CC BY
68
А.А. Арустамова (Пермь) ORCID ID: 0000-0003-3079-0253
А.В. Марков (Москва) ORCID ID: 0000-0001-6874-1073
ПРЕОДОЛЕВШАЯ АКМЕИЗМ:
литературная тактика Лидии Хаиндровой периода эмиграции
Аннотация. Статья посвящена исследованию лирики Лидии Хаиндровой, одного из самых ярких поэтов русской эмиграции в Китае, и ее соотношению с поэтикой акмеизма. В ходе анализа устанавливается, что культ Гумилева в поэзии Лидии Хаиндровой не сводился к восхищению миром Гумилева, но состоял в готовности пройти мученический путь поэта, что восстанавливало привилегии поэта-жреца, на которые акмеизм смотрел скептично. Вместе с тем, Хаиндрова воспринимает психологизм Гумилева и Ахматовой, осмысляя ситуацию эмиграции не как судьбу, а как одно из психологических испытаний. Такое понимание жизни как испытания, в котором важны психологические жесты, сопровождающие разлуку, позволяют Хаиндровой смягчить экзотические мотивы Гумилева, поняв их не как мотивы приключений, а как мотивы психологического узнавания. Хаиндрова меняет само понимание времени, вводя взгляд на время из вечности как приоритетный взгляд и тем самым придавая новые свойства поэтике Гумилева, обогащая ее символистской многозначительностью вечности. Поэзия Хаиндровой поэтому не может описываться только как вторичная, но должна рассматриваться как опыт неосимволизма со всеми необходимыми свойствами символистской жанровой поэтики: сентенциозность, мифологизация психологии и связанное с этим размывание границ лирических жанров, сближение элегичности и трагичности, «настроенческий» выбор приемов и т.д. Последовательное сравнение ключевых мотивов и символов в поэзии Гумилева и Хаиндровой позволяет показать, что об акмеизме нужно говорить не только как об опровержении всех ценностей символизма, но и как о переосмыслении самой природы символа, который начинает пониматься не как статичный семантический комплекс, но как жест, как трансформация социального ритуала в лирическую интуицию. Тем самым символизм и акмеизм могут рассматриваться не как взаимоисключающие подходы к лирическому сюжету, а как разные этапы раскрытия природы лирической коммуникации как повышенно насыщенной семантически.
Ключевые слова: Хаиндрова; Гумилев; Ахматова; литературные влияния; поэзия первой волны эмиграции; поэзия русского Китая; память жанра; акмеизм; экзотика; психологическая лирика.
A.A. Arustamova (Perm) ORCID ID: 0000-0003-3079-0253
A.V. Markov (Moscow) ORCID ID: 0000-0001-6874-1073
Overcoming Acmeism: Literary Tactics of Lydia Khaindrova at the Emigration Period
Abstract. The paper is dedicated to lyrical poetry by Lidya Khaindrova, prominent poet of the Russian emigration in China related to Acmeism poetics. The analysis proves, that Gumilyov's cult in the poetry of Lydia Khaindrova was not in admiring the creative world of Gumilev, but willed to follow the martyr's path of the poet, restoring the privileges of the poet-priest, sceptically denied by Acmeism school. At the same time, Khaindrova perceives the psychology of Gumilev and Akhmatova, interpreting the situation of emigration not as fate, but as one of psychological tests. This understanding of life as a trial in which psychological gestures accompanying exile allows Khaindrova to soften Gumilyov's exotic motives, understanding them not as depicting adventures, but as mood of psychological accomodation. Khaindrova changes the very understanding of time, introducing priority of the view from the eternity and thereby expanding Gumilyov's poetics to the religious feeling, enriching it with the symbolic significance of eternity. The poetry of Khaindrova therefore couldn't not be described as epigone or second-class, but should be regarded as experience of neo-symbolism, with all the necessary properties of symbolist genre poetics: sententiousness, the mythologization of psychology and the parallel erosion of the boundaries of lyrical genres, the convergence of elegicity and tragedy, etc. A consistent comparison of the key motifs and symbols in the poetry of Gumilyov and Khaindrova allows us to show that it is necessary to speak of acmeism not only as a refutation of all the values of symbolism, but also as a rethinking of the very nature of the symbol, which is not understood as a static semantic complex, but as transformation of social ritual into lyrical intuition. Thus symbolism and acmeism could be viewed not as mutually exclusive approaches to the lyrical plot, but as different stages in the disclosure of the nature of the lyrical communication as highly abundant semantically.
