CC BY
36
г
СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ
О. СЕРДЮЦКАЯ, аспирант Брянский государственный университет
Специфика отечественной системы высшего образования во многом берет свое начало в реформах Петра I. Жесткий прагматизм великого реформатора оказал заметное влияние на все стороны жизни российского социума. Петровский проект форсированной модернизации России, во многом в духе polizeistaat, требовал большого количества квалифицированных «исполнителей », призванных составить основу управленческого корпуса страны. Важную роль в его формировании была призвана сыграть образовательная система.
Московский университет во второй половине XVIII в. прошел очень нелегкий путь организационного становления. С одной стороны, он стал одним из главных каналов проникновения в Россию идей эпохи Просвещения, западной политической культуры, новых научных школ. Именно здесь зарождалась российская интеллигенция. С другой стороны, реальным «оправданием» существования университета в глазах правящего слоя могла стать лишь его практическая ценность. Утилитарность, непосредственная применимость учения для государственных потребностей, составлявшие суть всех начинаний Петра I по учебной части, оставались и после него парадигмой организации системы образования. Как следствие, реализовывалась тенденция, которая получила свое дальнейшее развитие в последующие столетия, - рассматривать университет как часть государственного аппарата, чья прямая задача -обеспечивать нужды последнего, воспроизводить квалифицированных государственных служащих, а работников универ-
Преподаватель как государственный служащий: становление российской модели
ситета - как особый слой чиновников, удел которых - преподавательская служба.
Только в рамках такой модели университетского образования, зажатой в тисках между государственными потребностями и европейской традицией, было возможно функционирование российских университетов. В других условиях они бы просто не выжили и не дали того расцвета науки, какой наблюдался во второй половине XIX в. Негативные (в европейской трактовке) моменты российской университетской модели стали способом выживания. Одновременно они же являлись её достоинством. Лишь в форме государственного учреждения университет был адекватен происходившим в стране политическими изменениям, лишь бюрократическое оформление преподавательской профессии и трактовка реального образования как гражданской повинности отвечали запросам мобилизационной государственной системы. Какчи-новники профессора добились такого положения в обществе, о каком и не мечтали их европейские коллеги.
Во второй половине XVIII в. трансформация традиционного образа университета в государственное учреждение наблюдалась во всех передовых странах. Но если в Европе она осложнялась существовавшим представлением о высшем учебном заведении как о корпорации профессоров, то в России данная модернизация могла быть осложнена только воспоминаниями приглашенных преподавателей.
В настоящей статье рассмотрены организационно-правовые характеристики преподавательской службы, выявленные на
основе анализа биографических данных первого поколения профессоров второй половины XVIII в. Нельзя сказать, что ранее отсутствовали попытки написания биографий профессоров [1], однако наполнения феномена преподавательской службы эмпирическим содержанием не проводилось.
Источники такого исследования очень скудны: большая их часть сгорела в пожаре 1812 г. Цель работы определяет необходимость опоры на биографические сведения [2]. Помимо этого были задействованы мемуарные [3], делопроизводственные [4] и нормативно-правовые источники: акты, исходящие от куратора [5] , уложения [6], контракты [7], а также сборники законодательства [8] и документов [9].
Участие в осуществлении целей и функций государства посредством исполнения комплекса обязанностей и полномочий, которыми наделена соответствующая должность, определяется как государственная служба [10]. Особенности преподавательской службы были обусловлены её новизной и тем, что европейские профессора привнесли в мир российского чиновничества свое понимание университетской науки и свои психологические установки.
В 1763 г. в университете состояло на службе 7 профессоров, что составляло ничтожные 2,5% от общего числа чиновников центральных учреждений классов.
