парадигмы приложения научного знания как второсортной формы деятельности, приличествующей «низам».
Вместе с тем прикладная составляющая формулы санкции «на пользу людям» настолько часто употребляется в аргументациях ХУП в. в защиту науки, что сомневаться приходится не в наличии такой составляющей, а в том смысле, который вкладывался в ХУП в. в понятия «польза ближнему», «польза людям», «процветание человечества» и т.п. Имелось ли в виду современное «технологическое» истолкование этих понятий, осознающее «пользу» через приложение научного знания, или нечто совсем иное? Холл, например, пишет о Бойле, одном из выдающихся пропагандистов опытной науки: «Среди многих примеров Бойля, показывающих пути практического использования научного знания, есть и такой, который прекрасно иллюстрирует его личное понимание этой возможной пользы. Он рассказывает, как однажды, роясь в темном захламленном шкафу, опрокинул по неосторожности плохо заткнутую и не имеющую этикетки бутылку, пролил ее содержимое на новый костюм. Жидкость испортила бы костюм, но, судя по запаху, это была кислота, и он тотчас начал принюхиваться к другим бутылкам, не обнаружится ли бутылка со щелочью. "Вынув одну из них, - пишет Бойль, - я, не зная, что это такое, определил по запаху нашатырный спирт и в три приема восстановил поврежденные места до их первоначального цвета"»2.
1 Roderick G.W., Stephens M.D. Scientific and technical education in nineteenth-century England. - Newton Abbot: David & Charles, 1972. - Р. 12-13.
2 Hall A.R. Science, technology, and Utopia in the seventeenth century // Science and society, 1600-1900. - L., 1972. - P. 48.
Ясно, что такое представление о прикладных возможностях научного знания и о механизмах приложения плохо согласуется с современными представлениями о приложении как о развитой и сложной организационной форме утилизации растущего научного знания в целях повышения качества функционирующих социально значимых структур и создания новых, более совершенных. Соответственно, внимание историков науки начинают привлекать более вероятные, чем приложение научного знания, претенденты на заполнение прикладным смыслом формулы религиозной санкции науки. Часть исследователей склоняются к герметизму. Рэттанси замечает: «Большинство тех мотивов, которые, по Мертону, были общими для пуританизма и опытной науки, на самом деле обнаруживаются вплетенными в развитие герметизма в протестантских странах с конца ХУ1 столетия»1.
С эллинистических времен, особенно в Египте, герметизм разрушал классический принцип знания ради знания, примата знания над приложением. В отличие от аристотелизма, который подчинял частное общему, герметизм фокусировал внимание на свойствах необычных и чудесных - «мирабилиях». Цель такого подхода, пишет Рэттанси, понять скрытые потенции природы и ее мистические силы. В результате тот, «кто знает эти секреты, был бы в состоянии получить желаемый результат, срезав определенное растение, или переделав определенный металл, или приняв определенное лекарство в нужное время»2.
Эта прикладная линия познания сохраняется на протяжении всего Средневековья. Поскольку герметизм замыкается на неоплатонизм, основные идеи герметизма были отождествлены с учением о мире идей-образцов, что сообщило герметизму черты рациональности и определенной совместимости с христианской теологией.
Неоплатонизм - этот полузапретный в аристотелианско-хри-стианской традиции плод - дал своеобразную философскую санкцию герметизму. Неоплатонизм, пишет Рэттанси, повышал статус архитектуры, живописи, скульптуры в тот период, когда представители этих искусств пытались подняться от средневековой неразвитой слитности к высотам профессионального ремесла. «В художественном творчестве человек подражал божественному
1 Rattancy P. The social interpretation of science in the seventeenth century // Science and society, 1600-1900. - L., 1972. - P. 5.
2 Ibid. - P. 5-6.
и приближался к Богу. Через красоту и гармонию произведения искусства художник направлял мысли зрителей к постижению недоступных для чувственного восприятия божественных архитипов. Эти представления не ограничивались классическими искусствами, они оказывали влияние и на технологов, и на творцов новых механических изобретений. Чтобы поднять престиж собственной деятельности, технологи и изобретатели также опирались на теорию подражания божественным образцам, реконструируя "машину мира"»1.
