CC BY
43
Вестник ПСТГУ
III: Филология
2010. Вып. 4 (22). С. 87-98
Неведомый «язык» новозаветной лингвистики.
В ПОИСКАХ ИСТОЧНИКОВ МЕТОДОЛОГИЧЕСКОГО ЗАБЛУЖДЕНИЯ 1
А. В. Вдовиченко
В статье рассматриваются некоторые общепризнанные в новозаветной лингвистике положения, сложившиеся на основе традиционных подходов к описанию вербального факта, в частности при использовании понятия «язык» как детерминированной системы единиц. На основе взглядов С. Е. Портера иллюстрируется неадекватность выводов, следующих из такой процедуры описания, и неэффективность «языка» как методологического инструмента.
Статья С. Е. Портера, одного из наиболее авторитетных специалистов в области новозаветного языка, «Греческий язык Нового Завета», опубликованная в сборнике «Руководство по экзегезе Нового Завета»2, дает возможность проследить характерные затруднения лингвистической теории, которая уже длительное время безуспешно пытается заставить библейский материал соответствовать принятому методологическому инструментарию. Главным средством теоретизирования в руках лингвиста оказывается понятие «язык», а главным искомым — некий «конкретный язык», который следует обнаружить и предъявить во что бы то ни стало для исследуемой языковой реальности, самих авторов и их текстов.
Статья открывается констатацией того факта, что Гомер, историки Фукидид и Геродот, трагики Эсхил, Софокл и Эврипид писали на языке, отличном от новозаветного, который, в свою очередь, представляет собой «нелитературный греческий, используемый повсеместно в греко-римском мире первого века» («the non-literary Greek used throughout the Greco-Roman world of the first century»)3. Делая краткий экскурс в историю, С. Е. Портер касается полидиалектного состо-
1 Исследование сделано в рамках НИР «Оптимизация коммуникативных процессов как предмет междисциплинарного исследования», выполняемой на основании государственного контракта № 02.740.11.0370 в рамках Федеральной целевой программы «Научные и научнопедагогические кадры инновационной России» и гранта РГНФ № 08-04-00329а «Лингвистические основания библейских исследований».
2 Porter S. E. The Greek Language of the New Testament // Handbook to Exegesis of the New Testament. Ser. «New Testament Tools and Studies» / Ed. by B. M. Metzger & B. D. Ehrman. Leiden; NY; Koln, 1997. P. 99-130.
3 Porter S. E. Op. cit. P. 99.
яния и, в частности, замечает, что «гомеровский, или эпический диалект имел ионийскую основу и испытал влияние других диалектов. Как таковой, он не был разговорным4, однако, отразил поэтическую форму языка, адаптированную к региону, где поэмы читались и были позднее записаны»5. В классический период, вследствие военного и экономического доминирования Афин, аттический диалект при участии ионийских языковых инноваций дает основу для общего языка эллинистического мира.
Затем Портер, подчеркивая далеко не прямую зависимость устного языка от литературного, замечает и то, что черты разговорного языка ввиду отсутствия примеров устной речи восстанавливаются по письменным текстам — единственно сохранившимся свидетельствам языковой стихии того времени.
Поворотным пунктом в истории греческого языка следует считать эпоху завоеваний Александра Македонского, который распространил аттический диалект по всей созданной им империи в качестве административного языка (вторая половина IV в. до н. э.). На фоне повсеместного проникновения на территорию ойкумены ионийско-аттическая форма греческого, или эллинистический греческий, используется и как устный, и как письменный язык («this Attic-Ionic form of Greek, which we now call Hellenistic Greek, was used both as a written and as a spoken language»)6. В процессе взаимодействия различных языковых групп на разных территориях, слияния всевозможных особенностей местных диалектов возникает более универсальный общий язык (или койнэ). Основные значимые черты эллинистического греческого, отличающие его от более ранних форм греческого (за исключением тех авторов, которые позднее возрождают аттический диалект в русле аттицизма), представляются Портеру в виде следующего перечня: редуцирование гласных, стандартизация и упрощение падежных окончаний имен и личных окончаний глаголов, замена окончаний сильного аориста окончаниями слабого, более широкое использование конечного -и, возрастающее использование некоторых предлогов, исчезновение некоторых частиц, переход глаголов на -ßt в спряжение на -ы, исчезновение оптатива, окончательное исчезновение двойственного числа, значительное сокращение употребления медиального залога и частичная замена его пассивным, начало замены придаточных предложений с союзом ïua инфинитивами, постепенное исчезновение дательного падежа, возрастание роли аккузатива, возрастание употребления частицы au и перифраза вместо сложных синтаксических оборотов7.
