CC BY
69
Вестник ПСТГУ
III: Филология
2013. Вып. 4 (34). С. 7-20
Принцип кооперации Грайса
В ИНТЕРПРЕТАЦИИ СТАТУСА БИБЛЕЙСКОГО ТЕКСТА1 А. В. Вдовиченко
Доминирующая концепция новозаветного (НЗ) языка неизбежно приходит к выводу о ненормализованности НЗ текстов вследствие семитизмов, рассматриваемых как нарушения греческой аутентичности. Такая теоретическая модель, возникающая из структурных установок языкового исследования, очевидным образом нарушает коммуникативную реальность, в которой должны исполняться «принцип кооперации» Грайса и «принцип вежливости» Лича. Вместо этого доминирующий взгляд предполагает нереалистичную картину авторской и читательской деятельности, в которой адресат НЗ текстов недоумевает по поводу «языка», на котором пишут авторы; авторы сами не знают «язык», на котором пишут; вторичные интерпретаторы (исследователи) знают «язык», на котором должны были создаваться НЗ тексты, гораздо лучше самих авторов текстов.
Методологическая тенденция, доминирующая на сегодняшний день в библейских языковых исследованиях, рассматривает НЗ текст с точки зрения греческой аутентичности лингвистических данных: «греческое нелитературное койнэ обеспечивает должное основание для сопоставления новозаветных текстов»; «Новый Завет был, бесспорно, написан по-гречески (поскольку греческий был международным языком древнего средиземноморского мира в то время)»; «христианство, пользуясь греческим и затем латинским языками, просто соответствовало лингвистической ситуации, как и другие восточные культы, которые распространялись на Западе»2. Иная, некогда авторитетная тенденция, предполагающая возможность видеть за НЗ текстами семитские (арамейские, древнеев-
1 Работа выполнена при финансовой поддержке Министерства образования и науки РФ в рамках гранта Президента РФ для государственной поддержки ведущих научных школ РФ, проект№НШ-1140.2012.6 «Образыязыкав лингвистике началаХХ1века»; гранта РГНФ, проект № 13-04-00363 «Языковые параметры философских и поэтических текстов в России и Европе 19-21 вв.» и при поддержке Министерства образования и науки РФ, соглашение 8009 «Языковые параметры современной цивилизации», а также в рамках проекта «Канонические и эталонные тексты в культурно-языковой динамике» по Программе фундаментальных исследований ОИФН РАН «Язык и литература в контексте культурной динамики», 2012—2014.
2 Horsley G. Ш R. The Fiction of «Jewish Greek» // New Documents Illustrating Early Christi-anity.Vol. 5. 1989. P. 19, 29. См. также: Porter S. E. The Greek Language of the New Testament // Handbook to Exegesis of the New Testament. Ser. «New Testament Tools and Studies» / Ed. by В. M. Metzger & B. D. Ehrman. Leiden-NY-Kohln, 1997. P. 99-130.
рейс кие) оригиналы и таким способом объяснять их особенности, оказывается работоспособной далеко не во всех случаях и поэтому применяется исследователями избирательно, преимущественно для двух первых Евангелий и Откровения (что не может не вызывать сомнений в ее обоснованности на фоне значительного числа других «семитизированных», но не признаваемых переводными текстов, которые составляют обширный корпус новозаветной и околоновозаветной литературы). Эта методологическая возможность в настоящий момент утратила былую валидность, хотя и не списана окончательно со счетов ввиду обширности наработанной доказательной базы.
Масштабная экспансия греческой аутентичности в НЗ языковых исследованиях оборачивается, в частности, борьбой с последним прибежищем идеи само-законности и нормализованное™ НЗ текстов — «иудейским греческим языком», возможность существования которого допускается некоторыми исследователями3. Так, Хорсли, один из убежденных сторонников греческой аутентичности, главным объектом критики в своей репрезентативной для данного направления статье видит «иудейский греческий», утверждая свои выводы на прочном основании современных представлений о билингвизме и связанных с ним явлений, а также фактов эллинистической языковой ситуации.
Доказательство невозможности Jewish greek основано на признании семитиз-мов недостаточным основанием для конституирования этого языка: они «суть простые примеры билингвальной интерференции», результат языковой деятельности билингв (сложившейся в силу их образования, социальной принадлежности и родного языка), которая не конституирует особый диалект. В итоге основные параметры лингвистической ситуации, устанавливаемые Хорсли с использованием традиционного методологического инструментария (в котором билингвизму отводится значительное место), подтверждают да й с с м а н н о в с к и е положения4: НЗ авторы писали по-гречески с ошибками (т. е. с «семитизмами», которые никому, даже некогда Мултону5, не удалось представить аутентичными на греческой почве языковыми феноменами). Свои тексты НЗ авторы адресовали «греческому читателю»6, но, пытаясь соблюсти законы греческого языка, не преуспели в этом, поскольку находились в плену исконных для них семитских языковых моделей, спровоцировавших явления интерференции.
