CC BY
30
А. Н. Горяинов, М. Ю. Достапъ (Москва)
Проблема научной этики в воспоминаниях С. Б. Бернштейиа о 1930-1950-х годах
Тоталитарный режим в СССР заставлял советских ученых постоянно делать выбор между сохранением научной чести и конформизмом. Страх перед репрессиями, боязнь не вписаться в установленный новыми властями режим формировали в среде интеллигенции тяжелый моральный климат, создавали почву для процветания беспринципных карьеристов и существования псевдонаучных теорий, объявляемых истинно марксистскими. В такой обстановке особенно трудно было следовать моральным принципам в отношениях с коллегами, сохранять элементарную человеческую порядочность и научную честь. Репрессивная действительность ставила ученых перед выбором: сохранить свою жизнь и жизнь своих близких, свое благополучие, возможность продолжения научной работы или открыто выражать возмущение происходящим в стране. На последнее решались немногие, ибо порой это было равносильно самоубийству. Чаще парадоксальная действительность заставляла находить нетривиальные выходы в критических обстоятельствах, обходные пути выживания, а иногда и противодействия режиму.
Механизмы проявления конформизма и попытки противостояния безнравственным решениям научного руководства хорошо освещены в мемуарах профессора С. Б. Бернштейна (1911-1997) «Зигзаги памяти», которые представляют собой своеобразный синтез воспоминаний и дневниковых записок. Издание рукописи мемуаров ныне готовится к печати 1. Пока же из них опубликованы лишь два отрывка2.
Самуил Борисович Бернштейн прожил долгую и нелегкую жизнь. Выходец из семьи сибирских ссыльнопоселенцев, он был свидетелем революции 1917 г. и гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке, формирования советской вузовской науки. Признанный патриарх советской славистики, он активно участвовал в ее становлении, став одним из первых руководителей кафедры славянской филологии МГУ(с 1943 г.) и сектора славянского языкознания Института славяноведения АН СССР (с 1947 г.). Обладая острым скептическим умом и руководствуясь научной честью, ученый в своих мемуарах дал критическую картину эпохи, нарисовал выразительные портреты современников, по-своему приспособлявшихся к тоталитарной действительности и по-разному проявивших себя в многочисленных партийных кампаниях по поиску врагов в научной среде и «разоблачению» очередной «лженауки». В воспоминаниях ему удалось выявить алгоритм приспособленчества в среде ученых,
образно показать механизм действия советского научного конформизма. Особенно подкупает то, что автор не ставит свою персону в позу некоего наблюдателя, описывающего и оценивающего происходящие вокруг него события. В воспоминаниях достаточно откровенно описаны как честные, мужественные и принципиальные, так и некоторые приспособленческие, конформистские решения самого мемуариста. Проиллюстрируем это на двух примерах из числа наиболее ярких эпизодов, описанных в «Зигзагах памяти».
В 1931 г. в СССР началась очередная идеологическая кампания по борьбе «с ревизионистами, меныпевиствующими идеалистами, троцкистами и правыми уклонистами»3. После «великого перелома» 1929 г. сталинское руководство начало новый поход против интеллигенции4. Не будем вдаваться в причины этой кампании. Обрисуем ее глазами Бернштейна.
«В январе было опубликовано постановление ЦК партии о журнале „Под знаменем марксизма", в марте состоялось постановление по докладу Президиума Коммунистической академии... Всюду в научных учреждениях созывались пленумы и многодневные совещания, на которых произносились погромные речи, требования искоренения классовых врагов и т. д. Кульминация напряжения пала на ноябрь, когда в журнале „Пролетарская революция" было опубликовано письмо Сталина, требовавшего в категорической форме усиления борьбы с троцкистской контрабандой и с правым уклоном. В стране началась вакханалия. Многие потеряли голову. Начали появляться статьи о марксизме в кузнечном деле, в шахматной игре, о роли марксизма в воспитании маленьких детей и т. д. Наркомпрос срочно приступил к созданию новых школьных программ. В новой программе по русскому языку (автором ее был Ломтёв5) было дано следующее определение предложения: „Предложение есть единица коммуникации, отражающая через классовое сознание объективную действительность". Каждый коллектив должен был найти в своей среде врагов, по которым нужно было стрелять беспощадно»6.
