CC BY
23
© 2013
М. В. Кожевников, А. М. Абдулина
ПРОБЛЕМА ДЕГУМАНИЗАЦИИ ЛИЧНОСТИ В ПЬЕСЕ Г. ГАУПТМАНА «ШЛЮК И ЯУ»
Статья посвящена исследованию образов главных героев в комедии Герхарта Гауптма-на «Шлюк и Яу». Магистральной проблемой его сложного и противоречивого творчества стала проблема дегуманизации личности и духовного одиночества человека в буржуазном обществе. Писатель-гуманист Гауптман, болезненно ощущая кризис нравственно-этических норм, ставит вопрос о ценности человеческой личности и с гуманистических позиций страстно ее защищает. Анализируя это произведение, постараемся выявить также наличие мотивов, заимствованных у Шекспира из пьесы «Укрощение строптивой».
Ключевые слова: английская литература XIX в., Г. Гауптман
Центральной проблемой всего сложного и противоречивого творчества Г. Гауптмана стала проблема дегуманизации личности и духовного одиночества человека в буржуазном обществе. Писатель, болезненно ощущая кризис нравственно-этических норм, поднимает вопрос о ценности человеческой личности и с гуманистических позиций страстно защищает эту личность.
Гергарт Гауптман — крупнейший драматург Германии конца XIX — начала XX века. Лауреат Нобелевской премии, признанный мастер драматического искусства, он после Шиллера снова вывел немецкий театр на международную арену. Гауптман в течение нескольких десятилетий остро осознавал проблемы своей бурной эпохи и сумел в лучших драмах поставить вопросы, выдвигаемые самой жизнью.
Как мы уже указали выше, основной проблемой его творчества стала проблема дегуманизации личности в буржуазном обществе. Как очень точно отметил шекспировский Гамлет: «Что есть человек, когда он занят только сном и едой? Животное, не больше».
Для дегуманизации характерны: 1. Пренебрежение к личности как таковой или отдельным общностям людей (нациям, расам, группам по половому и религиозному признаку); 2. Обесценивание человеческой жизни; 3. Лояльное, порой позитивное отношение к насилию; 4. Категоричность мышления в том, что касается отрицания высших проявлений человечности. Психологическую основу дегуманизации образует, по — видимому, уязвлённое чувство самолюбия, неспособность преодолеть комплекс неполноценности на путях подлинно созидательной активности, на что указывает, в частности, А. Адлер1.
Гауптман был во многом близок натурализму. Он, например, разделял мысль о пассивности человека и невозможности противостоять общественному злу. Такая позиция часто приводила писателя к политическому нейтралитету в решающие моменты немецкой истории, к созданию художественных образов, лишенных
Кожевников Михаил Васильевич — доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой культурологии и зарубежной литературы Магнитогорского гос. ун-та. E-mail: mihvasko@mail.ru Абдулина Айслу Муратовна — аспирантка Магнитогорского гос. ун-та. E-mail: aislou.83. solnishko@mail.ru
1 Адлер 1997, 288 .
активности, героического начала. Порой Гауптман переоценивал значение биологических факторов и пытался только ими объяснить поступки человека и его психологию. Ярким образцом стала трагикомедия Г. Гауптмана «Шлюк и Яу» (1900, Schluck und Jau).
В истории мировой литературы существует огромное количество произведений, восходящих к шекспировским сюжетам. Чаще всего — это вариации на ту же тему или интерпретации пьес великого английского писателя. Наибольшее число переосмыслений и интерпретаций шекспировских сюжетов связано с его трагедиями («Гамлет», «Макбет»). Пьеса Герхарта Гауптмана «Шлюк и Яу», одна из немногих, восходящая к комедии Шекспира «Укрощение строптивой».
Сюжет комедии имеет длинную историю. Он отображен ещё в сборнике «Тысяча и одна ночь». Чтобы отблагодарить купца Гассана, калиф приказывает перенести его, спящего, во дворец, где Гассана уверяют, что он калиф. Гассан успевает использовать свою власть, отправив золото матери (отсюда выражение «Калиф на час»). Есть предание, что тиран Дионисий проделал такую шутку над льстецом Дамоклом. Есть другое сказание у бургундских историков, будто бы такую комедию с одним пьяным бедняком сыграл король Филипп Добрый. Этот же мотив использовали и Шекспир в «Укрощении строптивой», и Кальдерон в драме «Жизнь есть сон».
