CC BY
494
Филология
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2010, № 2 (1), с. 269-273
УДК 82
ПРОБЛЕМА АВТОБИОГРАФИЗМА В ТРИЛОГИИ М. ГОРЬКОГО «ДЕТСТВО», «В ЛЮДЯХ», «МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ»
© 2010 г. А.Ф. Цирулев
Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского
Поступила в редакцию 01.12.2009
Исследована проблема автобиографизма в связи с поэтикой трилогии М. Горького «Детство», «В людях», «Мои университеты». Автор рассматривает соотношение лирического и эпического начал в горьковской трилогии. М. Г орький максимально «эпизирует» повествование, однако принцип автобиографизма в трилогии в целом доминирует и определяет жанровое своеобразие трилогии.
Ключевые слова: М. Горький, трилогия, «Детство», «В людях», «Мои университеты», поэтика, образ, автобиографизм, эпизация.
Гегель определял эпос как «выражение объекта»; лирику мыслил как «выражение самосознания субъекта»; а в драме видел синтез этих форм. Исходя из такого понимания, можно сказать, что художественная автобиография есть жанр особый, который тяготеет (едва ли не в равной степени) одновременно к двум родам литературы, ибо в нем лирическое и эпическое тесно и неразрывно сплетены в единое целое.
В самом деле, по своей смысловой сути всякая автобиография - это не что иное, как «выражение самосознания субъекта», ибо писатель в центр своих автобиографических опытов ставит не кого-нибудь, а лично себя и свой неповторимый индивидуальный мир. Однако эту лирическую задачу художник решает, как правило, средствами эпическими, ибо себя и свою жизненную историю он делает предметом объективированного или «отстраненного» повествования. Понять, какая же стихия: лирическая или эпическая - доминирует в произведении, и, самое главное, уяснить, как эти две стихии взаимодействуют между собой в ткани повествования, - это и значит постичь характер и жанровую специфику той или иной художественной автобиографии.
Горьковская трилогия «Детство», «В людях», «Мои университеты», несмотря на кажущуюся простоту изложения и классическую ясность образов, - весьма сложное жанровое образование. На наш взгляд, эта жанрововидовая сложность и стала в свое время камнем преткновения в постижении ее художественного феномена.
Как и толстовская трилогия, горьковская «исповедь» поразила своих первых читателей эстетической новизной. М. Горький в очеред-
ной раз удивил, шокировал, «опрокинул» читающую публику. Миру явился «новый», «небывалый» Горький. О яркой самобытности исповедального творения М. Г орького писали такие дореволюционные критики, как Е. Колто-новская [1], А. Гвоздев [2], К.И. Чуковский [3], Д.И. Мережковский [4], М. Неведомский [5], М. Королицкий [6] и другие.
Одним из первых определить сущность художественной новизны повестей М. Горького попытался Вл. Кранихфельд. В своей пространной статье «Утро жизни» [7] он выступил с концепцией, которая, как это ни странно, поставила под сомнение автобиографизм нового горьковского творения. Вл. Краних-фельд выдвинул версию о том, что М. Горький создал новую жанровую модификацию и явил миру автобиографию... без автобиографического героя.
«На первый план, - пишет Вл. Кранихфедьд, - выдвигается скорбь об ослаблении воспринимающего наблюдательного аппарата - зрения, слуха, всех чувств, - потому что только в интенсивной деятельности его он и осознает или, точнее, ощущает свое участие в жизни» [7, с. 127]. «В Николеньке Иртеньеве, - настаивает критик, - не только угадывается, но даже виден будущий Л. Толстой». А вот у Горького «читатель получает яркое представление о среде, в которой протекали детские годы маленького Пешкова... Но среди многочисленных портретов людей. личность самого рассказчика будто намеренно затушевывается» [7, с. 118].
В советские годы данная точка зрения продолжает существовать и даже. доминировать, хотя и получает несколько иное обоснование. Если толстовские повести о детстве критики
20-30-х гг. анализируют в ряду классических автобиографий прошлого, принадлежащих Б. Челлини, Ж.-Ж. Руссо, Г. Гейне, то горьковскую трилогию они упорно выводят за пределы автобиографической традиции на том основании, что у М. Горького лирические акценты растворяются якобы без остатка в мощной эпической стихии.