Анализируя продолжительность службы профессоров, заметим всю сложность определения точных лет их службы. В частности, БСППИМУ [2] не является надежным источником. В качестве такового А.Ю. Андреевым использовались для немецких профессоров объявления о публичных лекциях, отсутствие которых, как считает исследователь, свидетельствует об окончании службы [1]. Если брать его версию за образец для иностранцев и БСППИМУ - для русских, то в первом поколении профессора несли свою службу в данной должности в среднем 15,9 лет. Можно выделить в составе первого поколения профессуры не-
сколько групп: те, кто проработал не больше десятилетия (33,3% от поколения) и уволился; те, чья служба растянулась более чем на два десятилетия (33,3%); остальные. Причина короткой службы заключалась либо в преждевременной смерти (Н.Н. Поповский [1755-1760]), либо в увольнении по собственному желанию (И.Г. Фромман [1771-1775], И.Ф. Эразмус [1765-1768]), либо в переводе на другую должность в рамках государственного аппарата (М.И. Афонин в 1777 г. полностью переключился на работу в Военной коллегии). Доля тех, кто видел в университете дело всей жизни (А.А. Барсов [1755-1791]), Ф.Ф. Керестури [1765-1805], И.А. Рост [1757-1791], С.Г. Зыбелин [1765-1802]), равна доли тех, кто пробыл на служилом месте в среднем 15 лет.
В вопросе механизма формирования профессорский контингент значительно отличался от основного чиновного состава. Для университетских преподавателей второй половины XVIII в. не существовало ни конкуренции, ни наследственности в её несении. Куратор, и в том одно из проявлений патерналистской модели, заботился и о формировании профессорского штата. Другой вопрос, что источники контингента могли быть разнообразными. Профессор мог быть принят на работу по возвращении из-за границы, куда был послан учиться. Так отрабатывали государственные деньги М.И. Афонин, С.Е. Десницкий, П.Д. Вениаминов, С.Г. Зыбелин, И.А. Третьяков. Профессор мог быть приглашен непосредственно куратором или через посредничество других лиц как уже состоявшийся ученый (А.А. Барсов, Ф.Г. Дильтей, И.Х. Кер-штенс, И.Г. Рейхель, Н.Н. Поповский, И.А. Рост, И.Г. Фромман, И.М. Шаден, И.Г. Шварц, И.Ф. Эразмус) или же по собственной инициативе приехать в Россию для карьеры и сделать её в Московском университете (Ф.Ф. Керестури занимался активной медицинской практикой, К.Г. Лангер был первоначально приглашен в Петербург частным учителем).
Стандартное внешнее оформление -формирование контингента служащих заботами вышестоящих - имело у профессоров отличное от общей чиновной практики объяснение. На начальных стадиях своего развития российский университет особенно нуждался в государственной опеке; «модераторами » между государством и учебно-научной корпорацией и выступали кураторы университета. Будучи высокими государственными чиновниками и в то же время условно принадлежа к группе научной интеллигенции, они обеспечивали слияние последней с корпорацией бюрократов.
Если говорить об окончании службы, то профессора либо уходили сами (к этому вынуждали болезнь, старость), либо им «помогало » начальство. В этом мы опять прослеживаем аналог с чиновным контингентом, имеющий, вместе с тем, ряд особенностей. К примеру, в июле 1766 г. в Правительствующий Сенат поступил рапорт куратора Адодурова с требованием соответствующего указа, ибо «медицины доктор и анатом профессор Эразмус из Москвы отъехал самовольно для своих нужд», «отъезд... учинен им самовольно в презрении к университетской команде» [4]. Заметим, что он был вынужден объяснять свои действия перед Правительствующим Сенатом и выступал лишь как инициатор, отмечая неисполнение заключенного договора и нарушение корпоративных правил. Подобное было невозможно в случае рядового чиновника - никого не интересовала бы причина его отсутствия на служебном месте, а про общность служащих никто бы и не вспомнил. Принятие во внимание корпоративного сознания профессуры и апелляция к нему при нарушении заключенного договора - особенность преподавательской службы.