В результате, пишет Портер, эллинистический греческий стал престижным языком греко-римского мира и оставался им даже после того, как возросло значение латинского языка во II в. В лингвистическом смысле это означает, что греческий был языком, который использовали люди, обладавшие культурным и экономическим превосходством, и что те, кто хотел приобрести такой статус или эффективно взаимодействовать с такими людьми, должны были знать греческий. Этот язык обнаруживается у целого ряда авторов и текстов, от деловых
4 Здесь и везде в цитатах из Портера курсив мой. — А. В.
5 Porter S. E. Op. cit. P. 101.
6 Ibid. P. 102.
7 Ibid. P. 104.
контрактов и счетов, написанных на греческих папирусах, до многочисленных писателей этого времени (например, историк Полибий)8.
Вместе с тем, доминированию этой формы греческого языка сопутствовало обратное движение. Некоторые поэты отказывались от общего языка и создавали поэтические тексты в формах более ранних греческих диалектов. Нечто подобное произошло в III в. до н. э., когда возник так называемый азианизм, представлявший собой реакцию на сбалансированный и размеренный стиль литературной формы эллинистического греческого в пользу более витиеватого стиля. Во II в. как реакция на азианизм развивается движение, названное аттицизмом, в русле которого некоторые авторы отказываются от того, что кажется им нарушением языка, и возвращаются к стандартам словаря и стиля лучших аттических авторов классического периода. Все эти движения имели влияние на авторов литературных текстов (включая более поздних христианских писателей)9.
Затем Портер подчеркивает стабильность и повсеместность общего языка (с возможными местными вариациями в произношении) и приводит суждение Л. Р. Палмера в том же ключе: «Глубокие лингвистические последствия [влияния других языков] можно было бы ожидать в случаях, когда то, что было в основе аттическим, усваивали люди, родным языком которых был не просто не-атти-ческий, но вообще не-греческий. Однако в действительности эти влияния чувствуются очень слабо» 10.
Далее, переходя, наконец, к новозаветному материалу, Портер замечает: «Этот уровень употребления (т. е. употребление языка не-греками. — А. В.) широко представлен в нелитературных текстах, из которых наиважнейшим является Новозаветный корпус»11.
На фоне столь отчетливой перспективы новозаветного греческого вопрос о статусе этого языка кажется Портеру излишним, поскольку ясно, что «Новый Завет написан на не-литературном греческом эллинистического периода»12. Однако дискуссия по этому вопросу имеет длительную историю, и поэтому Портер кратко освещает ее основные направления.
До начала XX в. бытовало разделяемое многими мнение, что язык новозаветных текстов представляет собой специальный библейский диалект, вероятно, даже некий богодухновенный язык «Святого Духа» («a special biblical dialect of Greek, possibly even a divinely inspired or “Holy Ghost” Greek»)13. Эта теория, не получившая систематической разработки, была основана на констатации значительных отличий между новозаветным греческим и языком, засвидетельствованным у литературных авторов эллинистического и, безусловно, классического периода («significant differences between the Greek of the New Testament and the Greek found in the literary writers of the Hellenistic period, and certainly of the classical period»14). Изобилующий периодами стиль Фукидида или даже эллинистичес-
8 Porter S. E. Op. cit. P. 102—103.
9 Ibid. P. 103.
10 Palmer L. R. The Greek Language. L., 1980. P. 176.
11 Porter S. E. Op. cit. P. 104.
12 Ibid. P. 105.
13 Ibid.
14 Porter S. E. Op. cit. P. 105.
кий литературный язык историка Полибия — это не стиль греческого Нового Завета. Вследствие этого один из основных древнегреческо-английских словарей дает список в несколько сотен слов, значение которых в библейских текстах, как предполагается, более нигде не засвидетельствовано15.