Такая задача была поставлена и перед коллективом Научно-исследо-вательского института языкознания в Москве, в котором Бернштейн с осени 1931 г. проходил аспирантуру под руководством известного слависта «старой школы» А. М. Селищева (1886-1942). Институт был основан на базе лингвистического объединения «Языкфронт» (1930-1932), активно выступавшего «с марксистских позиций» против сторонников «нового учения о языке» академика Н. Я. Марра, занявших господствующее положение в Ленинграде. Институт был детищем своего времени и потому, разоблачая марристов, столь же яростно боролся и с представителями «буржуазной науки» — «индоевропеистами», проявляя нигилизм по отношению к научному наследию. Главным объектом травли в Институте стал А. М. Селищев. Далекий от лингвистики выпускник Инсти-
тута красной профессуры директор НИИЯЗа М. Н. Бочачер (1896-1939) был особенно непримирим. «Работы Селищева, — говорил он, — это работы идеологического интервента. Не только великодержавного шовиниста, но и капиталистического реставратора... Наше слово будет словом разоблачения идеологического интервента»7.
В декабре 1931 г. автора мемуаров пригласили в дирекцию Института. С ним говорили М. Н. Бочачер и секретарь партийного бюро Бонда-ренко. По словам Бернштейна, «они оба заявили, что Селищев — наш классовый враг, что нужно показать его антисоветскую сущность, что он — рупор болгарского империализма и т. д. В связи с этим дирекция и партийное бюро поручают мне ответственное и почетное задание - выступить с докладом о Селищеве на специальном заседании Ученого совета в январе месяце»8. Чувство чести заставило двадцатилетнего аспиранта, не побоявшись «оргвыводов», немедленно отказаться от столь «почетного» поручения, что вызвало «несказанное удивление» Бочачера и Бонда-ренко. Бернштейн попытался мотивировать свой отказ и одновременно защитить учителя, не выходя за рамки лояльности системе. «Я сказал, что Селищев — мой учитель, что я всем ему обязан, что он не враг советской власти. Таких ученых нужно беречь и терпеливо помогать им в освоении марксистской методологии»9.
Директор НИИЯЗа остался непреклонным: «Перед вами две возможности. Первая — вы помогаете нам разоблачить нашего классового врага. Это принципиальный путь советского ученого. В этом случае всякие сантименты к черту. Вторая возможность — уклониться, стать в сторону. В этом случае мы ударим, и крепко ударим, не только по Селищеву, но и по его «школе», по его последователям, среди которых вам будет обеспечено первое место»10. Несмотря на угрозы, Бернштейн проявил характер и решительно отказался от доклада.
Казалось бы, предотвратить расправу не было никакой возможности. Однако советские граждане за десять лет «народной» власти уже привыкли при помощи разных уловок обходить опасные сети системы и даже в какой-то мере добиваться успехов в борьбе с ней. Вскоре о заботах Самуила Борисовича узнал его друг, аспирант А. Г. Робков (1908-1954). В здоровом обществе он, несомненно, одобрил бы принципиальность коллеги. Но в тех обстоятельствах, когда на карте стояли не только возможность научного творчества, не только свобода, но даже и жизнь человека, он резко осудил поведение С. Б. Бернштейна и предложил план, который помешал бы оболгать Селищева: «Ты отказался, они найдут другого, а этот другой найдет материал для шельмования... Свой план они выполнят и без тебя. А нужно сорвать их план, смешать им карты. Именно в этом сейчас главная задача. Тебе терять уже нечего. Нужно не обороняться, а наступать. Непременно соглашайся, а на самом заседа-
нии скажи все то, что считаешь нужным. Я тебя поддержу», — заявил Робков11. Молодой ученый внял совету друга и начал действовать.