Key words: Khaindrova; Gumilyov; Akhmatova; literary influences; poetry of the first Russian emigration; poetry of Russian China; memory of the genre; Acmeism; exotics; psychological lyrical poetry.
Лидия Юлиановна Хаиндрова (1910-1986) - один из самых ярких поэтов русской эмиграции в Китае. Хаиндрова принадлежала к литературному объединению «Чураевка» (Харбин - Шанхай) и в целом разделяла общие принципы поэтики членов этого круга: отсутствие в географическом воображении деления на привычное и экзотическое, приоритет переживания пространства и времени как вертикального движения, а не горизонтального, как вертикальной реализации судьбы и высшей воли, соединение символистской многозначительности с
акмеистическим психологизмом и др. В творчестве Хаиндровой эти свойства литературной школы реализуются с большой убежденностью и последовательностью, что позволяет проследить как ограничения этих литературных явлений, так и судьбу достижений и ценностей символизма и акмеизма в поэзии эмиграции, а значит, и пределы влияния достижений начала века на литературный процесс кружкового типа.
Поэзия Л. Хаиндровой для многих исследователей растворяется в общем ряду поэзии китайской эмиграции: при этом отмечается, что в ее стихах «лейтмотивом сквозит ахматовская тональность» [Фетисова 2016, 290], а «как центральный выступает образ архетипического Дома» [Афанасьева 2014, 192]. Обе эти характеристики могли бы быть отнесены своей неопределенностью к поэтике акмеизма вообще, поэтому для уточнения художественных задач Хаиндровой исследователям приходится обращаться как к литературным влияниям, так и к параллельным рядам специфических культурно-исторических усилий харбинской эмиграции.
Специальные работы связывают, вслед за эмигрантской критикой, ее поэтику с поэтикой А.И. Несмелова [Гребенюкова 2017, 47]; [Забияко 2016, 165], отличавшегося в обращениях к ней особо «нежными интонациями» [Забияко 2016, 378], что отчасти и определило рассмотрение Хаиндровой исключительно как собеседницы Несмелова в ряде общих работ о русском Китае (напр.: [Лю Хао 2001]). Эта тема нежности, заданная эмигрантской критикой, господствует в литературоведческих высказываниях о Хаиндровой: приводятся замечания эмигрантских критиков о том, что ее стихи «подернуты» «мягкой вуалью грусти» [Гребенюкова 2017, 47], говорится об «интонаци[ях] эпической сказительницы» [Забияко 2016, 67], религиозно мотивированной «мудрой примиренност[и] с жизнью» [Эфендиева 2006, 112], иногда со ссылкой на воспоминания о ней как о «тихой» [Забияко 2016, 155]. Вместе с тем, эта попытка критики выделить частную черту ее поэтики входит в противоречия с мечтой в ее текстах о «сильной женщине» будущего, в связи с осмыслением опыта эмиграции как потребовавшего от женщин стать сильными [Хисамутдинов 2015, 8].
Противоречие между тихим настроением примирения и гумилевским мотивом силы может быть снято, если мы рассмотрим специфику образа Гумилева в объединении «Чураевка». Как указывает Р. Тименчик, в объединении «Чураевка» культ Гумилева был связан не столько с образом волевого и решительного человека, созданным поэтом в его собственных стихах, сколько с внимательным изучением обстоятельств последних дней жизни и гибели поэта, в которой участники объединения и увидели венец его усилий [Тименчик 2017, 360]. Такое «преодоление акмеизма», при котором заимствование акмеистической поэтики соединяется с переживанием миссии поэта, его мученичества и посмертной судьбы как чего-то значительного в символистском смысле, и составляет основной интерес нашей статьи. В связи с этим интересно замечание китайского исследователя о том, что позиция Хаиндровой как поэтессы, склонной считать себя своеобразным соавтором Гумилева и Ахматовой,
возникла под влиянием китайской традиции коллективного творчества поэтесс [Мяо Хуэй 2016, 84], хотя, к сожалению, эта мысль выражена только в самом общем виде, при том что при должном развитии она тоже могла бы говорить о преодолении акмеизма в качестве нормы индивидуального психологического мастерства и возвращении на новом этапе к символистскому принципу проницаемости поэтических миров. Недостаточно разработана китайским исследователем и так же выражена вскользь и другая важная для нашей работы мысль о том, что Хаиндрова «использовала методы, применяемые в символизме» [Мяо Хуэй 2016, 92], что в некоторых исследованиях связывают с «постсимволистской... линией... гармонизации художественной формы» [Соловьева 2002, 153], иначе говоря, с актуализацией символистской многозначительности формы после опыта акмеизма. Ни Соловьева, ни Мяо Хуэй не уточняют конкретные свойства постакмеизма поэтики Хаиндровой, и эти свойства мы и исследуем в данной статье специально, исходя из того, что концептуализация пространства и времени всегда дает первый ключ к поэтике, а уточнения в реконструкции поэтики одного автора вносятся далее при сравнении с предшествующими и современными автору поэтическими традициями.