Гауптман в пьесе «Шлюк и Яу» не переделывал Шекспира2. Он, основываясь на шекспировском сюжете, отобразил свои рассуждения тщетности и эфемерности людских стремлений к богатству и власти, т.е. к тому, что люди называют счастьем. Жанр своей пьесы автор обозначил как «представление на смех и глум -ление» («Spiel zu Scherz und Schimpf»).
В качестве эпиграфа немецкий драматург берёт последние реплики из пролога к «Укрощению строптивой». Но эта отсылка лишь обозначает источник. К тому же у Гауптмана главное действие начинается там, где заканчивается шекспировский пролог и начинается собственно «Укрощение строптивой». Он поднимает занавес там, где Шекспир его опускает и далее к сюжету, заявленному в прологе, не возвращается. Гауптман дописывает эту сюжетную линию, превращая ее в самостоятельную пьесу.
Прообраз гауптмановских Шлюка и Яу — шекспировский медник Слай. Га-уптман как бы раздвоил его. Справедливо некоторые критики видят это в самих именах гауптмановских героев. В немецком переводе шекспировский герой Sly (англ. имя Slay — лентяй, бездельник) именуется Schlau. Гауптман как бы разбил это имя надвое, использовав его и для Шлюка и для Яу.
В немецкой пьесе говорится о том, что владетельный князь Ион Рандт, окруженный друзьями, весело коротает дни в своем замке, предаваясь пирам, охоте и флирту. Но это веселье — только внешнее: эти люди, не знающие ни в чём недостатка, богатые и, казалось бы, счастливые, — в сущности глубоко несчастны в своей неудовлетворённости. Более всех чувствует это, конечно, тот, кто серьезнее других относится к жизни и глубже её понимает; это ближайший друг Иона Рандта — Карл, который с грустью признаётся:
2 Известно, что Гауптман не раз обращался к Шекспиру. Ему принадлежат две переделки «Гамлета». Первая — 1927 года (Hamlet/ Neu ubersetzt und eingerichtet von Gerhart Hauptmann). Вторая — «Гамлет в Виттенберге»-1935 года (Gerhart Hauptmann, «Hamlet in Wittenberg»).
Ты, Ион, от скуки хочешь умереть?
Ты именно от скуки и умрешь.
Тебе едок паштетов роет яму!
Паштеты вы едите по утрам,
паштеты те же вечером и днем,
день — изо — дня паштеты да паштеты.
И ваше мясо ведь не мясо больше:-
паштет; ваш мозг- паштет; паштет — и сердце;
притом ничем ни разу не согретый3.
И вот, чтобы хоть чем то наполнить свою тоскливо-праздничную жизнь, чтобы дать понять своему господину, чем тот является на самом деле, если лишить его внешней мишуры власти и из повелителя превратить в подчинённого, Карлу приходит в голову шальная мысль — под видом шутки сказать ему горькую правду о жизни и о нём самом.
Во время охоты перед воротами замка они находят двух пьяниц Шлюка и Яу, переносят их во дворец и, по совету Карла, ради забавы делают Яу, находящегося в совершенно невменяемом состоянии, князем на один только день. Этот бродяга просыпается в роскошных покоях дворца, на богатой кровати под балдахином, окруженный слугами, которые держат наготове серебряные подносы с разными напитками и сластями. Ион Рандт, превратившийся в придворного медика, вместе с Карлом наперебой стараются убедить его в его высоком происхождении, которое он будто бы забыл в скверном сне после попойки, и так в этом преуспели, что этот пьяница убеждается в истинности их слов и начинает чувствовать себя настоящим князем.
