CC BY
361
Новый филологический вестник. 2014. №3(30).
--HSS^f^SS^
А. Скубачевска-Пневска (Торунь, Польша)
ПРИНЦИПЫ ПОВЕСТВОВАНИЯ В УНИВЕРСИТЕТСКОМ РОМАНЕ
(на примере «Обладать» Антонии Сьюзен Байетт)
В статье исследуется жанровая специфика произведений, которые принадлежат к университетскому роману. Ставится вопрос о взаимосвязи между университетском романом, детективом и любовном романом. Выбранные аспекты повествования в университетском романе рассматриваются на примере «Обладать» Антонии Сьюзен Байетт.
Ключевые слова: повествование; университетский роман; разнообразие; интертекстуально сть.
Говоря о романах, содержание которых касается студенческой среды и среды работников вузов, а авторами являются профессора-преподаватели, исследователи применяют обычно определение campus novel (кампусный роман) и сосредотачиваются на творчестве Дэвида Лоджа и Малкольма Брэдбери, опубликовавших в 1975 г. наиболее известные и одновременно наиболее типичные для этого жанра произведения: соответственно, развитый вскоре до размеров трилогии «Академический обмен» («Changing Places») с характерным подзаголовком «Повесть о двух кампусах» («А Tale of Two Campuses»), отсылающим к «Повести о двух городах» («A Tale of Two Cities») Чарльза Диккенса, и «Историческая личность» («History Man»), Среди более ранних кампусных романов, из которых самыми важными являются «Академические кущи» («The Groves of Academe», 1951) Мэри Маккарти, «Мастера» («The Masters», 1951) Чарльза Перси Сноу, «Картины университетской жизни» («Pictures from an Institution», 1954) Реймонда Джаррела или «Счастливчик Джим» («Lucky Jim», 1954) Кинг-сли Эмиса, наверное, только последний может сравниться по популярности с произведениями Лоджа и Брэдбери.
Успех этим произведениям обеспечивает, с одной стороны, их пародийный и сатирический характер, который способствует адаптации для широкой публики научной проблематики, связанной с профессией героев и авторов, с другой - использование схем наиболее популярных прозаических жанров: любовного романа и детектива. В подзаголовке «Мир тесен» («Small World», 1984) Лоджа по праву содержится название академического любовного романа («An Academic Romance»), т.к. там пародируется сюжет рыцарского романа. Молодой человек встречает таинственную девушку и объезжает вслед за нею полмира, геройски преодолевая различные препятствия; при этом молодой человек является начинающим научным сотрудником, девушка - соблазнительной аспиранткой, а любовное странствие продолжается от конференции к конференции. Похожий прием использовали Сандра Гилберт и Сьюзен Джубар. Авторы манифеста феминистской критики «Безумная на чердаке» («Madwoman in the
Attic», 1979) также написали «Академическую мелодраму» («An Academic Melodrama»), назвав так в подзаголовке свой совместный «Театральный шедевр» («Masterpiece Theatre»). Это интересный пример кампусной драмы, а точнее фарса в трех актах с прологом, разыгрывающимся в 2088 г. в «виртуальном отряде Межпланетного Главного Университета» («А Virtual Branch Campus of the Interplanetary State Omniversity»)1. Возвращаясь к университетскому роману и его жанровой структуре, надо отметить все более тесные связи с детективом, о чем свидетельствует возникновение таких генологических терминов, как «университетский детектив», «университетский триллер» или «интеллектуальный черный роман». Впрочем, названия произведений говорят сами за себя: «Один мертвый декан» («One Dead Dean», 1988) Билла Крайдера (что интересно, автора диссертации о крутом детективе), «Смерть на семинаре: постмодернистская тайна» («Death in a Delphi Seminar: A Postmodern Mystery», 1995) Нормана Хол-ланда, «Семинар по убийству» («А Little Class On Murder», 1989) Каролин Дж. Харт, «Университетские убийства» («Academic Murders», 1980) Дорси Фиске, «Смерть в должности профессора» («Death in a Tenured Position», 1981) Кэролин Голд Хейлбрун (которая пишет под псевдонимом Аманда Кросс).