Уже на другой день Бернштейн пришел к Бочачеру и обещал выполнить задание. «Этот головорез, - по словам мемуариста, — своей грязной лапой почти обнимает меня и медовым голосом говорит: „Вот и молодец. Так поступают настоящие советские ученые"»12.
«Началась мучительная подготовка к докладу, — пишет мемуарист. — Каждый раздел доклада мы вместе с Робковым всесторонне обсуждали, отрабатывали каждую фразу. Основные положения доклада сводились к следующему. Селищев— крупнейший представитель славянского языкознания в нашей стране. Его труды содержат много важного и нового в области болгаристики, балканистики и русской диалектологии. Сам он вышел из низов, тесно связан с трудовым крестьянством. Мог получить среднее и высшее образование в России только в результате материальной помощи земства... Селищев... много сделал для решения македонской проблемы... для изучения русского литературного языка послереволюционного периода. Все это говорит о том, что перед нами честный советский ученый, который своими трудами стремится принести большую пользу стране. Конечно, пока еще нельзя считать Селищева марксистом. На многое он смотрит так, как его учили в Казанском университете. Мы берем у Селищева конкретные знания. Перед нами стоит ответственная задача — помочь крупному советскому ученому скорее стать на марксист^ ские рельсы. Именно в этом и состоит наша задача, задача всего коллектива Института»13.
Заседание Ученого совета было отложено и состоялось только 12 февраля 1932 г. Примечательно, что «дело Селищева» совпало с самороспуском «Языкфронта», о котором было заявлено на первой половине заседания. «После обеденного перерыва, — писал Бернштейн, — началось слушание „дела Селищева". Об этом хорошо было известно в Москве. Наш сравнительно небольшой зал в здании на Мясницкой был набит до отказу. Пришли многие любители сенсаций и всяких проработок. Мне было предложено место за столом президиума. Председательствовал Лом-тёв. Он сказал несколько общих слов и предоставил мне слово. Я долго и внимательно смотрел на присутствующих в зале. На первой скамье, глядя на меня в упор, сидел Бочачер. Заметно было, что он слегка волнуется. Дело в том, что он требовал представить избранные места доклада заранее, но я это под разными предлогами не выполнил. Свой доклад я начал с предыстории. Я подробно рассказал о своих беседах с Бочачером и Бондаренко, о том, как они меня запугивали, какие давали советы. Я никогда не забуду взгляда Бочачера. Он сидел бледный, губы у него дрожали». Реакция коллег-лингвистов на доклад Бернштейна была различна: «Сидоров14, который в последние дни почти перестал обращать на меня
внимание, смотрел на меня восторженно. Лица Аванесова15 не было видно. Он низко опустил голову. На лице Шапиро16 отчетливо виден был ужас. Каждый по-разному реагировал на мои слова»17.
По докладу состоялась яростная дискуссия. Бернштейна поддержал только Робков. Остальные, в том числе проживавшие в Москве болгарские политэмигранты, обвинили докладчика в том, что он «вместе со своим учителем» защищает «официальные позиции болгарского империализма, утверждая, что македонские говоры — это говоры болгарского языка» 18.