Образование, его уровень и распространенность отличают преподавательскую службу от любой другой. К середине XVIII в. начальное образование имел каждый пятый чиновник [11]. На этом фоне профессура выделялась резким контрас-
том. Почти все приглашенные куратором из-за границы или прошедшие там стажировку русские преподаватели уже имели не только высшее образование, но и опыт преподавания в университетах Европы. Так, Афонин работал преподавателем в Швеции, Керштенс до переезда в Москву служил в Кильском университете, Фром-ман и Шаден - преподавали в Тюбингенском университете, Эразмус - в Страсбургском, Десницкий, Зыбелин, Вениаминов практиковали в университетах Глазго и Лейдена.
Часть профессоров первого поколения получили образование в духовных учебных заведениях. Так, Барсов, Зыбелин, Вениаминов были выпускниками Славяно-греколатинской академии, Аничков и Десницкий - Троице-Сергиевой Лавры; закончил духовную семинарию Поповский. Часть русских профессоров были первыми выпускниками Московского университета, среди них - Третьяков, Афонин. Барсов и Поповский сумели даже поучиться в университете, созданном при Академии Наук.
Стремление абсолютизма к регламентации всех сторон жизни подданных приводило к бюрократизации зарождавшейся интеллигенции, которая заняла свое место в «Табели о рангах». Во второй половине XVIII в. профессорам был положен только IX чин, где упоминались «профессоры при академиях», под которыми подразумевались преподаватели учрежденной в 1715 г. Морской академии при Адмиралтейской коллегии. (Причина этого банальна: когда создавалась «Табель», Московского университета в России еще не было. Кроме того, сама европейская идея университета предполагала свободное служение науке, а вовсе не вхождение в государственный аппарат.) Это был очень невысокий ранг, приравнивавший профессоров к сенатским протоколистам. Проект университетского Устава 1755 г. также не предусматривал для профессуры чинов. Их отсутствие делало профессию ученого социально не престижной. Показательно в этом смысле по-
ведение книгопродавца Вевера в конфликте между ним и профессорами в 1765-66 г.: в присутствии профессоров он «всю Конференцию поносил грубейшими ругательствами... говоря: “Нахалы в Конференции не должны мне ничего приказывать!.. Пусть они сначала получат чины, а тогда командуют! Плевал я на всю Конференцию!” » [9, т. 2, с. 310].
Другой особенностью преподавательской службы был поиск профессорами других вариантов продвижения по чиновной лестнице, помимо служения в университете. Ими были следующие: параллельная служба в других государственных органах (Афонин занимал должность в Военной коллегии, Рост получил 6-й класс за службу главным надзирателем в Воспитательном доме); милость монарха (Барсов в 1775 г. получил 6-й класс за перевод «Наставлений политических» для Уложенной комиссии, Дильтей при восстановлении на службу в 1766 г. получил 6-й класс по высочайшему указанию); ходатайство куратора (Шварц получил 8-й класс благодаря хлопотам Шувалова за составление записки о состоянии университета и его преобразованиях в 1781 г.); многолетняя усердная служба в Московском университете (Зы-белин и Керестури имели к началу XIX в. 6-й класс). Сказать что-либо определенное о других профессорах первого поколения не представляется возможным.
Помимо «Табели.» важным элементом правового регулирования службы был институт присуждения ученых степеней, он определял преподавательскую деятельность в совершенно другой системе координат. Понятие ученой степени есть атрибут вольной профессорской корпорации, поэтому Московский университет, будучи в России частью государственной машины, обрел его далеко не сразу. По некоторым данным, в 1760—80-е гг. степень магистра философии и свободных наук получили всего 10 человек. Единая процедура возведения в ученую степень отсутствовала. Низшей
была степень «бакалавр философии», которая вручалась наиболее отличившимся выпускникам.