Особенность переживания циклического времени у Хаиндровой в том, что это никогда не является переживанием простой дурной повторяемости, но переживанием возвращения - тема возвращения не решается пространственно, но только во времени: «И смешная летунья-планета / Нас к зиме возвращает назад» («Примиренность», [Хаиндрова 2003, 34]). В этом же стихотворении жизнь названа «кружевницей», причем имеется в виду не просто кружение жизни, но и образование новых узоров «на сердцах» при каждом возвращении к старому образцу. Этот образ мог быть навеян «Песней кружевницы» Георгия Иванова, одним из самых известных стихотворений о союзниках России в Великой войне: кружевница идет на войну, как только узнала, что ее жених убит на фронте, чтобы оплакать его уже после возвращения на родину. Возвращение в этом стихотворении Георгия Иванова тем самым мыслится не просто как приход к себе, но как необходимость разделить скорбь войны участием в ней и явиться в ореоле скорби на место скорби - что совершенно совпадает с пониманием Хаиндровой китайской эмиграции не как изгнания, а как места «небывшей любви», возвращающейся скорби и постоянного ее переживания.
Ход времени понимается не как смена состояний, а как воспроизведение одного и того же начального состояния при невозможности обозреть или как-либо возместить утраты: «Дни - корабли, уходящие в море» [Хаиндрова 2003, 35], равно как и пространство понимается не в качестве места перемещения, а места, которое можно увидеть только из другого, потустороннего:
В часы неустанной тревоги
Приснится тебе лишь одной,
Как розовый месяц двурогий
Грустит над твоею страной [Хаиндрова 2003, 35].
Невозможность понять утраты в ходе событий означает и невозможность увидеть чудо при возвращении, например, при важнейшем для Хаиндровой временном возвращении от осени к зиме: «лес, / Застывший, в тщетном ожиданье / Неповторяемых чудес» [Хаиндрова 2003, 42]. Чудо возможно только как полный выход из-под власти времени: «И вели прямо к небу ступени, / К бесконечно благому Творцу» [Хаиндрова 2003, 43] - а не как событие во времени: ведь все события заведомо отданы на откуп времени.
Такое понимание времени делает нетривиальными даже те стихи Хаиндровой, где, казалось бы, она пытается добросовестно воспроизводить поэтику Гумилева. Так, поэтесса [Хаиндрова 2003, 31] приводит как будто цитату из Гумилева «Осень хмурит золотые брови» - на самом деле, это кратчайший конспект «Осенней песни», где «[д]ве золотые девы-тени» обозначают внимание («тихие, вдвоем»), внимательный взгляд, способный постичь тайны вселенной, и как раз тайну веков хранят не жрицы, как мы бы ожидали, а брови:
И меж бровями залегло Веков тяжелое томленье?
Два образа, нахмуренных бровей и молчаливой пары дев, уже у Гумилева - части единого образа посвящения, и осень, как время увядания, есть одновременно время переживания всей тяжести веков, в которую ты жречески посвящен. Эту тяжесть можно выдержать только повышенным вниманием к происходящему, уже проникающим за ткань событий. Но еще поразительнее, что образ Хаиндровой
А сегодня смутные потемки Приютили мысли, словно мать, -
идущий сразу за образом «в вечности колеблющийся ритм», переосмысляет начало «Анны Комнены»:
Тревожный обломок старинных потемок, Дитя позабытых народом царей, С мерцанием взора на зыби Босфора Следит беззаботный полет кораблей.