Как видно, по воссозданной Хорсли лингвистической диспозиции (ставшей, впрочем, едва ли не общепринятой после работ Дайссманна) оказывается невоз-
3 Hanp., Gehman H. Hebraic Character of Septuagint Greek // Vetus Testamentum. № 1. 1951. P. 81-90; Turner N. The Language of the New Testament 11 Peake's Commentary on the Bible / Ed. M. Black and H. H. Rowley. Edinbourg, 1962. P. 659—62; Turner N. Grammatical Insights into the New Testament. Edinburg, 1965. P. 174-188.
4 Deissmann A. Bible Studies / Trans. A. Grieve. Edinburg, 1901; Deissmann A. Light from the Ancient East / Trans. L. R. M. Strachan. London, 1910.
5 Moulton J. H. Prolegomena. Vol. 1 // A Grammar of the Greek New Testament. Edinburg, 1906; New Testament Greek in the Light of Modern Discovery // Essays on Some Biblical Questions of the Day: By Members of the University of Cambridge. London, 1909. P. 461—505; Moulton J. H.
& Milligan G. The Vocabulary of the Greek Testament Illustrated from the Papyri and Other Non-Literary Sources. London, 1914-29.
6 Horslev G. H. R. Op. cit. P. 35
можным представить создание и функционирование НЗ текстов (в т. ч. Евангелий) как полноценный литературный процесс, поскольку коммуникативная деятельность авторов в интерпретации Хорсли предполагает:
1) спонтанность («как говорили, так и написали»), в то время как создание любого письменного текста такого масштаба не может производиться в условиях нехватки времени для обдумывания используемых языковых моделей;
2) плохое знание языковых моделей, или «языка», на котором они пишут («малообразованные упорные авторы»), в то время как плохо- или малообразованные люди не в состоянии создать столь обширный литературный корпус (новозаветные и около-новозаветные тексты различного авторства);
3) вопиющее пренебрежение аудиторией со стороны авторов и неадекватную реакцию со стороны самих читателей/слушателей («варварский текст для греческого читателя»), в то время как любой автор создает текст для предполагаемого читателя, учитывая вполне определенные читательские навыки и предпочтения в восприятии текста;
4) непричастность какой-либо литературной традиции, где такой способ создания текста был бы приемлемым и допустимым («никто и нигде не ожидал, что НЗ авторы могут так поступить»).
В целом странность ситуации, которую вводит Хорсли вслед за большой плеядой предшественников и современных сторонников, заключается в том, что семиотическая система, используемая при создании НЗ текстов, согласно принятым в рамках данного направления параметрам лингвистической ситуации не может считаться нормализованной в пространстве «автор-читатель-вторичный интерпретатор»: аудитория недоумевает по поводу «языка», на котором пишут авторы; авторы сами не знают «язык», на котором пишут; вторичные интерпретаторы (исследователи) знают «язык», на котором должны были создаваться НЗ тексты, гораздо лучше самих авторов текстов. Вероятно, недаром Хорсли делает самоизобличающую оговорку о том, что самой малоизученной областью в НЗ языковых исследованиях является сфера коммуникативного взаимодействия (в сравнении с формальными и структурными языковыми исследованиями): «Конкретная ситуация, в которой оказывается говорящий (формальный/неформальный контекст, отношения с другим говорящим, предмет обсуждения), будет сказываться на осуществляемом им выборе языковых средств — в сфере лексики, синтаксиса, и иногда фонологии (в меткой формулировке Фишмана: “Кто, на каком языке, к кому обращаясь и когда говорит”). Регистр, безусловно, применим не только к устной коммуникации, но и к письменному языку, и поэтому представляет собой инструмент для изучения лингвистических феноменов античности. Впрочем, насколько мне известно, в изучении древнегреческого языка потенциал «регистра» использован пока незначительно»7.
Заметим, что немногочисленные сторонники идеи иудейского греческого, против которых выступает Хорсли в своей статье, пытаются, в отличие от него, доступными им способами преодолеть несовершенство сложившейся после Дайссманна теоретической картины. Их интенция так или иначе состоит в том, чтобы «иудейский греческий» занял законное место в ряду других «языков»
(«диалектов») и, таким образом, снял бы конфликт, возникший в результате использования внутренне ошибочной структурной методологии: иудейский греческий «язык» («диалект») в рассуждениях исследователей, подобных Тёрнеру, стремится стать полноценной знаковой системой, нормализованной в пространстве автор-реципиент-вторичный интерпретатор. Вместо такой неконфликтной диспозиции Хорсли настаивает на противоречивой и странной картине коммуникативного процесса: авторы обращались к аудитории с текстами, написанными с использованием ненормализованной (в пространстве «автор-реципиент») семиотической системы, об идеальных параметрах которой вполне осведомлен вторичный интерпретатор, но не сами авторы или их аудитория.
Такая странная картина возникает благодаря концепции идеального «языка», реальность которого не подтверждается эмпирическими данными текстов, но вводится по требованию используемой методологической сетки. В ситуации, когда НЗ материал не отвечает критериям «языка» («диалекта»), известного исследователю, Хорсли готов признать авторов некомпетентными, малограмотными, неопытными в писательском деле людьми, неадекватными коммуникативной реальности и не связанными никакими традиционными для литературного процесса ограничениями. В то же время сфера коммуникативного взаимодействия (недостаточно исследованная, по словам самого же Хорсли) дает новые перспективы для лингвистического моделирования языковой реальности.