Начало синтеза неоплатонизма с герметизмом Рэттанси усматривает у флорентийских платоников, прежде всего у Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола. Последнему принадлежит концепция «естественного мага», вызывающего на свет чудеса, скрытые в укромных уголках природы, и управляющего ими.
Дальнейшее развитие, быстрое распространение в странах этот синтез неоплатонизма и герметизма получает у Парацельса. Цели познания у него непосредственно восходят к целям Божественного творения.
Близкими путями идут и утописты ХУП в. Альстед, Андреа, Компанелла, Коменский, Бэкон, причем именно в их произведениях постоянно повторяется мотив «восстановления» наук, знания, «языка Адама» со ссылками обычно либо на Моисея (Бытие, I, 26), либо на восьмой псалом Давида: «Поставил его владыкою над делами рук твоих, все положил под ноги его» (Псалтирь, 8,7). Это «восстановление» в значительной степени проясняет смысл формулы религиозной санкции науки, само может считаться частью этой формулы, объяснением прикладного ее смысла.
В строго формальном смысле наука, технологические приложения научного знания оказываются здесь ни при чем, но сам этот строго формальный смысл, дающий возможность различать научное и ненаучное знание по форме, генезису, приложимости, способу социализации, - продукт более позднего времени и не должен приниматься в расчет, когда речь идет о событиях ХУП в. Вместе с тем этот строго формальный смысл становится необходимым, когда, следуя парадигматике, заданной гипотезой Мертона, пытаются осмыслить и поставить проблему длительности периода существования нерасчлененного комплекса знания вообще, чтобы уловить момент распада этого комплекса на составляющие его элементы.
1 Rattancy P. The social interpretation of science in the seventeenth century // Science and society, 1600-1900. - L., 1972. - P. 8-9.
Ряд американских историков науки ставят эту проблему как отношение теологической (естественная теология) и научной парадигматики, меру их совместимости и степень вероятности конфликтных ситуаций. Суть такой постановки проблемы состоит в том, что естественная теология и опытная наука долгое время пользуются близким по составу набором постулатов о структуре окружающего мира, связи логического и эмпирического, форме возможного знания о мире, хотя составляющие такого набора различны по генезису и по осмыслению в терминах каузальности. Речь идет о постулатах типа: вечность и неизменность мира; монотонность и непрерывность пространства и времени; познаваемость мира, выразимость его структур в логике понятий (законы природы).
Теология частью заимствует эти и другие постулаты от античности, частью вырабатывает их по ходу развития, опираясь то на платонизм, то на аристотелизм, переосмысливая природу по образу Библии («Книга природы»). Сторер, например, в предисловии к сборнику работ Мертона походя замечает: «В определенном смысле научное знание вне времени. Мы по привычке пишем: "Аристотель говорит...", "Ньютон отмечает...", что свидетельствует в пользу широкой распространенности постулата платоников о том, что все идеи науки сосуществуют где-то в области, лишенной часов и календарей»1.
Подчиняя акты познания природы принципам наблюдаемости и экспериментальной верификации, наука, полагают другие американские историки науки, в каждом таком акте воспроизводит и выстраивает практически тот же самый набор постулатов. Если наблюдаемое данным ученым «здесь и сейчас» и каузально описанное им в терминах логики единичное явление может быть воспроизведено любым ученым «повсюду и всегда» (экспериментальная проверка, демонстрация для целей обучения, приложение), то такое каузальное описание, неограниченно путешествующее по местам и датам единичных реализаций, неизбежно предполагает на правах условия собственной осуществимости мир, «лишенный часов и календарей», конкретных пространственно-временных условий. Там, где наука строго пресекает самое возможность отхода от принципов наблюдаемости и неограниченной экспериментальной верификации научного знания, различие между теологической и научной парадигмами практически исчезает, так что
1 Merton R.K. The sociology of science. Theoretical and empirical investigations / Ed. & with in introd. by N.W. Storer. - Chicago; L.: Univ. of Chicago press, 1973. - P. ХХIII-ХXIX.
опытная наука может неограниченно долго без особых потрясений пользоваться парадигмой, взятой напрокат у теологии, не проявляя заботы об обосновании ее постулатов. Конфликты могут возникать только тогда, когда научными методами приходится исследовать явления с неустранимой временной характеристикой, изменчивые по времени, при этом различие между теологическим и научным раскрывается как абсолютное и относительное истолкование вечности.