Двое ученых — А. Дайссманн (Германия) и Д. Х. Мултон (Великобритания) — изменили этот взгляд на новозаветный греческий, продемонстрировав значение новооткрытых папирусов для библейских лингвистических исследо-ваний16. Первый обнаружил сходство лексики новозаветных текстов с той, что присутствует в папирусных документах и надписях эллинистического периода. Второй вместе со своим коллегой Дж. Миллигэном17 продолжил исследования лексики, а также показал важность папирусов для понимания грамматики новозаветного текста: «В ответ на аргумент, что множество конструкций в новозаветном греческом являются необычными или редкими, или что на них оказали влияние семитские языки (еврейский или арамейский), было сказано, что, по свидетельству папирусов, большинство, если не все, этих конструкций были возможны, если не регулярны, в греческом языке того времени» («the papyri were said to show that most, if not virtually all, of these phenomena were possible, if not regular, constructions in the Greek of the day»)18. В качестве примера Портер приводит одну грамматическую особенность новозаветного языка (использование презенса в евангельском нарративе), которая, казалось бы, отражает арамейские корни евангельского текста, но в действительности «вполне совпадает с параметрами употребления данного времени у исторических писателей того периода, которые не испытывали на себе никакого семитского влияния»19.
Далее Портер касается конкурирующей тенденции — попыток гебраистов представить новозаветный текст во многих отношениях семитским. Эта тенденция иллюстрируется работами Чарльза Торрея, который считал, что Евангелия, первая часть Деяний и Откровение были целиком переведены с арамейского, и пытался представить «грамматические неправильности в Новом Завете» («grammatical deficiencies») как результат калькирования арамейских конструкций. Согласно Торрею, эти переводы свидетельствуют не о плохой или неаккуратной переводческой работе, но о стремлении сохранить верность оригинальному языку и значению данных текстов20. «В действительности, пишет Портер,
15 Cremer H. Biblico-Theological Lexicon of the New Testament Greek. Edinburg, 1895. P. 693-698.
16 Deissmann A. Bible Studies / Trans. A. Grieve. Edinburg, 1901; Light from the Ancient East / Trans. L. R. M. Strachan / London, 1910.
17 Moulton J. H. Prolegomena. Vol. 1 // A Grammar of the Greek New Testament. Edinburg, 1906; New Testament Greek in the Light of Modern Discovery // Essays on Some Biblical Questions of the Day: By Members of the University of Cambridge. London, 1909. P. 461-505; Moulton J. H., Milligan G. The Vocabulary of the Greek Testament Illustrated from the Papyri and Other Non-Literary Sources. London, 1914-1929.
18 Porter S. E. Op. cit. P. 106.
19 Ibid.
20 Torrey C. C. Our Translated Gospels: Some of the Evidence. London, 1936; The Composition and Date of Acts. Cambridge, 1916; The Apocalypse of John. New Haven, 1958.
многие из этих случаев являются просто неудачными попытками следовать языковым стандартам классических афинских писателей»21.
По словам Портера, после убедительной критики со стороны представителей греческого направления адепты семитской основы стали делать гораздо более скромные заявления относительно природы новозаветных текстов. Вместо того чтобы отстаивать, что Евангелия были в оригинале арамейскими памятниками, они стали допускать, что изначально эти тексты могли быть и греческими, но при этом в своей структуре отразили деятельность авторов, родным языком для которых был арамейский, или что эти авторы дословно записывали сказанное Иисусом Христом или кем-то еще в переводе с арамейского22. Как считают сторонники гебраистской позиции, на тот факт, что арамейский субстрат лежит в основании этих текстов, указывает и палестинская языковая ситуация того времени, и различные особенности вербальных конструкций и понятий. На это сам Портер, как адепт греческого лагеря, отвечает, что гебраисты резонно претендуют на правоту только постольку, поскольку некоторые или даже большинство высказываний Иисуса Христа были арамейскими, но в целом эти исследователи опираются на неверную оценку лингвистической ситуации в самой Палестине, где, по мнению Портера, греческий язык, как и повсюду в империи, был социально престижным и практически важным средством общения23. Для подтверждения этой точки зрения привлекаются эпиграфические данные (грекоязычные эпитафии), которые обнаруживаются на территории Палестины в относительно большом количестве24.
