Принципы 1789 года и социология (Перевод с франц. Яз. ) Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ КЛАССИКА

Э. Дюркгейм

ПРИНЦИПЫ 1789 ГОДА И СОЦИОЛОГИЯ (Перевод с франц. яз.)

Перевод ст.: Durkheim E. Les principles de 1789 et la sociologie // Rev. internationale de l'enseignement. - P., 1890. - Vol. 19. - P. 450-456.

Сожалеем мы об этом или нет, но Французская революция из предмета веры, каковым она была, все более и более превращается в предмет науки. Революционная доктрина уже не кажется нам ни безупречным евангелием, ни рядом чудовищных заблуждений; напротив, мы постепенно привыкаем видеть в ней не более чем крайне важный социальный факт, истоки и значимость которого мы пытаемся понять. Хотя она еще в достаточной степени связана с сегодняшними спорами, наступает время для объективного и беспристрастного изучения этой истории. Было бы интересно разобраться, отчего происходит это изменение. Является ли оно просто-напросто эффектом удаления вещей во времени? Идет ли речь об усталости, возникшей от борьбы с непреодолимыми тенденциями, или о разочаровании, вызванном неожиданными поражениями? Вероятно, что все эти причины разом поспособствовали движению в данном направлении; во всяком случае, оно существует. Очень интересная книга, написанная г-ном Фернеем, о «Принципах 1789 года и социальной науке» [1], является новым и важным проявлением данного умонастроения. Вопрос, поставленный г-ном Фернеем, не из тех, на которые можно ответить одним суждением, поскольку принципы 1789 года могут рассматриваться с множества сторон. Они - и историческое событие, и политический факт, и, в то же время, научная теория общества. Попробуйте забыть об общественных условиях, в которых они возникли, рассматривая их лишь сами по себе, и вы увидите, что они представляют собой лишь череду абстрактных предложений, дефиниций, аксиом, теорем, выглядящих как выжимка самоуверенной науки: это своего рода требник социологии, по крайней мере определенной социологии. Но поместите их в их историческую среду - и точка зрения изменится. Люди Революции были не учеными, выдумы-

286

вающими систему в тиши кабинетов, но людьми действия, верящими в то, что они призваны преобразовать общество на новых основаниях; и слишком очевидно, что подобное преобразование не могло осуществиться, следуя какому-либо научному методу. В действительности, во французском обществе присутствовали всякого рода потребности и ожидания, именно ими руководствовались государственные деятели той эпохи, и они определили основные направления того, одновременно разрушительного и направленного на улучшение, дела, которое они предприняли. Знаменитые принципы лишь выражают скорее эти тенденции, нежели реальное положение вещей. Их авторитет происходит не от того, что они соответствуют реальности, а от того, что они соответствуют национальным стремлениям. В них верят не как в теоремы, а как в символ веры. Они были созданы не наукой и не для науки, но являются результатом самой практики жизни. Одним словом, они были религией, у которой были свои мученики и апостолы, которая глубоко преобразила массы и которая, в конечном итоге, вызвала великие преобразования.

Важно проводить это различие, поскольку в зависимости от того, встаем ли мы на ту или на иную точку зрения, наше суждение о принципах 1789 года совершенно меняется.

Если мы усматриваем здесь научную доктрину, то надо трактовать их соответствующим образом и, следовательно, применять к ним критический метод, каковой единственно подходит науке. Надо посмотреть, адекватны ли они тем фактам, выражать которые они претендуют. Они предстают как объяснение основных социальных явлений, но дают ли они реальное представление о них? Правда ли, что на самом деле «люди рождаются и остаются свободными и равными в правах», что «свобода состоит в возможности делать все, что не вредит другому» и т.п.? Чтобы ответить на эти вопросы, нужно лишь сопоставить реальность фактов с формулировками, которые, как предполагается, должны описывать их. Впрочем, это не единственная возникающая проблема.

