CC BY
55Черныш Михаил Федорович, доктор социологических наук, первый заместитель директора по координации научной и научно-образовательной работы ФНИСЦРАН,
Москва.
E-mail: [email protected]
Проблема социального коллапса
в социологии DOI: 10.19181/ezheg.2018.3
Аннотация. В современной социологии проблема социального коллапса располагается ближе к периферии, чем к центру актуальной проблематики. По своей природе общественные науки всегда ставили во главу угла исследования проблем воспроизводства и развития, а не кризисных состояний, чреватых распадом социальной жизни. Однако события двадцатого века, войны и революции поставили перед современной социологией задачу изучить не только прогрессивные, поступательные тенденции общественной жизни, но и риски возможного социального коллапса. Первые приближения к проблеме были сделаны в рамках марксистского подхода, рассматривавшего коллапс как переходное состояние между обществами разного типа. В дальнейшем идеи коллапса появляются в работах основоположника современного социологического метода Эмиля Дюркгейма, обратившего внимание на особое состояние аномии, провоцирующее распад социальных отношений. Основные характеристики коллапсирующего общества описал в своих работах Питирим Сорокин, наблюдавший в постреволюционных обществах глубокий кризис общественной жизни, равнозначный тотальному ее коллапсу. Идея коллапса получила продолжение в тех исследованиях, которые велись Римским клубом, обозначившим пределы роста современных обществ при условии сохранения ими затратной, потребительской модели экономического развития. Специфические обстоятельства, приближающие коллапс, были исследованы в работах Джареда Даймонда и его последователей. В особое направление исследований выделилось изучение условий, при
которых переживают коллапс сложные общества, а также последствий коллапса в ближайшей и отдаленной перспективе.
Ключевые слова: социальная структура, социальная дифференциация, коллапс, революция, экологическая катастрофа.
Chernysh Mikhail Fedorovich, Doctor of Sociology, First Deputy director for scientific coordination and scientific and educational work, Federal Center of Theoretical and Applied Sociology of the Russian Academy of Sciences, Moscow, Russia.
E-mail: [email protected]
The problem of social collapse
in sociology
Abstract. In contemporary sociology the problem of social collapse is located closer to the periphery that to the center of ongoing debates. The nature of social sciences led them to prioritize the problems of reproduction or development rather than crises fraught with a collapse of social life. However, the 20th century, its sequence of wars and revolutions forced sociology to face the task of studying not only social development or progress, but also the risks of a possible social collapse. The first attempts to tackle the problem was made by the Marxists who viewed collapse as a state between societies of different type. Further on the idea of collapse appears in the works of Emile Durkheim, founder of the sociological method, who drew attention to the state of anomie, that provoked disintegration of social relations. Pitirim Sorokin described the main characteristics of a society that went through a deep post-revolutionary crisis tantamount to a full social collapse. The idea of a possible collapse received a boost in the report of the Roman club on the limits of growth if the present economic model keeps nimbling at natural resources. The specific circumstances of collapse were covered in the works of Jared Deimond and his followers. The conditions that make social collapse possible were highlighted as a special direction of research with short and longterm consequences in focus.
Keywords: social structure, social differentiation, collapse, revolution, environmental catastrophe.
Классическая социология и проблема социального кризиса
В современной социологии, как и социологии прошлого, проблема социального коллапса может быть с полным основанием отнесена к категории малоисследованных. В разных трудах коллапс понимается по-разному, формы и последствия коллапса в обществах разного типа слабо изучены в теоретическом и прикладном плане. Одна из причин этого кроется в том, что социология изначально возникала и развивалась как наука о прогрессе, о постадийном движении общества к более развитому и благополучному состоянию. К этому располагало то время, в которое она возникла и переживала свой первый, наполненный многими надеждами период — динамичное развитие естественных и инженерных наук, суливших светлое, беспроблемное будущее человечеству, бурное развитие промышленности, не оставлявшее сомнений в том, что в перспективе общество будет более обеспеченным и более счастливым, чем прежнее. В ранней социологии имелись, разумеется, серьезные расхождения в том, как и какими путями общество будет двигаться вперед, какими средствами будет обеспечиваться прогресс, но при этом существовал консенсус относительно главной цели и исхода движения, под которым понималось более развитое, чем прежде состояние. В работах Сен-Симона и его неверного ученика Огюста Конта прогресс рассматривался, прежде всего, как развитие гносеологических инструментов познания, которые в конечном итоге приведут к изменению онтологических основ жизни [Сен-Симон 1948]. В том же духе рассуждал Герберт Спенсер, который полагал, что в обществе по мере его развития преодолевается отсталость, дифференцируются в самостоятельные области жизни управление, производство, медицина, наука, искусство, военное дело [Спенсер 2013]. Каждая из названных сфер становится все более сложной и независимой от природных факторов, повышая тем самым способность людей к выживанию, создавая для них все более комфортную среду обитания. Спенсер полагал, что по мере развития совершенствуется не только общество, но и человек, приобретающий на более высоких
стадиях способность к добровольной, свободной кооперации во имя всеобщего блага.