Как было выяснено И.П. Кулаковой [1], возможность присуждения докторской степени как бы не исключалось изначально: в первые же годы существования университета в его протоколах мы находим указания на то, что соизволение на присвоение учёной степени должен давать куратор. Однако общераспространенной была практика, когда степень доктора присуждали за границей, а потом её утверждали в российской Медицинской коллегии. Попытка избавиться от сложностей была предпринята в 1770 г. Студента Сибирского университетская Конференция пыталась представить к «диспутации и произведению в доктора медицины... по обычаю протчих университетов». Сибирский успешно прошёл публичный экзамен, его допустили до пробной лекции и диспута. Однако, сославшись на отсутствие точного повеления о «даче... вышних академических градусов » в проекте университета, Ададуров отказал директору Хераскову в представлении. Следовало ждать, «когда на оное высочайшая е. и. в. конфирмация воспоследует» [9, т. 3, с. 357-381]. Указание на недостатки юридического оформления не повлекли за собой должной реакции, и талантливый медик до своей смерти в 1783 г. так и не получил докторской степени.
Для рядового чиновника карьерный рост есть цель его профессиональной деятельности. Учитывая европейское происхождение или воспитание профессуры XVIII в., конечно, нельзя говорить о карьере как приоритете службы. Но и исключать этого нельзя. Совмещение служения науке и карьеры чиновника - специфика преподавательской службы второй половины XVIII в., аналогичная совмещению ученых степеней и чинов. В отличие от чиновников, у профессоров первого поколения четкой лестницы должностей не было. Особенностью их службы стал пропуск низших должностей (адъюнкт) в связи с
тем, что желающих работать в университете было мало. Так, Керестури начал с подведомственных Московскому университету учреждений и в 1765 г. стал врачом университетской больницы, в 1772 г. - первым хирургом, в 1778 г. - экстраординарным, а в 1779 г. - ординарным профессором и до 1805 г. являлся главой кафедры анатомии. Одновременно преподаватели этого поколения принесли с собой представление о должностях, характерных для автономного образовательного учреждения: каждый профессор был членом Конференции, собиравшейся раз в неделю, чтобы «советовать и рассуждать о всяких распорядках и учреждениях, касающихся до наук и лучшего оных произвождения» [6]. Ничего похожего в обычных государственных учреждениях императорской России не наблюдалось. Конференция обеспечивала существование в Московском университете, хотя и в урезанном варианте, самоуправления - полный отказ от европейской модели был невозможен.
Для первого поколения характерно занятие должностей одновременно и в университетской гимназии, и самом университете (Барсов, Шварц, Шаден). Для некоторых преподавателей гимназия стала началом карьеры (Зыбелин, Поповский, Вениаминов). Преподаватели могли также принадлежать к властным структурам, непосредственно с университетом не связанным. Обязательную медицинскую практику от Медицинской коллегии получил Зыбелин, был цензором всех типографий Москвы и театра, редактором «Московских ведомостей » Поповский, принимали участие в работе Уложенной комиссии Барсов и Дес-ницкий.
Занятие должностей в Московском университете предполагало существование комплекса прав и обязанностей. Права профессора типа «получать... годовое жалование по шести сот рублей. и сверх того всеми. университету пожалованными... привилегиями, преимуществами и выгодами пользоваться » были прописаны в контрак-
те [7] , хотя постоянно нарушались - профессуре приходилось с трудом добиваться соблюдения положенных по закону привилегий (например, освобождения от постойной повинности).
Подробное описание обязанностей профессора можно найти в сохранившемся договоре 1766 г. с Дильтеем: «в определенные ординарным профессорам дни и часы со всякой верностью и прилежанием обучать публично », а также «своим поведением подавать добрый пример, чина своего никоим образом не делать презрительным, честь и пользу университета при всяком случае наблюдать» [7]. Заключенный через 2 года контракт с Иоганном Рейхелем характеризуется еще большей детализацией возлагаемых на профессора обязанностей. Последний «обязуется в Императорском Московском Университете преподавать студентам. четыре дни в недели, каждый день по два часа, а сверх того иметь смотрение над библиотекою Университетскою» [Там же]. Не забыта оговорка качества работы: профессор «будет стараться в означенных лекциях. подать основательные познания, притом обещает учреждениям Московского Университета надлежащим образом без прекословия во всем повиноваться, наблюдать всегда по должности своей честь и пользу университета и гимназии» [Там же].