Допустим, что принципы 1789 года могут быть убедительно опровергнуты в качестве теоретических истин; но они продолжают существовать как социальные факты, как выражение состояния души определенной эпохи и определенного общества. Чтобы оценить их в таком качестве, буквального рассмотрения формулировок недостаточно для оценки их объективной истины; надо, напротив, абстрагироваться от них, чтобы понять потребности, которые их породили и которые они выражают; надо давать оценку именно этим потребностям. Люди, склонные к упрощению, правда, могут думать, что для того, чтобы знать эти тенденции и стремления, достаточно развить выражение их формулировок и буквально понять их смысл. Однако это было бы серьезной ошибкой. В действительности данные формулировки являются сознательным итогом целого процесса, который носит неосознанный характер. Отдаленные причины, от которых он зависит, ускользают от нас из-за их удаленности и сложности; в поле на-

287

шего сознания проникают лишь самые близкие и самые простые следствия. Наблюдая эти формулировки в отрыве от объясняющих их условий, мы обязаны обдумывать и упорядочивать их, чтобы сделать их понятными. Путем аналогии или любым другим методом умозаключения мы изобретаем им причины за неимением истинных причин, которых мы просто не видим; таков результат всей этой работы, который мы выражаем в простых и ясных предложениях. Таким образом, эти последние могут лишь очень неточно отражать скрытую за ними реальность. Они являются символами, но несовершенными и обманчивыми. Например, многочисленные причины, которые невозможно выявить с помощью непосредственного ощущения, которые даже научный анализ с трудом может обнаружить, с давних времен породили в различных обществах запрет на браки между родственниками. Сегодня от всего этого опыта прошлого в нашем сознании не остается ничего, кроме разве что отвращения, которое нам внушают подобного рода союзы. Мы ищем основания этому отвращению, и мы находим их. Они варьируются в зависимости от страны и от темперамента, здесь это религиозные основания, там - физиологические, но они - и мы это понимаем - никак не связаны с истинными причинами данного феномена. Таким образом, если не существует прямых связей между этими объясняющими формулировками и социальными потребностями, которым они соответствуют, будет недостаточно опровергнуть первые, чтобы продемонстрировать нездоровый характер вторых. Не существует религий, которые - если рассматривать их как научные доктрины - устояли бы перед критикой: большинство из них постулируют настоящую ересь, с точки зрения науки. Однако мы не имеем права заключать из этого, что они играли в истории или играют до сих пор вредоносную и негативную роль. Поскольку очень возможно и даже крайне вероятно, что, какими бы неудовлетворительными они ни были в их космологических или социологических объяснениях, они отвечают реальным и законным потребностям, каковые иначе не получили бы удовлетворения.

Таким образом, здесь мы имеем дело с двумя совершенно различными и независимыми проблемами, и двойственный характер данного вопроса не ускользнул от г-на Фернея. Он прекрасно понял, что принципы 1789 года относятся не только и исключительно к сфере научного рассмотрения; что они являются не только более или менее верными учениями, но и социальными фактами, взаимосвязанными со всем нашим национальным развитием в течение века. Напрасно наука, совершенно справедливо отмечает он, пытается подорвать принципы 1789 года. Задачей современников должен быть трепетный сбор среди наследия Революции этих неоценимых сокровищ патриотической веры, преданности общему делу, национальной солидарности, которые наши отцы вложили туда в качестве примера своим потомкам. Тем не менее в соответствии с заглавием этого труда, он анализирует их главным образом как ученый, и

288

именно поэтому его выводы могли показаться чересчур строгими некоторым критикам.

Дело в том, что деятели Революции не единственные, кто оказывается затронут его книгой; мы ощущаем на каждой странице по тону полемики, что противники, на которых он обрушивается, не такие древние, как это могло показаться с первого раза, и что они еще не успели все стать принадлежностью истории. Действительно, попробуйте мысленно отделить принципы 1789 года от обстоятельств времени и места, в которых они были созданы, выделите их общий смысл, и вы увидите, что он еще вдохновляет большую часть французских моралистов и экономистов. Верно, что многие из них протестуют против подобного сближения; они отказываются от своих учителей, но это лишь потому, что они являются непоследовательными или неблагодарными учениками. В действительности те и другие низводят социальную науку до простого идеологического анализа. Они отталкиваются от абстрактной концепции индивида в себе и развивают ее. Исходя из понятия полностью автономного индивида, зависящего лишь от самого себя, не имеющего ни прошлого, ни социальной среды, они задают себе вопрос и пытаются ответить на него путем примерно следующего рассуждения: каким образом такой индивид должен вести себя в экономической или нравственной жизни.