«У Горького, - заявляет один из исследователей, - писатель отходит на второй план, а главное место занимают те многочисленные люди, с которыми ему приходится встречаться» [8, с. 135]. Горьковская трилогия, по мнению другого, представляет собой художественное полотно, на котором воссоздана «не история души ребенка, а русская жизнь в определенную эпоху» [9, с. 177].
В работах целого ряда горьковедов 60-80-х гг. мы вновь сталкиваемся с мнением, бытовавшим ранее, что в горьковской автобиографии «самого-то мальчика», как выразился М. Пришвин, увы, «не хватает». Так, например, Б.А. Бялик [10], а позднее С.В. Касторский [11] стремятся доказать, что трилогию М. Горького должно воспринимать как книгу, в которой доминирует галерея портретов. В основе трактовки Е.Б. Тагера лежит мысль о том, что структура горьковской автобиографии подчинена некой эпической сверхзадаче. «Лирические акценты, - уверяет ученый, -сменяются эпическими... в горьковской автобиографии воспоминания о жизненном пути превращаются в широчайшее полотно русской народной жизни» [12, с. 42].
С нашей точки зрения, «мальчик», т.е. лирический герой как основной предмет художественной мысли создателя, «никуда не девался». Автобиографическая природа «Детства», «В людях», «Моих университетов» сохраняет свою целостность. Другое дело, что М. Горький, будучи писателем талантливым, самобытным, определенным образом развил, модифицировал жанровую структуру автобиографии и внес в нее новые черты и особенности.
М. Горький действительно существенно «эпизировал» свой рассказ о себе, но сделал он это отнюдь не в ущерб автобиографичности. «Эпизация» повествования в «Детстве», «В людях», «Моих университетах» осуществляется не за счет усеченного внимания к особенной личности рассказчика (как это казалось многим вышеупомянутым критикам). У М. Горького она опирается на усиление психологизма и скрупулезного рассмотрения внутреннего мира человека. Чем шире и чем богаче воссоздан поток жизни вокруг Алексея Пешкова, тем полнее
и глубже наши представления о динамике внутреннего роста героя. Как это понимать?
Дело в том, что изображение народного бытия, например, показ судеб бабушки, деда Каширина, матери Алеши или полновесные образы таких героев, как повар Смурый, начетчики церковной лавки, плотник Осип, или же воспроизведение вихря идеологических концепций и вероучений, ставших «университетами» Пешкова, возникают в тексте не автономно, а в неразрывной связи с мировосприятием автогероя и его духовной эволюцией. В одно и то же время это и отсоединенные от повествователя образы бытия, и срез внутреннего сознания рассказчика. С одной стороны, перед нами значительные, цельные зарисовки русской жизни, а с другой - не что иное, как этапы развития познающей мысли героя. Перед взором читателя движется не просто поток жизни, а поток жизни, в которую пытливо всматривается Пешков. Важно отметить, что «всматривание» героя, его «присутствие» в тексте эстетически осязаемо. Писатель не только дает «эпическую массу», но и показывает, каким образом те или иные герои, те или иные события влияют на эволюцию сознания героя, как они видоизменяют его характер.
Рассмотрим, к примеру, начальные эпизоды повести «Детство». На первый взгляд здесь царит дух эпоса и личность самого автора никак не просматривается. Начиная с первых страниц рассказчик сосредоточивает свое внимание на том, чтобы высветить грани той «невыразимо странной жизни», в лоне которой «сознательно пробудился» его юный герой. Жизнь эта предстает как клубок пестрых, удивительных и алогичных по своей сути впечатлений.
Окружающий мир в восприятии ребенка откровенно страшен и нелеп. Он лишен теплоты и внутренней связанности событий. «Чувственный хаос» «поддерживается» рядом непостижимых для Алёши фактов и жутким, зловещим поведением близких людей. Так, отец, прежде родной и ласковый, теперь «почему-то» лежит посреди комнаты «с нехорошо оскаленными зубами», а его озорные, «веселые глаза» прикрыты черными кружками монет. Мать, полуголая, трясущаяся, совершает жуткие, невообразимые действия. Она то судорожно ползает по полу на коленях, то рычит, то зачесывает гребенкой неподвижному трупу волосы со лба на затылок. Бабушка всем мешает и тычется, будто слепая, во все стороны.