В Польше романы этого типа пишет Ярослав Клейноцки. В его произведении «Мыс позеров. Антикриминальный роман» («Przvladck pozerów. Powiesc antykryminalna») полицейский Навроцки разыскивает убийцу известного филолога, труп которого был брошен в здании польского отделения филологического факультета Варшавского университета. Среди подозреваемых, сотрудников жертвы, есть некий кандидат наук Клейноцки, а расследование требует знания творчества Мицкевича2 и ведет к современным дискуссиям литературоведов вокруг теории интерпретации3. Клей-ноцкого, который, наконец, признается в убийстве профессора, встречаем также в следующих произведениях автора, «Меридиан 21» («Poludnik 21», 2008) и «Человек последнего шанса» («Czlowiek ostatniej szansy», 2010). Пребывание в тюрьме не мешает герою помогать Навроцкому. Литературовед передает полицейскому ключевую для расследования информацию о польской литературе и истории XIX в.
Сюжеты, которые развиваются вокруг преступлений, совершенных в университете, следует отличать от сюжета романов о накапливании текстовых «доказательств», «следов» и «улик». Первые представляют собой канву классического детектива с полицейским или профессиональным детективом в главной роли, вторые как будто пытаются воплощать в жизнь популярный метод изучения истории, предложенный Робином Джорджом Коллингвудом. Согласно помещенной в работе «Идея истории» («The Idea of History») уголовной загадке «Кто убил Джона Доу?» («Who killed John Doe?»), литературоведа, равно как и историка, можно считать детективом, который ищет доказательства, подтверждающие его исследовательские гипотезы4.
Как свидетельствуют перечисленные выше примеры, наиболее важны-
ми качественными характеристиками интересующей меня формы романа - конечно, кроме тематического критерия - являются: разнообразие и интертекстуальность. Можно говорить о стремлении к жанровой энцикло-педичности богатого вставными жанрами произведения. Факт, что главный герой (профессор, реже студент) - почти всегда гуманитарий, чаще всего литературовед, представляет собой сюжетную мотивацию для введения литературных цитат, элементов гуманитарного дискурса, широко понимаемой метатекстуальности, можно сказать - многоуровневой литературности. Здесь часто действительность подражает искусству, а не наоборот, «факты» из жизни героев только воссоздают текстовые факты, и повествование подчиняется актуальным исследовательским тенденциям.
Конференция, академическая лекция, заседание совета института или выборы ректора создают удобный случай для представления галереи часто карикатурных личностей, научные звания которых не защищают их от человеческих слабостей. Иногда, как в «Пнине» («Pnin», 1957) Набокова, вся сатирическая характеристика помещается в одном предложении: «Две интересные особенности отличали Леонарда Блоренджа, заведующего Отделением французского языка и литературы: он не любил литературу и не знал французского языка»5. На противоположном полюсе находится сам Пнин, которому глубокое знание французского помешало получить работу преподавателя на кафедре романских языков, а литература заменяет жизнь. Попытка установления контакта с подростком завершается неудачей, то есть... лекцией: «Давай поговорим о спорте. Первое в русской литературе описание бокса мы находим в стихотворении Михаила Лермонтова, родившегося в 1814 году и убитого в 1841, очень легко запомнить. Напротив, первое описание тенниса можно обнаружить в романе Толстого „Анна Каренина'', оно относится к 1875 году»6.