Кроме двух основных направлений в объяснении языка новозаветных текстов, Портер упоминает и о третьем, возникшем на основе идеи, что взаимодействие арамейского и греческого языков привело к возникновению особого семитизированного диалекта, т. н. иудейского греческого25. Согласно некоторым исследователям, этот диалект был временным языком, возникшим в тот момент, когда появился первоначальный контакт между двумя языками. Согласно другим, он представлял собой независимую разновидность семитизирован-ного греческого языка, который затем использовался в ранней церкви. Такой взгляд, указывает Портер, имеет под собой по большей части теологические, а не лингвистические аргументы. В качестве контраргументов исследователь приводит, во-первых, тот факт, что для идеи иудейского греческого имеется незначительная лингвистическая база, поясняя при этом: «Несмотря на то что такая лингвистическая ситуация представляется возможной, подобный креольский или композитный греческий язык («this kind of creole or composite Greek») нельзя обнаружить нигде, кроме Нового Завета». И во-вторых, эта идея «вводит малове-
21 Porter S. E. Op. cit. P. 107.
22 Например: Black M. An Aramaic Approach to the Gospels and Acts. Oxford, 1946.
23 Porter S. E. Op. cit. P. 108.
24 Van der Horst P. Ancient Jewish Epitaphs: An Introductory Survey of a Millennium of Jewish Funerary Epigraphy (300 BCE — 700 CE). Kampen, 1991. P. 24-32.
25 Например: Gehman H. Hebraic Character of Septuagint Greek // Vetus Testamentum. T. 1 (1951). P. 81-90; Turner N. The Language ofthe New Testament // Peuke’s Commentary on the Bible / Ed. by M. Black and H. H. Rowley. 1962. P. 659-662; Grammatical Insights into the New Testament. Edinburg, 1965. P. 174-88.
роятную лингвистическую ситуацию, при которой, например, апостолу Павлу приходилось использовать данную форму греческого языка, хотя он писал для того, чтобы быть понятым в грекоговорящих городах греко-римской ойкумены, таких как Рим, Коринф или Эфес»26.
В завершении краткого обзора мнений о природе новозаветного языка Портер в качестве финального аккорда упоминает современные исследования М. Силвы, Дж. Хоррокса и Дж. Хорсли27, считая их весомым аргументом в пользу позиции Дайссманна и Мултона. Речь идет о лингвистическом аспекте проблемы, которому, по мнению Портера, в данных работах (в особенности у Сильвы) уделено особое внимание: «Сильва продемонстрировал, что разделение на langue (языковую систему) и parole (конкретное ее использование отдельным автором) проясняет лингвистическую ситуацию в Палестине первого века. Хотя чья-то индивидуальная parole могла иметь свои особенности, спровоцированные знанием семитского языка, — использованным при этом 1ап§це’ом был несомненно эллинистический греческий. Хоррокс, в свою очередь, признал, что новозаветным авторам из-за недостатка образования («because of their lack of higher education») были не свойственны аттицистические черты, а также и то, что арамейский мог быть родным языком большинства из них. Он также признает, что существует продолжительная дискуссия относительно того, какие характеристики новозаветного текста спровоцированы или не спровоцированы семитским влиянием. Тем не менее для большинства этих черт, подчеркивает Хоррокс, содержатся параллели либо в Септуагинте, которую он рассматривает в качестве одного из наиболее характерных образцов эллинистической просторечной литературы («one of the most important examples of Hellenistic vernacular literature»), либо в греческих (т. е. эллинистических) текстах низкопробного койнэ («low-level koine»), подобно тем, что обнаружены в Египте. Таким образом, для понимания новозаветного греческого необходимо проявлять внимание не столько к семитским источникам, сколько к языку папирусов и прочих современных писателей («to the Greek of the papyri and other contemporary writers»)»28.
Итогом изображенного Портером состояния теории может быть только однозначное признание концептуального хаоса, царящего в современной новозаветной лингвистике. Греческая точка зрения, сторонником которой является английский исследователь, а также используемый им и его соратниками методологический инструментарий не позволяют представить новозаветные тексты в качестве нормализованных литературных памятников. Отраженные у Портера настойчивые попытки обнаружить в новозаветном материале «чистую» языковую систему («язык») закономерно оборачиваются признанием того, что искомый аутентично греческий языковой строй всегда выглядит пострадавшим (испорченным) от семитского влияния: новозаветный греческий нельзя признать
26 Porter S. E. Op. cit. P. 109
27 Silva M. Bilingualism and the Character ofNew Testament Greek // Biblica. T. 61 (1978). P. 198— 219; Horrocks G. Greek: A History of the Language and its Speakers. London, 1997; Horsley G. H. R. Divergent Views on the Nature of the Greek of the Bible // Biblica. T. 65 (1984). P. 393-403.