Мысль Сенеки, что наслаждаться и радоваться может только человек благородный, справедливый и воздержанный, была близка и Шекспиру, и Гауптма-ну. Этот идейный смысл пьесы отчетливо проявляется в финале, где ошалевший и озверевший от сознания власти Яу превращается из добродушного и растерянного бродяжки в тирана и деспота. Шутки заходят так далеко, что постепенно вошедший в свою роль Яу становится не в меру груб, нагл и жесток, как истинный повелитель, и, когда на его требование целовать у него каблук, распластавшись в ногах, Ион Рандт решается указать ему, что этого у них не требует и сам король, взбешенный Яу восклицает: «Король! Что мне тут король! Ему у меня сапоги смазывать: я ему за это пятачок на чай дам. Да в моем мизинце больше власти, чем у целого короля сверху до низу! Вот с этим самым зобом, что у меня на шее, в какие-нибудь четыре недели я натворю дел больше, чем король в семнадцать лет»4.
Едва ли можно согласиться с теми критиками, которые увидели в «Шлюке и Яу» протест драматурга против грубых жизненных контрастов и несправедливости судьбы, против насилия над человеческой личностью. Эта трагикомедия наглядно иллюстрирует суетность человеческого величия и человеческой власти. Невыспавшийся пьяный шут равен королю. Власть равно опьяняет обоих. Различие положений не так уж огромно. Нет разницы в том, кто сидит на золоченном
3 Гауптман 1, 1902, 235.
4 Гауптман 1, 1902, 331.
кресле — высокородный властелин или пропойца-босяк, вчера вытащенный из канавы. И когда владелец замка осознает это, то решает положить шутке конец: Снотворного! пора кончать, друзья! Животное, толкующее грезы, бедняга — человек, увы, так часто теряет ключ от мира снов своих, и вот, нагой, на стуже мирозданья перед своею ж дверью он стоит и горько страждет5.
Снова просыпается Яу, но уже перед воротами замка, там, где его нашли в первый раз. Снова рядом с ним Шлюк, тщетно старающийся привести его в чувство и убедить в том, что он не князь, а просто Яу. Снова перед ним Ион Рандт со своей блестящей свитой, но теперь он слышит совсем другие слова: Спокойствие, мой друг! ты просто грезил, и я, кого ты видишь пред собой, сам князь наш, и охотники его, и вся его бесчисленная челядь-мы грезим все, но каждый знает час-в теченье дня он часто нас пугает,-когда себе приходиться сказать: теперь проснись — ты грезил до сих пор! Вот золото, возьми, дружок, утешься. По существу, и я - бедняк, как ты. И если ты со скрежетом смеёшься за чаркой водки в грязном кабаке, то смех твой очень родствен моему, каким я, бедный блюдолиз, порою за княжеским столом смеяться должен. Иди своей дорогой, пей и думай: во сне твоём плыла худая бочка, тебя дождём мускатным оросила. Что ж? вспоминай и радуйся, коль хочешь, — но к облакам, приятель, не тянись6.
Внезапно в Яу просыпается чувство человеческого достоинства, и он, прозрев, начинает постигать истинное положение вещей. «Стало быть, у меня кружилась голова, я просто — напросто бредил? Нет! — Да! — Нет! — Нет, говорю. — да пусть я тут же на месте... Ну, так что же! — И пусть! — Что было, то было! Ну? Скажи-ка, без шуток, разве я меньше, чем он? У него хороший желудок: у меня тоже. Пожалуй, ещё почище, чем у него-то! У него два глаза — хорошо-с! Да я-то нешто слеп? Да у него-то четыре глаза, что ли? Ну? Шесть глаз у него? Сон у меня хороший, сивуху свою тянуть я могу. Дышать я умею так же хорошо, как он! Ну? Не моя правда? Ежели у него кой- чего там и побольше: так это кошке под хвост. Ударь меня по скуле, Шлюк, и ему влепи здоровую затрещину, тут-то уж у нас обоих полетят зубы изо — рта. Пусть он возьмется за свой хохол! Эй, вы!
5 Гауптман 1, 1902, 337.
6 Гауптман 1, 1902, 348.
возьмитесь-ка за голову. Что на ней волосы то прилизаны, так эту самую голову вместе с бархатным картузом в конце — то концов черви сожрут! Сожрут, попадись только! Так же дочиста, как и мою! Я, брат, знаю! Это я всегда знал! Я это очень хорошо понимаю! Все на одно и выходит. Нашего брата они не проведут».
