CC BY
34
И.В. Абдурахманова
ПРОБЛЕМА НЕПРИКОСНОВЕННОСТИ ЧАСТНОЙ СОБСТВЕННОСТИ В РЕВОЛЮЦИОННОМ ПРАВОСОЗНАНИИ
В современной исторической науке по мере преодоления идеологически детерминированной монистической парадигмы утверждается концепция многофакторности государственно-правового развития. В этой связи трансформацию правосознания (как инвариантной сущности национального менталитета) можно рассматривать как один из факторов реализации большевистской альтернативы государственно-правового развития страны в 1917 г. Де-структивные черты массового правосознания, реализованные в период трансформации российской государственности в 1917 г., сформировались еще в начале ХХ в., приобретя в революционный период гипертрофированные формы, воплощенные в соответствующих моделях правового поведения обывателей.
К 1917 г. в рамках российского транзитивного правового пространства отчетливо проявился кризис массового правосознания. Он стал следствием неадекватности политики государственной власти народным представлениям о «должном» правопорядке, которые формировались на основе сочетания традиционалистских и новационных правовых установок. Особенности российского конституционализма и буржуазной модернизации в условиях крайне низкого уровня жизни населения и нерешенности жизненно важных проблем препятствовали формированию гражданского правосознания, обусловив эскалацию социального негативизма и приоритет деструктивных компонентов массового правосознания.
Придя к власти, Временное правительство объявило обширную программу демократических преобразований. Однако позитивные потенции массового правосознания (заключавшиеся в высоком уровне ментальной легитимности демократической власти на первом этапе революции; в стремлении разрешить назревшие проблемы законными средствами в рамках демократического правопорядка; в отторжении призывов леворадикальных политических групп к переделу собственности и самоуправству; в активизации политической жизни) не привели к формированию гражданского правосознания. Устойчивые ментальные традиции инверсионной логики не предусматривали медиативные аксиологические установки и модели правового поведения. Фактором, в значительной степени обусловившим приоритет деструктивных компонентов правосознания, стало проведение демократизации в специфических социокультурных условиях крайне низкого уровня общей и правовой культуры и господства традиционалистских представлений о правосудии, законности, неприкосновенности собственности, самоценности человеческой жизни, правовом статусе личности.
«Народная темнота доходит до таких размеров, что у всякого культурного человека опускаются руки и пропадает вера в возможность осуществления и укрепления завоеванных благ новой жизни», - говорилось в отчете отдела Государственной думы по отношениям с провинцией [1, с. 53]. Политизация привела к активизации революционного «правотворчества», которое обернулось анархией в условиях правового и политического инфантилизма основной массы населения. Уже в трактовке центрального символа февральских событий - свободы - проявилась деструктивная тенденция. В российском правосознании она традиционно противопоставлялась закону и ассоциировалась со вседозволенностью, что уже в скором времени привело к эскалации погромного движения и беззакония как в городе, так и в деревне. Демократические ценности пришли в диссонанс с традиционными представлениями и уровнем правовой культуры крестьян и основной массы горожан. Более простой формулой ту же мысль выразил эсеровский публицист А. Минин. По его словам, в первые недели после Февраля народ быстро усвоил механику революции: «Николай Романов сидит под арестом, его полиция отправлена на фронт, а следовательно, над обывателем не висит вечная угроза кулака или нагайки. Отсюда ясно, что прошли те времена, что теперь -свобода...» [2, с. 54].
Подвергнувшись давлению революционной стихии, правосознание россиян претерпело в исследуемый период значительную трансформацию, в очередной раз продемонстрировав устойчивость правонигилистических установок, значительно гипертрофированных в этот период. После Февральской революции наиболее отчетливо проявилось отсутствие исторических традиций существования частной собственности, признанной неприкосновенной на конституционном уровне. Общинный тип сознания, ориентированный на «трудовое начало» собственности, характеризовал не только крестьянство, но и большую часть городского населения. С самого начала Февральской революции в российских городах
обозначилась проблема неприкосновенности частной собственности, первоначально принявшая форму «революционных» реквизиций движимого и недвижимого имущества граждан и многочисленных «промышленных эксцессов», а позже переросшая в погромное движение.