По мере того как социология переходила от изучения общих трендов мирового развития к исследованию конкретных общественных ситуаций, проблема кризиса как возможного переходного состояния, его преодоления и возможных исходов ставилась все более настойчиво. Проблема возможных причин коллапса позиционироваласьсо всей остротой в концепции современного общества Карла Маркса, полагавшего, что существующее капиталистическое общество расколото непримиримыми противоречиями между социальными антиподами — пролетариатом и буржуазией. Последняя стремится удержаться на позициях господства и с этой целью использует весь арсенал имеющихся у нее средств: армию, полицию и контроль над средствами массовой информации. Пролетариат, лишенный средств производства в союзе с другими классами, приходит к необходимости сокрушить несправедливый общественный порядок, низвергнуть буржуазию с ее властных высот и учредить иное, более развитое общество, лишенное антагонистических противоречий. Борьба пролетариата и буржуазии в какой-то момент может принять форму революции, в ходе которой старые институты и архаичная социальная структура разрушаются, но лишь для того, чтобы уничтожить частную собственность на средства производства и создать новые институты подлинного равенства. Переходное состояние, в котором окажется общество, охваченное революционными выступлениями, может быть охарактеризовано как социальный коллапс, но, во-первых, в случае, если буржуазия не сможет оказать пролетариату достойного сопротивления, он будет короток, а, во-вторых, в любом случае это будет не вселенская катастрофа, а лишь преддверие новой заключительной фазы прогресса, в которой все ключевые проблемы общества найдут свое разрешение. Достоинство марксистской концепции не только в том, что она заявила о возможности общественного коллапса в случае обострения социальных конфликтов, но и в том, что обозначила пунктирно основные факторы, которые могут приводить к разрушению общества — конфликт социальных интересов, связанный с неравенством, стремление правящих классов решать проблемы общества
силовым путем в обход существующих социальных институтов, да и сами социальные институты, если они выстроены в пользу определенных социальных групп в ущерб другим социальным группам и всеобщему благу. Марксистская идея разрушения старого строя, распада подпирающих его институтов не нарушала общей логики марксисткой концепции, которая в духе времени утверждала неизбежность восхождения (в гегелевском ключе) общества к новой, более высокой стадии развития и, следовательно, в конечном итоге восстановления социального порядка. Коллапс и последующий за ним хаос рассматривался как феномен социального творчества масс, вынуждающих правящий класс расстаться с мечтой о вечном доминировании над обществом и подразумевал, помимо всего прочего, наличие «ядра» порядка, коренящегося в новых классах, готовых прийти на смену старым. Иными словами, коллапс рассматривался не как катастрофа, приводящая к полному, невосстановимому распаду социальной сферы, а как преходящее состояние, провоцируемое борьбой классов и особым переходным состоянием между старым и новым порядком.
В марксистской трактовке коллапса как временного состояния содержалась идея, которая вносила во все рассуждения о будущем порядке момент неопределенности. Речь шла об идее отмирания государства, неизбежного после окончательной победы пролетариата. О том состоянии, в котором могло бы находиться общество, не будь в нем принуждающей силы государства, марксисты рассуждали туманно, как о неизбежной, но загоризонтной перспективе. Действительно конструктивного ответа на вопрос о том, как в отсутствие государства возможно установить отношения равенства, бороться со злоупотреблениями, которые неизбежны в обществе, развивающемся и разноликом, марксистская доктрина не предлагала. Сознавая эту слабость своей политико-экономической концепции, Маркс в «Критике готской программы» заявил о необходимости временного периода принуждения — пролетарской диктатуры, которая сможет побороть хаос, преодолеть последствия коллапса и вывести общества к тому состоянию, когда любые формы принуждения должны отмереть [Маркс 1961]. Эта идея сразу же стала предметом критики со стороны таких русских анархистов, как Бакунин, который увидел в ней перспек-
тиву не только сохранения государства, но и его усиления до масштабов полного контроля над обществом [Бакунин 2013]. Подоплекой горячей полемики о роли государства было признание того факта, что преодолеть последствия коллапса можно только посредством насилия, причем в более жестких формах, чем этой было свойственно ранее, в декадентскую, демократическую (или псевдодемократическую, по утверждениям марксистов) буржуазную эпоху.
В новейшее время идея социального коллапса, хотя и не была заявлена как отдельный предмет исследования, латентно присутствовала в рассуждениях о социальных изменениях и их возможных последствиях. Эмиль Дюркгейм не рассматривал коллапс как возможный исход развития: основоположник социологического метода предпочитал туманным спекуляциям и описанию запредельных состояний социальную реальность тех обществ, которые могли быть на тот момент объектом наблюдения. Солидарность, механическая или органическая, сама ее возможность занимали его больше, чем общественный распад, за границей которого рассуждения о солидарности теряли смысл. Тем не менее в работах Дюркгейма не полностью, но штрихами обозначались состояния, которые способны приводить к социальному кризису, а возможно и распаду общества. Речь шла об аномии — идее, которая впоследствии уточнялась и становилась по ходу дела предметом многих исследований [Дюркгейм 1994]. В работах Дюркгейма аномия — это особое состояние, в котором оказываются люди, отторгаемые внешней социальной средой, не способные к ней адаптироваться в силу разности ценностных систем, разделяемых ими и обществом. Оказавшись в подобном лимбическом состоянии, индивиды ощущают собственную неприкаянность, переживают утрату смыслов, побуждающую их в некоторых случаях к тому, чтобы свести счеты с жизнью. Характеризуя аномию как нарушение процесса смыслообразования, Дюркгейм заложил основы одного из будущих направлений социальных исследований, а именно транзитологии, изучающей переходные состояния общества и общественного сознания, внутри которых происходит рассогласование старых и новых ценностей. Создавалась основа исследований коллапса как продукта взаимодействия двух реальностей: реальности меняющегося социального ланд-
шафта, с одной стороны, и той реальности, которая рождается культурными конфликтами и острыми противоречиями в общественном сознании — с другой.