Однако, как показывает наш автор, подобный метод не может дать объективных результатов. Действуя таким образом, можно связать друг с другом понятия, но нельзя надеяться, что подобная система будет выражать реальные отношения между вещами, поскольку понимаемый таким образом индивид в реальности не существует. Настоящий человек не имеет ничего общего с этим абстрактным существом, он является частью определенного времени и определенной страны, у него есть мысли и чувства, которые исходят не от него, но от его окружения; у него есть предрассудки и верования; он подчинен правилам, созданным не им, но которые он тем не менее соблюдает; у него есть самые разные стремления и много других потребностей, кроме как обеспечивать свои экономические расходы, и все эти разнородные побудительные мотивы переплетаются так, что чаще всего бывает нелегко различить их и выделить роль каждого из них. Нам ответят, что любая наука живет абстракциями, что, несомненно, реальный и полноценный человек не является просто изолированной и эгоистической индивидуальностью, но что мы можем условиться о том, чтобы изучать его исключительно с этой точки зрения. Конечно, однако, для того, чтобы результат такого исследования мог иметь какую-то ценность, надо чтобы абстракция была сконструирована экспериментально. Надо было бы установить с помощью наблюдения, - если не для всех социальных типов, то, по крайней мере, для того, к которому принадлежим мы, -каковы основные виды деятельности, управляющие экономическим и моральным поведением человека; затем выделить среди них с помощью соответствующих экспериментов те, которые соответствуют эгоистической

289

стороне нашей натуры. Таким образом, мы получим по-настоящему адекватное понятие того, что экономисты называют индивидом, того, что моралисты называют личностью, и той сферы деятельности, которая ему свойственна, мы сможем изучить его и, определив, чем он является, начать искать, чем он должен быть. Но не так действуют наши теоретики. Они выстраивают сразу и целиком ту концепцию индивида, которая в действительности может быть сформирована лишь в результате очень кропотливого анализа, в которую уже предположительно включены научные усилия; они видят в ней одно из тех очень простых, очевидных понятий, которые ученый постулирует без доказательств и справедливость которого любой легко может доказать, посмотрев на самого себя и не прибегая ни к какой иной методике. Иными словами, это понятие может иметь лишь очень субъективное значение.

Эта методическая ошибка порождает следующую, относящуюся к доктрине, и на этот раз гораздо более серьезную. Если действовать тщательно, необходимость чего мы только что доказали, мы констатируем, что та область, где индивид не зависит ни от чего, в действительности крайне ограничена. Напротив, если начать с предположения, как это делают моралисты и экономисты данной школы, что проблема решена, это будет означать исходную веру в то, что эта незначительная часть человека и есть весь человек. Именно в этом, говоря откровенно, заключается основная идея всех этих систем. Если мы не считаем необходимым прибегать к экспериментам, к анализу, о которых мы упоминали, для того чтобы изолировать эту область человеческой души от других областей, это означает, что мы принимаем за постулат, что вне этой области ничего существенного нет. Вот откуда идет непримиримый индивидуализм, являющийся общим предметом веры всех этих мыслителей. Этот индивидуализм никогда не был доказан и не может быть доказан. Никогда не было продемонстрировано ни каким-либо частным случаем, ни настоящим экспериментальным сравнением, что правила и виды деятельности, преобладающие и управляющие нашей юридической, моральной и экономической жизнью, не имели иной цели и иного оправдания, нежели материальное и моральное благосостояние индивидов. И тем не менее - это аксиома, догмат веры или, если использовать слово, которым любят пользоваться экономисты, хотя оно имеет не совсем научный оттенок, ортодоксия. Но если это действительно так, становится совершенно невозможно реинтегрировать человека в социальную среду, частью которой он тем не менее является. Если человек все же представляет собой единое целое, существо, обладающее личностью и эгоистичное - будь то моральный или материальный эгоизм, - если у него нет иной цели, нежели развитие своей личности (Кант) или удовлетворение своих потребностей ценой минимальных усилий (Бастиа), то общество предстает как нечто противоестественное, как насилие по отношению к нашим основным склонностям. Руссо признается в этом или скорее провозглашает это; Бастиа оспаривает Руссо,