Хитроумная попытка Бернштейна противостоять всесильной системе провалилась. Она выглядела наивной и к тому же немного запоздалой. По сведениям исследователя «дела славистов» В. М. Алпатова, А. М. Сели-щев был уволен из Института еще в январе 1932 г., Так что заседание Ученого совета состоялось post factum. Разумеется, выступление Бернштейна в защиту ученого «старой школы» не прошло для него безнаказанно. Месяцем позже он также разделил участь Селищева. Но совесть молодого аспиранта была чиста, он сделал все возможное для спасения учителя, защитил его научное имя, не пошел на поводу у руководства Института. После вмешательства наркома просвещения А. С. Бубнова и Селищев и Бернштейн летом того же года были восстановлены на работе 19. М. Н. Бочачер же вскоре был снят с должности, а в 1939 г. расстрелян. По воспоминаниям С. Б. Бернштейна, ему помог откат идеологической кампании после статьи А. И. Стецкого «Об упрощенстве и упрощенцах», опубликованной в «Правде» 4 июня 1932 г. В статье резко осуждались попытки вульгаризации «материалистической диалектики» в разных областях науки и техники (в медицине, математике, рыбном хозяйстве, кузнечном деле и пр.), объявленные проявлением «меньшевиству-ющего идеализма» недобитой «деборинской школы»20. В мемуарах сказано: «После знаменитой статьи Стецкого в „Правде" был дан отбой. Директор моего Института, организатор всей авантюры, Бочачер был снят с работы, а я, по решению Главнауки,. был восстановлен в аспирантуре „как неправильно исключенный"»21.
Другое решение антитезы научной чести и конформизма описано Бернштейном в связи с лингвистической дискуссией 1950 г.
Беспощадный к себе, он уже на склоне лет, в 1970-е гг., не захотел умолчать о том, что под нажимом обстоятельств был вынужден пойти против своих научных и моральных принципов. Это случилось в конце января 1950 г., как раз накануне дискуссии, развенчавшей антинаучное «новое учение о языке» Н. Я. Марра, последователи которого занимали руководящее положение в советском языкознании. В начале 1949 г.
в рамках разворачивавшихся кампаний против «буржуазного идеализма» марристы начали новое наступление на лингвистику. 8 февраля с докладом «О творческом наследии Н. Я. Марра» в Москве выступил Г. П. Сердю-ченко22. Объектами критики стали известные лингвисты JI. Р. Зиндер, А. А. Фрейман, А. С. Чикобава и др. От противников «нового учения» потребовали покаяния. «Дрогнули» и признали свои «ошибки» крупные ученые В. В. Виноградов, С. И. Абакумов, П. С. Кузнецов. Кампания против лингвистов-немарристов (компаративистов) была продолжена на страницах «Литературной газеты» и органа Отдела пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) газеты «Культура и жизнь». «Буржуазными идеалистами» были объявлены многие видные лингвисты. Помимо названных — Р. И. Аванесов, Н. Ф. Яковлев, Л. И. Жирков, С. Д. Кацнельсон, М. М. Гухман, А. А. Реформатский, Д. В. Бубрих и др., Б. А. Ларин и В. М. Жирмунский были обвинены в «космополитизме»23. К концу 1949 г. «культ Марра достиг своего апогея». С начала 1950 г. началось административное преследование тех, кто еще не покаялся24.
Бернштейн, тогда зав. кафедрой славянских языков МГУ, всегдашний и последовательный противник марризма, был вызван руководством филологического факультета. Готовилась научная сессия, посвященная Н. Я. Мар-ру (в связи с 15-летием со дня его смерти).
«Мои „друзья и благодетели" взяли меня за горло, — пишет мемуарист. - По словам Чемоданова25 и Ломтёва, я должен показать, что я перестраиваюсь в духе нового учения о языке. Ломтёв долго и нудно говорил о необходимости в дальнейшей работе опираться на теорию Марра. „Никого не интересует, что ты думаешь на самом деле", — сказал Тимофей (Ломтев. - А. Г., М. Д.). — Сейчас у нас установка на Марра, и ты, как и мы все, должен подчиниться этому требованию. Мы все хотим тебе помочь, но и ты должен помочь нам спасти тебя для факультета". На помощь Ломтёву пришел декан Чемоданов: „Ты должен прекратить чте ние лекций по Сравнительной грамматике славянских языков. Я скрываю от ректора и от министерства, что на факультете читается такой курс. В любой момент может разразиться скандал. Не буду скрывать от тебя, что это больно ударит и по мне". Я напомнил моим благодетелям, что двадцать лет тому назад мы все сообща боролись с теорией Марра в группе „Языкфронт". Нужно было видеть физиономию Ломтёва, да и Чемоданов не был в восторге. „Советую тебе забыть об этом, — мрачно и не без угрозы сказал Ломтёв. — Решай сам! Наше дело предостеречь тебя"»26.