Этот пример заставляет подумать о правильном названии жанра. Термин «кампусный роман» («campus novel») кажется слишком узким даже для некоторых произведений Лоджа и Брэдбери, не говоря уже о средневековых антецеденциях (или антецеденциях XVIII-XIX вв.)7, а также самых новых произведениях этого жанра, действие которых не происходит на территории кампуса, хотя касается вузовской среды и измеряется ритмом учебного года. «Семестр только что начался» - начало «Кушать людей нехорошо» («Eating people is wrong» 1959) Брэдбери является для этого жанра типичным8. Поэтому мне кажется адекватным более широкое определение университетский (или академический9) роман, подчеркивающее связь с научным учреждением и научной проблематикой, а не с академгородком (кампусом). Впрочем, понятие «campus novel» идентифицируется с английской и американской литературой, а между тем аналогичные тексты появляются почти во всем мире. Университетские романы создали, в частности, канадец Робертсон Дэйвис («Мятежные ангелы» / «Rebel Angels», 1981), австралийский писатель Майкл Уилдинг («Университетские шизики» / «Academia Nuts», 2002), израильский автор детективов Бэ-тиа Гур («Литературное убийство» / «Literary Murder», 1994), хотя надо
отметить, что эти произведения были написаны на английском языке. На французском языке похожие романы есть у канадца Жерара Бессета («Семестр» / «Le Semestre», 1979) и нескольких французских писателей, например, Робера Мерля («За стеклом» / «Derrière la vitre», 1970). Что касается русской литературы, внимания заслуживает, прежде всего, «Кафедра» Ирины Грековой (псевдоним Елены Вентцель). В отличие от большинства университетских романов, посвященных профессиональной и личной жизни литературоведов, Грекова представляет «галерею» сотрудников кафедры кибернетики, в том числе карьериста Кравцова, у которого «практически готова докторская на модную, современную тему», мать-одиночку Асташову («типичная женщина, хотя и доцент»), «артиста бумажного мира» - секретаря-делопроизводителя Михайловну или заведующего кафедрой, знаменитого преподавателя, профессора Завалишина, у которого «все остальное, кроме лекций, было ниже всякой критики» (его преемник, трудолюбивый профессор Флягин - наоборот - преподавателем был ужасным и не терпел студентов)1".
Мне хотелось бы также отметить несколько произведений на польском языке (все они так или иначе связаны с любовном романом или детективом). Уже в 1954 г. Здзислав Врубель издал «Начало» («Inauguracja»), соц-реалистический роман о первых годах функционирования моего родного университета Николая Коперника. Название книги указывает на начало учебного года 1948/49, именно это торжественное событие представляется читателю со всеми подробностями, так же как и дискуссии профессоров об объективизме в исторических науках или шахматная партия, разыгранная его магнифиценцией Ректором с владельцем торуньского кафе11. Анджей Зеневич, автор «Маленького поляка в Малой Азии, то есть Зимы в Анкаре и других отрывков» («Polak maly w Azji Mniejszej, czyli Zima w Ankarze i inné kawalki», 1992) является руководителем Института литературы XX в. в Варшавском университете и одновременно основателем отделения польской филологии в университете в Анкаре, где он работал с 1984 по 1994 г., как и повествователь в его прозе, вспоминающий обучение и работу на должности ассистента в Варшавском университете. В свою очередь, Стефан Хвин включил в «Золотого Пеликана» («Zloty pelikan», 2003) метафорическую притчу об обладающем филологической и философской эрудицией кандидате юридических наук Гданьского университета, который в результате моральных дилемм, вызванных мнимым самоубийством незаслуженно обиженной на вступительном экзамене студентки, отрекается от прежней жизни. Как бездомный нищий, он получает милостыню от писателя, ностальгический рассказ которого о немецком профессоре анатомии когда-то читал12. Седобородый литератор-благотворитель не был, правда, назван по фамилии подобно этому анатому, но читатель без труда узнает в них профессора Хвина, полониста из Гданьского университета, и профессора Ганнеманна, протагониста его романа под заглавием «Ганнеманн» («Hanemann», 1995).
Джефферсон Спенсер Томпсон, в сокращении Т., который появляется в названии романа Юзефа Гэна «Черновики профессора Т.» («Bruliony Profesora Т.», 2006) - это американский славист, ученик Исаака Берлина и приятель бывшего президента Александра Квасьневского. Он принял приглашение читать лекции в Варшаве, чтобы разгадать тайну убийства своего друга, польского политика. Пользуясь возможностью, герой соблазняет красивую редакторшу из издательства, для которого готовит книгу. Упомянутые в заглавии черновики - это охватывающая почти половину текста хрестоматия по истории и литературной жизни России, перефразированные или цитируемые источники, указанные в библиографии13. Воспоминания Нины Берберовой, Владислава Ходасевича или Надежды Мандельштам соседствуют здесь с письмами Горького или очерками Уэллса.