Цепь жутких оттисков памяти дополняют другие образы: похороны; лягушки, прыгающие в черной пасти могилы; огромный ревущий па-
роход; трупик новорожденного братика в углу каюты; «странные, чужие слова: «Саратов», «матрос»; а позже - толпа родственников, крикливых, неприятных, среди которых особенно выделяется «опасный» дед с ярко-рыжей бородой. Все это отражается в сознании малыша потоком чувств, по преимуществу темных, лишенных логики и красоты.
Если мы попытаемся как-то вычленить и очертить позицию автогероя, то обнаружим, что образ этот в самом деле, как и указывали вышеупомянутые критики, затемнен, что он являет свою суть только в одном-единственном качестве. Качество это - любопытство и интерес к происходящему вокруг. Однако в конце главы -что следует подчеркнуть особо - в эпическую стихию вторгается иное повествовательное начало. Слой беспорядочных, хаотичных эмоций вдруг пронизывает луч смысла и красоты: в мир Алеши входит Акулина Ивановна. «До нее, -читаем мы, - будто спал я, спрятанный в темноте, но явилась она, связала все вокруг меня в непрерывную нить, сплела все вокруг в разноцветное кружево.» [13, с. 15].
Данное лирическое «вкрапление» очень значимо, причём не только содержательно, но и с точки зрения поэтической. Благодаря ему картина воспринимающего сознания (а с ней и картина бытия) тут же обретает иную смысловую и стилистическую окраску. Данная фраза словно обнимает собой предшествующий событийный ряд, заключает его в некую «лирическую обойму» и с несомненной верностью указывает на присутствие авторского «я». В результате две повествовательные струи - эпическая и лирикоавтобиографическая - сливаются в единый художественный поток.
Становится очевидно, что слой хаотических, беспорядочных впечатлений мальчика отнюдь не единственный в тексте и совсем не доминирующий. Он увязан, соотнесен с тем, что ему сущно-стно противостоит, - с началом светлым и разумным. Образно-символическое противопоставление двух граней сознания (и двух сторон бытия) характерно для поэтики всего произведения. Оно - ярчайшая примета художественного строя трилогии, ибо через все три части ее проходит идея двоемирия, или мысль о «расколе» окружающего мира. С одной стороны, необычайная красота, свет, житейская разумность, воплощением которых являются Акулина Ивановна и подобные ей люди, редкие, но все же встречающиеся в судьбе Пешкова. А с другой - тьма чувственности, стихия бездумного, «слепого» бытия, тот хаос существования, через который продирается «взыскующий истины» подросток.
Соотнесенность событийного и личностноавтобиографического начал вытекает из творческого замысла автора. Горькому-художнику в его «исповеди» было крайне важно оттенить и воплотить все то, что способствует зарождению интеллекта, ибо только разум, только просветленное сознание, как считает Горький, способны обуздать хаос и спасти Россию - страну, в которой «нет духовного синтеза, страну язычески чувственную» [13. с. 373].
Иначе говоря, эпическое и лирическое в трилогии зримо сосуществуют, взаимопроникают друг в друга, «идут рука об руку». Воспринимающее сознание Алеши для создателя трилогии одномоментно и объект изображения, и субъективная призма повествования, поскольку взрослый рассказчик воспроизводит бытие в тех мысленных и чувственных формах, в каких они являлись юному автогерою. Наблюдая за тем, как Пешков шаг за шагом познает Русь и душу народную, мы движемся вместе с развивающейся мыслью подростка и воспринимаем реальность такой, какой она открывалась автобиографическому герою. Продвигаясь вслед за этой развивающейся и обнимающей бытие мыслью, мы постигаем одновременно и характер формирующегося сознания, и самый механизм процесса познания жизни, и горьковскую концепцию мира. То есть картины народной жизни выступают в трилогии как формы материализовавшейся (словесно и образно) мысли автогероя, его индивидуального мирочувствования.