Теория революции Питирима Сорокина как описание социального коллапса
Питирим Сорокин вынес из двух русских революций собственное понимание социального коллапса [Сорокин 2005]. Общество, полагал он, перестает существовать в том момент, когда в его населении перестают работать социальные инстинкты. Инстинкты делятся на социальные и базовые, сводимые к физиологическим потребностям. Социальные инстинкты побуждают людей умерять свои потребности, сообразовывать их с потребностями других людей и общества в целом. Только благодаря социальным инстинктам в обществе воспроизводится стремление к всеобщему благу и становятся возможными такие социальные институты, как власть, семья, право, собственность. Сама человеческая жизнь охраняется в обществе социальными инстинктами, на которых зиждется понимание сакральности человеческой жизни, неприкосновенности жилища, неотторжимости частной собственности. Как правило, в любом обществе работают защитные механизмы, которые охраняют социальные инстинкты и жестко карают тех, кто на них покушается. Однако случаются в истории народа периоды, когда эгоизм власть имущих, запредельное неравенство и ангажированное, защищающее интересы отдельных групп насилие становятся невыносимым бременем для значительной части общества. Этой ситуацией пользуются беспринципные политики, готовые на любые ухищрения для того, чтобы заполучить власть над массой и с ее помощью свергнуть старую элиту. Подобная политика приводит к деградации социальных инстинктов и возвышению на этом фоне «физиологических» инстинктов, побуждающих людей к животному или полуживотному поведению. Мораль или нравственность, воспроизводимые с помощью социальных инстинктов, перестают сдерживать людей, потребность в труде умирает, расширяется область жизни, в которой господствует насилие. То состояние, полагает Сорокин, в которое впадает
общество, вставшее на путь революционных преобразований, может быть в полной мере охарактеризовано как социальный коллапс. Сорокин изыскивает цифры, которые, по его мнению, говорят о том, что в период спровоцированного революцией беспредела правила социальной жизни грубо нарушаются: падает производительность труда, разрушаются семьи, захватывается чужая собственность, унижается и вытесняется из общественной жизни религия. На этом фоне сама человеческая жизнь перестает чего-либо стоить: революционеры, будь то якобинцы времен великой французской революции или русские большевики, казнят правых и виноватых без разбору, прикрываясь революционной риторикой, но на самом деле преследуя собственные корыстные, земные цели.
Верный идее цикличности, Питирим Сорокин полагал, что в революции наступает момент, когда новая власть ощущает необходимость преодолеть состояние коллапса. Период распада неизменно сменяет термидор, в ходе которого репрессии усиливаются, а социальные инстинкты восстанавливаются посредством властного насилия. Ученый полагал, что чем глубже общество увязает в революционной стихии, тем более жесткими должны быть меры новой власти, направленные на восстановление социальной жизни. Восстанавливается мораль, возвращается понимание границ возможного в отношениях с другими людьми, привычка к насилию или отъему собственности пресекается в самом ее основании. Гражданам, вкусившим революционной свободы, приходится возвращаться к привычным и желательным для общества способам жизнедеятельности: продуктивному труду, упорядоченной семейной жизни. Революция и ее эксцессы загоняются в прокрустово ложе властных мифов, героизирующих прошлых вождей, изображающих их как деятелей, чьей конечной целью является не что иное как восстановление власти и порядка.
Из рассуждений Сорокина следовало, во-первых, что революция — это не «локомотив истории», как полагал Карл Маркс, а результат специфического стечения обстоятельств, приводящий к распаду действующих социальных институтов. Во-вторых, считал он, социальный коллапс нельзя рассматривать как перманентное состояние, которое может длиться неопределенно долго. Коллапс — это процесс, приводящий к деградации
общества, который, если его не остановить, приводит его к отмиранию. Вопрос о том, что находится за той чертой, в которой восстановление социального порядка становится невозможным, остался в работах Сорокина без ответа. Все-таки все те примеры, которые он приводит в своих трудах, свидетельствуют о том, что в какой-то момент, в нижней точке, в обществе находятся силы, способные остановить деструктивные тенденции, развернуть их вспять, хотя бы ценой жестоких репрессий.
Теория революции Сорокина вызвала неоднозначную реакцию в социологическом сообществе. Социологи консервативной ориентации поддержали Сорокина, посчитав его описание революции как хаоса убедительным аргументом против усиления левой идеи. В свою очередь, социологи левой ориентации увидели в ней охранительные смыслы, попытку защитить не столько общество, сколько господство старых классов, старого режима, по выражению Алексиса де Токвиля. Работы Сорокина, посвященные социальному коллапсу, производимому революцией, были ориентированы, прежде всего, на общества, которых революции не коснулись, но которые могли оказаться перед лицом революции, если бы проигнорировали опасности, связанные с неравенством, социальными и политическими противоречиями. Пафос работ Сорокина заключался в том, чтобы предупредить распространение марксистских идей, заставить население и власть имущих осознавать те угрозы, которые несут в себе «тотальные», глубокие изменения. При этом сам Сорокин был вынужден признать, что далеко не все революции имеют столь болезненные последствия, что многие из них, если не улучшают состояние общества, то, по крайней мере, его не ухудшают, но при этом создают благоприятные условия для его дальнейшего развития. Даже русская революция, которая для Сорокина была архетипической, наиболее разрушительной из всех известных, решила ряд проблем, которые до этого никак не решались, а именно: ликвидировала сословные противоречия, подняла на щит идею равенства всех граждан независимо от происхождения, национальности и религии, покончила с земельным вопросом, пусть даже только в короткой перспективе.
Предупреждение против революции, которые содержались в работах Сорокина вошли в противоречие с главной его работой
по социальной динамике и социальной мобильности [Сорокин 2006]. Если общества действительно циклически движутся от идеациональной фазы к материалистической, а далее постматериализму и господству идей над материальными основами жизни, то революции и вызываемый ими социальный коллапс следует рассматривать как неизбежное переходное состояние, в котором аннулируются ценности предыдущего периода, распадаются базирующиеся на них институты, а новое интегральное состояние возникает только после того, как болезненный переход завершается двояким образом — уходом поколений, несущих в себе идеи прошлого, и одновременно ассимиляцией новых коллективных идей теми, кто смог приспособиться к новым ценностям. Если движения по фазам цикла неизбежны, то всякие предупреждения против возможных последствий коллапса не имеют смысла. Социальный коллапс наступает если не для всех, то для значительной части населения, а возможно, что и для большинства, не осознающего непреднамеренных последствий происходящего, готовых поддержать все то, что в данный момент мыслится как оптимум всеобщего блага.