Наиболее полно требования обсуждаемого жанра выполняет «Замок» («Zamek», 1978) Ежи Качоровского. Озаглавленный в стиле Кафки сатирический роман с ключом рассказывает о выездной теоретической литературной конференции. Действие разыгрывается в эпоху расцвета структурализма, поэтому не удивляет, что докладчики дописывают седьмую функцию к схеме Якобсона или изобретают понятие «автофема» (по сходству с глосемой Ельмслева или мифемой Леви-Стросса). Ритуалы, имеющие место во время конференций, представлены как «Камерная Сцена Лицемерия» («Scena Kameralna Hipokryzji»)14, все «актеры» которой делают вид, что их интересуют важные научные вопросы. В действительности они хотят досадить оппонентам и, пользуясь возможностью, представить свой исследовательский центр и продемонстрировать собственные, воображаемые или реальные, красноречие и эрудицию (ее признаком являются ссылки на Бахтина). Заседание идет согласно сценарию, который учитывает иерархию участников, отражающую даже их манеру входить в конференц-зал:
«Сначала степенным шагом, отработанным на торжественных шествиях сената, шли признанные профессора, с достоинством неся невидимые береты и выцветшие тоги. За ними - более молодые профессора и доценты, шагом упругим, агрессивным, пропуская в дверях красивых женщин, авторов книг, полных цифр и терминов. В конце концов, в зал входил топорный рассеянный специалист по древней прозе, затерянный здесь, как эпилог классического романа, а за ним, как точка, тяжелым хлестким шагом - высокий служащий по культуре, из учреждения, которое было одним из шефов мероприятия»15 (здесь и далее перевод мой. -А. С.-П.).
В контексте этих примеров (особенно последнего) сетование польских рецензентов Лоджа или Брэдбери, что до сих пор не написан польский университетский роман, является необоснованным, хотя надо подчеркнуть, что ни одно из этих произведений не достигло высокого художественного уровня, и поэтому я не буду больше занимать ими внимание читателя. Дальнейшая часть статьи будет посвящена шедевру универси-
тетского романа, которым я считаю «Обладать» («Possession») Антонии Сьюзен Байетт.
* * *
Факт, что объемный, полный глубоких всесторонних сведений роман, за который английская писательница получила в 1990 г. Букеровскую премию, пользуется не меньшим интересом читателей, чем академическая трилогия Лоджа, приводит критиков в изумление:
«Здесь, правда, имеется несколько умеренно сенсационных элементов, в частности двое американских ученых, один плут и один радикал, которые мешают в поисках правды английским исследователям - Роланду Митчеллу и Мод Бейли, но роман не выполняет большинства требований, которые ставят перед бестселлером, - не поражает преступлением, модой, возбуждающим сексом, экзотической природной обстановкой и, в частности, не льстит вкусам читателя»16.
Следует уточнить, что все якобы отсутствующие у Байетт элементы имеются, но вводятся посредством вставных текстов. Параллельно развиваются даже два любовных сюжета. В обоих случаях любовь рождается на основе общих литературных увлечений, в кабинете или в библиотеке. Есть научное расследование à la Коллингвуд («Литературоведы - прирожденные детективы»), есть погоня... за мыслью обожаемого писателя («Роланду нравилось постигать работу ума Падуба, угадывать ее в извилистом строе фразы, наблюдать, как она вдруг проступает в неожиданном выборе эпитета») и охота... за рукописями («Сейчас Собрайла обуял чисто охотничий азарт. След взят»; далее русский перевод романа цитируется по указанному источнику)17. Наиболее сенсационная сцена, родом из готического романа, разыгрывается ночью, на кладбище, в сопровождении сильного ветра и ливня. Почтенный, элегантный литературовед взламывает гроб писателя, чтобы достать похороненное вместе с ним письмо. В кульминационный момент менее почтенные, зато более честные научные работники перехватывают добычу, а один из них кричит: «Я всегда мечтал произнести эту фразу: Вы окружены», «я всегда мечтал быть Альбертом Кэмпионом».