Особенность преподавательской службы в Российской империи есть, с одной стороны, однозначное подчинение начальству, а с другой - соблюдение корпоративных интересов университета. Перед нами вновь отражение специфики российской университетской модели. В экстраординарных случаях профессоров мобилизовывали для решения проблем империи. Так, в марте
1771 г. из Медицинской конторы последовало доношение «Об определении университетских докторов Петра Вениаминова, Семена Зыбелина. в комиссию по борьбе с эпидемией чумы» [Там же]. И «с 1770 по
1772 профессора и доктора Московского университета Зыбелин, Вениаминов и Эраз-
мус, жертвуя отечеству собственной своей жизнью способствовали к предупреждению и врачеванию свирепствовавшей тогда [моровой] язвы» [3, с. 52]. Эразмуса звал к больным чумой врачебный долг помогать страждущим. Думается, и профессора Барсов и Чеботарев, которые должны были упорядочивать сводные выписки из русских летописей с 1224 г. в хронологическом порядке [Там же], делали это не столько по приказанию императрицы, сколько ведомые стремлением быть первооткрывателями.
Вопросам дисциплины уделялось достаточно внимания. Аналогично прокурорскому надзору за посещением заседаний чиновниками директор Московского университета в июне 1758 г. «приказал объявить... что отныне будет вестись книга, в которой ежедневно должны отмечать не-явившихся, и что за один час опоздания у них будет вычитаться дневное жалованье, а за день [пропуска] - недельное» [9, т. 1, с.105]. Вопрос дисциплины профессуры волновал и куратора. В частности, Адоду-ров 22 мая 1766 г. в своем доношении в Сенат дал Рейхелю нелестную характеристику: «от 8 числа декабря 1765 г. по апрель 1766 г. поотбытельствовал... не более 11 лекций, а надлежало. читать 39 лекций» [4]. Куратор упирал в своем доношении как на моральную сторону («учащимся подается худой пример »), так и на неисполнение прямых служебных обязанностей.
За самовольное оставление рабочего места, как было в случае с Эразмусом, Адо-дуров требовал, чтобы «его от университета отлучка и самовольный отъезд не был примером к своевольству и презрению университетской команды. и не вышла бы такая необузданная. гордость в обычай. надлежит его... из числа профессоров от университета отрешить» [Там же]. Такой шаг Адодуров, понимая, что действует в нарушение контракта, предлагал принять для устрашения. Дисциплинарные требования сочетались по отношению к профессуре с особенностями наказания. Куратор
лишь «передает о всем том на высокое рассуждение Правительствующего Сената и требует повелительного указа » [Там же].
К воспитанным в Европе профессорам нельзя было применить каких-либо других взысканий, помимо выговора и увольнения. Низший же чиновный состав запирали «безвыходно» в учреждении, держали под арестом на хлебе и воде, сажали в колодки, били розгами, а в крайних случаях сдавали в солдаты. Контроль сближал службу профессуры и рядового чиновника империи, но имел более цивилизованную ипостась. В первые же годы со стороны Сената раздавались откровенные призывы к сочинению должностных инструкций: «каким образом. профессоры. каждый по своему званию поступать имеет дабы они ведали наперед, чего за хорошее поведение ожидать могут и чему за противное тому подвергаться могли » [Там же].
Регламентировалось и непосредственное исполнение профессорами своих служебных обязанностей. Проводя распределение студентов, преподаватель должен был об этом подавать ведомости. Контролировалось то, где будут жить профессора: предписывалось «иметь жительство свое в близости от университетского дому. дабы в прохаживании туда и назад напрасно время не теряли» [6]. Само разрешение на чтение лекций также получить было непросто. Девять месяцев понадобилось вернувшимся в 1767 г. из Шотландии С.Е. Дес-ницкому и И.А. Третьякову, чтобы начать преподавательскую деятельность. В этих сложностях можно видеть и попытки следовать европейским канонам, и претензии на соблюдение всех формальностей государственного учреждения.