Идею циклов Сорокин делил со своим знаменитым земляком и другом Николаем Кондратьевым, который, как и он, полагал, что в экономике можно наблюдать длинные отрезки времени, в течение которых развитие носит стабильный характер, но которые завершаются всякий раз, когда радикально трансформируется экономическая база общества [Кондратьев 2015]. Без детализации Кондратьев предположил, что возможны варианты, когда общество оказывается не в состоянии войти в новый тренд развития. Дистанция между ним и более успешными обществами, совершающими непростой переход, начинает увеличиваться, что делает его уязвимым для внешних влияний. Коллапс происходит тогда, когда ресурсы, на которые архаичное общество опирается, утрачивают прежнюю ценность, его экономическое положение стремительно ухудшается на фоне других, более успешных моделей экономической деятельности. Рассуждая на темы «выпадения из цикла», он полагал, что можно предвидеть постепенное, но неуклонное снижение стандартов жизни, утрату военных технологий, способных защитить общество от внешних вторжений, и, в конечном итоге, потерю правящей элитой легитимности и ее
отстранение от власти в результате насильственного переворота. Однако, как правило, подобный поворот лишь еще больше ухудшает положение в стране, которая в результате завершает свое существование как исторический проект.
Ценности и технологии: долговременные и кратковременные факторы социального коллапса
Проблематика коллапса, имеющая в основании научную методологию прогноза, стала предметом широкого обсуждения после выхода в свет знаменитого доклада Римского клуба о пределах роста [Медоуз Д.Х., Медоуз Д.Л., Рандерс, Бернс 1991]. Доклад появился в 1972 г. и был подготовлен коллективом из 17 исследователей — математиков и программистов во главе с Деннисом Медоузом, которые, используя новые компьютерные технологии, рассчитали последствия экспоненциального роста мировой экономики в течение следующих пятидесяти лет. В математической модели, построенной ими, текущие, нарастающие год от года темпы потребления природных ресурсов противопоставлялись имеющимся на тот момент объемам открытых месторождений полезных ископаемых. Выяснилось, что если потребительская модель возобладает не только в странах «золотого миллиарда», но и за его пределами, то ресурсы планеты будут исчерпаны в обозримом будущем, а человечество начнет деградировать быстрыми темпами. По расчетам исследователей запасов нефти, даже при условии введения экономичного варианта ее потребления, должно было хватить только на пятьдесят лет, а запасов золота — на тридцать. Перенаселенность планеты, помноженная на скудость ресурсов, должна была привести повсеместно к неравенству, нестабильности, войнам и межгрупповому насилию. К счастью, к той дате, которую Римский клуб назвал «пределом роста», обещанный катаклизм не случился. Неожиданно, под влиянием случайных на первый взгляд обстоятельств (нефтяное эмбарго, которое арабские страны объявили США и другим странам после очередной арабо-израильской войны на Ближнем Востоке), начался процесс преобразования производственного потенциала развитых стран, распространение энергосберегающих технологий, существенно отдаливших перспективу цивилизационного заката. Тот факт, что угроза
экономического и социального коллапса была отодвинута в будущее, еще не означал, что она была полностью снята с повестки дня. Потребительская модель, доминирующая в мире, делающая акцент на экономический рост как универсальное средство решения социальных проблем, по-прежнему таила и таит в себе риски для будущего и, прежде всего, для социального мира. По существующим расчетам, даже оптимальные варианты развития приводят к непомерному расходованию ресурсов, глобальному потеплению, а в будущем к катастрофе, жертвами которой станут уже не отдельные люди, а общества и континенты.
Одним из рисков, связанных с глобальным потеплением, может стать климатическая миграция. Подразумевается, что по мере потепления многие регионы земли станут фактически непригодны для длительного проживания, а население, обитающее в этих регионах, будет вынуждено мигрировать в более благоприятные широты. Массовое перемещение больших масс людей в другие регионы неизбежно приведет к социальному коллапсу как в тех странах, из которых они убывают, так и в тех странах, в которых они постараются осесть. О возможных последствиях миграции можно судить хотя бы по тем последствиям, социальным, политическим и культурным, которые вызвала ограниченная миграция ближневосточных беженцев в страны Западной Европы. Ее результатом стал настоящий кризис в европейском сообществе, выразившийся в разладе между европейскими государствами относительно квот, пока ограниченных на прием мигрантов, растущую внутриполитическою напряженность, учащение конфликтов на этнической и расовой почве. Если миграция станет еще более массовой, можно ожидать обострения ситуации в большинстве принимающих обществ, включая Россию, которая, по прогнозам ученых, будет находиться в зоне проживания, комфортного с точки зрения климата: «Медленно, но верно в европейских экономиках возникла взрывоопасная этнически и расово определенная классовая структура, состоящая из привилегированной, по большей части «белой» элиты, которая господствует над страдающим от хронической эксклюзии, по большей части чернокожим андерклассом, состоящим в значительной степени из мусульман» [Homer-Dixon 2006: 57].