Если Анна Комнена изображается как роковая женщина, желающая любой ценой остаться в вечности, то повествовательница Хаиндровой исходит из того, что ей приходится созерцать уже сбывшуюся вечность, ее смутные потемки, а созерцание моря, традиционный образ мечты, превратилось в зыбкость самой мысли, лишенной привычного образа
родины.
Прошлое у Хаиндровой стало темным, не как у Гумилева, потому что в нем мрачные страсти и были единственной известной тогдашним людям игрой жизни, но лишь по той причине, что само прошлое уже не достижимо. У Гумилева Анна Комнена - роковая женщина, новая Клеопатра (к исторической Анне Комнене эта фантазия, разумеется, не имеет никакого отношения), постоянно создающая себе новый образ - а здесь роковое воспоминание как раз не притворное, не вживание в роль, а напротив, узнавание того, что существует «словно мать», что ни с чем не спутаешь.
Такое превращение ситуаций стихов Гумилева из изображения последовательности событий в переживание их невозможности встречается у Хаиндровой многократно. Так, в строках:
Горько услышать ангелу падшему,
Как серафим поет;
Вдаль уплывает лиловая туча,
Медленно колокол бьет [Хаиндрова 2003, 31]
- легко увидеть вариацию «Канцоны» Гумилева:
Только любовь мне осталась, струной Ангельской арфы взывая, Душу пронзая, как тонкой иглой, Синими светами рая.
Содержание эпизода у Гумилева и Хаиндровой одно, но при этом отношение к времени радикально различно. Пение ангела и есть единственная любовь, которую оплакивает повествовательница Хаиндровой, и если у Гумилева любовь напоминает о пронзительном образе утраченного рая как синего небосвода, то у Хаиндровой воспоминание уже не может быть мечтой, оно материализуется как «лиловая туча». Тогда и основной сюжет стихотворения Гумилева, возлюбленная как цель паломника, которая может остаться недостижимой, объясняет сюжет стихотворения Хаиндровой: «Счастья по-разному ждем» - потому что мы уже не паломники, а изгнанники.
Приведем также стихи [Хаиндрова 2003, 32] об оловянном солдатике:
В парадной форме, вечно юный, Ты говоришь о мертвых днях,
которые содержат отсылку к специфически гумилевскому тропу: «мертвые» или «умершие» мечты в значении «исчезновение способности мечтать», тяжелого разочарования, например:
И умерли слепящие мечты, Как умирают птицы и цветы.
Тогда «мертвые дни» означают не «дни войны» (дни множества смертей) и не «дни, оставшиеся в прошлом», а «дни, которые настолько невозвратимы, что даже мечтать о них невозможно». Но у Хаиндровой нет сравнений, которые бы выстраивали событийные ряды, только переживание мечты о самом времени как уже умершей, оставшейся лишь в виде следа или талисмана.
Стихи Хаиндровой
Ты взращиваешь крылья. Ты могуч! Бессилия твои не знают руки. Ты - Божий дивный, светозарный луч, Не ведающий боль земной разлуки.
Все ищешь в элегических стихах Небесных знаков, откровений новых... А мне все снится, как слепой монах
С незрячих глаз срывает вдруг покровы [Хаиндрова 2003, 70]
- представляют собой инверсию гумилевских строк, тоже с превращением рядов событий (у Гумилева здесь - событий осуждения) в утверждение их невозможности: они могут быть только увидены из небытия, но невозможны в бытии даже как его идеализация. Речь идет об известных строках Гумилева:
За то, что эти руки, эти пальцы Не знали плуга, были слишком тонки, За то, что песни, вечные скитальцы, Томили только, горестны и звонки,
За все теперь настало время мести. Обманный, нежный храм слепцы разрушат, И думы, воры в тишине предместий, Как нищего во тьме, меня задушат.
У Гумилева поэт не смог построить храм своей мечты, потому что был томим своими скитаниями и разлуками; у Хаиндровой ангел, «не ведающий боль земной разлуки», не знает бессилия рук, тонкости пальцев, и потому если у Гумилева храм разрушают слепые варвары, то у Хаиндровой, напротив, слепой монах только и может объяснить смысл христианского подвига, т.е. эмигрантское изгнание.