Нормализованность коммуникативного поведения, как устного, таки представленного в письменной форме, безусловно, определяется не соображениями структурного характера (сконструированными процессами деривации, этимологическими процедурами, аналогическими наблюдениями и пр.), как это делает Хорсли, а когнитивным состоянием участников коммуникации, которые совершают (совершали) актуальные действия в непосредственно воспринимаемом коммуникативном пространстве и сами определяют (определяли) статус используемых вербальных способов действия в нем. Их оценка служит (или, по крайней мере, должна служить) затем для вторичного интерпретатора отправной точкой в рассуждениях о вовлеченных в текст вербальных моделях (способах выражения), совокупность которых традиционно называется «языком» данного сообщества говорящих. Процедура обнаружения порядка и связей между элементами такого «языка» со стороны вторичного интерпретатора носит мнемо-технический (и часто связанный с ним лингводидактический) характер, и не имеет ничего общего с тем, что происходило в когнитивной сфере коммуниканта, совершавшего коммуникативные действия в аутентичном лингвокультурном пространстве (иными словами, актуальные коммуниканты знают не «язык», а соответствующие вербальные способы действия в коммуникативных ситуациях). Соответственно, источник нормализованное™ следует искать не в сознании вторичного интерпретатора, который мыслит мнемотехническими категориями структурных отношений, а в сознаниях участников лингвистической ситуации, которые непосредственно знали принятые в коммуникативном сообществе вербальные клише, обходясь для их усвоения и употребления без структурных мне-мотехнических приемов.
Для НЗ авторов аутентичным коммуникативным сообществом (адресатом коммуникации) была грекоговорящая иудейская диаспора, в которой текст Сеп-туагинты ко времени создания НЗ корпуса исполнял стандартизирующую роль образца для создания текстов такого рода. НЗ авторы обращались к единоверцам, рассчитывая, что их собственное коммуникативное действие (в каждом отдельном случае и целом тексте) будет успешным.
В этих условиях коммуникативный «принцип кооперации» Грайса и дополняющий его «принцип вежливости» Лича соблюдался в полной мере8. Письменная форма только усиливала и изощряла авторское стремление исполнить так называемые максимы коммуникации, которыми эти общие принципы конкретизируются. Поэтому коммуникативный вклад каждого из НЗ авторов на любой стадии развертывания текста осуществлялся в соответствии с мыслимой автором, доступной для автора и адресата целью коммуникации, которая, по-видимому, состояла в позитивной двусторонней интенции реализовать свои интересы (как и в любой вербальной коммуникации). Иными словами, как автором, так и адресатом коммуникативное взаимодействие посредством создаваемого текста востребовано по каким-то причинам. В этих условиях:
1) автор стремится реализовать в своем тексте максиму полноты информации. Это достигается не в последнюю очередь обращением к компетентной аудитории, которая уже осведомлена в ключевых понятиях иудейской традиции, владеет основополагающими фреймами иудейской традиции. Принятые и необсуж-даемые концепты и связи («подлежащие») в своих институциональных особенностях не вполне понятны, или даже вполне непонятны стороннему язычнику («греческому населению империи»), начиная с первых коммуникативных шагов автора и соответствующих вовлеченных в текст вербальных моделей: «Бог», «Христос», «Давид», «Авраам», «ангел», «пророки», «крещение», «священник», «чреда», «праведность», «заповеди» и пр. Адекватно установленная диспозиция коммуникантов представляет собой одно из основополагающих условий для уяснения полноты коммуникации, организованной в тексте. Так, об отношении «автор—адресат» свидетельствует «мнение очевидца» — иерусалимского ревнителя Закона, который говорит об аудитории Павла (а также, добавим от себя, об аудитории подобных Павлу авторов НЗ корпуса): «О тебе [Павле. — А. В.] наслышались они [другие ревнители закона. — А. В.], что ты всех иудеев, живущих между язычниками, учишь отступлению от Моисея» (Деян 21. 21).
В текстах НЗ корпуса признают аутентичной диспозиции присутствуют повсеместно, проявляясь на микро- и макроуровнях организации текстов. Так, на микроуровне в тексте Деяний словом «эллины» называются сторонники иудейской веры, оставившие язычество, примкнувшие к иудейской общине и участвующие в соответствующих религиозных практиках: со стороны они скорее иудеи, поскольку посещают синагогу, изучают на субботних чтениях Закон, исполняют заповеди и пр., однако изнутри иудейской религиозной общины они предстают «эллинами» — особой группой «благочестивых» или «боящихся Бога» в соста-
8 Grice P. Logic and Conversation // Syntax and Semantics / Ed. Peter Cole, Jerry Morgan. Vol. 3: Speech Acts. New York, 1975. P. 41—58; Leech G. N. Principles of pragmatics. London, New York, 1983.