Это и есть основная мысль пьесы, её на разные лады на протяжении всей пьесы излагает и сам Карл. Когда Ион Рандт выражает опасение, как бы Яу, вернувшись к прежнему своему состоянию, не лишился рассудка, — он его успокаивает: Помилуй Бог! Сними с него, Ион Рандт, все это пестро вышитое платье, и он скользнет опять в свои лохмотья, что в узелке припрятал кастелян. Пойми, мой друг, ведь платье- только платье! Его — чуть-чуть потерто, но зато оно ему удобно, по плечу. И раз оно из той же самой ткани, как сны,- его и наше платье, Ион,-и раз к вещам, среди которых бродим, не ближе мы стоим, чем к снам своим, ничуть не ближе, чем скиталец Яу,-то он из наших призрачных небес уйдет не очень многим меньше нас в родное царство низости своей. Что? Как? да разве ты пред жизнью больше, чем голый воробей? чем этот Яу? Не думаю! В душевной глубине и мы и Яу — почти одно и тоже: и наше счастье лучшее, Ион Рандт, игра пустая мыльных пузырей. Мы образуем их — дыханьем сердца, пестрим их роем воздух голубой, пока они не лопнут: так и Яу. Он волен впредь, как волен был доныне, забаве этой вечной предаваться7.
Шутка Карла удалась на славу, и совершенно ясно, что хотел сказать он Иону Рандту. Он насмехается над властью и богатством, которыми так кичится его повелитель. Однодневное правление пьяного бродяги, вытащенного из канавы, который быстро усваивает все властные привилегии, а потом просыпается в той же канаве, — это прообраз эфемерности всей человеческой жизни, ее суетных желаний, которые вдруг разлетаются в прах в тот единственный момент жизни, когда человек впервые становится лицом к лицу к Вечности, и когда сама жизнь вдруг окажется мимолетным сном, за которым неминуемо следует пробуждение.
В ситуации «пробуждения» оказывается не только Яу, но и Ион Рандт, который совершенно неожиданно для себя обнаруживает, что различия между ним и двумя нищими пьяницами условны. Таким образом, не только Яу «раскалывается надвое», но и казавшийся идеально упорядоченным мир Иона Рандта тоже даёт
7 Гауптман 1, 1902, 316.
трещину. Потому что гармония, основанная на строгой разграниченности и упорядоченности, не более чем иллюзия, игра. Шутка Гауптмана далеко не так беззаботна, как это заявляет в прологе охотник, открывающий комедию. Здесь есть не только чему посмеяться, — есть и над чем задуматься.
Идейный замысел этой пьесы многогранен, а по яркости натуралистической окраски Шлюк и Яу справедливо могут быть отнесены к одним из самых удачных реалистических фигур немецкого драматурга. Гауптман подчеркивает их реальность силезским наречием, на котором говорят оба персонажа на протяжении действия всей комедии, в отличие от остальных действующих лиц.
Он использует языковой контраст в речи героев пьесы. Согласно лингвистическим данным, типичным для большинства силезских диалектов является употребление собственных (имеющих славянские корни) слов: Plotsch вместо Dummkopf (глупый), Puusch вместо Wald (лес).
И нахал Яу, в котором пробуждается зверь только от соприкосновения с золотом и властью, который, сидя на золоченом стуле, предпочитает первосортному вину привычное пиво, и Шлюк, опустившийся и циничный, выписаны с обычным гауптмановским мастерством, и здесь автор наиболее самобытен. Все остальное в пьесе лишено подобной красочности. Рандт, Карл, Мальмштейн, фрау Аде-луц — образы статичные, без ярко выраженных индивидуальных черт. Рядом с этими реальными и грубыми образами, что проявляется и в нечасто встречающейся у Гауптмана грубости и вульгарности их речи, представлен поэтический и нежный образ Зидзелили.
Немецкая критика часто сравнивает героиню с Раутенделейн из «Потонувшего колокола». С этим нельзя не согласиться. Дымка грусти, какою овеяна прекрасная, счастливая и тем не менее вечно тоскующая принцесса, несомненно роднит ее со светлой феей из сказки.