Несмотря на подсказки автора, озаглавившего произведение «Обладать. Любовный роман» («Possession. A Romance»), исследователи не могут прийти к общему мнению, какой жанр оно собой представляет. Они обращают внимание на имеющийся здесь эффект структурной коллажности, калейдоскопическую или фрагментированную композицию, и называют произведение неовикторианским, эпистолярным, филологическим, или постмодернистским, романом, романом культуры, детективной мелодрамой, а то и романом в архиве18. Все определения одновременно и меткие, и неадекватные. Одни, как роман в письмах, слишком узкие, потому что, кроме обширной переписки героев, текст охватывает также их стихотворе-
ния, поэмы, мифы, сказки, фрагменты газет, научных заседаний, докладов на конференциях и даже завещание и прощальное письмо самоубийцы. Другие, как филологический роман, слишком широкие, поскольку «бросают» текст Байетт «в один мешок» с беллетристическими повествованиями о писателях и произведениями, порожденными кризисом литературы вымысла. Определение университетский роман позволяет объять одним названием все свойства произведения, которое соединяет приключения двух литературоведов, выявляющих скрытую в метафорах и письмах связь викторианских писателей с рефлексией над историей, современными гуманитарными науками и с апологией фикции и повествования.
«Повествование - такая же часть человеческой природы, как дыхание и кружение»19, - считает Антония Байетт, которая свой творческий девиз «повествовать или умереть»2" вывела из «Сказок тысячи и одной ночи». Заявляя о своей приверженности принципу удовольствия в искусстве, она подчеркивает, что удовольствие от вымысла состоит в «повествовательном открытии» («narrative discovery»)21. Отсюда, наверно, богатство используемых ею форм высказывания и «повествовательной жадности» («narrative greed»)22, которой руководствуются ее герои. Это одна из разновидностей вынесенного в заглавие обладания (англ. «possession»), которое имеет как экономическую, общественную, религиозную, так и сексуальную коннотации. Российские переводчики Виктор Ланчиков и Дмитрий Псурцев решились на форму «Обладать» (с подзаголовком «Романтический роман»), зато киноадаптация в режиссуре Нила ЛаБута, с Гвинет Пэлтроу и Джереми Нортэмом в главных ролях, функционирует как «Одержимость». На польском языке произведение было издано под заглавием «Opçtanie»23. Все переводческие предложения обоснованы, однако ни одно из них, в отличие от оригинального названия, не вызывает ассоциаций с английским словом «tenure», обозначающим постоянную профессорскую должность, за которую настойчиво борются герои академических романов.
Из других источников известно, что первая ассоциация самой Байетт касалась амбивалентного отношения обладания в плане «писатель - исследователь». Автор призналась, что идея романа о связях между живыми и мертвыми умами родилась в Британской библиотеке во время наблюдения за копающейся в каталогах Кэтлин Коберн, специалисткой по Коль-риджу. «Меня поразило, - вспоминает Байетт, - это он овладел ею или она овладела ним»24.
Найдя в Британской библиотеке (а где же еще! ) незавершенные письма Рандольфа Генри Падуба к новой знакомой, Роланд Митчелл, работающий на полставки ассистент профессора Джеймса Аспидса, издателя собрания сочинений викторианского поэта, под воздействием минутного импульса крадет рукописи и начинает расследование, ниспровергающее аксиомы «падубологии». Подозревая, что таинственным адресатом была поэтесса феминистского толка Кристабель Ла Мотт, тезка героини Кольриджа, Роланд просит о помощи феминистского критика Мод Бейли, знатока творчества и потомка Ла Мотт. С этого момента сюжет развивается в двух на-
Новый филологический вестник 2014. №3(30).
--HSS^f^SS^
правлениях, в XIX и XX вв., причем прошлое открывается исключительно благодаря текстам, а современность во многих аспектах повторяет его.