Началась полоса душевных метаний и поиска выхода. Масла в огонь подлил телефонный звонок одного из коллег (Д. Е. Михальчи). «От своего имени и от имени каких-то моих друзей он настоятельно советовал мне принять активное участие в предстоящей научной сессии, посвященной Марру, — пишет Бернштейн. — Я сухо поблагодарил его и друзей
за заботу и положил трубку. Что за черт! На душе чернее черной кошки. Что делать? Пренебречь советом — значит уйти из университета, вероятно, и из Института славяноведения. Ну а потом? Менять специальность уже поздно. Постепенно в душу закрадывается мыслишка — я должен подумать и о славистике. Пока она и в университете, и в Институте пропадет без меня. Я не имею права бросать ее на произвол, я отвечаю перед потомством за ее судьбу. Так постепенно возник мостик для соглашательства. Чувствую, что пойду на компромисс. Грязная свинья!!!»27.
Оценка ученым своего нравственного компромисса в комментариях не нуждается. Отношение к докладу он выразил в следующих мемуарных записях: «Для марровской сессии состряпал доклад на тему „Проблемы изучения истории болгарского языка в свете нового учения о языке". Это не представляло никакого труда, так как на сессиях подобного рода нужен крик и шум, треск и барабан, а не наука. Мы все уже давно наловчились выступать с подобного рода „научными" докладами»28. О самом выступлении ученый кратко сообщил: «На днях на сессии памяти Марра читал доклад. Все мои „благожелатели" были в восторге. Я полагал, что все закончится докладом. Однако Ломтёв требует его публикации. Неужели я должен пройти и через этот позор! Пока буду тянуть всеми средствами»29.
Эти строки были написаны С. Б. Бернштейном в 70-е гг., когда он в полной мере осмыслил уроки эпохи господства марризма. В оригинале дневника в записи от 19 февраля 1950 г. никакого нравственного осуждения своего «марристского» выступления ученым сделано не было. «На днях (14 числа) на сессии памяти Марра в университете читал доклад на тему „Формирование болгарского народного языка в свете нового учения о языке"30. Доклад, говорят, имел успех. С большим успехом прошел доклад Виноградова. Докладчики Сердюченко и Левковская оскандалились. Мой доклад будет печататься»31.
К счастью для научной репутации С. Б. Бернштейна, доклад опубликован не был. Публикации помешало, внезапное изменение ситуации в советском языкознании, связанное с антимарристской статьей А. С. Чико-бавы в «Правде», и поддержкой ее Сталиным, вскоре выступившим со статьей «Марксизм и вопросы языкознания»32. Самуил Борисович и многие его коллеги восприняли появление этих статей «почти как чудо».
Примечательно, что ученый не только с удовлетворением воспринял разоблачение антинаучного характера теории Марра, но и закономерно задался вопросом: кто виноват в том, что она стала господствующей в СССР?
«Важно примечание редакции, — писал он. — Здесь справедливо указывается на то, что в советском языкознании наблюдается состояние застоя. Но кто в этом виноват? Пока об этом молчат. Виноваты не только эпигоны Марра, которые фактически ликвидировали языкознание. Ви-
новаты более высокие инстанции, которые поддерживали этих полуграмотных эпигонов. Убежден, что теперь будут открыты окна и затхлый яфетический воздух, в котором так хорошо дышалось „ученикам Мар-ра", рассеется. Теперь и мой личный вопрос будет решаться иначе»33.