Именно это обстоятельство и пытаются использовать историки науки для определения момента разрыва науки с теологией, начала их раздельного сосуществования в области парадигматики. Грин, например, ищет такой момент разрыва в естественной истории, в геологии и биологии. Первоначально здесь принималась как естественная и не требующая доказательств теологическая парадигма: «Подобно Ньютону, Рей и Линней принимали без доказательств статистическую концепцию природы, по которой все структуры природы рассматриваются как сотворенные и изначально мудро устроенные всемогущим Богом. Эта посылка постоянства и мудрого устроения видовых форм и фундаментальных структур природы вообще была существенной чертой парадигмы систематизирующей естественной истории: она непосредственно соотносилась с верой в то, что задача естественной истории - называть, классифицировать и описывать»1.
Первая конфликтная ситуация возникла здесь после того, как Кюовье научно доказал, что среди ископаемых есть вымершие виды, и осознал катастрофическое значение этого факта для теологической парадигмы Линнея: «Сегодня нам трудно даже осознать, - пишет Грин, - какой аномалией представлялся этот факт натуралистам ХУШ и начала XIX в. В статической парадигме естественной истории виды находили определение как части устойчивой схемы творения». «Существа изначально сотворены Богом, - замечал Рей, - и им же сохранены по сей день в том же состоянии и в тех же условиях, в каких они были созданы впервые». Невозможно было и помыслить, что виды способны вымирать. «Ведь если даже потеряно только одно звено в естественной цепи, - писал Джефферсон, - то могли бы потеряться и другие и третьи, и вся система вещей должна была бы постепенно исчезнуть»2.
1 Green J.C. The Kuhnian paradigm and the Darwinian revolution in the natural history // Perspectives in the history of science and technology. - Norman: Okla, 1971. - P. 5.
2 Ibid. - P. 10.
Кювье, по мнению Грина, ловко вышел из положения, сохранив теологическую парадигму Линнея: «К чести гения Кювье следует отнести то, что, создав своими же исследованиями кризис, он сам же и предложил решение. Распространяя метод и принципы сравнительной анатомии на изучение органических ископаемых, он демонстрировал различия между живущими и ископаемыми видами, вводил последние в область систематики естественной истории. В то же самое время, принимая геологический катастрофизм Жана Делюка, он сохранял основные черты статической парадигмы. Виды могли исчезать в результате драматических катастроф неизвестного происхождения, но в интервалах между катастрофами господствовали стабильность и мудрое устроение, обеспечивая тем самым устойчивую почву для ретроспективной таксономии»1.
Это изобретательное решение было уязвимо не только с теологической точки зрения - Бог оказывался не столь уж всеблагим и всемогущим, чтобы раз и навсегда определить мир, установить ему в должности номотета наилучшие и окончательные законы, но, и это более существенно, решение было уязвимо и с научно-дисциплинарной точки зрения, создавая весьма опасный для любой информационно самоизолирующейся науки междисциплинарный круг, когда события одной дисциплины объясняются событиями в другой, и наоборот: биология в объяснении вымерших видов опирается на геологию, геология в объяснении катастроф -на вымершие виды, на биологию.
Эту противоестественную для мира науки попытку междисциплинарного общения бесцеремонно разрушил Лайель, жесткой рукой вводивший в геологию актуализм. Хотя основной принцип актуализма или относительности научной «вечности» был сформулирован Лейбницем («свойства вещей всегда и повсюду являются такими же, каковы они сейчас и здесь»2), относительный и ограничивающий характер этого принципа был продемонстрирован Лайелем. Последний потребовал ради сохранения научных принципов наблюдаемости и экспериментальной проверки ограничиваться в объяснении наблюдаемых явлений наблюдаемыми
1 Green J.C. The Kuhnian paradigm and the Darwinian revolution in the natural history // Perspectives in the history of science and technology. - Norman: Okla, 1971. - P. 10-11.
2 Файбусович Г.М. Лейбниц о единообразии и многообразии природы (Письмо Г. Лейбница Софии Шарлотте. - Ганновер. - 8 мая 1704 г.) // Философские науки, 1973. - № 4. - С. 125-128.