О масштабах нарушения права собственности под предлогом революционной необходимости свидетельствуют многочисленные архивные материалы, отложившиеся в фондах Министерства внутренних дел, Министерства юстиции, юридического отдела ВЦИК и Главного управления по делам милиции МВД, при котором в июле 1917 г. был образован осведомительный отдел с целью сбора достоверной информации о положении дел на местах и наиболее значимых происшествиях в уездах и губерниях страны. Особой проблемой для горожан стала безопасность жилища. Часто под предлогом «революционного обыска» в квартиры врывались представители самочинных революционных организаций, нередко возглавлявшиеся уголовниками, в результате чего исчезали многие вещи, не имевшие никакого отношения к «уликам». К предметам, обнаруживавшим способность к исчезновению, относились, главным образом, драгоценности, фамильное серебро и вино. «Моего соседа обыскивали несколько раз, - писал в редакцию журнала “Современный мир” житель столицы. - Сначала приехала банда в двадцать человек. Дверь взломали, т.к. хозяина не было дома. Обыскивали долго и усердно. Когда швейцар заикнулся, что безобразить нельзя, ему пригрозили винтовкой. В тот же день эта компания явилась вторично. Швейцар попросил их дать расписку в том, что обыск был произведен дважды. Тогда старший из бандитов написал: “Обыскано нами. 2 раза. Ахвицерь”. К вечеру на двери появилось другое объявление: “И мы обыскали. Раз”» [3, с. 298]. Бывший солдат Сибирской артиллерийской батареи И. Цыганов, жалуясь в юридический отдел ВЦИК на беззаконие, описывал обыск своего дома, который проводился «шайкой человек в 50»: «Пришли в дом, объявили себя милицией и депутатами и попросили открыть кладовую и амбар, где напились. Затем взвалили на телегу 4 пуда керосина и уехали» [4]. Вскоре подобные эксцессы по мере своего распространения стали внушать обывателям страх и чувство беспомощности. Нижегородский губернский комиссар сообщал в Главное управление по делам милиции об образовании самочинных организаций, которые «присваивают себе власть и распорядительные функции, вмешиваются во все стороны жизни», включая имущественные [5].
Распространенным явлением, демонстрирующим нарастание пренебрежения к чужой собственности и неспособность власти защитить имущественные права граждан, стали самочинные реквизиции помещений как общественного, так и частного назначения. В Благовещенске анархисты проникли в дом герцога Лейхтенбергского и решили, несмотря на протесты обитателей дома, основать там свой политический клуб [6]. В столице анархисты захватили особняк бывшего царского министра Дурново и здание типографии «Нового времени», которые были объявлены всенародной собственностью. Петроградской баронессе
В.И. Икскюль анархисты «предложили очистить» принадлежавший ей по Кирочной улице особняк с предупреждением, что имущество должно остаться в целостности и что дом как народное достояние предназначается для занятия общественным комитетом [7, л. 163]. Одновременно в Томской губернии большевиками была захвачена и объявлена народной собственностью типография «Свободной Сибири», а в Москве - дом всемирно известной балерины Кшесинской [7, л. 220].
Эти единичные примеры демонстрировали тенденцию, которая в равной степени реализовывалась как в столице, так и провинциальных городах. Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, категорически отрицая свою причастность к многочисленным нарушениям права частной собственности, заявлял: «Мы считаем всякие самовольные захваты пагубными для дела революции, ибо они вносят дезорганизацию и смуту, создавая удобную почву для деятельности темных личностей и провокаторов...» [7, л. 220]. Однако борьба против сепаратных захватов помещений не имела успеха, так как, во-первых, по словам Н. Суханова, принцип спотыкался о вопиющую нужду вновь возникающих организаций, имевших законное право на существование, а во-вторых, этот принцип был неубедителен не только для левых, но и многих центровиков, и самочинные действия «по праву революции» практиковались в самых широких размерах [8, с. 246], ниспровергая авторитет закона и убеждая население в бессилии власти.
Характерной чертой этого вида правонарушений являлось отсутствие корыстных побуждений со стороны лиц или групп, производящих захват. Как отмечалось в аналитической справке Главного управления по делам милиции, за редкими исключениями захваты производились не с целью извлечения выгоды, а по соображениям общественной пользы и общественного значения организаций, нуждавшихся в помещениях. Другая особенность реквизиций недвижимости заключалась в их коллективноорганизованном характере.
В фондах юридического отдела ВЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов сохранилось огромное количество жалоб и заявлений граждан о незаконных реквизициях имущества с требованием вернуть его законным собственникам. Если в первые недели после Февраля обыватели, питая безграничное доверие к
новой власти и противопоставляя ее беззаконию царского времени, обращались к новым властным органам с требованием возместить потери, которые они понесли в результате незаконных реквизиций, то вскоре те же инстанции были завалены письмами-жалобами на незаконные действия уже новых местных властей. Так, в апреле 1917 г. в юридический отдел ВЦИК обратились представители колонии «Гражданка» с просьбой оказать содействие «восстановлению попранного права и справедливости» [4, л. 10]. «Мы выражаем твердую уверенность в том, что новая власть, власть свободного народа, пойдет по новому пути соблюдения закона, так как старая власть творила беззаконие», - писали авторы. Они надеялись, что содействие Совета в лице юридического отдела выведет их «из этого заколдованного круга безнадежного отчаяния» по поводу воцарившегося беззакония.