Бернштейн очень интересно описывает ход дискуссии, трусость мар-ристов, их готовность отречься от «учения», умело показывает целый театр человеческих страстей, разыгранный в связи с дискуссией в языкознании. Интересен эпизод, когда ученый снова впал в немилость, обвинив в разговоре с партаппаратчиком (В. С. Кружковым) в попустительстве марризму не ученых, а «высокие инстанции». Не будем подробно останавливаться на этой части «Зигзагов памяти», поскольку она опубликована. Отметим только, что в связи со статьей Сталина Бернштейн снова возвратился к вопросу о моральной ответственности отечественных ученых за утверждение марризма. «Марризм в языкознании — это позор, несмываемый позор... — писал он. — Наши потомки не смогут простить нам нашего малодушия»34.
И далее он очень верно показал, как именно ученые-приспособленцы обосновывают свой сервилизм: «Один Ломтёв не унывает. Он мне открыто и цинично сказал: „Я всегда стою на позиции партии. До выступления тов. Сталина позиция партии в языкознании состояла в признании „нового учения о языке". Теперь начинается новый этап, этап сталинский. Я вместе с партией перехожу на этот новый этап. Я уже переработал свою статью в свете новых установок. Тебе жить труднее, так как у тебя нет путеводной звезды, за которой бы ты шел бездумно. Сейчас многие бывшие марристы собираются писать покаянные письма. Я этого делать не буду, так как большей глупости нельзя и придумать. Моя совесть чиста!" Таков Ломтев!»35
Из мемуаров следует, что Бернштейн выступал за свободу выражения научных идей и поэтому осуждал не только само «новое учение о языке», но прежде всего "его рьяных последователей, узурпировавших руководство советским языкознанием. Убежденное отстаивание своих идей независимо от политической конъюнктуры входило в кодекс чести ученого. Поэтому он с уважением относился к тем марристам, которые, несмотря на осуждение «учения» «великим вождем», не отреклись от своего учителя. «Изо всех бывших сторонников „нового учения о языке", — писал он, — только один Абаев36 ведет себя достойно. Он умудрялся и в прошлом, в период господства марризма в нашей стране, заниматься серьезно наукой, а не демагогией и доносами. Он один не выступал с покаянными речами, не топил своих бывших „друзей". С каким чувством собственного достоинства он отвечал на наветы Серебренникова37, который, занимая до дискуссии антимарровские позиции, теперь превратился в шута горохового (не без помощи Виноградова)»38.
Подлинным прозрением ученого, свершившимся, конечно, не в 50-е, но в застойные 70« гг., было признание, что в условиях тоталитаризма не может быть подлинной свободы научной дискуссии. Здесь только одни догматы и кумиры сменяются другими, и карьеристы-конформисты мгновенно перестраиваются в угоду новым идеологическим установкам. «В период господства марристов на поверхности было много вонючей накипи. Теперь господствуют другие, сменилась и накипь, но она продолжает вонять... Сейчас очевидно, что все дело не в т.н. „новом учении", а в нашей общественной системе», — писал Бернштейн39.
Таким образом, мемуары Бернштейна дают неординарные свидетельства о функционировании советского конформизма. Не щадя ни себя, ни ближайших коллег, он изобличает парадоксальную действительность, порождающую уродливые человеческие отношения, в которых отречение от своего учителя, его опорочивание, отказ от своих научных идей и принципов поощрялись, а их отстаивание, убежденность в своей правоте грозили всяческими репрессиями. Он показал, с какой легкостью в этой тяжелой обстановке многие его коллеги мимикрировали, приспосабливались к новым условиям, с чистой совестью «колебались вместе с линией партии». Показал на собственном примере, как тяжело было совестливому человеку сохранять научную честь, избегая прямого конформизма и сервилизма.
Примечания
1 Архив С. Б. Бернштейна передан в 1997 г. (еще при жизни ученого) на хранение в Центральный архив документальных коллекций г. Москвы (ЦАДКМ) при Объединении Мосгорархив.
2 См.: Бернштейн С. Б. Из книги «Зигзаги памяти (Год 1950)» [Публикация В. П. Гудкова] Ц Вестник МГУ. Серия: Филология. М.,1994. №4. С. 175-190; Бернштейн С. Б. Из «Зигзагов памяти» [Публикация А. Н. Горяинова и М. Ю. Досталь] II Славяноведение. М., 1998. № 1. С. 89-100.