ве иудейской синагоги. Заметим, что это отнюдь не «эллины вообще» («языческое население империи»), о которых Деяния вообще не упоминают9. В том же смысле, уже на макроуровне, в связи с вопросом об адресате автор посвящения третьего Евангелия (Лк 1. 1—4) недвусмысленно говорит, что весь последующий текст предназначен для человека, связанного особыми, известными только автору и адресату отношениями, сложившимися в рамках иудейской (иудео-христианской) религиозной практики: «Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова, то рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил, чтобы ты узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен» (Лк 1. 1—4);
2) автор стремится реализовать в своем тексте максиму качества информации и максиму релевантности информации, состоящие, по Грайсу, в том, чтобы автор не отклонялся от темы и не говорил того, что считает ложным или не обладающим достаточными основаниями. По всей видимости, истинность и обоснованность совершаемого коммуникативного действия (создаваемого текста) в каждый момент текстовой последовательности зависела от степени вовлеченности аудитории в стихию иудейской религиозной жизни, в ее содержательную и формальную специфику (концепции завета, история отношения Бога с иудейским народом, мессианские идеи, роль Торы и Храма, отношения с диаспорой, синагогальные практики и пр.). Автор, создающий нарративный текст Евангелий (в особенности синоптических), вряд ли мог бы выглядеть в глазах аудитории соблюдающим требования качества информации, если бы аудиторию, для которой предназначался текст, составляли жители империи, говорившие на греческом языке (как моделирует данную ситуацию Хорсли)10. Кроме того, в тех многочисленных случаях, когда автор касался вышеперечисленной специфики, ему следовало бы давать пространные отступления от главной линии нарратива, слишком масштабные для того, чтобы выглядеть не уклоняющимся от темы. Эпизод Деян 17 дает этому вполне очевидную иллюстрацию. Оказавшись в Афинах и возмутившись духом при виде города, полного идолов, Павел нашел для себя две различные аудитории: он «рассуждал», во-первых, «в синагоге с иудеями и с чтущими Бога», а во-вторых, «ежедневно на площади со встречающимися». Для характеристики общения с «неподготовленным» адресатом значимо уже первое свидетельство текста Деяний: «Некоторые из эпикурейских и стоических философов стали спорить с ним. И одни говорили: «что хочет сказать этот суеслов?», а другие: «кажется, он проповедует о чужих божествах», потому что он благовествовал Иисуса и воскресение». Другое свидетельство сомнитель-
9 Похожим образом Павел идет проповедовать «к язычникам», однако в действительности его миссионерская активность реализуется почти исключительно в рамках иудейской синагоги (повсеместно в Деяниях). Получается, что, несмотря на очевидные греческие слова («иду к язычникам», ттро? та е01'Г|), он проповедует «не язычникам», а иудеям ш языческих территориях («иудеям, живущим между язычниками»), а также «почти иудеям», т. е. «благочестивым и боящимся Бога», «не совсем язычникам», «членам иудейских общин», из которых затем многие стали христианами.
10 НоЫеу О. Ж Я. Ор. ей. Р. 35.
ной эффективности Павловой проповеди, обращенной к внешней аудитории, содержится в следующем за этим отрывке. Приведенный философами в Ареопаг, Павел произнес речь о «неведомом Боге», стараясь за отведенное ему время в описательных выражениях (и даже со ссылкой на греческого поэта) объяснить всю библейскую картину мира, ошибочность идолопоклонства и необходимость поиска Бога. В финале он призвал к покаянию, поскольку скоро, по его словам, вселенную будет судить Муж, которого предопределил Бог, подтвердивший свои намерения воскрешением Его из мертвых. «Услышав о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время» (Деян 17. 22).
По-видимому, проповедь Павла в синагогальной аудитории, состоявшей из иудеев и «боящихся Бога», имела бы гораздо больше шансов исполнить максимы качества и релевантности информации. По крайней мере, оратору не пришлось бы объяснять заново (или с трудом адаптировать) темы иудейской религиозной истории, вопросы традиционного иудейского миропонимания и пагубности идолопоклонства. Иными словами, перед традиционной иудейской аудиторией оратор был бы застрахован от того, чтобы вольно или невольно поместить в область необсуждаемого «подлежащего» информацию, которая изначально вызывала недоумение слушателей, и оттого гораздо успешнее избежал бы коммуникативной безосновательности и добился максимального эффекта в достижении своих коммуникативных целей;
3) в соответствии с «принципом кооперации» Грайса любой НЗ автор должен был стремиться исполнить в своем тексте максиму манеры, что предполагало с его стороны адекватную оценку способа передачи информации, а также внимание не только к тому, что говорится, но и к тому, как это говорится. Согласно данному постулату, для успешности коммуникации автор должен был выражаться ясно, избегая непонятных выражений и неоднозначности, быть кратким и организованным в своем коммуникативном действии. Заметим, что со способом ведения коммуникации тесно связан и т. н. «принцип вежливости» Лича, согласно которому автор должен заручиться расположением аудитории в ходе коммуникативного акта для достижения целей своего вербального действия.