Рандольф Генри Падуб (в оригинале Ash) и Кристабель Ла Мотт - это вымышленные персонажи. Байетт, будучи знатоком викторианской эпохи, придала им некоторые черты Роберта Браунинга, Альфреда Теннисона и Кольриджа с одной - и Кристины Россетти и Джордж Элиот с другой стороны. Это касается также текстов Ла Мотт и Падуба, созданных, как и мнимая викторианская интимистика, собственной рукой Байетт, которая оказывается мастером стилизации. При этом речь идет не о нескольких коротких стишках, а о более чем 60 страницах, пропитанных мифологией, одухотворенной, эрудированной поэзии (прозаические фрагменты намного длиннее). Автор одинаково достоверна, когда пишет от имени ученого-эстета Падуба и когда притворяется неумелой рассказчицей Сабиной де Керкоз. В романе можно найти также «многоэтажные» повествовательные конструкции, например, когда рассказчик передает голос Мод Бейли, которая «принялась цитировать Собрайла, который, в свою очередь, цитировал Падуба». Можно сказать, что цитирование является здесь привилегированной формой высказывания.
Когда Мод и Роланд посещают дом, в котором умерла Кристабель, они вспоминают и декламируют ее стихотворение о куклах. Произведение оказывается своеобразным шифром, картой, которая ведет к сокровищу - спрятанной в игрушках коллекции писем. Их чтение, дополненное анализом произведений обоих писателей, общих мотивов и взаимных намеков, позволяет молодым научным работникам открыть, что любовники совершили романтическое путешествие, во время которого Ла Мотт забеременела. Литературоведы посещают те же самые места и заодно вместе созревают для любви, переоценивают научные взгляды и освобождаются от общественных и личных ограничений.
Их проблема состоит в том, что они идеально вписываются в схему низкопробного романа. Она является аристократкой, недоступной холодной красавицей, обладающей прочной научной позицией, он - убогим бесперспективным ассистентом без постоянной должности: «В памяти у него всплывала первая встреча с Мод, с принцессой из стеклянной башни». Что интересно, Кристабель Ла Мотт - это автор сказок, атмосфера, мотивы и стиль которых распространяются на все темы повествования, переплетающиеся наподобие паутины.
Ассоциация с феминистской арахнологией является очень уместной. Добавим, что Кристабель часто сравнивала себя с самкой паука или Ари-ахной (Арахной), а современные феминистские критики, подобные Мод, пишут о ней доклады типа: «Разодранная ткань Ариахны. Искусство как субститут прядения в творчестве Ла Мотт». Если викторианский и постмодернистский принц хочет добыть свою принцессу, он должен вырвать ее из женского круга и разрушить символическую паутину. Роланду удается это только тогда, когда он начинает писать стихотворения, как обожаемый ею Падуб. Существенным можно назвать факт, что из доказательств,
добытых в гробнице, следует, что Мод является праправнучкой дочери Падуба и Ла Мотт, рожденной в тайне (в том числе от отца) и удочеренной сестрой поэтессы. Факт, что Роланд в конце концов завладел «прохладной белизною» Мод, обозначает, что он овладел также самим поэтом.
Парадоксально, но современным литературоведам труднее достичь духовной и телесной близости, чем викторианским писателям, несмотря на то, что Кристабель и Рандольф жили в мире сурового этикета. Мод и Роланда парализует современный дискурс, тем более что как обладатели кандидатской ученой степени в области гуманитарных наук они прекрасно об этом знают.
«Они были дети своего времени, своей культуры. Это время и эта культура не держат в чести таких старомодных понятий, как любовь, романтическая любовь, романтические чувства in toto - но словно в отместку именно теперь расцвел изощренный код, связанный с сексуальной сферой, лингвистический психоанализ, диссекция, деконструкция, экспозиция сексуального. Мод и Роланд были прекрасно подкованы теоретически: они все знали о фаллократии и зависти к пенису, о паузации, перфорации и пенетрации, о полиморфной, полисемической перверсии, об оральности, об удачных и неудачных грудях, об инкременте клитора, о мании преследования полостью, о жидких и твердых выделениях; им ведомы были метафоры всех этих вещей, они чувствовали себя уверенно в сложном мире символов, связанных с Эросом и Танатасом, с инфантильным стремлением овладения, с репрессальностью и девиантностью; прекрасно разбирались в иконографии шейки матки; постигли все возможные образы, созданные человеческим сознанием для Тела, этой расширяющейся и сжимающейся вселенной, которой мы вечно жаждем и вечно страшимся, которую хотим завоевать, поглотить... ».