же причинами, выводя за рамки научного познания все, что не соответствует этому правилу, поскольку, если в объяснение вовлечена «вымершая» или изменившаяся, не наблюдаемая «здесь и сейчас» причинность, такое объяснение не может быть научно проверено, становится недоказуемой гипотезой. Релятивистский смысл этого требования самоочевиден - очерченная им вечность получает «глубину», т.е. конечную протяженность по времени, в пределах которой дисциплинарные результаты сохраняют свойство истинности, могут использоваться для приложения и предвидения. Очевидна и несовместимость такого операционно-релятиви-стского истолкования вечности с теологической парадигмой, с разовым актом творения: у каждой научной дисциплины своя особая глубина вечности. Биологии нечего делать в докембрии, где нет следов жизни, социологии науки - в античности и Средних веках, где нет науки.
Основанная на последовательном униформизме и актуализме парадигма Лайеля исключала возможность привлекать на правах причин биологических изменений геологические факторы, поскольку относительно этих последних парадигма постулировала неизменность и постоянство во времени. Тем самым в биологии возник очередной кризис по поводу вымерших видов, из которого она вышла, приняв теорию Дарвина. Для современников главным в этой теории была не борьба за существование и не естественный отбор -эти идеи были известны еще по Мальтусу, - а сохранение многообразия видов в условиях их вымирания. Дарвин решил эту проблему чисто дисциплинарным способом, не вовлекая данные других дисциплин, но при этом серьезнейшим образом повредил формулу религиозной и социальной санкции науки - прославлять мудрость Бога и приносить пользу ближним. В Англии это вызвало первое затяжное антинаучное поветрие. В других странах, в частности и в США, теория Дарвина как очевидно противоречащая теологической парадигме встречала прохладный прием, вплоть до печально знаменитых «обезьяньих процессов» начала нашего века.
Таким образом, сформулированная Мертоном в 1938 г. гипотеза социализации опытной науки через опосредование научной деятельности религией по ценностно-психологическому основанию оказала и оказывает значительное влияние на складывание истории науки как самостоятельной научной дисциплины. Хотя сам Мертон практически давно отошел от анализа следствий, вытекающих из его гипотезы, основная ее идея - необходимость ради сохранения преемственности социальных изменений опосредовать любой но-
вый институт целями, нормами, установками, ценностями наличных социальных институтов - находит многообразные и в целом плодотворные применения в исследованиях по истории возникновения и становления науки как признанного социального института.
Список литературы
1. Rattancy P. The social interpretation of science in the seventeenth century // Science and society, 1600-1900. - L., 1972. - P. 1-32.
2. Merton R.K. Science, technology and society in the seventeenth century England // Osiris. - Bruges, 1938. - Vol. 4, Pt. 2.
3. Гессен Б.М. Социально-экономические корни механики Ньютона. - М.; Л.: Гос. техн.-теорет. изд-во, 1933. - 77 с.
4. Rahman A. Trimurti. Science, technology and society // A collection of essays. With a forew by J. Needham. - New Delhi: People's publ. house, 1972. - XII, 315 p.
5. Merton R.K. The sociology of science. Theoretical and empirical investigations / Ed. & with in introd. by N.W. Storer. - Chicago; L.: Univ. of Chicago press, 1973. - XXXI, 605 p.
6. Бэкон Ф. Соч: В 2-х т. - М.: Мысль, 1972. - Т. 2.
7. Mathias P. Who unbound Prometheus? Science and technical change, 1600-1800 // Science and society. 1600-1900. - L., 1972. - P. 54-80.
8. Roderick G.W., Stephens M.D. Scientific and technical education in nineteenth-century England. - Newton Abbot: David & Charles, 1972. - 173 p.
9. Hall A.R. Science, technology, and Utopia in the seventeenth century // Science and society, 1600-1900. - L., 1972. - P. 33-53.
10. Green J.C. The Kuhnian paradigm and the Darwinian revolution in the natural history // Perspectives in the history of science and technology. - Norman: Okla, 1971. - P. 3-37.
11. Файбусович Г.М. Лейбниц о единообразии и многообразии природы (Письмо Г. Лейбница Софии Шарлотте. - Ганновер. - 8 мая 1704 г.) // Философ. науки, 1973. - № 4. - С. 125-128.