Стихотворение «Смятенная душа не знает слез...» воспроизводит мотивы «Борьбы» Гумилева: «Пощады нет тому, кто раз смирился»,
соответствует гумилевской максиме «Обезоруженному нет пощады»; и конечный вывод Гумилева «Бог его забудет душу» о романтическом борце переходит в размышление Хаиндровой об ангеле, который
Благословляя огненным крестом,
Вошел в мой всеми позабытый дом [Хаиндрова 2003, 32].
Этот ангел защищает от тех угроз, которым персонаж Гумилева бросает вызов, но он не может сохранить дом лирической героини, дом уже утрачен, как бы ни складывались иные обстоятельства жизни. Огненный крест можно рассматривать как намек на сборник Гумилева «Огненный столп», который должен был обозначить возможность перерождения души в огненном столпе испытаний: для Хаиндровой душа в эмиграции уже переродилась, поэтому огненное преображение стало только благословением на тяжелую эмигрантскую жизнь, с необходимостью нести крест.
Переосмысление времени событий относится у Хаиндровой не только к поэтике Гумилева, но и к акмеистской поэтике вообще. Так, стихотворение «Прощание»:
Молчат настороженные глаза. Твой голос стал спокойнее и суше, Дождливый день. Заплаканный вокзал, Где мечутся потерянные души... Сигнал прощанья... Лишь пожатье рук, И машинист с веселыми глазами Тебя умчит, не зная наших мук
И горечи, оставшейся на память [Хаиндрова 2003, 32].
- написано тем же размером (за исключением четвертой строки), что стихи Ахматовой памяти расстрелянного Гумилева, вошедшие в сборник «Anno Domini МСМХХ1»:
Заплаканная осень, как вдова В одеждах черных, все сердца туманит... Перебирая мужнины слова, Она рыдать не перестанет. И будет так, пока тишайший снег Не сжалится над скорбной и усталой... Забвенье боли и забвенье нег -За это жизнь отдать не мало.
Воспроизведены все мотивы стихотворения Ахматовой: заплаканность как знак вечной разлуки, беспрестанные рыдания или непрекращающийся дождь у Хаиндровой, подбор уточняющего синонима «спокойнее и суше»
и «скорбной и усталой», сопоставление боли (муки) с эмоциональным следом любви (нега у Ахматовой, горечь у Хаиндровой) и главное -забвение, которое олицетворяется у Ахматовой осенью, проваливающейся в собственное страдание, а у Хаиндровой - беззаботностью машиниста, не ведающего о страданиях пассажиров. Страдание может быть остановлено только ценой жизни, говорит Ахматова, и Хаиндрова уже изображает страдальцев, которые «мечутся» как «потерянные души» и потому не могут ни вновь обрести жизнь, ни прекратить свое страдание. Этим позиция Хаиндровой, изображающей эмигрантское бытие, отличается от позиции Ахматовой, для которой тяжба жизни и страдания происходит не в среде изгнания.
Ахматова говорит о неопределенном будущем, и пока Хаиндрова говорит о такой же его неопределенности, она остается в рамках акмеистической поэтики. Но как только это будущее становится определеннее, неожиданно акмеистическая поэтика обогащается, казалось бы, преодоленной акмеистами символистской поэтикой, что становится несомненным при рассмотрении стихов, где как раз лиризм Хаиндровой пытается дать качественные характеристики будущему:
Я буду снова поклоняться свету, Как предки позабытые мои, Читать, читать любимого поэта О неразгаданной любви.
Слово «неразгаданный» весьма часто в поэзии Блока («с неразгаданной тайной земли», «с неразгаданным именем бога» и т.д.), оно восходит к Тютчеву («Как неразгаданная тайна...»), но у Гумилева этого слова нет. Самая убедительная отсылка к миру Блока содержится в первой строке -выражение «поклоняться свету» сразу указывает на название первой книги Блока «Ante lucem» («Перед светом» или «Накануне рассвета»), и сама идея жреческого служения поэта принадлежит Блоку и отвергалась акмеистами. Равно как почтение не просто к предкам, но к забытым предкам, которые наставляют в почитании света, религия предков как носителей религии творчества - эта особенность блоковской поэтики проявлена в сюжете стихотворения «У забытых могил пробивалась трава.»