Концепция билингвизма, привлекаемая для объяснения специфики новозаветных текстов и вбирающая в себя идеи языковых нарушений и малограмотности авторов, а также признающая отсутствие стабильной коммуникативной среды бытования таких текстов, радикально отрицает вероятность того, что авторы справились с этой задачей (которая, заметим, возлагалась на них самой сутью вербальной коммуникации: последняя необходима говорящему/пишущему для реализации своих целей посредством вербальных способов воздействия на адресата, который, в свою очередь, соглашается вступить в коммуникативное взаимодействие). Согласно рассуждениям Хорсли, НЗ авторы, навязавшие адресатам обширные нарративы и дискурсивы, были неадекватны в оценках коммуникативного поведения — своего собственного и потенциальной аудитории. Отсюда вытекают все прочие вменяемые им неудачи, связанные с манерой коммуникации: они создавали текст, систематически и упорно нарушая нормы греческого языка употреблением «семитизмов», не осознавая этого; они не могли
предстать перед аудиторией авторами, имеющими моральный авторитет и право заниматься писательством, поскольку не проявляли должного внимания к тому, как говорить о предмете, — и не осознавали этого; не зная «языка», на котором пишут, они не могли выражаться достаточно ясно и однозначно, — не осознавая этого; они не могли предстать перед читателем организованными и лаконичными в своем тексте, поскольку систематическая неспособность употреблять правильно вербальные модели и синтаксические структуры автоматически разрушает упорядоченность текста на более высоких уровнях организации; они, наконец, не могли, совершая невольные коммуникативные ошибки, добиться искомого расположения аудитории, которая в лучшем случае с сожалением и болью наблюдала за тем, как целая когорта писателей, не замечая собственной литературной немощи, ведет борьбу с греческим языком и с адресатом за право во что бы то ни стало высказаться на заданную тему.
В эту картину наиболее иллюстративным образом не вписывается автор Евангелия от Луки, который предварил свой «коммуникативно ущербный варварский» нарратив предисловием, написанным в изящной эпистолярной манере — всецело аттической, аутентично греческой. Другими словами, если следовать логике Хорсли и его единомышленников, получается, что евангелист знал греческий, но добровольно отказался от него в пользу варварского. Несмотря на то что евангелист вполне здраво относился к своим писательским приемам (очевидно, мог их дифференцировать), однако он добровольно оставил почтенную роль эллинского писателя в пользу постыдной роли малообразованного варвара (заметим, что в реальности он просто и свободно вписывал свои тексты в рамки различных одинаково авторитетных (в глазах аудитории) традиций, исполняя их требования11. Столь же свободно, ориентируясь на существующие традиции, избрали способ коммуникативного взаимодействия с адресатом и другие авторы, тексты которых ни в коем случае не указывают на коммуникативную неадекватность).
Не расставаясь с интерпретацией, граничащей с абсурдом, можно также предположить, что авторы своей манерой коммуникации достигали иной коммуникативной цели, с чем справились успешно — вольно или невольно: они убедили аудиторию, что читать их сочинения не следует, а все, что в них написано, не достойно внимания; они основательно разозлили читателя своей полуграмотной манерой излагать события и идеи, само прикосновение к которым
11 Так, скрупулезный анализ словоупотреблений в рассказе о детстве Иисуса у евангелиста Луки, предпринятый в работе: Chang-Wook Jung. The Original Language of the Lukan Infancy Narrative. London, New York, 2004, — недвусмысленно свидетельствует о том, что автор подражал нарративным клише Септуагинты, не имея при этом никакого семитского текста-основы. Введенное исследователем понятие «unsuccessful Septuagintalisms» позволяет интерпретировать процесс развития вербальных моделей Септуагинты в условиях создания нового текста: «Подводя итог, следует сказать, что нет достаточных свидетельств того, что Лука переводил или использовал семитский источник (источники). Напротив, повествование Луки о детстве с наибольшей веротностью (most probably) отражает влияние Септуагинты. Ясно также и то, что Лука активно участвует в создании повествования в том смысле, что он иногда изменяет выражения Септуагинты на неудачные септуагинтализмы (которые, строго говоря, не присутствуют в LXX) в соответствии со своим собственным стилем и задачами» (р. 212).
со стороны таких авторов полностью дискредитировало их смысл и значение; наконец, они создали пространную пародию на неумелых писателей, к числу которых сами не принадлежали.
Однако, по-видимому, для интерпретации коммуникативной манеры НЗ авторов не следует привлекать карнавальный или постмодернистский дискурс: авторы не переодевались в одежды, скрывавшие их подлинное лицо, и не осыпали адресата серией неожиданных коммуникативных стратегий и тактик, не мотивированных ничем, кроме их мнимой необразованности, и запрещенных в аутентичной для них литературной традиции. Рецепция текстов НЗ корпуса как в краткосрочной (Климент Римский, Паппий, ранние апологеты, Ерма и др.), так и в долгосрочной перспективе полностью отрицает коммуникативные нарушения в манере вербального действия, оставляя одну однозначную интерпретацию: авторы успешно справились с исполнением максимы манеры (и вежливости) при осуществлении письменной коммуникации и сделали это сознательно. Вероятно, с этим утверждением могли не согласиться «образованные эллины» из язычников, не причастных иудейской религиозной традиции, по мнению которых НЗ тексты явно не вписывались в аутентично греческую литературную топику. Однако для иудеев и «богобоязненных», к которым в действительности обращались авторы, такая точка зрения не имела никакого значения, поскольку как авторы, так и аудитория подчинялись требованиям собственной литературной традиции, подчеркнуто отличной от языческой. Именно это составляло фактор нормализации принятой коммуникативной манеры НЗ авторов.