290

однако их несогласие является мнимым. И тот, и другой на самом деле едины во взгляде на общество, видя в том, каковым оно является в реальности со своими традициями, унаследованными предрассудками, ограничениями, которое оно накладывает на индивида, оказывая на него давление через общественное мнение, нравы, обычаи, законы и т.п., нечто неестественное, искусственное, чудовищное. Без сомнения, говорят наши экономисты, человек естественным образом создан для общественной жизни, но при этом они подразумевают: для общественной жизни, совершенно иной, нежели та, которую мы наблюдаем, в которой не должно быть места традициям, прошлому, где каждый должен жить у себя, не заботясь о других, где общественные действия возможны только в защиту отдельного индивида от незаконного вмешательства его соседа и т.д. Что же касается общества в том виде, в каком оно сложилось исторически, то, с их точки зрения, оно является продуктом давления, военной машиной, направленной против индивидов, остатком варварства, которое держится лишь силой предрассудков и которому рано или поздно суждено исчез-нуть1. Руссо никогда не утверждал ничего иного.

Такова двойная ошибка, на которую очень смело указал г-н Ферней и против которой он выступил. Я говорю, что для этого понадобилась некоторая смелость, поскольку это означало восстать против мнения, которое, хотя и теряет почву, однако остается еще очень широко распространенным во Франции. В нем присутствует тот образ видения и восприятия социальных явлений, который наше, исключительно литературное, образование глубоко впечатало в сознание людей. Чисто эстетическая культура не предоставляет сознанию непосредственного контакта с действительностью, так чтобы оно могло составить себе об этой действительности достаточно адекватное представление. Вовсе не знакомство с шедеврами классической литературы позволяет нам ощутить органическое развитие общества, зависимость, в которой мы находимся от предыдущих поколений и от самого разного рода социальных кругов, которые нас окружают. Эти многочисленные связи, которые связывают нас друг с другом и с группой, к которой мы принадлежим, не настолько поверхностны, чтобы их можно было заметить, обладая не слишком развитым вкусом. Таким образом, если мы не получили иного образования, мы неизбежно склонны отрицать их существование, т.е. видеть в индивиде независимую силу, принадлежащую лишь самой себя, а в обществе - простое соединение всех этих независимых сил. Поэтому всякий, кто выступает против этого поверхностного и упрощенческого подхода и решается напомнить, каково истинное место индивида в обществе, сталкивается с чувствами и предрассудками, которые до сих пор очень живучи. Поскольку подобная концепция коллективной жизни не сводится к одной из тех ясных теоретических схем, которые так любит наша французская душа, мы считаем, что

1 См., в частности: [2].

291

полностью разделываемся с ней, когда презрительно определяем ее как завезенную из Германии. Невозможно доказывать, что сфера общественной деятельности расширяется по мере развития общества, без того чтобы тебя не обвинили в государственном социализме и не превратили во врага свободы. Конечно, даже по этому вопросу наш нрав меняется, и мы понемногу избавляемся от этого узкого и лишенного благородства индивидуализма. Однако это возвратное движение только начинается. И книга г-на Фернея, мы надеемся, будет способствовать его ускорению. В ней чувствуется такая искренность, такая серьезность убеждения, что вряд ли они не затронут читателя.