Процессы, которые могут последовать за экологической катастрофой, подробно исследовал Джаред Даймонд в книге «Коллапс», ставшей предметом широкого обсуждения в научном сообществе и за его пределами [Даймонд 2008]. Специализация Даймонда — историческая география, исследование взаимодействия человеческих обществ с окружающей средой в разрезе обретения и утраты способности к воспроизводству и развитию. Исследуя проблему коллапса, он не мог обойти вниманием социологический аспект темы, выраженный в устойчивости существующих социальных отношений, социальных институтов и той мировоззренческой составляющей, которая обеспечивает их воспроизводство. Даймонд накапливал информацию о коллапсе и его последствиях, изучая доказанные историками и археологами случаи полного исчезновения изолированных человеческих сообществ в результате постигших их рукотворных или природных экологических катастроф. К категории рукотворных катастроф он относил известную по некоторым фрагментам историю вымирания населения на острове Пасхи. Многое из того, что происходило на острове, невозможно восстановить в полной мере: полноценных свидетельств или последовательно изложенной истории событий, происходивших на острове, не обнаружено. О той эволюции, которая привела общество к краху, можно теперь судить только по косвенным признакам. Расчеты, сделанные на основе археологических данных, показали, что в XVII в. на острове проживало около 6 тыс. человек. Как и большинство других полинейзийских сообществ, население острова Пасхи делилось на несколько конкурирующих кланов, возглавляемых вождями и имевших собственные вооруженные отряды. Мирная конкуренция кланов перерастала в ожесточенные вооруженные столкновения, что было связано с природным неравенством занимаемых ими территорий: «И устные предания, дошедшие до наших дней, и результаты археологических исследований свидетельствуют о том, что поверхность общества была поделена примерно на дюжину (точнее на 11 или 12) территорий, каждая из которых принадлежала одному клану, начиналась у моря и простиралась вглубь — как если бы остров Пасхи, подобно пирогу, разрезали на дюжину клиновидных кусков. У каждой территории были свой вождь и своя собственная
главная церемониальная платформа с водруженными на ней статуями. Кланы мирно соперничали в стремлении превзойти друг друга в сооружении платформ и статуй, но в конце концов это соперничество приняло форму ожесточенной войны» [Даймонд 2008: 110]. Война велась за наиболее плодородные территории острова, которых из распределенных между кланами было только пять. Поскольку вся территория острова была поделена, доступ к природным ресурсам, находящимся за пределами собственного надела, соперничающим кланам был затруднен. Подобное устройство только добавляло ожесточения тем войнам, которые они вели между собой. Каждый клан, в доказательство своего превосходства над другими, изготавливал огромные статуи, которые сегодня стали одной из достопримечательностей острова, влекущей к нему многочисленных туристов. Изготовление статуй потребовало усиленной эксплуатации земельных ресурсов: команды резчиков следовало обеспечить усиленным питанием, освобождая их от иного труда. Для транспортировки статуй делались специальные настилы из стволов огромных пальм, произраставших на острове. Дрова использовались, кроме того, для приготовления пищи, в которой преобладали птицы и мелкие животные, обитавшие на острове, а также для кремации мертвых. В результате усиленного вырубания лесов они был сведены на нет, а вместе с ними сведено на нет и сельскохозяйственное производство: «Более отдаленные последствия вырубки лесов проявились, когда начался голод, население стало вымирать и опустилось до каннибализма. Воспоминания выживших островитян о голоде наглядно подтверждаются быстрым увеличением количества маленьких статуй маои кавакава, изображающих изможденных людей со впалыми щеками и выступающими ребрами» [Дай-монд 2008: 133—134]. Накапливающееся истощение ресурсов приводило к падению авторитета вождей, а вектор конкуренции между кланами сместился от созидания собственных огромных статуй аху к сокрушению статуй, воздвигавшихся конкурирующим кланом. Даймонд проводит параллель с тем, что происходило в период коллапса социалистических режимов в СССР и Румынии: гнев населения пал на символы режима — памятники вождям, стоявшим у их начала. Однако более уместной была бы в этом случае параллель не с социализмом,
а с дореволюционной Россией, истощение которой мировой войной на фоне неравенства и сверхэксплуатации населения стало причиной двух революций и гражданской войны, приведших к гибели и эмиграции миллионов людей. Эволюция общества на острове Пасхи иллюстрирует не всегда прозрачную связь, которая устанавливается между экономическим, социальным и символическим аспектами жизни человеческих агрегаций. Сложившаяся система социальных отношений, лежащая в основе существующего порядка, и символические конструкции, которые обеспечивают его воспроизводство, одинаково уязвимы в период кризиса. Если кризис глубок, он способен существенно повлиять на установившийся символический порядок, запустить процессы его глубокой трансформации. Именно этот процесс иллюстрирует Сорокин в своей работе «Социология революции» — от сословного порядка к эгалитарному, от крайних степеней неравенства к равенству как повседневной практике и господствующей идеологии. Интегральные тенденции рано или поздно берут над конфликтом верх, а социальные институты, вновь созданные или унаследованные от прошлого, «притираются» друг к другу, однако происходит это на принципиально ином ценностном фундаменте.
Могло ли общество, возникшее на острове Пасхи, пережить острый кризис и выработать правила, обеспечивающие его выживание? По Даймонду, могло бы, если бы положило конец ожесточенным распрям и установило связь между собственным выживанием и состоянием окружающей среды. Подобные примеры он наблюдал в горных районах Новой Гвинеи и на крошечном острове Тикопиа, где возобладали тенденции интеграции во имя выживания, а символический порядок поощрял возобновляемое производство и контроль над численностью населения.
Второй случай социального коллапса, вызываемого нарушением взаимодействия человеческих сообществ с природной средой, представлен Даймондом в истории гренландской колонии. Многие из тех тенденций эволюции, которые сделались основными и привели колонию к печальному концу, близки к тем, что наблюдаются в современном мире. Как и остров Пасхи, гренландская колония находилась на значительном расстоянии от других обществ и, прежде всего, европейских,
которые ее основали. Несмотря на расстояние колония оставалась преимущественно европейской по производственным практикам и ценностям. Живя рядом с эскимосами, имевшими вековой опыт выживания в неблагоприятной, суровой природной среде, она ничего не заимствовала из него, рассматривая его как архаичный способ выживания, пригодный только для примитивных народов. Ее выживание вполне мог обеспечить вылов рыбы, которой в северных водах Атлантики было достаточно, но вместо этого на скудных почвах Гренландии культивировалось животноводство европейского типа. Животные вытоптали тонкий слой плодородной почвы и подорвали тем самым земледелие, которое итак было нестабильным, ненадежным источником пищевых ресурсов. К этой нарастающей в своей остроте проблеме добавился разрыв морских коммуникаций, вызванный социальными возмущениями в Англии. Лишенная возможности воспроизводить себя экономически, колония распалась как социальное образование. Даймонд дает простор воображению, рисуя ситуацию, в которой оставались последние умирающие от голода колонисты, не имеющие возможности даже надеяться на спасение.
Обсуждая причины трагедии, которая произошла с колонией, Даймонд фокусирует внимание на двух обстоятельствах. Во-первых, сыграла роль ценностная ригидность европейского мировоззрения, неспособность перейти от экстенсивных способов земледелия и животноводства к более гармоничному взаимодействию с окружающей средой. Ценности, которые обеспечивали воспроизводство европейских обществ в более благоприятных широтах, оказались губительны для общества, отстраивавшего жизнь в иной природной среде. Во-вторых, пагубным оказалось чувство культурного превосходства по отношению к местным народам, находящимся, с их точки зрения, на более низкой стадии развития, или сплоченным группам, занимающим более низкую ступень в социальной иерархии.