В отличие от других видов государственной службы, преподавательская регламентировалась также нормами академического сообщества и методическими указаниями. Согласно контракту, «за основание своих лекций» Дильтей должен был иметь «назначенную к тому куратором и профессорским собранием. систему»,
«удерживаться от всякого излишнего диктования, но наипаче подавать основательное наставление. на латинском языке». Если же говорить о нормах академического сообщества, то преподаватель обязан был «с кафедры не произносить иного ничего как собственное своё сочинение» [12].
Таким образом, несмотря на малую долю преподавателей Московского университета в общем количестве чиновников во второй половине XVIII в., происходит упорядочивание данного вида службы. Можно проследить её специфику по целому ряду организационно-правовых характеристик. Европейский образ университета и науки как приоритетной деятельности профессора входил в конфликт с российскими условиями и служением государству как целью всей деятельности преподавателя.
Литература
1. См.: Петров Ф.А. Немецкие профессора в
Московском университете. - М., 1997; Волков В.А., Куликова М.В. Московские профессора XVIII и XIX веков. - М., 2003; Илизаров С.С. Московская интеллигенция XVIII века. - М., 1999; Андреев А.Ю. Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века. - М., 2000; Кулакова И.П. Университетское пространство и его обитатели. Московский университет в историкокультурной среде XVIII в. - М., 2006.
2. Биографический словарь профессоров и
преподавателей Императорского Московского университета, изданный к его
столетнему юбилею (1755-1855). Ч. 1-2. -М., 1855 (далее - БСППИМУ).
3. Воспоминания о Московском университе-
те, написанные по случаю возобновления онаго // Русский вестник. - 1818. - №23.
4. Обращения и рапорты и доношения кура-
тора Адодурова в Правительствующий Сенат // РГАДА. - Ф. 248 «Решенные дела по университету разных годов». Оп. 263 (1766-1772). Д. 5477; Протокол заседания Сената // РГАДА. - Ф. 261. - Кн. 5477. -Л. 70.
5. Представления и Письма Ивана Иванови-
ча Шувалова о Московском университете // РГАДА. - Ф. XVII. - Оп. 1. - Д. 48 (1779-1791 гг.).
6. Проект об учреждении Московского Уни-
верситета // Белявский М.Т. М.В. Ломоносов и основание Московского Университета. - М., 1955.
7. Контракт Дильтея // РГАДА, разр. XVII б,
Д. 42; «Послужной список А.А. Прокопо-вича-Антонского» // РГАДА. - Ф. 359. -Оп. 1. - Д. 13; «Контракт Московского университета с профессором истории Иоганном Рейхелем от 26 марта 1768 г.» // РГАДА. - Ф. 359. - Оп. 1. - Д.5.
8. Полное собрание законов Российской Им-
перии. - СПб., 1826-1832.
9. Документы и материалы по истории Мос-
ковского университета. Т. 1-3. - М., 19611963.
10. Шамхалов Ф. Теория государственного управления. - М., 2002. - С. 324.
11. См.: Писарькова Л.Ф. Государственное управление России с конца XVII до конца XVIII века: Эволюция бюрократической системы. - М., 2007. - С. 306.
12. РГАДА. разр. XVII б. - Д. 42. - Л.20-21.
Н. ЕРЕГИНА, доцент Ярославская государственная медицинская академия
Поиск оптимальной модели высшего медицинского образования, выработка программы деятельности и принципов ее реализации предполагают знание исторического опыта, что определяет актуальность заявленной темы.
Высшая медицинская школа России в годы Гражданской войны
К моменту революции 1917 г. в Российской империи насчитывалось 17 высших медицинских учебных заведений. Им предстояло продолжить работупо подготовке специалистов-медиков в новых условиях советской России. Первым радикальным