28 Porter S. E. Op. cit. P. 109-110.
«чистым» языком папирусов, «чистым» аттическим диалектом, «чистым» региональным диалектом или «чистым» эллинистическим койнэ — литературным или нелитературным. Эти попытки скорее обнаруживают желание теоретика создать законченную схему, но не возможность материала в нее вписаться. Так, Дж. Мултон, наиболее горячий сторонник греческой аутентичности новозаветных текстов, в позднейших работах был вынужден отказаться от своего греко-ориентированного ригоризма, признать существование «истинных семитизмов» в евангельском тексте и дать собственное определение понятию «семитизм»29 — при том что главной целью своей исследовательской схемы он изначально полагал полный отказ от семитского субстрата (об этом факте Портер, исполняя свою риторическую задачу, в статье умалчивает). В результате попытки английского исследователя сохранить хорошую мину при плохой игре выглядят самоизобличающими: греческий Нового Завета оказывается то почти совпадающим с языком папирусов, то немного не совпадающим; то престижным языком империи, то низкопробным нелитературным; то «общим эллинистическим греческим, на котором писали литературные авторы, например историк Полибий», то языком, который греческие авторы, например, историк Полибий, не использовали; то разговорным, то претендующим на следование литературным нормам аттического диалекта; то распространенным повсюду в империи, то нигде более, кроме Нового Завета, не засвидетельствованным; то обладающим особенностями, то не обладающим, и пр.
В обобщенном виде концептуальные очертания представленного Портером разнообразия воззрений, в которых исследователям не удается найти целостный «язык», сводятся к двум главным положениям:
1) авторы/переводчики создавали целевые тексты на специфическом (нелитературном) греческом языке;
2) созданные ими тексты сохраняют следы какой-то иной (нелитературной греческой) стихии языка.
Эти положения, согласно представленной Портером картине, являются наиболее распространенными и практически общепринятыми. Они имплицитно или явно лежат в основании как греческих, так и гебраистских концепций «языка» Нового Завета. Первое суждение следует из сопоставления (ионийско-)атти-ческой литературной нормы, засвидетельствованной в аутентичных греческих литературных текстах, с любым текстом данного корпуса. Второе суждение возникает как попытка объяснить происхождение очевидных «неправильностей» языка грекоязычных библейских текстов. Эту порчу (неправильность) языка Нового Завета исследователи пытаются приписать какому-то чуждому языковому влиянию.
В рамках первого, греческого, направления (к которому принадлежит и сам Портер) лингвистические феномены, воспринимаемые с точки зрения (ио-нийско-)аттической нормы как неправильности, связываются с койнэ, или эллинистическим греческим. При этом понятие койнэ зачастую предполагает различение уровней этого языка, т. е. введение понятий литературного и разговорного койнэ, а также выделение гипотетических территориальных особен-
29 См.: Maloney E. C. Semitic Interference in Marcan Syntax. Michigan, 1981. P. 9—10.
ностей койнэ, характерных для лингвистических практик различных регионов ойкумены.
В рамках второго, гебраистского, направления поиски причины «неправильностей» приводят исследователей к акцентированию арамейской (или даже древнееврейской) стихии языка — письменного или устного.
Очевидно, что две указанные тенденции являются взаимоисключающими в рамках принятой описательной схемы: пословный перевод не может рассматриваться как аутентичный текст на целевом языке (поэтому исследователь должен выбирать: либо пословный перевод, либо аутентичный текст); греческий литературный язык (литературное койнэ, ионийско-аттический диалект) не может рассматриваться как семитизированный язык (поэтому исследователь должен выбирать: либо аутентичный греческий, либо семитизированный); язык источников не может считаться одновременно нормализованным — литературным, традиционным, и ненормализованным — разговорным, просторечным, малолитературным, изобилующим случаями спонтанной интерференции (поэтому исследователь должен выбирать: либо «правильный», либо «неправильный» язык) и т. д. В результате принятия решения о лингвистическом статусе грекоязычных библейских текстов возникают суждения, прямо взаимоисключающие друг друга или внутренне противоречивые, что и демонстрирует Портер, фактически представляя в своем обзоре концептуальный хаос.