Трагические «эксперименты», которые вольно или невольно ставили на самих себе изолированные от остального мира сообщества, хотя и выявляли причины коллапса, не могли быть в полной мере экстраполированы на сложные общества. Под сложными обществами понимаются общества, во-первых, более многочисленные, чем те, что рассматривал Даймонд.
В них более развито разделение труда, а специфические роли, которые формируют социальную структуру, существенно разнообразнее. Сложные общества имеют многоуровневый характер и, соответственно, более сложную, иерархическую и по большей части универсалистскую структуру управления. Большинство сложных обществ базируются на обширных территориях, включающих в себя разные климатические зоны. И, наконец, в них проживают бок о бок люди, принадлежащие к разным культурным сообществам и разным культурным типам, что делает эти общества, с одной стороны, более устойчивыми, а с другой— порождает дополнительные риски социальных конфликтов. Было бы неправильно полагать, что сложные общества обладают иммунитетом по отношению к тем «болезням», которые провоцируют коллапс в относительно небольших, изолированных сообществах. Однако только ими проблемы сложных обществ не исчерпываются. Специфическое сочетание обстоятельств, способных привести сложное общество к коллапсу, рассматривалось, в частности, в работах Тейнтера [Та1Шег 1988]. В сложном обществе, полагал он, коллапс — это «политический процесс», который может иметь разнообразные последствия для социальной жизни, искусства, литературы, но все же очаг, в котором зарождаются его предпосылки, находится в сфере социально-политических отношений. Коллапс сложного общества, с его точки зрения, — это «утрата достигнутого уровня сложности социальной и политической систем общества» [Та1Шег 1988: 34]. Речь идет, к примеру, о распадении большого государства на несколько небольших, которые, как правило, не имеют ресурсов для собственного независимого существования и оказываются в зависимости от более крупных и успешных соседей. Коллапс приводит к серьезному упрощению стратификационной лестницы и чувствительной трансформации самих принципов социальной дифференциации, деклассированию и деквалификации значительной части населения. Российские социологи имели возможность наблюдать подобные тенденции после распада СССР, вызвавшего глубокий экономический кризис, последствия которого не преодолены и поныне. Оказавшиеся без работы специалисты в массовом порядке уходили в рабочие или, в лучшем случае, в бизнес структуры, эмигрировали в те
страны, где их квалификация была востребована и можно было найти работу по специальности. Радикальная трансформация принципов социальной стратификации привела к тому, что на обломках бывшего СССР возникли общества, характеризующиеся крайней степенью неравенства между небольшим классом имущих и остальным населением.
В политическом измерении коллапс приводит к утрате элитами контроля над обществом, ослаблению регулятивных и контролирующих функций, осуществляемых ими в целях консолидации разнообразных социальных агрегатов, распаду традиционных политических партий и движений и возникновению новых, проповедующих разрушение существующей социальной системы. Распад происходит по линиям «центр — периферия», «властвующая элита — группы исполнителей на местах». В обществе, переживающем коллапс, ослабляется контроль над поведением в личностной и целепостановочной подсистемах. За коллапсом в экономической, политической и информационной сферах следует территориальное дробление и ослабление консолидирующей роли центральной власти.
Рассматривая коллапс сложных обществ, необходимо учитывать и то, что они очень разные по социально-политическому устройству. Рэндал Макгвайр поделил сложные общества на «концентрические», выстроенные вокруг единого центра, и «горизонтально организованные», в которых социальные группы взаимодействуют друг с другом без посредничества со стороны центра и, таким образом, имеют общие интересы, объединяющие их поверх естественных разногласий и противоречий [McGuire 2008]. Подобная классификация явно перекликается с идеей Дюркгейма о разных типах солидарности — механической и органической, а также идеей Спенсера о военных и промышленных обществах. Проблема «концентрических» обществ состоит в том, что их сложность воспроизводится властью — едва ли не единственным агентом, способным консолидировать социальные группы, разделяемые уровнем благополучия, формами занятости и культурной определенностью. Макгвайр подчеркивает, что в «концентрической» социальной организации латентно присутствуют серьезные противоречия и, в частности, противоречия между интересами правящей элиты и потребностями развития. Элита, выполняющая функцию
консолидации, заинтересована, прежде всего, в сохранении статус кво, в котором ее влияние не подвергается сомнению. Для того, чтобы общество двинулось к коллапсу, необходимы внешние стимулы, такие, к примеру, как исчерпание ресурсов, которые элита распределяет в обществе, раскол внутри самой элиты, проецирующий в общество конфликтные интересы. Как только ослабевают экономические рычаги принуждения, социальные группы, организованные по социальному или территориальному признаку, выходят из-под контроля власти, а наступившее состояние безвластья порождает коллапс — возвращение, как уже говорилось, к более примитивным, низким формам социальных взаимодействий. В том же «политическом» ключе рассуждал и Ральф Дарендорф, поделивший общества по типу государственного устройства. В одном случае власть, сконцентрировавшая полномочия и ресурсы в «малом круге», провоцирует тем самым латентный, а затем и острый конфликт в обществе, в другом — она создает множество площадок, на которых локальные конфликты решаются путем нахождения компромисса [Dahrendorf 1957]. Из рассуждений Дарендорфа, как и Макгвайра, следует, что коллапс обществ первого типа более вероятен, чем коллапс обществ с развитыми горизонтальными связями.