Многочисленные жалобы на действия местных советов и общественных организаций поступали от горожан на имя князя Львова, министра юстиции П. Н. Переверзева, товарища министра ВД князя
С.Д. Урусова. «Вопреки неоднократным воспрещениям Временного правительства учинять насилия над гражданами путем незаконных захватов чужого имущества, - писал житель г. Туапсе, - местный Совет отнял у меня источник моего существования, закрыл газету и выдворил меня из квартиры» [4, л. 17]. Авторы этих писем протестовали против насилия и требовали соблюдения законности и справедливости. Частный поверенный из г. Шадринска в своем заявлении о незаконных действиях власти в отношении его доверителя - владельца мануфактуры - подчеркивал, что «по закону Временного правительства никто не может без суда и следствия быть лишен свободы, жилища, имущества», и требовал восстановления попранного права собственности [4, л. 32]. Юридический отдел ВЦИК направил поверенному официальный ответ-разъяснение, указав в очередной раз на то, что «все подобные вопросы должны решаться исключительно в области права» [4, л. 97].
Многочисленные имущественные правонарушения наблюдались в сфере промышленного производства. Самоуправства рабочих противоречили нормам как гражданского, так и уголовного права. Здесь наблюдались многочисленные нарушения как личной, так и имущественной безопасности. Защиты у власти искали представители заводской администрации, члены Союза мастеров и «другие проводники науки, оплодотворявшей физический труд» [9], подвергшиеся после революции произволу и насилию со стороны рабочих. На имя министра торговли и промышленности продолжали поступать в огромном количестве жалобы на «незаконные действия трудового класса», захлестнувшие практически все отрасли отечественной промышленности.
Нередко рабочие захватывали предприятия с целью организации производства на новых принципах. Так, в Енисейской губернии рабочими были захвачены золотые прииски Некрасова «по причине отказа администрации удовлетворить требования рабочих о повышении заработной платы». В Петрограде рабочие захватили завод Рыкаткина, работавший на оборону, устранив от управления владельца завода и взяв завод в свое управление [10]. В телеграмме, отправленной в первых числах октября представителями союза металлургической промышленности министру ВД, содержалось указание на «угрожающее положение заводов и необходимость принять экстренные меры по охране личной безопасности заводской администрации». Председатель правления Курского торгово-промышленного союза П. Райхман сообщал министру торговли и промышленности о «критическом, совершенно нетерпимом положении, в котором очутилась промышленность под гнетом незаконного вмешательства возникших в революционном порядке различных общественных организаций, опирающихся исключительно на силу под угрозой репрессии личного свойства» [11, л. 154]. Тот же источник обращал внимание министра на деятельность образовавшегося в мае Губернского народного совета, который постоянно выносил резолюции социалистического содержания, воспринимавшиеся рабочими как законные положения. Совет своими решениями установил твердые цены на все предметы торгово-промышленного производства, ввел нормировку минимальной заработной платы, а для проверки магазинов создал народные комиссии, которые обыскивали, отстраняли владельцев предприятий [11, л. 158]. Аналогичная информация содержалась в сообщениях промышленников из всех губерний страны.
Наиболее ярким проявлением беззакония и тотального нарушения личных и имущественных прав стали погромы, превратившиеся осенью 1917 года в условиях роста популярности антибуржуазных идей и девальвации авторитета закона, правосудия, власти в «бытовое явление». «По мере удаления от центра погромная волна развивает свою силу и во многих местах принимает форму “девятого вала”, - отмечалось в “Биржевых ведомостях”. - В народе нарастает что-то дикое, что отбрасывает его на целые века назад, в эпоху пугачевщины» [12]. Развивая эту мысль, другая российская газета писала: «Нет в народе дисциплины психики, нет общественного правосознания... Жадно вбирает толпа весь дурман безвластия, волнами вливается в него разнузданная вольница, и в криках “Теперь свобода!” тонет весь каскад указов, приказов всех многочисленных органов власти без власти» [12].