Что касается второго из вопросов, затронутых в «Принципах 1789 года», то его исследование показалось нам менее полным и глубоким. Полностью признавая, как мы уже говорили, законность обеих точек зрения, он подошел к идеям Революции в основном как к теории общества, а не как к социальному факту. Похоже, он не увидел ничего особенного в революционном духе, кроме непомерного вкуса к абсолютному, который объясним с точки зрения исключительных обстоятельств, в которых тогда находилась Франция. Однако этот вкус к абсолютному не является особенностью Революции, он присутствует во все созидающие эпохи, во все века новой и дерзкой веры. Г-н Ферней знает об этом и сам говорит об этом в своей книге; каждый раз, когда мы принимаемся за какое-нибудь великое предприятие, нам приятно думать, что мы работаем для вечности. Таким образом, по этой манере можно судить лишь о самом общем характере знаменитых принципов, а именно - об их категоричной и абсолютной форме. Все, что в них есть особенного и своеобразного, остается необъяс-ненным. Впрочем, они пережили свою эпоху и распространились далеко за пределы страны, где они возникли. Значительная часть Европы верила в них и верит до сих пор. Значит, они зависят не от случайных и местных обстоятельств, но от какого-то общего изменения, произошедшего в структуре европейских обществ.

Только когда мы будем точно знать, в чем заключается это изменение, мы сможем дать окончательную оценку принципам 1789 года и сказать, являются ли они патологическим феноменом или, напротив, представляют собой всего лишь необходимую трансформацию нашего общественного сознания. Только тогда мы сможем ответить и на другой вопрос: каковы судьбы революционной религии? Чем она призвана стать? Конечно, это серьезная проблема, и мы находим совершенно естественным, что она привлекла внимание писателя, которого заботит будущее его родины. И в самом деле, нет вопроса, который в большей степени заслуживал бы внимания законодателей и государственных деятелей. Не проистекают ли все трудности, с которыми сталкиваются народы в настоящее время, от того, что нам трудно приспособить традиционную структуру обществ к этим новым и не осознаваемым ими самими стремлениям, которые вот уже в течение века воздействуют на них? Но, повторяю еще раз,

292

чтобы понять, в чем суть этих стремлений и каков их источник, недостаточно размышлять над формулировками, которые выражают их в сознании, поскольку нет ничего менее надежного, чем точность этого выражения.

Надо, впрочем, добавить, что данный вопрос относится скорее к искусству политики, чем к общественной науке. Представляя публике книгу г-на Фернея, Альбер Сорель выразил некоторое беспокойство по поводу чрезмерных амбиций нашей молодой науки. - И что! - восклицает он, -для того, чтобы решить все эти проблемы, будет созван съезд социологов?! Подобных упреков заслуживали Сен-Симон или Конт, однако сегодня они не могут быть отнесены ни к кому. По мере того, как социология формируется, она все более четко отделяется от того, что называли (впрочем, не очень к месту) политическими науками, являющимися незаконными спекуляциями, наполовину теоретическими, наполовину практическими, наполовину наукой, наполовину искусством, которые иногда все еще ошибочно смешивают с социальной наукой. Последняя, как любая наука, изучает то, что есть, и то, что было, ищет описывающие их законы, однако она не интересуется будущим. Г-н Ферней, возможно, кое-где злоупотребил такими выражениями, как «социология допускает», «социология отвергает». Но это лишь ошибки в формулировках, которые мало отражают его мысль. Достаточно прочесть его главу об искусстве и науке, чтобы заметить, что он не смешивает их сферы. Практические трудности могут быть окончательно разрешены лишь путем практики, путем каждодневного опыта. Решение будет найдено вовсе не советом социологов, а самим обществом. Однако будет только польза от того, что кто-либо сведущий, как г-н Ферней, в результатах научных исследований, сосредоточит свои размышления на этих предметах; поэтому люди действия прочитают эту книгу с не меньшим интересом, чем люди науки.

Список литературы

1. Ferneuil Th. Les principes de 1789 et la science sociale. - P.: Hachette et cie, 1889. - 362 p.

2. Molinari G. de. L'évolution politique et la révolution. - P.: Reinwald, 1884. - 511 p.

Пер. с франц. Е.Л. Ушковой

293