История социальных катастроф говорит о том, что коллапс может происходить по-разному: в короткие сроки или постепенно, посредством ослабления власти и череды кризисов, поражающих общественные институты. В концепции революции Сорокина внимание концентрируется на кратковременных и болезненных для общества последствиях революционных изменений. В понимании коллапса Деймон-да, Тейнтера и Макгвайра содержится указание на долговременные тенденции, которые предшествуют коллапсу и коренятся в накапливающихся противоречиях экономического и политического устройства. Концепция «накапливающихся противоречий и разрушительных тенденций» получила развитие как в марксистской концепции, где источник возможных конфликтов усматривается в противоречиях между классами, так и в работах исследователей, ориентированных на идею «пределов роста». К долговременных тенденциям относятся, к примеру: исчерпание ключевых ресурсов, обеспечивающих
выживание системы, и невозможность их пополнения в короткой перспективе (гренландская колония); политика территориальной экспансии, приносящая на первых порах ощутимые выгоды, но в дальнейшем отягощающая государственный аппарат, заставляющая государство тратить все больше ресурсов на охрану внешних рубежей (Римская империя); ошибочная политика в области образования, затрудняющая воспроизводство квалифицированных кадров, необходимых экономике и системе управления, чрезмерная бюрократизация как следствие усложнения государственного устройства и необходимости обеспечивать управление на больших пространствах (Римская империя). Первую комбинацию факторов Тейнтер охарактеризовал как «модель динозавра» — колосса с ригидной структурой управления, неспособной к быстрым изменениям и адаптации к меняющимся условиям. Вторая модель именуется им «неуправляемым поездом» и характеризует сложное общество, продолжающее свое движение по выбранному пути несмотря на то, что условия и его окружение изменились, а прежние направления деятельности больше не актуальны. В этом случае речь идет об обществах, ориентированных на вторичное целеполагание, подражающих развитым странам и уже поэтому находящимся позади них. Третья модель — это «карточный домик», который в силу его конструкции хрупок изнутри и при малейших воздействиях извне готов распасться. Во всех случаях к коллапсу приводит инерция, ведущая общество по ложному пути: изжившая себя идеология, подражание обществам, находящимся на шаг впереди, решающим собственные проблемы в иных природных, экономических обстоятельствах, чрезмерная бюрократизация и деградация тех сфер общества, которые отвечают за его воспроизводство — промышленного производства, образования, науки, здравоохранения.
Говоря о темпах накопления противоречий, Томас Хо-мер-Диксон настаивает, что в современных обществах распад происходит иначе, чем в предыдущие эпохи — быстрее и с более серьезными последствиями. Это связано с тем, что в современных обществах работают «умножители» эффектов, превращающие управляемую ситуацию в полноценную катастрофу и последующий коллапс [Ношег-Б1хоп
2006]. Первым из подобных умножителей становится то, что большинство людей привыкли почитать за благо — сетевая организация, сделавшая мир, по выражению Эрика Хобсба-ума, «одной операциональной единицей». Речь идет вовсе не о том, что мир опутан сетью торговых и производственных взаимодействий, глобализация, понимаемая как рождение и умножение производственных и торговых связей, имеет давнюю историю. Существенные, радикальные изменения связаны с убыстрением всех процессов, включая те из них, что в былые эпохи могли длиться годами, а иногда и десятилетиями. В прошлом замедленное развитие процессов имело оборотную позитивную сторону: большинство населения по мере наступления новых технологий или новых политических практик получало возможность адаптироваться к ним, причем нередко это происходило вровень со сменой поколений. В настоящее время не только положительный опыт, не только технологии, но и негативные, а порой и деструктивные процессы охватывают большие пространства земной поверхности с огромной скоростью, делающей процесс адаптации невозможным. Хомер-Диксон приводит в качестве примера технологический коллапс, приведший к отключению электричества примерно на трети территории США в 2003 г. В российском контексте убедительной иллюстрацией рисков, связанных с сетевым устройством современного мира, является кризис и последующей суверенный дефолт 1998 г. Сейчас мало кто помнит, что кризис 1998 г. начался не в России, а в странах Азии, поставив экономики этих стран на грань полного краха. Все началось с девальвации тайской валюты бата и вызвало мгновенную реакцию мировых рынков. Дело дошло до того, что южнокорейское государство призвало граждан приносить и сдавать в казну золотые украшения для того, чтобы помочь государству уцелеть (патриотичные корейцы в большинстве откликнулись на призыв). Одним из последствий азиатского кризиса стал отток спекулятивных денег из развивающихся экономик, в числе которых оказалась слабая, едва функционирующая экономика России. Российский экономический коллапс был вызван локальными, эндогенными причинами, но толчок, превративший российскую экономику и общество в коллапсирующий карточный домик, последовал извне.
Вторым «умножителем», связанным с первым, стала синхронизация мировых процессов как следствие информационной и транспортной проницаемости мира. Волнения или революции уже не сдерживаются границами как раньше, движутся поверх них, охватывая население не только ближайших обществ, но и обществ территориально отдаленных. В 1917 г. социалистическая революция в России стала той искрой, которая воспламенила революционный пожар в соседних странах, для которых мировая война подготовила плодородную почву, но которые произошли после того, как стало ясно, что протест может не только пошатнуть власть, но и разрушить ее, создав предпосылки для прихода к власти сил, выступающих против войны за более справедливое общество. В новой ситуации в современных обществах причиной коллапса могут стать так называемые «очаги землетрясения» — анклавы, фрондирующие по отношению к обществу, ставящие собственные интересы выше общих, государственных и способные отстаивать их гражданскими или военными средствами. Первые симптомы нездоровья внутри так называемого социалистического лагеря переросли в полноценный кризис после возникновения в Польше движения «Солидарность», получившего поддержку значительной части населения и помощь извне. Энергия протеста и требования изменений вскоре охватили не только Польшу, но и соседние страны, а затем перекинулась на Восточную Германию, которая в 1989 г. начала движение к объединению. Всей мощи государств оказалось недостаточно, чтобы остановить коллапс системы, которая охватывала почти всю Восточную Европу. В ситуации информационной, финансовой и интеллектуальной проницаемости мира остановить поток помощи протестующим движениям извне оказалось невозможным делом даже для мощных специальных служб, защищавших в социалистических странах государственный строй. Хомер-Диксон полагает, что в будущем долговременные риски, с которыми сталкивается большинство современных обществ, будут приводить к эндемическим коллапсам, которые, в свою очередь, будут словно землетрясения посылать волны нестабильности в другие страны, проверяя их на устойчивость.