Поэтому, желая спасти возникающее между ними чувство, герои долго избегали слов и эротики:
«Они приохотились к молчанию. <...> Речь, слова - слова, что им доступны, - мгновенно разрушили бы очарование. <.. .> И для Мод, и для Роланда было важно, что прикосновения лишены преднамеренности, не ведут к бурным объятиям».
Первая совместная ночь героев является как бы «двойным хэппи-эндом», венчает как романный, так и сенсационно-научный сюжет, и является свершением и познавательных, и эмоциональных желаний.
Сдержанность по отношению к современным гуманитарным наукам видна также в сатирических ролях героев второго плана. Блестящая карьера циничного Фергуса Вулффа, который «с благоговением ловил каждое слово Барта и Фуко» и работал над деконструктивистским анализом бальзаковского «Неведомого шедевра», контрастирует с более чем скромной позицией Роланда, который «уже перестал удивляться, что факультет английской литературы финансирует исследования французских авторов». У начальника Роланда, старомодного Джеймса Бляцкаддэра (James
Blackadder), которого российские переводчики переименовали в Аспидса, давление современных теорий вызывает ночные кошмары: «По ночам он просыпался в холодном поту: ему снилось, что его заставляют без всякой подготовки сдавать выпускные экзамены и он пишет сочинение о литературе стран Британского Содружества и постдерридианских стратегиях безынтерпретационного чтения». За звание самого большого знатока Падуба британец Аспидс соперничает с американцем Мортимэром Цроп-пэром (Mortimer Cropper, в переводе Собрайл). Они оба, как проясняют российские версии их фамилий, отождествляют науку с собирательством, накоплением, причем Аспидс накапливает (суммирует) никому не нужную информацию, а Собрайл коллекционирует предметы. Первый воплощает модель скучного ученого, второй - ученого-капиталиста. В свою очередь, сотрудницей (или вернее «спутницей») Аспидса на управляемом им «заводе пепла» («Ash factory») является Беатриса Пуховер (англ. Nest), готовящая издание дневников жены Падуба. Эта «помятая и утомленная» автор работы о спутницах жизни великих поэтов - жертва влияния мужских авторитетов, которой отказали в праве заниматься настоящими, т.е. «мужскими» темами. Ее противоположностью является хищная феминистка Леонора Стерн, которая буквально отнеслась к требованию Элен Сиксу, чтобы женщины писали телом. Беатриса не имеет ни своего мнения, ни собственной жизни, потому что отождествляется с Элен Падуб, в то время как Леонора является гедонисткой, навязывающей свое мнение каждому анализируемому автору-женщине. В научном смысле обе стоят друг друга, т.е. немного.
Среди интерпретаторов «Обладать» преобладает убеждение, что Бай-етт обесценивает современное литературоведение и высказывается за восстановление безусловного авторитета автора. Я не могу полностью согласиться с этим мнением. Писательница, несомненно, верит в литературу в качестве источника самопознания и знаний, а также в творческую личность как ее провозвестника. И хотя изображенные Байетт литературоведы бывают беспомощными, неумными или смешными, а их язык становится только модным жаргоном, лишь благодаря литературоведческому образованию, умению анализировать произведение Мод и Роланд открывают правду о прошлом, о себе и о свершениях великого писателя.
1 Gubar S., Gilbert S. Masterpiece Theatre. An Academic Melodrama. New Brunswick, 1995. P. 1.
2 Klejnocki J. Pr/yladck pozerów. Warszawa, 2005. P. 203-218.
3 Ibid. P. 239.
4 CollingwoodR. G. Who killed John Doe? // Collingwood R.G. The Idea of Histoiy. Oxford, 1946. P. 266-268.
5 Nabokov V Pnin / Przel. A. Kolyszko. Warszawa, 2004. P. 142.
6 Ibid. P. 107.
7 Nowicki W. Campus novel // Slownik rodzajów i gatunków literackich / G. Gazda, S. Tynecka-Makowska (red.). Krakow, 2006. P. 102-104.