В поэзии Хаиндровой, как только говорится о качественно, а не только эмоционально переживаемом будущем (о возможности качественного изменения эмоций в будущем), соединяются мотивы Блока и Гумилева: так, в стихотворении «И снова сумрак на окна ляжет» [Хаиндрова 2003, 34] строка «Спеша меж зарослей колючих» отсылает к поэме Гумилева «Мик» («...тропа, где вечно мгла, / В колючих зарослях вела»), но «бормочет ночь», вообще олицетворение сумрака - продолжение поэтики символизма (например, в стихотворении Блока «Вечереющий сумрак, поверь.», 1901). Тем самым, Хаиндрова объединяет символистское понимание ночи как возвращения к забытому себе, к добытийному опыту себя и гумилевский сюжет возвращения через сто лет к чудесному порядку вещей в попытке смягчить боль утрат: идея больших сроков, проходящих
от одного до другого чудесного переживания, не способного при этом преодолеть боль разлуки, объединяет мысль Блока и Гумилева.
Такое же соединение поэтики Блока и Гумилева у Хаиндровой встречается всякий раз, как только речь заходит о том, что в будущем произойдет качественное изменение бытия. Так, в строках:
Пускай идут медлительно года, -На них начертаны судьбы скрижали. («Память, 1937») [Хаиндрова 2003, 40]
соединяется блоковская образность медлительности и непроницаемой сумрачности времени («Идут часы, и дни, и годы») и гумилевское переживание судьбы как неспособности чувствовать действительный ход времени, к примеру, в его стихотворении «Возвращение» (1912; стихотворение Гумилева обращено к Ахматовой, когда отношения между супругами уже стали весьма расстраиваться), явно многократно вдохновлявшем китайские и буддистские образы Хаиндровой:
Порою казалось - идем мы годы, Казалось порою - лишь день один.
Наконец, только соединением мотивов Блока и Гумилева можно объяснить загадочные строки:
Благословляю неудачу -
Уйду в небытия туман,
Чтоб подсмотреть, как ангел плачет,
Забыв свой херувимский сан.
(Не закричу, 1938) [Хаиндрова 2003, 44].
«Херувимский сан» здесь надо понимать не как один из девяти чинов ангельских, но как участие в Литургии на Херувимской песне, которое рассматривается как экстатический перенос в рай, исполнение желания спасения. Именно такое участие в Литургии в сане мирянина обычно для Гумилева и Ахматовой, но не для Блока, мыслившего себя поэтом-жрецом. У Блока постоянно ангел оказывается единственным проводником плачущей души («Люблю тебя, Ангел-хранитель, во мгле...», «Сусальный ангел...» и т.д.). У Хаиндровой плачет сам ангел - провожать некуда, душа уже ушла в небытие, но при этом вне времени остается херувимский сан -не только экстатическое переживание вневременности, но и смысл бытия, который может быть увиден уже только из инобытия, тогда как в здешнем бытии остается только оплакивание.
Так символизм, подразумевающий жреческую позицию поэта и понимание мировой истории как движения к качественному скачку бытия при исполнении пророчеств, оказался необходим внутри той концепции времени, исходя из которой Хаиндрова и воспринимала наследие Гумилева. Если Гумилев был важен для нее как тот, кто может говорить о непосредственных эмоциональных реакциях на события, и тем самым позволяет сохранить эмоциональную эмпатию в бессобытийном мире
эмиграции, где некуда возвращаться, то Блок оказался не менее важен как поэт, который позволяет при утрате чувства течения времени, времен и сроков, пережить смысл бытия или инобытия. Литургическое переживание инобытия времени внутри особого времени священнодействия («Сие творите в Мое воспоминание») выступает как взгляд из инобытия на концепцию времени у Хаиндровой как забвения и воспоминания, а не как повторения и возвращения, и тем самым позволяет соединить акмеистический психологизм со жреческим утверждением смысла бытия.
ЛИТЕРАТУРА
1. Афанасьева С.И. Концепт «дом» в русской лирике первой волны эмиграции: крымский дискурс: дис. ... к. филол. н.: 10.01.01. Симферополь, 2014.
2. Гребенюкова Н. Чужая сторона // Иные берега. 2017. № 1 (45). С. 46-52.
3. Забияко А.А. Ментальность дальневосточного фронтира. Новосибирск, 2016.
4. Лю Хао. Поэзия русской эмиграции в Харбине: основные имена и тенденции: дис. ... к. филол. н.: 10.01.01. М., 2001.
5. Мяо Хуэй. Изображение традиционной китайской культуры в русской эмигрантской литературе в Китае: дис. ... к. культурологии: 24.00.01. Владивосток, 2016.