Последний возможный результат, которого позволяют добиться от материала представленные Портером исследовательские схемы, сводится к констатации того, что язык Евангелий есть некая греческая норма с включенными в нее нарушениями. В такой формулировке уже нет строгих рамок, и это дает значительный простор исследованиям, что, в свою очередь, находит выражение в том, что в качестве греческой нормы принимается любая сколько-нибудь подходящая, раз аутентичности в ней все равно нет. Таковой может выступать норма общегреческого разговорного койнэ, общегреческого литературного койнэ и даже собственно литературного аттического диалекта, с неизменными, впрочем, семитизма-ми, не позволяющими тексту полностью нормализоваться на греческой почве.
Эта незавершенность схемы, вызванная «упорством» семитизмов, как показывает опыт Портера и его единомышленников, заставляет прибегнуть к последнему аргументу — объявить авторов малограмотными, не знающими канонов и языка эллинской литературной традиции, писавшими на низкопробном языке повседневного общения и пр. Кроме уже прозвучавших в обзоре Портера высказываний, приведем высказывание Мултона в том же ключе: «Язык греческой Библии, за исключением случаев переводного греческого, был просто разговорным, принятым в повседневной жизни. Люди, стремившиеся к литературной славе, писали на искусственном диалекте, который был языком Афин времени их владычества, как поступают и современные образованные греки. В отличие от них новозаветные авторы слабо сознавали («had little idea») то, что они пишут литературу. Святой Дух говорил всецело на языке простых людей. Сама грамматика и словарь вопиют против людей, которые могли бы позволить Писанию появиться в какой-то иной форме, нежели “понятной для простого народа”»30.
30 Moulton J. H. Op. cit. P. 5.
Таким образом, выход из методологической апории (т. е. неспособности теоретической схемы объяснить ненормализованность новозаветного языка) стал мыслиться в идее малограмотности авторов новозаветных текстов, которые якобы были простецами или, в лучшем случае, попытались, но не смогли написать правильно ни на одном из существовавших «языков». Как видно, попытки исследователей представить непротиворечивую лингвистическую ситуацию сами собой свелись к необходимости списать все неясности и странности принятой теории «языка» на исследуемых участников аутентичной лингвистической ситуации.
По-видимому, именно это признание означает полный крах описательной схемы и применяемого инструментария: идея неграмотных авторов фактически утверждает появление ненормализованного текста в рамках сугубо традиционного сообщества.
Дело в том, что целевой аудиторией новозаветных авторов на грекоязычных территориях были диаспоральные иудейские общины (никак не все грекоговорящие жители империи, как считает Портер). Их составляли собственно иудеи (к которым по статусу приближались прозелиты из язычников, принявших обрезание) и т. н. «боящиеся Бога», т. е. язычники, примкнувшие к иудеям, воспитанные в иудейской религиозной традиции, принимавшие участие в иудейских богослужениях. В этой среде, замкнутой и консервативной в вопросах богопо-читания и живущей по собственному Закону (что, как известно, долгое время составляло причину дохристианского античного антисемитизма), существовали собственные устоявшиеся за несколько веков практики чтения и истолкования Закона (грекоязычной Септуагинты), а также практики создания новых текстов, как светских, апологетических, адресованных к внешним язычникам, так и сугубо традиционных, обращенных к внутреннему адресату. Таким образом, аудиторию новозаветных авторов ни в коем случае нельзя считать случайной толпой простецов. Каждый текст был адресован участникам иудейской традиции и написан представителем той же традиции. Более того, сама проповедь Благой Вести, составляющая единственное содержание новозаветных текстов, была возможна только в рамках иудейской религиозной общины (о чем свидетельствует опыт апостола Павла, иллюстративно представленный в Деяниях).
В своем невнимании к аутентичной среде возникновения этих текстов Портер не одинок. Факт существования традиционного сообщества, в среде которого создавался корпус Нового Завета и к которому вошедшие в корпус тексты были обращены, длительное время вовсе не попадал в поле зрения исследователей. Так, например, в статье С. С. Аверинцева «Истоки и развитие раннехристианской литературы»31, содержащей все традиционные топосы относительно простоты и малолитературности, вовсе не содержится упоминаний об адресате евангельских текстов — грекоязычной иудейской общине, переживавшей в своей среде рождение христианской общины. Подобно Портеру, многие исследователи полагались исключительно на лингвистические данные, не «примешивая» культурные факты к «точным» лингвистическим исследованиям. Однако именно эти факты с очевидностью препятствует всем попыткам приписать новозаветным авторам ненормализованные литературные практики.