Как видно, коммуникативный подход предлагает более адекватную модель процесса создания НЗ текстов (авторского общения с аудиторией, принятых литературных образцов, единой когнитивной сферы и пр.). Коммуникативные принципы (кооперации и вежливости) закономерным образом соблюдаются в условиях диаспоральной синагоги, выдвигавшей свои требования к созданию традиционных для нее профетических текстов. В то же время доминирующая структурно-языковая тенденция, естественным следствием которой является экспансия греческой аутентичности (в т. ч. у Хорсли как представителя направления), вынужденно нарушает и попирает лингвистические параметры ситуации, вводя нереалистичную модель коммуникативного взаимодействия «автор-читатель (слушатель)». Фактически благодаря доминирующим структурно ориентированным методам анализа материала и изучения «языков» НЗ авторам приписывается несоблюдение принципа кооперации и принципа вежливости, составляющих фундамент естественной вербальной коммуникации: авторы, плохо зная язык, на котором пишут, ничуть не заботятся о реакции аудитории; в свою очередь, аудитория не ожидает таких языковых опытов над собой, а вторичный интерпретатор указывает, как было бы лучше написать данный текст.
Заметим, что концепция иудейского греческого вынужденно отбрасывается, поскольку грозит всей системе структурной методологии, вводя идею единого коммуникативного инструмента, одинаково доступного авторам и читателям (слушателям). Несмотря на то что источником нормализации вербальных клише в коммуникативной реальности является позиция участников (так, любое состояние «языковой системы» всегда представляет собой результат дефор-
мации какого-то прежнего языкового состояния, но принимается участниками коммуникации как нормализованное), критическое значение при структурноязыковом подходе приобретает концепция семитизмов, суть которой для Хорсли и его единомышленников состоит в том, что в одну языковую систему внедряется другая, чуждая ей. Однако очевидно, что источником привлекаемой идеи чуже-родности «семитизмов» является исследовательская техника теоретизирования, а не аутентичная коммуникативная реальность (диаспоральная практика создания профетических текстов в грекоязычных иудейских общинах), в которой понятия о взаимодействующих между собой системах «языков» не актуальны. Подлинным источником нормализации НЗ текстов следует считать диаспораль-ную культурно-религиозную среду, сформировавшую внутреннее, не зависимое от языческого социума, понятие об уместности/неуместности вербальных моделей в соответствующих коммуникативных действиях, представленных устно или письменно.
* * *
В ходе рецензирования работы Жеромом Лефертом было высказано мнение о невозможности однозначно ассоциировать иудейский греческий с грекоязычной иудейской диаспорой (как, по справедливому мнению рецензента, поступает автор статьи), «учитывая палестинский контекст и крайнюю распространенность грекоговорящих иудеев в Земле Израиля». Позиция Ж. Леферта состоит в том, что «самобытная иудейско-греческая языковая практика гораздо больше связана с колониальным контекстом, чем с феноменом диаспоры». В обоснование этой позиции приводятся: указание на то, что 1) «Евангелие от Матфея было, скорее всего, написано по-гречески в Галилее, в иудеохристиан-ской грекоговорящей синагогальной общине»; ссылки на 2) Иосифа Флавия12,
3) работы Севенстера «Знаете ли вы греческий? Насколько первые христиане знали греческий язык?»13, Фрейна «Галилея в период между Александром Македонским и Адрианом»14, Майерса и Стрэнджа «Археология, раввины и раннее христианство»15 4) надгробные надписи в Бет-Шеарим16, а также 5) высказывание жившего в Галилее во II в. н. э. танная Р. Йехуды ха-Наси: «Зачем использовать сирийский [=арамейский] язык в Земле Израиля? Используйте или священный язык [=иврит] или греческий!»17.
С благодарностью принимая во внимание высказанное замечание, автор статьи, тем не менее, видит языковую ситуацию и всю диспозицию фактов не-
п Antiquitates iudaicae (далее Ant.). 20.11, Iff. Здесь и далее цитируется в переводе Г Ген-
келя.
13 Sevenster J. Do You Know Greek? How Much Greek Could the First Christians Have Known? Leiden, Brill, 1968. P. 65.
HFreyne S. Galilee from Alexander the Great to Hadrian. Edinburgh, 1980. P. 139.
15 Mevers E., Strange J. Archeology, the Rabbis, and Early Christianity. Abingdon, Nashville, 1981. P. 83ss.
16Schwabe M, Lifshitz B. Beth She’arim. Vol. 2: The Greek Inscriptions. New Brunswick, 1974. P. 103.
17 Вавилонский Талмуд, Сота 496, цитируется и обсуждается в: Finegan J. The Archeology of the New Testament. Princeton, 1969. P. 204.