Заключение: выживание в условиях коллапса
Одной из серьезных проблем современных обществ, включая российское, становится «социальная глухота» политических элит, игнорирующих во многих случаях процессы, провоцирующие повышение градуса социальной напряженности. Объяснение, наиболее привлекательное с точки зрения теории реальных социальных групп, связывает поведение элит с понятием «коренные социальные и экономические интересы». Как правило, речь идет о структуре интересов, которые помогают установить баланс в отношениях между разными фракциями внутри элиты. Данный процесс неизбежен в любом сложном обществе, где правящая элита гетерогенна, причем не только по принадлежности к сфере деятельности, но по источникам власти и влияния. «Социальная глухота» нередко рождается из самореференции элиты, ее вовлеченности во внутренние противоречия, властные игры, борьбу за влияние в обстоятельствах, когда социальные риски становятся угрожающими. Самым известным мемом, символизирующим «социальную глухоту» правящих классов, стало изречение Марии Антуанетты, которая, узнав, что народу не хватает хлеба, предложила накормить его пирожными. «Социальной глухотой» отличались элиты некоторых арабских стран, предпочитавшие игнорировать тенденции и противоречия, на которые регулярно обращали внимание внешние наблюдатели. Здесь и серьезные ограничения жизненных возможностей городской молодежи, получившей образование, но не имеющей перспективы получить работу с приличной оплатой; нарастающая исламизация арабских обществ, естественная в условиях, когда социальные перспективы либо туманны, либо отсутствуют вовсе; экономическая стагнация, длящаяся десятилетиями несмотря на наличие людских и сырьевых ресурсов; высокомерие власти, полагающей, что никто не способен составить ей конкуренцию. В результирующей точке названные тенденции привели к так называемой Арабской весне, погружению некоторых арабских обществ в состояние хаоса и перманентной гражданской войны, глубокому кризису социальных институтов или, иными словами, к социальному коллапсу, на преодоление которого
уйдут десятилетия. Запущенные в этих обществах программы социальной модернизации дали серьезный сбой, что позволило Дж. Александеру, сделать следующий вывод: «Социальные системы не являются внутренне гомогенными, как иногда полагают, и нет никаких оснований для оптимистических заключений о неизбежности успеха модернизации. Во-первых, универсальные схемы, которые используются для понимания социальных изменений, не приносят быстрых результатов и не обязательно ведут к улучшению в идеалистической трактовке этого термина. Зачастую изменения происходят неожиданно, а их результаты убийственны. Во-вторых, даже если мы примем концептуальную схему, рисующую перспективы линейного развития, важно все же признать справедливость наблюдения Ницше о том, что исторический регресс возможен точно также, как и прогресс, и что на самом деле он даже более вероятен» [Alexander 2003: 212].
Современная социология, потеряв права на универсальную гранд теорию, объясняющую социальные изменения, оставила за собой право исследовать вероятности, наблюдать риски и прогнозировать будущее, хотя бы в контексте, заданном байесовой логикой. В ее распоряжении есть инструменты, которые позволяют достаточно точно определять опасные для общества состояния, предупреждать их и разрабатывать меры, которые способны снять социальную напряженность. Однако социальная наука не может подменить собой решения, которые принимаются директивными органами. Ее возможности простираются до той границы, когда она может в контексте обсуждения влиять на принимаемые решения, структурировать общественное сознание с тем, чтобы общество осознавало те риски, с которыми оно может столкнуться в ближайшем и отдаленном будущем. Для предупреждения возможного коллапса важно не только предлагать рецепты, помогающие излечить общественные недуги, но и ставить вопросы, на которые должны адекватно отвечать органы власти, гражданское общество и общество в целом.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Бакунин М.А. Государственность и анархия. Избранные труды. М.: РОССПЭН, 2010. С. 463-695.
Даймонд Дж.Коллапс. М.: АСТ, 2008. 800 с.
Дюркгейм Э. Самоубийство: социологический этюд. М.: Мысль, 1994. 399 с.
Кондратьев Н. Большие циклы конъюнктуры и теория предвидения. М.: Академичесий проект, 2015. 642 с.
Маркс К. Критика Готской программы // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения: в 50 т. Т. 19. М.: Издательство политической литературы, 1961. С. 9-32.
Медоуз Д.Х., Медоуз Д.Л., Рандерс Й, Бернс В. Пределы роста. Доклад по проекту Римского клуба «Проблемы человечества». М.: МГУ, 1991. 206 с.
Оценка макроэкономических последствий изменений климата на территории Российской Федерации на период до 2030 г. и дальнейшую перспективу / под ред. В.М. Катцова, Б.Н. Порфирьева. М.: Д'АРТ: Главная геофизическая обсерватория, 2011. 252 с.
Сен-Симон А. Письма женевского обитателя к современникам // Сен-Симон А. Собрание сочинений. М.: Издательство Академии наук СССР, 1948. С. 105-116.
Сорокин П. Социальная и культурная динамика. М.: Астрель, 2006. 1176 с.
Сорокин П. Социология революции. М.: РОССПЭН, 2005. 704 с.
Спенсер Г. Социальная статика. Киев: Гама-Принт, 2013. 406 с.
Alexander J. The Meanings of Social Life: a Cultural Athropology. Oxford: Oxford University Press, 2003. 296 p.
Dahrendorf R. Class and class conflict in Industrial society. Stanford: Stanford University Press, 1957. 270 p.
Homer-Dixon T. The Upside of Down. Catastrophe, Creativity and the Renewal of Civilization. Washington: Island Press, 2006. 429 p.
McGuire R. Archeology as political action. Berkeley. California: University of California Press, 2008. 294 p.
Tainter J. The collapse of complex societies. Cambridge: Cambridge University Press,1988. 250 p.