6. Соловьева Т.М. Лирика Валерия Перелешина: проблематика и поэтика: дис. ... к. филол. н.: 10.01.01. Южно-Сахалинск, 2002.
7. Тименчик Р. Подземные классики: Иннокентий Анненский. Николай Гумилев. М., 2017.
8. Фетисова Е.Э. Неоакмеизм как система программных и латентных течений ХХ века. М., 2016. (Проблемы философии).
9. Хаиндрова Л.Ю. Сердце поэта. Калуга, 2003.
10. Хисамутдинов А.А. Кто виноват в ее плачевной судьбе? Русские женщины в Китае (1922-1940-е гг.). Владивосток, 2015.
11. Эфендиева Г.В. Поэтическая религиозность русских поэтесс-эмигранток (по страницам харбинской лирики) // Религиоведение. 2006. № 4. С. 109-118.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Efendieva G.V. Poeticheskaya religioznost' russkikh poetess-emigrantok (po stranitsam kharbinskoy liriki) [Poetical Devotion of Russian Women Émigré Poets, Reading Lyrical Poetry Published in Harbin]. Religiovedenie, 2006, no. 4, pp. 109-118. (In Russian).
2. Grebenyukova N. Chuzhaya storona [Alien Side]. Inye berega, 2017, no. 1 (45), pp. 46-52. (In Russian).
(Monographs)
3. Fetisova E.E. Neoakmeizm как sistema programmnykh i latentnykh techeniy 20 veka [Neoacmeism as System of Programmatic and Latent Influences in the 20 c.], Series: Problemy filosofii [Problems of Philosophy]. Moscow, 2016. (In Russian).
4. Khisamutdinov A.A. Kto vinovatv eeplachevnoy sud'be? Russkie zhenshchiny v Kitae (1922-1940-e gg.) [Who Blamed for Her Tragic Fate? Russian Women in China
1922-1940]. Vladivostok, 2015. (In Russian).
5. Timenchik R. Podzemnye klassiki: Innokentiy Annenskiy. Nikolay Gumilev [Undeground Classics: Annensky and Gumilyov]. Moscow, 2017. (In Russian).
6. Zabiyako A.A. Mental'nost' dal'nevostochnogo frontira [Mentality of the Far East Frontier]. Novosibirsk, 2016.
(Thesis and Thesis Abstracts)
7. Afanas'eva S.I. Kontsept "dom" v russkoy lirike pervoy volny emigratsii: krymskiy diskurs [The Concept of House in the Russian Lyrical Poetry of the First Wave of Emigration: Crimea Discource]: PhD Thesis. Simferopol (Crimea), 2014. (In Russian).
8. Lu Hao. Poeziya russkoy emigratsii v Kharbine: osnovnye imena i tendentsii [Poetry of the Russian Emigration in Harbin, main names and trends]. PhD Thesis. Moscow, 2001. (In Russian).
9. Miao Huj. Izobrazhenie traditsionnoy kitayskoy kul 'tury v russkoy emig-rantskoy literature v Kitae [Representation of the Traditional China Culture in the Russian Émigré Literature in China]. PhD Thesis. Vladivostok, 2016. (In Russian).
10. Solov'eva T.M. Lirika Valeriya Pereleshina: problematika i poetika [Lyrical Poetry of V. Pereleshin: Problems and Poetics]. PhD Thesis. Yuzhno-Sakhalinsk, 2002. (In Russian).
Арустамова Анна Альбертовна, Пермский государственный национальный исследовательский университет.
Доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы. Научные интересы: история русской литературы, литература русской эмиграции первой волны.
E-mail: [email protected]
Марков Александр Викторович, Российский государственный гуманитарный университет.
Доктор филологических наук, профессор кафедры кино и современного искусства факультета истории искусства. Научные интересы: теория литературы, интеллектуальная история.
E-mail: [email protected]
Arustamova Anna A., Perm State University
Dr. Habil. in Philology, full professor, Department of Russian Literature. Research interests: History of Russian literature, Russian emigre literature of the first wave.
E-mail: [email protected]
Markov Alexander V., Russian State University for the Humanities.
Dr. Habil. in Philology, Professor at the Department of the Cinema and Contemporary Art Studies, Art History Faculty. Research interests: theory of literature, intellectual history.
E-mail: [email protected]