сколько иначе. Признавая обширность поднятого вопроса, заслуживающего ввиду своей важности отдельного обсуждения, в стесненных рамках укажем только на следующие моменты:
1. Составление греческого евангелия от Матфея именно в Галилее является лишь предположением. Единственное свидетельство Паппия ничем не отличает текст этого евангелия от других грекоязычных: «Матфей составил на еврейском [имеется в виду, вероятнее всего, арамейский] языке запись речений [Иисуса Христа], а перелагали их на греческий язык, кто как смог»18. Заметим, что первоначальный текст записанных Матфеем логий, согласно свидетельству, был на арамейском («еврейском»), а затем уже целостный текст Евангелий был сориентирован на какую-то грекоговорящую среду. Переход от «еврейского» к греческому в любом случае указывает на отрыв от первоначальной стихии того языка, на котором говорил Господь со своей аудиторией (ср. указание на Его арамейские слова на кресте и пр.).
2. В целом, несмотря на усилия некоторых, в т. ч. приведенныхЖ. Лефертом, исследователей, следует согласиться с тем, что Палестина I в. н. э. в огромном и подавляющем своем большинстве была арамеоязычной (арамейские таргу-мы (начиная с II в. до н. э.); мера греческого материала в Кумране (по-гречески исключительно отрывки из Септуагинты) — ок. 5%; реакция тысяченачальни-ка Лисия, который, избавив Павла от разъяренной (арамеоязычной) толпы и услышав его ответ, с первых же слов от удивления переспрашивает: «Ты говоришь по-гречески?», Деян 21. 37, и др.). Вероятно, знание греческого языка было сравнительно распространено среди высшего сословия, однако даже иудейский аристократ Иосиф Флавий, в свидетельстве которого рецензент видит аргумент в пользу своей позиции, дает скорее подтверждение обратного, говоря о написании своих «Иудейских древностей» и личном опыте изучения греческого языка (уже в Риме, вследствие необходимости обратиться к эллинскому читателю): «Я старался с большим усердием преодолеть трудности в изучении греческого языка и литературы, основательно усвоив его грамматику. Впрочем, свободно говорить по-гречески мешает мне мое иудейское происхождение. Дело в том, что у нас не уважаются те, кто изучил много языков или умеет украшать речь свою красивыми оборотами. Это уменье считается принадлежностью не только свободнорожденных людей, но и рабов. Лишь те, которые в точности знают закон и отличаются уменьем толковать Св. Писание, признаются истинно образованными людьми»19. Делая скидку на риторическое приуменьшение Иосифом своих возможностей (из желания подчеркнуть достоинства), нужно, тем не менее, отметить, что он далек от того, чтобы считать греческий для себя родным или достаточно свободным с рождения, и вряд ли, согласно контексту высказывания, он имеет в виду хорошее знание греческого Св. Писания. Можно упомянуть также рассказанную Иосифом историю написания его первой грекоязычной «Иудейской войны», где еще использовались языковые помощники; упомянутый Иосифом прототип этого сочинения, написанный, по-видимому, сначала по-арамейски («по-сирийски») для исконной языковой среды, и пр.
18Eusebius. Historia ecclesiastica. III. 39, 16.
19Ant. 20.11. Iff.
3. Сам цитировавшийся в нашей статье Дж. Хорсли, будучи горячим сторонником греческой аутентичности новозаветных текстов, желая возвести источник странностей греческого текста Нового Завета к гипотетическому палестинскому греческому, вынужден изначально признать, что наиболее распространенным на сегодняшний день является мнение, согласно которому население Палестины I в. н. э. в повседневном общении пользовалось арамейским языком, а мера распространенности греческого прямо зависела от индивидуальных особенностей представителей палестинского социума: образовательной базы, социального слоя, рода занятий и мобильности20. Для иллюстрации в одной из статей нами было высказано предположение, что греческий язык в Палестине I в. был распространен приблизительно так же, как английский в современной Москве (в крайнем случае, как французский в эпоху дворянской культуры XIX в., однако случай Иосифа Флавия последнее сравнение не подтверждает). Мы продолжаем придерживаться этой аналогии.