Для иллюстрации этого положения обратимся к сцене дедовой экзекуции, ставшей для малыша потрясением особого свойства. В целом ряде работ (Ф. Сологуб [14], В. Вешнев [15], Н.А. Белкина [16], М.М. Голубков [17] и других) бытует традиция рассмотрения этого эпизода как свидетельство жестокости и аморальности среды, в которой воспитывался юный автогерой, и как образец эпического мастерства М. Горького. Слов нет, обличительно-крити-кующий пафос рассматриваемой сцены очевиден, и обстановка жизни Алеши обрисована здесь с необычайной силой. Однако глубинный смысл и эстетическая оправданность включения этого эпизода в повествовательную ткань повести состоит все-таки не в этом; вернее, не только в этом. Автор «Детства», следуя своей идейной установке, делает акцент не на леденящих душу подробностях происходящего, а на морально-интеллектуальных последствиях данного события. В фокусе авторского внимания оказывается прежде всего замечательный внутренний сдвиг, произошедший в душе героя. «Дни нездоровья, - говорится в повести, - были
для меня большими днями жизни. В течение их я, должно быть, сильно вырос и почувствовал что-то особенное» [13, с. 29]. Страшная, дикая боль, впервые испытанная ребенком, дает непредсказуемый эффект: «. точно мне содрали кожу с сердца. Оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли, своей и чужой [15, с. 29]. Далее автор еще более детально, еще более углубленно материализует невидимую связь событийного и личностного. Изменение отношения к окружающим ( «у меня явилось беспокойное внимание к людям» [13, с. 30], как и умственное прозрение ребенка ( «я понял», что «дед не злой и не страшный» [13, с. 30] ) подготовлено («объяснено») в тексте разными средствами: и событийно - через подробное, впечатляющее описание порки, через покаянную исповедь Каширина о своем прошлом; и психологически - через анализ душевных переживаний Алеши. Следовательно, М. Г орький не просто сообщает об умственном перевороте в сознании героя, а вскрывает его «событийную подоплеку», его жизненные истоки. И в рассмотренной сцене, и в последующих главах М. Горький ведет «рассказ о себе» достаточно необычно. Он намеренно и целенаправленно фокусируется на «изломах бытия». В отличие от Л. Толстого, тяготеющего к плавному, неспешному развертыванию сюжета, Горький-ху-дожник постоянно сталкивает между собой «свет» и «тьму», «бездну» и «вершины» и тем самым воссоздает «прыгающее», неровное течение событий. Воспринимающее сознание автогероя то и дело «скачет», подвергается жестким атакам реальной повседневности (вот дедушка - жестокий тиран, изверг, не владеющий собой; а вот он уже поэт, мудрый человек и чуть ли не герой). Жизнь, предстающая перед читателем сквозь призму детского сознания Алеши, полна самых неожиданных поворотов и удивительных человеческих превращений. Она подается в трилогии в причудливом сочетании доброго и злого, великого и пошлого, неотразимо интересного и буднично серого. И это художественно оправдано, ибо путаница жизни, поразительные людские метаморфозы, противоречивость бытия требуют напряжения мысли, требуют разъяснения и тем самым служат предпосылкой к развитию духовных сил, к тому, что именуется сознательным ростом индивидуума. «Чутье новизны», жгучий интерес к миру, к его несообразности и тайнам - это та почва, на которой появляется и формируется постигающая мысль.
С учетом вышесказанного у нас нет никаких оснований трактовать «Детство», «В людях», «Мои университеты» только как широкое по-
лотно семейных нравов, как панораму «свинцовых мерзостей бытия», «безучастным, но внимательным зрителем» (Вл. Кранихфельд) которой был Алеша Пешков. Неверно было бы усматривать новаторство М. Горького и в замене «лирических акцентов. на эпические» (Е.Б. Тагер, С.В. Касторский). На протяжении всей трилогии в фокусе авторского внимания находится не только «русская жизнь в определенную эпоху» (Г.А. Бровман [15], В.А. Дес-ницкий [16]), но и внутреннее развитие личности, духовное становление человеческого «я».
Таким образом, «Детство», «В людях», «Мои университеты» - это яркий образец автобиографического сочинения. Несмотря на то что горьковская «исповедь» максимально «эпизи-рована», ее художественное ядро образует «рассказ о себе». Личность автогероя - вот главный (хотя и не единственный!) объект пристального внимания М. Горького.