Влияние Шекспира проявляется и обрисовке образа Шлюка, и в особенностях его остроумия и речи, в переходах от стихов к прозе, и в непривычной для Гауптмана вульгарности речей Яу. Это влияние видно и в некоторых монологах, например, рассуждения о «голом воробье» или описании любви Рандта к Зидзе-лили:
Привет сердечный, кошечка моя! Владычица прекрасная! Кому Известны тайны чар, что новым зноем Воспламеняют пепел отгоревший, В пустыне мертвой шлаковых полей Расцвет их будят, вечный и волшебный,-Что стаям рыб немых дают дар речи И камням пение! Кто знает чары, Что сочную листву из мертвой палки И свежие побеги извлекают,-А в мельнице такие будят звуки, Что как бы ни гремели жернова, Нам слышится игра певучей флейты8.
8 Гауптман 1, 1902, 252-253.
Влияние Шекспира чувствуется и в языке Шлюка и Яу. Растерянно-неврастеническая речь Шлюка с частым повторением одного и того же слова («милостивая государыня») и т. д. напоминает манеру речи Слая и других комических персонажей шекспировских пьес, в частности, Спида и Ланса из «Двух веронцев».
В пьесе Гауптмана много юмора. Шлюк и Яу комичны, особенно в сцене опьянения Яу властью и встрече с переодетым Шлюком. К слабым сторонам пьесы относится сильная её растянутость. В самом деле, для сравнительно маленького сюжета шести актов слишком много. Слишком пространно говорят Шлюк и Яу. Слишком много философствуют Рандт и Карл в ущерб живому действию комедии. Только бьющая ключом веселость могла бы оправдать множество картин, показывающих чванливого Яу.
Все это стало причиной сценического неуспеха пьесы. Зритель оживляется только в некоторых местах, где Гауптман изображает реальные образы двух гуляк.
Соглашаясь с критикой, что «Шлюк и Яу» — произведение мало самобытное и «совершенно в шекспировском духе», нельзя не увидеть, что внес сюда Га-уптман. Рабского подражания здесь нет. А в рассуждения Шлюка и Яу Гауптман вложил такое осознание человеческого достоинства и ценности каждого создания, которые вряд ли могли родиться в шекспировские времена. Проблема чисто социального характера превратилась под его пером в проблему общечеловеческого значения, в грустную сказку, полную раздумий о жизни и смерти, о человеке и трагикомедии его земного существования.
В этом произведении Г. Гауптман со своих гуманистических позиций защищает ценность человеческой личности, давая нам ясно понять, что проблема дегуманизации была и остаётся весьма актуальной в любое время.
ЛИТЕРАТУРА
Адлер А. 1997: Наука жить. Пер. с англ. Е. О. Любченко. Киев.
Гауптман Г.1902: Собр. соч.: в 2 т. М.
Евлахов А. М. 1917: Герхарт Гауптман. Путь его творческих исканий. Ростов на Дону.
Журчева, Т. В. 2006: Проблема размывания границ и трагикомическое мироощущение: опыт анализа пьесы Г. Гауптмана «Шлюк и Яу» // Поэтика рамы и порога: функциональные формы границы в художественных языках. 4, 332-338.
Шекспир В. 1902-1904: Полное собрание сочинений: в 5 т. СПб.
DEHUMANIZATION OF THE INDIVIDUAL IN BOURGEOIS SOCIETY AS DEPICTED IN G. HAUPTMANN COMEDY "SCHLUCK AND JAU"
M. V. Kozhevnikov, A.M. Abdulina
The article presents the study of the principal characters of G. Hauptmann's comedy "Schluck and Jau". Dehumanization of the individual and his spiritual loneliness in bourgeois society become a key issue of his complex and contradictory creative work. Aware of ethic and moral norm crisis Hauptmann as a humanist writer raises a question concerning the individual value and fiercely defends him in the context of humanism. The study is also an attempt to reveal motifs borrowed from Shakespeare's "The Taming of the Shrew".
Key words: English literature of the 19th century, G. Hauptmann