4. Греческие эпитафии в некрополе Бет-Шеарим можно также сравнить с распространением англоязычных надписей в современной Москве, по количеству которых, безусловно, нельзя делать выводы о широком распространении английского языка в русскоязычном социуме. Нужно отметить, что наличие в Палестине погребальных надписей на греческом языке (вместе с фактом синагог с греческим материалом на территории Иерусалима) часто служит доказательством существования в Палестине полноценной грекоговорящей среды (М. Хенгель). Однако это, с нашей точки зрения, служит не доказательством существования там полнокровной греческой стихии языка, а аргументом в пользу устойчивого и постоянного взаимодействия с грекоязычной диаспорой, откуда в арамеоязычную Палестину, во-первых, евреи-«эллинисты» в больших количествах везли кости своих умерших родственников на захоронение в Святой Земле, оставляя затем греческие надписи на погребениях, и, во-вторых, огромные толпы грекоязычных (и не только греко-) паломников прибывали в Палестину на праздники (см., например, о Пятидесятнице в Деяния). Наличие греческих надписей в Палестине, безусловно, свидетельствует о равноправии греческой и палестинской языковых традиций в доталмудическом иудаизме, о чем, вероятно, свидетельствует упомянутое рецензентом высказывание Р. Йехуды ха-Наси. Однако нужно заметить, что никакой объемной грекоязычной продукции, которой можно было бы подтвердить слова танная, сама палестинская среда не произвела ни до, ни после разгрома иудейского сопротивления I—II вв. (таргумы на арамейском, Мишна и Талмуд — на «мишнайском» иврите, оригинальная кумран-ская литература — на арамейском и иврите; в дальнейшем и прямая наследница иудейской традиции — христианская литература — возникает как грекоязычная, в той же диаспоре, не в Палестине, не на арамейской почве). Вся аутентичная литература иудеев, написанная по-гречески, безусловно, указывает на диаспору как полноценную языковую среду и источник греческого языкового фактора в данной лингвокультурной ситуации (в т. ч. и при допущении гипотетического создания Евангелия от Матфея в Галилее). В любом случае именно многочисленность, сравнительная автономность и авторитетность грекоязычной диаспо-
ры до II в. н. э. (в доталмудическую эпоху, т. е. до политизации и идеологизации лингвокультурного фактора) создавали адекватные условия для существования особой литературной, обособленной от эллинского язычества, архаизирующей и самобытной синагогальной практики создания профетических текстов, образцом для которой повсеместно в грекоязычных общинах (Александрия, Афины, Рим, многочисленные малоазийские города, и пр.) служила грекоязычная Сеп-туагинта. Подчеркнем, что диаспоральные иудеи в повседневном общении пользовались обычным, характерным для данного региона «языком», или «местным диалектом», однако их синагогальные практики (в том числе литературные опыты в сфере профетизма) опирались на Септуагинту как «семитизированный» и оттого особый источник моделей построения текста, прежде всего нарратива (о чем свидетельствуют Евангелия и весь НЗ и около-НЗ корпус). Вполне наглядной иллюстрацией в русскоязычной ситуации может служить использование церковнославянского текста Библии (в том числе как образца для создания новых литургических текстов) в современной практике РПЦ.
Хотелось бы отметить, что продолжение этой дискуссии может быть весьма продуктивным для прояснения кардинально важных моментов истории раннего христианства и процесса его распространения
Ключевые слова', лингвистическая интерпретация текстов НЗ корпуса, коммуникативная и структурная парадигмы описания, коммуникативный принцип кооперации Грайса и принцип вежливости Лича, нереалистическая модель коммуникативного процесса в доминирующей концепции, иудейский греческий.
Grice’s cooperative principle
IN THE INTERPRETATION OF THE NT TEXTS A. V. Vdovichenko
The dominating concept of the NT language inevitably comes to a conclusion about irregularity (lack of normalization) of the NT texts because of the Semitisms considered as violations of the Greek authenticity. The given theoretical model arising from the structural installations of linguistic research, evidently breaks communicative reality in which Grice’s «cooperative principle» and Leech’s «politeness principle» have to be executed. Instead the dominating view assumes an unrealistic picture of author’s and reader’s activity in which the addressee of NT texts feels strange about the language used by the authors; the authors do not know the language they write; secondary interpreters (researchers) know the language in which the NT texts had to be created, much better than the authors themselves.
Keywords: linguistic interpretation of the NT texts, communicative and structural paradigms of linguistic description, the communicative principles (Grice’s cooperative and Leech’s politeness principles), unrealistic model of communicative process in the dominating concept of the NT language, Jewish Greek
Список литературы
1. Chang-Wook J. The Original Language of the Lukan Infancy Narrative. London, New York, 2004.
2. Deissmann A. Bible Studies. Edinburg, 1901.
3. Deissmann A. Light from the Ancient East. London, 1910.
4. Finegan J. The Archeology of the New Testament. Princeton, 1969.
5. Freyne S. Galilee from Alexander the Great to Hadrian. Edinburgh, 1980.
6. GehmanH. Hebraic Character of Septuagint Greek// Vetus Testamentum. 1951. № 1. P. 81-90.
7. Grice P, Logic and Conversation // Syntax and Semantics. Vol. 3: Speech Acts. New York, 1975.
8. Horsley G. H. R. The Fiction of «Jewish Greek» // New Documents Illustrating Early Christianity. 1989. № 5. P. 5-40.
9. Leech G. N. Principles of pragmatics. London, New York, 1983.
10. Meyers E., Strange J. Archeology, the Rabbis, and Early Christianity. Abingdon, Nashville, 1981.
11. Grammar of New Testament Greek / Moulton J. H. (ed). Edinburg, 1963.
12. Porter S. E. The Greek Language of the New Testament // Handbook to Exegesis of the New Testament. Ser. «New Testament Tools and Studies». Leiden, New York, Kohln, 1997. P. 99130.
13. Schwabe M, Lifshitz B. Beth She’arim. Vol. 2: The Greek Inscriptions. New Brunswick, 1974.
14. SevensterJ. Do You Know Greek? How Much Greek Could the First Christians Have Known? Leiden, Brill, 1968.
15. Turner N. The Language ofthe New Testament // Peake’s Commentary on the Bible. Edinburg, 1962. P. 659-662.
16. Turner N. Grammatical Insights into the New Testament. Edinburg, 1965. P. 41-58.