31 История всемирной литературы. В 8 т. М., 1983. Т. 1. С. 501—515.
Причина конфликта, возникающего между культурно-исторической и лингвистической реальностью, — в ходульности и неадекватности используемого лингвистического метода. В приведенной у Портера панораме суждений о лингвистическом статусе и природе рассматриваемых текстов заметно, что конкретные исследовательские позиции (прежде всего самого Портера) всегда сводятся к определению того «языка», на котором написан Новый Завет: «Современный лингвистический подход к языку рассматривает язык как самореферентную («self-referential») систему, в которой все элементы взаимосвязаны и формируют упорядоченную («co-ordinated») структуру»32. Характерно, что в качестве актуальных проблем современной новозаветной лингвистики Портер выделяет сложности конституирования глагольной системе новозаветного языка33, а также падежной системы34, оставаясь, таким образом, на почве системного подхода.
Как в этом, так и во многих других примерах сколько-нибудь подробного касательства лингвистической темы исследователи новозаветного корпуса так или иначе прибегают к традиционной инструментальной и / или биологической метафоре, пытаясь воссоздать целостную словесную систему, использованную в любом из текстов, представляя ее как «орудие» и / или как «живой организм»: в первом случае речь идет о синхронной перспективе исследовательского взгляда, во втором — о диахронной. В примерах, иллюстрирующих по существу полярные точки зрения, тем не менее демонстрируется полное согласие в признании этих несомненных подлежащих любого лингвистического исследования — приятий «язык-инструмент» и «язык-организм». Так, язык (в обоих смыслах) имеют в виду как сторонники «переводной теории» Евангелий, так и адепты греческой аутентичности этих текстов. Однако, как видно, воссоздавать в конкретных формах язык, на котором написаны эти тексты, оказывается невозможным, если понимать под языком детерминированную систему правил употребления предметных единиц (слов, морфем, комбинаторных вариантов и пр.). В конкретной языковой ситуации коммуникативная реальность преодолевает рамки грамматик, словарей, таблиц и схем, которые накладываются исследователем на живые факты естественного вербального процесса. Изъятый из мыслимой реальности, словесный материал сам по себе не может строить систему (как не может вообще участвовать в смыслообразовании) вне актуального личного коммуникативного действия, осознанного субъектом ситуации. Но «система языка» — это именно то, что доподлинно известно исследователю, который полагает, что может знать такой «язык» лучше и «правильнее», чем аутентичный автор. Возникает необходимость списать на автора (субъекта лингвистической ситуации) все несовершенства избранной модели описания, которая стремится во что бы то ни стало констатировать соссюровский langue (см., например, приведенное выше мнение М. Сильвы) в сознании актуального коммуниканта. В результате интерпретатор вынужден представлять автора текста простецом, не умеющим писать по-гречески (Мултон, Хорсли, Хоррокс, Портер и многие другие). Но вместе с тем — и признать это необходимо — именно субъект лингвистической ситуации доподлинно знал /
32 Porter S. E. Op. cit. P. 113.
33 Ibid. P. 115-119.
34 Ibid. P. 119-122.
знает, как наилучшим образом следует / следовало реализовать необходимое коммуникативное действие, обладая набором известных ему вербальных моделей.
Именно здесь встает важный методологический вопрос о том, как формулировать суждения о статусе лингвистического материала. По-видимому, верным направлением следует признать движение в сторону признания недостаточности системного подхода. Последнее, что позволяет себе Портер на этом пути, — признать методологическую эффективность рассмотрения «языка» в «контексте», в «дискурсе»35, признавать ценность прагматики. Однако это, как видно, не дает ему усомниться в правоте собственных весьма странных выводов (о малограмотности авторов) и самого системно-грамматического подхода, провоцирующего неадекватное описание лингвистической ситуации.