3 Бернштейн С. Б. Зигзаги памяти. Рукопись. 12 февраля 1947. С. 3.
4 Подробнее см.: Репрессированная наука. Л., 1991; Перченок Ф. Ф. Академия наук на «великом переломе»// Звенья: Исторический альманах. М., 1991; Академическое дело 1929-1931 гг. Вып. 1. СПб., 1993 и др.
5 Ломтев Тимофей Петрович (1906-1972), лингвист-русист. В 1931-1933 гг. был сотрудником НИИЯЗа и членом лингвистической организации «Язык-фронт», с марксистских позиций боровшейся с марризмом. С 1946 г. был профессором и зам. декана филологического факультета МГУ.
6 Бернштейн С. Б. Зигзаги памяти... 12 февраля 1947. С. 3.
7 Ашнин Ф. Д., Алпатов В. М. «Дело славистов»: 30-е годы. М., 1994. С. 27-28.
8 Бернштейн С. Б. Зигзаги памяти... 12 февраля 1947. С. 3.
9 Бернштейн С. Б. Зигзаги памяти... 12 февраля 1947. С. 3-4.
10 Там же. С. 4.
11 Там же.
12 Там же.
13 Там же.
14 Сидоров Владимир Николаевич (1903-1968), лингвист-русист.
15 Аванесов Рубен Иванович (1902-1982), языковед-русист, член-корреспондент АН СССР (с 1958 г.).
16 Шапиро Абрам Борисович (1890-1966), языковед-русист.
17 Бернштейн С. Б. Зигзаги памяти... 12 февраля 1947. С. 5.
18 Там же. 14 июля 1974. С. 28-29.
19 Алпатов М. В. История одного мифа. Марр и марризм. М., 1991. С. 98.
20 Стецкий А. Об упрощенстве и упрощенцах. М., 1932. С. 10-11.
21 Бернштейн С. Б. Зигзаги памяти... 14 июля 1974. С. 28-29.
22 Сердюченко Георгий Петрович (1904-1965), лингвист-кавказовед. До лета 1950г. возглавлял Московское отделение Института языка и мышления АН СССР и филологическую редакцию Издательства иностранной литературы. Публикацию доклада см.: Сердюченко Г. П. За дальнейший подъем нового, матери-алистичесгго учения о языке// Известия АН СССР. Серия литературы и языка. М., 1949. № 4.
23 Алпатов В. М. История одного мифа... С. 152-165. ■
24 Там же. С. 165, 167.
25 Чемоданов Николай Сергеевич (1904-1986), лингвист-германист. До лета 1950 г. был деканом филологического факультета МГУ.
26 Бернштейн С. Б. Из книги «Зигзаги памяти»... С. 178. (28 января 1950 г.)
27 Там же. С. 178-179. (29 января 1950 г.)
28 Там же. С. 179. (31 января 1950 г.)
29 Тамже. (15 февраля 1950 г.)
30 Текст этого доклада сохранился в личном архиве С. Б. Бернштейна.
31 Бернштейн С. £ Дневник (1943-1959). 19 февраля 1950 г.
32 Подробнее о кампании по разоблачению марризма в языкознании см.: Алпатов В. М. История одного мифа... С. 168-190.
33 Бернштейн С. Б. Из книги «Зигзаги памяти»... С. 180. (9 мая 1950 г.)
34 Тамже. С. 183. (20 июня 1950 г.)
35 Бернштейн С. Б. Зигзаги памяти... 23 июля 1950. С. 9.
36 Абаев Василий Иванович (1900-2001), лингвист и фольклорист, кавказовед. Был сторонником марризма.
37 Серебренников Борис Александрович (1915-1989), лингвист-компаративист, профессор филологического факультета МГУ.
38 Бернштейн С. Б. Зигзаги памяти... 27 января 1952. С. 3.
39 Там же.