8 Bradbury M. Eating people is wrong. London, 1959. P. 11.
9 Showalter E. Faculty Towers. The Academic Novel and Its Discontents. New York, 2005; Анцыферова О. Университетский роман: жизнь и законы жанра // Вопросы литературы. 2008. № 4. С. 264-295.
Showalter Е. Faculty Towers. The Academic Novel and Its Discontents. New York, 2005; Antsyferova O. Universitetskiy roman: zliizn' i zakony zhanra // Voprosy literatury. 2008. № 4. P. 264-295.
10 Грекова II. Кафедра // Новый Мир. 1978. № 9. URL: http://lib.ru/PROZA/ GREKOWA/kafedra.txt (дата обращения 13.02.2014).
Grekova I. Kafedra // Novyy Mir. 1978. № 9. URL: http://lib.ru/PROZA/ GREKOWA/kafedra.txt (accessed: 13.02.2014).
11 WrôbelZ. Inauguracja. Warszawa, 1954. P. 59-61, 171-172.
12 Chwin S. Zloty pelikan. Warszawa, 2004. P. 184.
13 Hen J. Bruliony Profesora T. Warszawa, 2006. P. 293-294.
14 Kaczorowski J. Zamek. Warszawa, 1978. P. 27.
15 Ibid. P. 26.
16 MoseleyM. Introductory: Definitions and Justifications // The Academic Novel: New and Classic Essays / Ed. by M. Moseley. Chester, 2007. P. 6.
17 Байетт А.С. Обладать / Пер. В. Ланчиков, Д. Псурцев. М„ 2002. URL: http:// lib.aldebaran.ru/author/baiett (дата обращения 13.02.2014).
Bayett A.S. Obladat' / Translated by V Lanchikov, D. Psurtsev. Moscow, 2002. URL: http://lib.aldebaran.ru/author/baiett (accessed: 13.02.2014).
18 Пестерее B.A. «Логика» повествования в романе А.С. Байетт «Обладание» // Вестник Волгоградского государственного университета. 2005. № 4. С. 54-63. (Сер. 8. Литературоведение. Журналистика); Desblache L. Penning Secrets: Presence and Essence of the Epistolary Genre in A.S. Byatt's Possession // L' Esprit créateur. 2000. Winter. Vol. 40. № 4. P. 89-95; Ханжина Е.П. Жанровая полифония и диалог культур в романе А.С. Байэтт «Обладание» // Традиции и взаимодействия в зарубежных литературах. Пермь, 1996. С. 142-152.
Pesterev VA. «Logika» povestvovaniya v romane A.S. Bayett «Obladanie» // Vestnik Volgogradskogo gosudarstvennogo universiteta. 2005. № 4. P. 54-63. (Ser. 8. Literaturovedenie. Zhurnalistika); Desblache L. Penning Secrets: Presence and Essence of the Epistolary Genre in A.S. Byatt's Possession // L' Esprit créateur. 2000. Winter. Vol. 40. № 4. P. 89-95; KhanzhinaE.P. Zhanrovaya polifoniya i dialog kul'turv romane A.S. Bayett «Obladanie» // Traditsii i vzaimodeystviya v zarubezhnykh literaturakh. Perm', 1996. P. 142-152.
19 Bvatt A.S. On Histories and Stories. London, 2000. P. 166.
20 Ibid. P. 170.
21 Bvatt A.S. Choices: On the Writing of Possession // The Threepenny Review. 1995. Issue 63. URL: http://jstor.org/stable (accessed: 13.02.2014).
22 Bvatt A. S. Possession. A Romance. London, 1990. P. 335.
23 Bvatt A. S. Opçtanic / Pr/cl. B. Kopec-Umiastowska. Warszawa, 1998.
24 Bvatt A. S. Choices: On the Writing of Possession.