Автобиографическое начало в «Детстве», «В людях», «Моих университетах» отнюдь не затмевается началом мемуарным, как это иногда случалось в других произведениях, причисленных к жанру художественной автобиографии. Отметим, к примеру, что в последней части «Былого и дум» личность Герцена-повествова-теля покрывается некой туманной дымкой. Автор перестает рассказывать, размышлять о своей персоне, и - как следствие этого - лирическая струя в «Былом» сходит на нет. Нечто подобное наблюдается и в «Истории моего современника». С определенного момента личность самого автора «уплывает» на задний план. Мемуарная стихия теснит и подавляет собою «исповедальную линию» повествования. На авансцену выдвигаются многочисленные революционеры-народники, которые встречались на жизненном пути писателя. Следствием всего этого становится деформация автобиографической основы жизнеописания В.Г. Короленко.
Иное дело в «Детстве», «В людях», «Моих университетах». Здесь мысль о процессе интеллектуального и морального возмужания Алексея Пешкова, т.е. лирико-автобиографическое начало, проходит через все произведение, определяя как структуру, так и сюжетно-композиционное своеобразие горьковской трилогии.
Список литературы
1. Колтоновская Е. Детство Горького // Речь,
1915, 25 мая.
2. Гвоздев А. «Детство» М. Горького // Северные записки, 1916, № 2. С. 149-154.
3. Чуковский К.И. «Утешеньишко людишкам» // Речь, 1915, 5 июля, № 182.
4. Мережковский Д. Не святая Русь. (Религия Горького) // Русское слово, 1916, 11 сент., № 210.
5. Неведомский М. М. Горький. Детство // Голос минувшего, 1916, № 3. С. 10-22.
6. Королицкий М. На рубеже // Вестник Европы,
1916, № 5. С. 400-410.
7. Кранихфельд Вл. Утро жизни // Современный мир, 1914, № 12. Отд. 2. С. 116-133.
8. Г-ов (б. назв.) // Горький М. Мои университеты. М.-Л.: ГИХЛ, 1931. С. 131-136.
9. Десницкий В.А. Автобиографические повести Горького. 1. «Детство». 2. «В людях» // Десницкий В.А. М. Горький. Л.: Худож. лит., 1935. С. 174-222.
10. Бялик Б.А. Развитие традиций русской классической литературы в творчестве М. Горького и вопросы социалистического реализма. М.: Изд-во АН СССР, 1958. 429 с.
11. Касторский С. В. Горький-художник. Очерки. М.-Л.: Гослитиздат. (Ленингр. отд.). 1963. 348 с.
12. Тагер Е.Б. Творчество Горького советской эпохи. М.: Наука, 1964. 378 с.
13. Горький М. Полное собрание сочинений. Худож. произведения: В 25 т. М.: Наука. 1968-1976. Т. 15. 415 с.
14. Сологуб Ф. Заметки // Дневники писателей, 1914, № 1. С. 12-18.
15. Вешнев В. Горькое лакомство // На литературном посту, 1927, № 20, окт. С. 41-55.
16. Белкина Н.А. Проблема положительного героя в автобиографической трилогии Горького // Горьковские чтения. 1947-1948. М.: Изд-во АН СССР, 1949. С. 88-143.
17. Голубков М.М. Максим Горький. М.: Изд-во Московского ун-та. 2000. 93 с.
18. Бровман Г.А. Писатель и жизнь. (Заметки об автобиографической трилогии М. Горького) // Знамя, 1936. № 11. С. 268-280.
THE PROBLEM OF AUTOBIOGRAPHISM IN THE TRILOGY «MY CHILDHOOD»,
«IN THE WORLD», «MY UNIVERSITIES» BY M. GORKY
A.F. Tsirulev
The article deals with the problem of autobiographism in connection with the poetics of M.Gorky's trilogy «My Childhood», «In the World», «My Universities». The author considers the correlation of the lyrical and epic elements in the trilogy. M.Gorky makes his narration as much epic as possible, however, the principle of autobiographism dominates in the trilogy on the whole and determines the originality of its genre.
Keywords: M.Gorky, trilogy, «My Childhood», «In the World», «My Universities», poetics, image, auto-biographism, epic.