Именно здесь методологически важным становится понятие осознанного коммуникативного действия, явленного в любом вербальном факте36. Суждения об актуальных текстах (и соответственно о вербальных моделях, входящих в их состав) на выходе, т. е. при вторичном описании смыслообразования, должны быть по возможности адекватными той реальности, которая мыслилась данным говорящим /пишущим. При таком подходе становится ясно, что метафора «язык» не вполне адекватна реальности вербального коммуникативного процесса и в целом не эффективна при описании конкретного смыслообразования в личном вербальном действии. По-видимому, актуальный коммуникативный процесс должен быть представлен гораздо более сложным, чем работа самоорганизующейся системы предметных единиц. Постулированный некогда «язык» весьма условен, имеет всего лишь вспомогательное значение для нужд лингводидактики и практической околоязыковой риторики (в т. ч. теоретизирования). Но, в строгом смысле слова, его невозможно мыслить ни инструментом, ни организмом. Участникам аутентичной коммуникации (были) известны не «языки», а вербальные модели реализации коммуникативных действий. Только по мере их мыслимости аутентичными субъектами эти модели имели / имеют значение, независимо от генезиса и системных корреляций, устанавливаемых вторичными интерпретаторами (в противном случае любой «язык» можно представить как результат деформирования или даже порчи некоего прежнего состояния «языковой системы»). Искомым в процедуре лингвистического описания, по-видимому, следует считать когнитивное содержание словесных феноменов, мыслимое аутентичными участниками коммуникации.
Возвращаясь к подходу С. Е. Портера, в интересах краткости, можно всего лишь указать на иллюстративную параллель новозаветной ситуации с одной из современных лингвистических реалий, а именно православным богослужением. Так же как и в русле иудейской традиционной общины, в рамках современного православного сообщества невозможно представить появление литургических текстов, которые не были бы нормализованы, т. е. приведены в непротиворе-
35 Porter S. E. Op. cit. P. 116—118.
36 Так, например, Ю. С. Степанов предлагает заменить прагматику на более адекватное коммуникативной реальности понятие дектика (от греч. Séxo^ai — «принимаю, воспринимаю»), т. е. «воспринятая (осознанная) прагматика», см.: Степанов Ю. С. Язык и метод. М., 1998. С. 377-380.
чивое соответствие с традиционной лингвистической практикой православной литургии. Соответственно, новые тексты (например, тропари новомученикам, молитвы и пр.) создаются с использованием церковнославянских языковых моделей, органичных для православной литургии и принятых в ней в качестве главной формы коммуникативных действий. Такое положение дел вовсе не означает, что авторы новых текстов, написанных по-церковнославянски, не знают норм современного русского литературного языка и не могут следовать его стандартам. Это не означает, что они говорят по-церковнославянски в повседневном общении. Это не означает, что в их сознании присутствуют древнееврейские, арамейские или греческие прототипы синтаксических или семантических конструкций. Это тем более не означает, что авторы малограмотны и ограничены в своих писательских горизонтах. Это говорит лишь о том, что коммуникативная реальность намного сложнее, чем та, что отражается с помощью детерминированной «системы единиц» как главного методологического инструмента.
Как видно, если согласиться с Хайдеггером и признать соссюровский язык «домом бытия», выяснится, что подлинная реальность — эпический, архаизирующий, традиционный, созданный по моделям Септуагинты текст Евангелий (и, с некоторыми оговорками, всего Нового Завета) — окажется сокрытой за стенами такого дома (как в случае С. Е. Портера). Скорее наоборот, осознанное бытие следует признать домом актуального вербального факта (действия).
Ключевые слова: статус языка Нового Завета, лингвистика, описание вербального материала, ошибочные концепции библейского греческого, иудейская грекоговорящая диаспора I в., традиционные лингвистические практики, осознанное коммуникативное действие.
Unknown «language» of the New testament linguistics: searching for the reason
OF METHODOLOGICAL MISCONCEPTIONS A. V. Vdovichenko
In the article the author regards several statements common for the New Testament linguistic studies which were based upon the traditional approach to describing verbal facts. The term language (self-referential determined system) is in question. The case of S. E. Porter shows the weakness and implausibility of the conclusions drawn if using a methodological instrument of such a kind. The solution of the problem is proposed with reliance on the notion of conscious communicative action.
Keywords: status of the New Testament language, linguistics, description of verbal fact, erroneous concepts of New Testament Greek, Jewish Greek-speaking Diaspora of the Ist century CE, traditional linguistic practices, conscious communicative action.