На фоне растущей анархии и непротивления власти ее многообразным проявлениям активизировались практически полностью разложившиеся тыловые гарнизоны, которые окончательно уверовали в свою безнаказанность и продолжали сеять среди населения иллюзию вседозволенности. Осенью 1917 г. они превратились в активных участников погромного движения, а в ряде случаев - в его организаторов и идейных вдохновителей. Историк В. Ф. Шишкин определил погромные выступления предоктябрьских месяцев как проявление отчаяния «темных, неорганизованных и легко поддающихся на провокации людей», которым были свойственны резкие переходы от апатии к бунтарству, усиленные лишениями, связанными с войной [13, с. 140].
В аналогичных условиях развивалось и аграрное движение, которое можно рассматривать как синтез попытки со стороны крестьян реализовать свои правовые представления о собственности, законности, справедливости, правосудии, с одной стороны, и немотивированного насилия, жажды к отмщению - с другой. Характер этого движения определялся как ментальными общинными традициями, так и конкретной социально-экономической и политической ситуацией системного кризиса, который активизировал деструктивные черты массового правосознания. Стремление к радикальным изменениям стало доминирующей чертой крестьянского правосознания на этом этапе, сочетаясь с убеждением, что «старого начальства нет, бояться некого». Деревня начала собственную революцию.
Реализуя свои сокровенные мечты, крестьянские «миры» приступили к активным действиям традиционными методами. В мае власти констатировали: «Спокойное и выжидательное настроение нарушилось и сменилось желанием немедленного захвата и распределения земли» [14]. «Россия превратилась в один большой захват, - констатировала пресса. - Рвут все граждане, что попало и как попало. Право затоптали ноги бежавших к легкой добыче. Неприкосновенность личности и имущества грохнула с революционной лестницы, с той самой верхней ступеньки, где прибита была “Декларация прав человека и гражданина”» [15]. «Наивно и грустно говорить сейчас, в этот период душевного народного смятения, об истинной свободе, когда революция и ее основные догмы не проникли еще в нравы людей, а только скользнули по их сознанию», - писал корреспондент газеты «Волжский день» [16].
По сообщениям отдельных лиц, организаций и официальных учреждений, поступавших в Главное управление по делам милиции, случаи правонарушений проявлялись в незаконных постановлениях волостных, уездных земельных и других комитетов и самоуправных действиях отдельных крестьянских групп в земельных правоотношениях, в запахивании всей помещичьей паровой земли, в переделе помещичьей земли (часто с применением оружия), в отобрании церковных и монастырских земель, в самочинных захватах лугов и лесов и раздаче их нуждающимся крестьянам, в наложении земельными комитетами ареста на все движимое и недвижимое имущество землевладельцев, в установлении запретов на совершение помещиками земельных сделок, в арестах помещиков и управляющих, в установлении произвольных расценок на труд сельскохозяйственных рабочих [7, л. 14]. Как пишет П.П. Марченя, аграрный вопрос обусловил трансформацию критической массы социального конфликта в социальный взрыв в период с марта по октябрь 1917 г., являясь питательной средой для возникновения конфликтов во всех остальных сферах [17, с. 18].
Так, в поисках защиты своих имущественных прав землевладельцы Донской области часто обращались в Новочеркасскую судебную палату, на что, как правило, получали официальные разъяснения по поводу того, что «прокурорский надзор не имеет никакой возможности принимать меры к ограждению чьих-либо земельных прав, так как закон не предоставляет судебной власти право принимать предупредительные меры, и только в случае совершенного посягательства на чью-либо собственность он может возбудить уголовное преследование» [18, л. 11]. Все жалобы, поступавшие от подвергавшихся насилию со стороны крестьян помещиков, передавались прокурорам окружных судов для расследования и возбуждения уголовных дел. Сам прокурор Новочеркасской судебной палаты откровенно признавал, что он «слабо надеется на успех последних, так как лица, виновные в издании незаконных постановлений, всегда могут сослаться на непонимание ими закона о земельных комитетах, написанного весьма неясно» [11, л. 13]. Обоснованием данного пессимистического заключения служит тот факт, что в фондах ГАРО не удалось обнаружить материалов ни одного уголовного расследования, возбужденного по факту незаконного земельного захвата и доведенного до его логического завершения с последующим привлечением виновных к ответственности.
Высмеивая заявление А. Ф. Керенского при вступлении его в должность министра юстиции о том, что он будет требовать от чинов своего ведомства строгого соблюдения законности и что любой, кто решится высказать сомнение по поводу самого понятия законности в революционную эпоху, попадет в ряды анархистов, большевистская пресса отрицала необходимость соблюдения законов, относящихся к уже пережитой эпохе и не соответствующих более всеобщим потребностям [19]. Стремясь закрепить этот
вывод в сознании каждого читателя, «Правда» внушала: «Не общество покоится на законе, а наоборот, закон должен быть выразителем всеобщих интересов и опираться на общество» [19]. Законы, которые, как гласила «Правда», «превращались в клочок бумаги» [19], уступали место «революционной
необходимости» и «целесообразности».
Еще в августе 1917 г. на экстренном совещании, созванном исполняющим обязанности комиссара Временного правительства по Кубанской области полковником Филимоновым, констатировалась «крайняя необходимость принятия действенных мер к предупреждению аграрных преступлений и к прекращению таковых, прибегая в случае необходимости к содействию военной силы» [20]. Это решение сопровождалось просьбой, обращенной к органам прокурорского надзора Екатеринодарского и Ростовского окружных судов «принять все меры к тому, чтобы дела о преступлениях подобного рода производились бы безостановочно». В осенние месяцы подавление аграрных беспорядков с помощью военной силы стало основным средством решения противоречий в деревне в общероссийском масштабе.
В этот период нарастает в геометрической прогрессии количество жалоб от землевладельцев с требованием от власти обеспечить их личную и имущественную неприкосновенность, оградить от самоуправных действий со стороны местных крестьян и волостных комитетов, «которые производят обыски и бесчинства» [21]. Сводки МВД сообщали об угрожающих размерах, которые стало принимать аграрное движение. Крестьяне были готовы грабить все и всех: отрубщиков, помещиков, евреев, предприятия по переработке сельхозпродукции. Все это сочеталось с откровенными уголовщиной и самосудом. Усвоившее, что «теперь законы снизу должны иттить», крестьянство неудержимо проводило в жизнь свое «правотворчество».
Трудно не согласиться с мнением П.П. Марчени, что крестьянство оказалось совершенно не готово для новых цивилизационных ценностей, что обусловило формально-институциональный характер русской демократии, оказавшейся правовой фикцией. Вместе с тем следует признать, что ментальные установки не являлись единственным препятствием на пути формирования гражданского правосознания. Политика демократической власти, ее приоритеты и средства проведения демократических мероприятий в значительной степени обусловили торжество правонигилистических настроений.
Итак, многочисленные нарушения имущественных прав стали одной из форм реализации деструктивных тенденций трансформации массового правосознания в феврале-октябре 1917 г. Они детерминировались особенностями рефлексии демократических ценностей и идеалов в массовом российском правосознании; трактовкой свободы как вседозволенности; дезорганизацией государственной власти; ростом преступности и отсутствием эффективных структур охраны правопорядка; обострением социально-экономического кризиса в условиях продолжавшейся войны; разжиганием леворадикальной оппозицией эгалитарных, партикулярных инстинктов масс. Основная тенденция трансформации правосознания заключалась в том, что первоначальные эпизодические «эксцессы», мотивированные революционной необходимостью и целесообразностью и инициированные, как правило, общественными и революционными организациями, уступили место тотальным стихийным погромам и насилию, которые сочетались с активизацией различных моделей девиантного поведения.
Литература
1. Красный архив. 1926. Т. 2 (15).
2. Канищев В.В. Русский бунт: бессмысленный и беспощадный. Погромное движение в городах в 1917— 1918 гг. Тамбов, 1995.
3. Современный мир. 1917. № 2—3.
4. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 1235. Оп. 90. Д. 1 Л. 26.
5. ГАРФ. Ф. 1788. Оп. 2. Д. 116. Л. 36.
6. Ранее утро. 1917. 29 апреля.
7. ГАРФ. Ф. 1791. Оп. 6. Д. 341. Л. 163.
8. Суханов Н.Н. Записки о революции: В 3 т. М., 1991. Т. 1. Кн. 2.
9. ГАРФ. Ф. 1791. Оп. 6. Д. 262. Л. 9.
10. ГАРФ. Ф. 1791. Оп. 6. Д. 363Л. Л. 261.
11. ГАРФ. Ф. 1788. Оп. 2. Д. 108.
12. Биржевые ведомости. 1917. 6 августа.
13. Шишкин В.Ф. Великий Октябрь и пролетарская мораль. М., 1976.
14. ГАРФ. Ф. 1788. Оп. 2. Д. 138. Л. 207.
15. Волжский день. 1917. 12 октября.
16. Волжский день. 1917. 13 мая.
17. Марченя П.П. Массовое правосознание и победа большевизма в России. М., 2002.
18. Государственный архив Ростовской области (ГАРО). Ф. 835. Оп. 1. Д. 791.
19. Правда. 1917. 29 апреля.
20. ГАРО. Ф. 151.Оп. 1. Д. 13. Л. 2-3.
21. ГАРФ. Ф. 1791.Оп. 6. Д. 346. Л. 15.
